То, что эта, третья по счету казнь — не очередная «шутка» Штубера, Беркут донял еще в лагере . Понял до тому, как спешно формировали их группу, отбирая не по именам или номерам, а просто так, кто попадется под руку, на ком остановится взгляд...

И взгляд одного из охранников — так уж случилось, очевидно, не могло не случиться — вдруг задержался на нем. Может быть, потому, что выделялся ростом, крепким телосложением и слишком заметной неистощенностью... А может, почувствовал, что этот пленник сумел подавить в себе страх, что лицо его все еще излучает сдержанное солдатское мужество.

Да, еще вчера пленных вызывали по списку. И ясно было, что фамилии обреченных согласованы с начальством, что истребление проводится с истинно немецкой педантичностью. Сегодня же охранники вели себя так, словно получили приказ расстрелять энное количество заложников. Кого угодно — лишь бы их было двадцать четыре. По двенадцать на машину. Андрей оказался двадцать третьим. Немцы считали вслух, громко.

Охранники подхватывали «избранных» под руки и буквально выбрасывали из барака на улицу. Там их принимали полицаи, чтобы пинками и прикладами загонять в машину, проводя через плотный — плечо к плечу, штык к штыку — коридор вермахтовцев.

Оглушенный ударом в голову, чуть не потеряв сознание, Беркут взошел по трапу, и конвоиры сразу же толкнули его в кузов, просто на головы сидящим. Пленные зашевелились, раздвинулись, давая возможность его телу прикоснуться к днищу. Но на него сразу же упал последний, двадцать четвертый обреченный. И Беркут почувствовал себя заживо погребенным, которого погребли в могиле не из земли, а из грешных тел.

Прошло несколько минут мучительного ожидания. Ожидания чего: движения машины, чуда, смерти? Просто что-то должно было происходить. Мир не мог замереть вместе с обреченными этого транспорта.

Немного поспорив между собой, охранники, наконец, закрыли борт и, сопровождаемая мотоциклистами, машина выехала за ворота лагеря. Уже выбарахтываясь из саркофага, сооруженного из человеческих тел, Беркут услышал, как кто-то из тех, оставшихся лагерных счастливчиков, возможно двадцать, пятый, покаянно прокричал им вслед: «Не обижайтесь, земели! За вами и наш черед!»

Голос этого храбреца вырвал лейтенанта из оцепенения и заставил сказать себе: «Держаться! Держаться!»

Никто из сидящих в машине не знал Беркута, и он тоже не знал никого. И были здесь военнопленные, были просто гражданские (в лагере один барак отвели для гражданских) — два старика и один подросток, которых и к партизанам-то не причислишь. К остальным Андрей не присматривался ни там, в бараке, ни во дворе, в «загоне», ни здесь. Теперь это уже было ни к чему.

Единственное, что привлекало его внимание — и раздражало, раздражало даже сейчас, за несколько минут до казни, — что обреченные или плакали, вопрошая: «За что?! Я же ни в чем не виновен?!», или наивно спрашивали: «Куда нас везут? Неужели расстреливать?!» Словно существовало еще какое-то мыслимое объяснение всего того, что происходило с ними сейчас.

Метрах в двухстах от лагеря машина остановилась. Один из немцев-мотоциклистов затянул задний борт брезентом — очевидно, в лагере просто забыли сделать это, — и теперь в машине наступил мрак, будто сама она уже стала могилой. А это лишь усиливало страх, панику, отчаяние.

«Жаль, что они успели опустить брезент раньше, чем удалось пробиться к заднему борту», — подумал Андрей, все еще инстинктивно протискиваясь к нему.

Он успел заметить, что «эскорт» состоял из четырех мотоциклов: два — впереди машины, два — позади. На каждом мотоцикле — по трое немцев. Пулеметы, автоматы. При таком «сопровождении» шансов на спасение почти не было.

И все же Беркуту казалось, что он мог бы решиться. В конце концов, что он теряет? Пять минут жизни взамен одного из тысячи возможных шансов на спасение? Это как раз неплохой вариант.

— Прекратить вытье! — крикнул он так, что люди моментально притихли. — Ведите себя как мужчины!

— Ты хоть здесь не командуй, — грубо ответил кто-то, сидящий у него за спиной. — Ты же видишь: как скотину...

— Так вот, я хочу, чтобы мы не превращались в скотину! Умирать тоже нужно с достоинством! Как и жить.

— Посмотрим, что ты запоешь, когда поставят над ямой, — как-то жалобно всхлипнул тот же, по-бабьи плаксивый сиплый голос.

— Спокойно: я уже стоял над ней. Сегодня меня будут казнить в третий раз.

— Ну да? — недоверчиво проворчал сиплый.

— Дважды это делали еще до лагеря. Во дворе гестапо.

— Матерь Божья, как же это? — вздохнул где-то там, в своем закутке у кабины, старик. Беркут узнал его по беззубому шамканью.

— Да вотгак вот... Было. Когда начнут Выводить — поглядывайте на охрану. Может, появится шанс бежать. Если кто-то рискнет, бегите. Мы постараемся отвлечь. Но лучше всего — броситься врассыпную. В общем, действуйте исходя из ситуации. Нужно искать способ спасти свои жизни, а не причитать.

— Так ведь черта с два от них убежишь! — ответил тот же обреченный, который требовал «не командовать». — Нас первых везут туда, что ли? Это у полицаев еще можно... А эти все предвидели, все учли.

— И все-таки, если кому-нибудь удастся спастись, запомните: с этой партией был расстрелян лейтенант Андрей Громов. Он же лейтенант Беркут.

— Неужели тот самый?.. — спросил кто-то после минутной заминки. Кажется, голос принадлежал подростку Громов не видел его. —...Что партизанами командовал?

— Тот самый. Командир партизанской группы. Постарайтесь, чтобы известие достигло любого партизанского отрада.

— Как постараться? Кто ж тут спасется?! — вновь запричитал все тот же плаксиво-сиплый голос. — Господи, спаси и помилуй! За что, Господи, спаси и...