Книга: Северная звезда
Назад: Часть третья Разбитые мечты
Дальше: Сноски

Часть четвертая
Тьма из прошлого

…Окутанная хаотическим мраком, ничего не видя, ничего не чувствуя, она все же сознавала, что еще жива.
Ей чудилось, что она опять на «Онтарио», который тихо покачивалось на волнах моря. Её окружала беспросветная ночь, и она была одна. Пыталась звать на помощь, кричать, но язык не повиновался.
Потом Мария услышала голоса. Вначале они сливались в невнятное бормотание, затем ей показалось, что говорят два человека. По-английски.
Она открыла глаза. Прежде всего, увидела солнечные лучи, которые освещали стену комнаты. Затем в поле её зрения оказалось чье-то лицо. Сфокусировав взгляд, она выяснила, что оно принадлежит неаккуратно выбритому мужчине средних лет, наклонившемуся над ней.
– Очень рад, что ты не умерла, Мэри, – произнес он хриплым голосом.
– Спасибо, – ответила.
Голова у неё перестала кружиться.
– Спасибо. Где я? Кто вы?
Край жестяной кружки разжал ее стиснутые зубы. Ей пришлось сделать глоток, чтобы не захлебнуться. Жидкость обожгла гортань, во рту остался горьковатый привкус. Мария закашлялась, ее чуть не стошнило.
– Давай пей. Это поможет тебе успокоиться. Видит Бог, тебе это необходимо после всего, что ты пережила. Пей, Мэри. Что и говорить, солоно тебе пришлось, но теперь все будет в порядке.
Девушка была совсем измождена, поэтому не могла ничего возразить незнакомцу. Ей было все равно…
Человек, поивший её, был коренастым, большеротым, с рябым лицом.
Он снова поднес к ее губам кружку:
– Выпей еще. Это самогон местной выделки, из ягод и патоки, он очень крепкий и поможет тебе заснуть. К тому же это прекрасное средство против простуды, по себе знаю.
Незнакомец говорил с ней, как с маленьким, неразумным ребенком, – терпеливо, но настойчиво.
– Я не хочу ничего пить. И спать не хочу. Я хочу…
Прежде чем она успела закончить начатую фразу, тот запрокинул ей голову и насильно влил в рот самогон, так что Мария Михайловна закашлялась, и на глазах у нее выступили слезы.
Почувствовала, что её вот-вот вырвет, но сдержалась. Оглядевшись внимательнее вокруг себя, она поняла, что находится в самой обычной юконской хижине, сложенной из толстых бревен. Притом что на улице ярко светило солнце, в комнате был полумрак. На маленьком столике горели две свечи.
Мария пристально разглядывала развешенную на стенах одежду и ружья. Мысли путались в ее отяжелевшей голове. Сознание было затуманено и расплывчато. Комната кружилась перед глазами, качалась то вправо, то влево. Чужак участливо наклонился к ней.
– Тебе плохо?
Ее подняли на руки и куда-то понесли. Она силилась открыть глаза, но веки как будто налились свинцом и стали неподъемными. Почему вдруг стало так темно? Почему так сильно кружится голова?
Голос рокотал где-то вдали.
– Ну вот. Здесь ты сможешь спокойно заснуть.
– Нет… я не хочу.
– В жизни так оно и устроено, – добродушно и обстоятельно прогудел голос откуда-то издалека. – Разве ж я хотел сидеть в Синг-Синге два года за преступление, которого не совершал? Ну да ладно. Бог с этим со всем. Главное, что ты теперь со мной, и я смогу позаботиться о тебе, пока ты не встанешь на ноги. Если я рядом, тебе не о чем беспокоиться. Бог послал мне тебя, а тебе меня…
– Нет, я не хочу… Боже мой…
Маше казалось, что она медленно погружается в темную пучину, на самое дно, откуда нет возврата.
Сначала ее сон был спокойным и безмятежным. Потом стали появляться странные, пугающие видения, которые стремительно проносились в сознании и исчезали прежде, чем она могла понять, что они означают. Неизвестно, как долго проспала она, но когда открыла глаза, в комнате стало совсем светло. Неизвестный мужчина сидел за столом и что-то хлебал из жестяной миски – пахло наваристой мясной похлебкой. Мария судорожно сглотнула. Ей жутко хотелось есть, к тому же мучила жажда, горло пересохло, губы покрылись сухой коркой.
– Ну что, проснулась?
Она с трудом осознала, что в комнате еще кто-то есть. Она увидела давешнего незнакомца и с ним еще двоих, по виду типичных старателей. Мужчины сидели за столом, ели и вполголоса разговаривали. Был слышен негромкий стук ложек по оловянным тарелкам. Мария с трудом выдохнула:
– Дмитрий…
– Говорю тебе, Мэри, не стоит беспокоиться.
– Но я хочу знать… я должна знать. Что с ним? Он жив? Пожалуйста, скажите мне. Я уверена, что сразу поправлюсь, если вы мне скажете… Скажите…
– Сказать, кто я такой? – предположил незнакомец. – Я – Джозеф Смит.
Сказано это было с таким выражением, как будто бы Джозефа Смита должен знать каждый.
Мысль ускользнула от нее, Мария наморщила лоб и попыталась вспомнить, о чем она только что говорила. Джозеф подошел к ней с тарелкой:
– Поешь супа. Хороший, из оленины с копченым салом и перчиком.
– Нет. Дмитрий… мой муж… где он?
– Тебе незачем ломать над этим голову. Ты и без того сейчас слаба. Когда поправишься, мы поговорим о нем.
– Но я уже поправилась. Пожалуйста, ответьте… Ради всего святого…
Она сделала попытку сесть на кровати, но Джозеф насильно уложил ее обратно. У нее не было сил сопротивляться.
– Завтра. Поговорим завтра.
Мария снова провалилась в сон. Теперь ей снился Николай. Его голубые глаза гневно сверкали.
«Счастья тебе, Маша… Надеюсь, самопожертвование пойдет тебе на пользу».
Девушка то тонула во мраке небытия, то приходила в сознание. Иногда, хоть и смутно, она ощущала присутствие людей в комнате, потом тьма сгущалась, и она снова впадала в забытье. Временами даже слышала голоса.
А однажды утром она проснулась и обнаружила, что в состоянии отчетливо различать самые мелкие детали. Повернула голову влево и увидела, что Джозеф сидит у ее изголовья.
– Доброе утро, миссис Мэри.
– Дмитрий… Я должна была помочь ему. Что с ним стало? Скажите мне… Я должна знать.
– Твой муж? – Джозеф некоторое время сидел, насупившись. – Ладно, все равно ты бы узнала… Он умер.
– Умер?!
– Да. Ваша лодка опрокинулась. Тебя мы откачали, но твой Дмитрий… он, похоже, был очень слаб.
Она молчала. Все ее существо пронзила острая нестерпимая боль. Бедный Дмитрий! Так он и не нашел своей золотой жилы. Ее глаза наполнились слезами.
Да, теперь она припомнила все, хотя и смутно… Нанятого за последние деньги лодочника, налетевший ветер, крик проводника…
– Мы перевезли его тело сюда и похоронили в старом, заброшенном шурфе. Потом взорвали шурф динамитным патроном и поставили крест. Самая хорошая могила для старателя! Жаль, не нашлось вашего русского пастора, чтобы прочесть молитву… Целая куча попов в городе, а нужного-то и нет…
Мария отвернулась к стене. Джозеф тем временем продолжал:
– Он ведь не был тебе хорошим мужем, не так ли? Ты много говорила во сне. И по-английски и на своем языке…
Тряхнула головой, силясь рассеять туман, обволакивающий ее больное сознание.
– Мэри Одинцофф… – мечтательно прошептал он. – Я слышал о тебе и кое-что знаю, а в людях я разбираюсь… Ты русская княжна, бросившая дом и семью ради жениха-простолюдина…
– Я не княжна… – слабо запротестовала Маша.
– Не важно, – махнул он рукой. – Важно другое. У тебя нет ни цента, Мэри. Ты абсолютно нищая. Здесь твое происхождение и аристократическая внешность не стоят и песчинки золота. Чтобы выжить, тебе нужны деньги. Провизия стоит дорого не только в этом дерьмовом Доусоне, а повсюду. Так что, если не побираться и не воровать, на что ты явно не способна, у тебя остается единственный способ добыть кусок хлеба – это торговать своим телом. Но ты ведь не из тех женщин, которые с легкостью идут на это, не так ли? Ты скорее умрешь с голоду, чем станешь проституткой. Ты слишком горда для этого. А в таком случае тебе необходим человек, который возьмет на себя заботу о тебе. Этот человек – я. Здесь, на Аляске, у тебя больше никого нет, кроме меня. Меня, Джозефа Смита, человека с полумиллионом долларов в виде песка и самородков и доли в трех приисках. Мне нужна хорошая женщина, причем такая, с которой не стыдно было бы показаться в приличном обществе, когда я вернусь в Сан-Франциско… Я думаю, ты мне подойдешь…
Он помолчал.
– Послушай, – вдруг мягко и печально молвил Джозеф. – Может быть, то чувство, которое я испытываю к тебе, не похоже на твои представления о любви. Но для меня это любовь… Судьба послала тебе меня, чтобы ты не утонула. Может, так и надо? Ты вот задумывалась над тем, кто ухаживал за тобой, перестилал постель, подносил судно, пока ты лежала без сознания?
Одинцова была поражена:
– Я не думала….
Она находилась в крайнем душевном смятении, чувствуя, как краска смущения заливает ее щеки и лоб. Она прятала от мужчины взгляд и не знала, что сказать.
Джозеф подошел к ней, обнял за плечи и нежно прижал к своей груди ее голову. Мария ощутила прилив жалости к этому человеку. Это было все, чем она могла ответить на его чувства.
* * *
К началу октября по городу прокатилась новая волна слухов о богатых золотых месторождениях. Это вызвало необыкновенное оживление как среди старожилов, так и среди новоприбывших чечако. Все они, стремясь опередить зиму, ринулись на полуостров Сьюард, на север – к Берингову проливу. Говорили, что там, в окрестностях крохотного городишки Ном, вдоль самого побережья на два десятка миль тянутся золотые россыпи. Нужно только застолбить клочок земли и копнуть пару раз. Золото там лежит у самой поверхности, и нужно быть полным кретином, чтобы не использовать такой шанс разбогатеть.
Наверное, единственным человеком в Доусоне, которого не занимали все эти слухи, была Мария. Она была постоянно погружена в мрачные раздумья о своей судьбе.
Жизнь её с Джозефом Смитом вошла в обычную колею. Уходил он рано, приходил поздно.
После недолгих «супружеских обязанностей» отворачивался к стенке и засыпал – ни теплого слова, ни нежного прикосновения. Но, по крайней мере, при этом он не требовал от неё ничего особенного (до чего, как любили посудачить доусонские кумушки, мужики большие охотники) и старался, чтобы и ей было хорошо. Да и вообще был незлым и внимательным. Его компаньоны и приятели, Рон Мартин и Эдвард Милхавн, тоже относились к ней ровно и с уважением, как к венчанной жене товарища. Она уже знала, что так на Аляске было принято, да и попробуй тут быть невежливым с чужой женщиной, когда почти у каждого мужчины имелся револьвер.
Одинцова знала, что Джозеф планирует задержаться в Доусоне на несколько недель после того, как река вскроется, чтобы привести в порядок свои дела на Аляске перед отплытием в Сан-Франциско. А как только они вернутся домой…
И она с удивлением обнаружила, что, тоже думая о поездке с Джозефом в Америку, мысленно произносила «домой».
Временами на смену ее мрачному настроению приходила уверенность в том, что, в конце концов, все обойдется и закончится благополучно.
…Спустя неделю после выздоровления Мария вместе с любовником отправилась в магазин покупать себе одежду (Джозеф настаивал на том, чтобы она была одета модно, как подобает настоящей леди). Проходя мимо конторки управляющего, купеческая дочь мило улыбнулась ему, в результате чего маленький толстый управляющий раскрыл рот и посадил огромную кляксу на лист гроссбуха. И она рассмеялась.
За долгие недели своего то ли брака, то ли плена девушка помимо своей воли лучше узнала Джозефа. Вернее, она пришла к выводу, что никогда не сможет по-настоящему узнать его. Он был исключительно скрытным человеком, никогда не делился своими чувствами и переживаниям. Ни детских, ни каких-либо еще воспоминаний она никогда от мистера Смита, упорно желавшего сделать её миссис Смит, не слышала.
Но как-то поздно ночью Джозеф вернулся из местного кабака «Золотой павлин» сильно пьяным. Мария Михайловна услышала щелчок замка и поняла, что осталась со своим гражданским мужем наедине. Джозеф, не обращая на неё внимания, стягивал с себя тяжелые ботинки и со стуком ронял их на пол.
– А знаешь? – вдруг бросил он в пространство. – Я даже не знаю, что случилось с моей мамой. Её убили или просто она замерзла, напившись… Она умерла на свалке, сама или… Но, скорее всего, её убили. Убили… – повторил Смит. – Мою маму… Наверное, это было счастьем для неё после всего… А тело просто оттащили на свалку, словно она была не человеком, а дохлой козой… Её труп сожрали бродячие собаки, обглодали до костей. Мне было тогда шесть лет, и в доме уже три дня не было ни куска хлеба. А потом пришли крысы. Ты когда-нибудь видела настоящих крыс? Хорошие большие крысы, – страшно усмехнулся Джозеф. – Любую кошку задавят, если найдется такая глупая кошка, что с ними свяжется. В трущобах Нью-Йорка или Атланты такие съедают младенца за час. Они пришли сожрать меня, а я прятался от них, забравшись на стол, а они сидели вокруг и ждали…
Он громко икнул, и Мария поняла, что его сейчас стошнит.
– Я… я не мог отогнать их. Кричал и кидался в них чем ни попадя, но они так и не ушли.
Джозефа жестоко вырвало. Потом он лег на спину и закрыл глаза. Одинцова подумала, что он заснул, но через несколько секунд раздался еле слышный стон и бормотание.
Он рассказывал…
Рассказывал про свое детство в шахтерском поселке. Про то, как нанятые хозяевами бандиты убили отца во время забастовки, как сестра, чтобы не умереть с голоду, пошла на улицу и сгинула неведомо как и где… Как надорвалась на работе мать, медленно угасая, как они жили в убогой хижине и спали на соломенном матрасе за печкой, перед которой было развешано тряпье, отделяющее темный закуток от остального жилища. И как лишь на третий день, когда он уже сходил с ума от голода и жажды, пришли люди…
Рассказывал о голодном и холодном приютском детстве, когда учитель бил за плохо выученный урок, а повар воровал, казалось, даже воду, в которой варили яйца. Рассказывал про шайку воров, куда попал после побега из этой тюрьмы для сирот. Её атаман, Рэдж Полосатик, бил их, голодных мальчишек, если вечером они не приносили назначенной доли. Как спал на тротуарах и таскал пареные отруби у свиней, чтобы не сдохнуть с голоду.
Как подросший, вместе с такими же бродягами, решил жить честно и сколотил артель грузчиков и как оказался в тюрьме по обвинению в краже груза, которого и в глаза не видел.
О девушке, которую полюбил всем сердцем и которая сбежала от него с дрессировщиком бродячего цирка.
– Мэри, девочка моя, ну скажи, ну как мне это забыть? – всхлипывал Джозеф, тычась заплаканным лицом ей в ладони.
Наконец он провалился в глубокий, беспокойный сон, а молодая женщина сидела около него, потрясенная до глубины души, и долго не могла прийти в себя от ужаса. Сколько ему пришлось выстрадать! Как же ему удалось пройти такой невероятно трудный жизненный путь и превратиться из сына спившейся вдовы в дельца и богача. В таком случае какой необыкновенной силой воли и целеустремленностью он обладает!
Может статься, не так уж и плохо ей будет с ним? Возможно, она когда-нибудь сможет его по-настоящему полюбить…
Жизнь кончена, если подумать. Муж погиб, любимый человек если и жив, то, скорее всего, пропал навсегда. Возвращаться домой в Россию, чтобы светские сплетни смаковали её мифические похождения в аляскинских кабаках и борделях? Судиться за наследство с ненавистным женихом, а Арбенин еще чего доброго объявит её сумасшедшей из-за её бегства? И суд вполне может ему поверить.
Не лучше ль и в самом деле глупой девчонке Марии Вороновой-Одинцовой исчезнуть? Вон Николай стал же американцем… Николай… Ник… Коленька…
* * *
Дни шли. Наступила зима, вторая её зима на Аляске. В одиночестве она отметила православное Рождество, и в компании любовника, его друзей и соседей встретила Новый год. Первый год нового столетия. Это знаменательное обстоятельство не произвело на неё особого впечатления, хотя она со всеми вместе умеренно повеселилась, под выстрелы в полыхающее полярным сиянием холодное небо и хлопки пробок стодолларового шампанского. И вместе со всеми поднимала кружки под залихватский тост: «Ну, чтобы нам так же встретить следующий век!»
В феврале Смит принес ей письмо. Из самого Петербурга от тети Христины.
Мария с нетерпением развернула письмо и стала жадно вчитываться в аккуратный мелкий почерк тети Христины.
«…Дорогая племянница! Сообщаю тебе, что у нас все хорошо. Я выхожу замуж за человека по имени Фома Ильич Топляков. Он биржевой маклер, имеет двух сыновей-подростков и дочку одиннадцати лет. Я собираюсь переехать к нему, уже укладываю вещи. Разумеется, я буду следить за домом до твоего возвращения. К тому же здесь остаются Глаша и Перфильевна. Марта тоже выходит замуж за достойного человека, бывшего кондуктора флота, ныне механика в Кронштадтском порту. Без тебя дом кажется пустым и заброшенным, и я с радостью переберусь туда, где меня будут окружать дети… Надеюсь, и ты, и Дмитрий вернетесь с этой ужасной Аляски как можно быстрее. Береги себя… Я так давно не получала от тебя вестей. Верю, что у вас с Дмитрием все хорошо, что вы оба здоровы и счастливы. Возвращайтесь, я буду рада видеть ваших малышей, да и не дело тебе таскаться по всяким полярным льдам. Посылаю тебе еще денег, мало ли что. Когда вы собираетесь возвращаться? Чаю, теперь уже скоро. Очень люблю тебя и скучаю. Твоя тетя Христина, теперь уже отныне Топлякова».
Глаза Маши наполнились слезами. Если бы только тетя Христина знала, как она несчастна!
Той же ночью, проснувшись, услышала разговор с одним из деловых партнеров, а может, и приятелей Джозефа.
…– То-то и есть, слишком хорошенькая, – басил незнакомец. – Слишком хорошенькая, чтобы быть иной, чем она есть. Эта страна кого хочешь испортит. На этой гребаной Аляске и святая рано или поздно станет шлюхой.
Смит сердито заворчал:
– Мэри не какая-нибудь шалая бабенка. Сразу видно, порядочная. И очень страдала, но не пошла по кривой дорожке. Да, в конце концов, шлюха, не шлюха… Кто знает, может быть, так оно и есть. Но эта не такая. Что-то в ней не то, а что именно, не знаю. Наконец, мало ли миллионерш из кафешантанных певичек и актрисок?
– Так я же тебя, Джо, и не отговариваю…
…А через несколько дней в доме Смита состоялась вечеринка в честь очередных успехов бизнеса. На одном из приисков, принадлежавшем компаньонам, в Маунт-Айс, нашли богатую золотую жилу.
– Истинно говорю, – весело изрек входящий Джо, доставая из-за пазухи пару бутылок дорогого виски. – Дела идут в гору, а доллары текут если и не рекой, то хорошим ручейком. Жила дает по двадцать долларов с каждой промывки, а в ней еще будет верных восемьдесят футов. Этак до второй Бонанзы недалеко! Мэри, сядь и отпразднуй с нами, как-никак мы почти муж и жена.
Они вчетвером расположились вокруг стола… На столе оказалась копченая оленина, лососина, свежий белый хлеб и виски. Налили и Маше, правда, на три четверти разбавленного содовой. Рон принес откуда-то банджо и спел несколько песен из своего богатого репертуара. Все весело беседовали, вспоминали разные случаи.
Машу, впрочем, довольно скоро начало клонить в сон, и она уже собиралась покинуть их, чтобы те могли продолжить веселье, не стесняясь женского общества, как вдруг слух её резануло смутно знакомое, хотя и странное слово из рассказа Смита.
Она навострила уши.
– Ничего не понимаю. – Рон уже оборвал речь её гражданского мужа. – Какой еще Вендиго?
В ответ Джозеф ничего не сказал, пожимая плечами.
– Вендиго?! – вместо него заявил Милхавн. – Ну, краснокожие говорят, что такое создание водится в тайге, а они тут тысячу лет жили. Еще когда кто-нибудь из местных сходит с ума, про него говорят, что он видел Вендиго.
– Так что еще о Вендиго? – переспросила Одинцова, почему-то напрягшись.
– Дорогая, это разговор не для женщин, – хмуро пробурчал Смит, но Эд пропустил это мимо ушей.
– Да так. Никто его не видел, но говорят, что это такой северный зверь, а может, и не совсем зверь. Невидимый, злой и огромный. А еще очень быстро бегает. Лосями питается, но человечина ему за лучшее лакомство. Еще болтают, что самок у него нет, но ежели поймает лосиху, то перед тем, как сожрать, оприходует… кхм, извини, Мэри…
– Бабушкины сказки! – буркнул в пространство Рон, подливая себе хмельного.
– М-да, может, оно и так, но только вот индейцы хоть и дикари, но в лесу они как у себя дома и просто так чего не сболтнут!
– Брехня!
– Клянусь бородой моего папаши! Пусть провалюсь на этом месте, если это не так!
Рон глубокомысленно потер отросшую щетину на скулах.
– А ежели твои индейцы такие умные, – изрек он, – так пусть скажут, откуда этот Вендиго берется, если у него самок нет?
– Ну, вот у улиток тоже самок и самцов нет, – не растерялся Эд, – однако ж как-то плодятся.
– Ты откуда про улиток знаешь? – продолжал кипятиться Рон. – В штаны им, что ли заглядывал? Так нет у них штанов!
– Дружище, это мне еще в школе рассказывали… Ты в школу-то ходил?
– А, так ты у нас шибко ученый?!
Перепалка грозила перейти в ссору и в настоящий скандал, какие в этих краях иногда завершались поножовщиной, стрельбой, трупами и петлей суда Линча.
Но Мария почти не обращала внимания на выяснявших между собой отношения компаньонов как-то сразу помрачневшего Смита.
Она вдруг поняла, где слышала прежде это слово. Ну, конечно! Тогда, у трупа жуткого создания, это сказал Николай! А ей послышалось «индиго»! Никакое не индиго, а…
– Что, брехня?! – рявкнул Смит, отвечая на нерасслышанную ею реплику Рона. – Может быть, разные профессора и прочие очкастые умники так и говорят. Но они могут говорить что угодно, потому как дальше своих очков не видят. И живут в городах, где людей полно, как муравьев в муравейнике. Но вот те, кто походил по тайге или по пустыне и кое-что повидал… Те не будут смеяться попусту. Древние темные твари, потомки тех, что жили до потопа, еще таятся по окраинам мира, и не приведи Господь с ними столкнуться нос к носу! Это где-нибудь во Фриско или Нью-Орлеане можно говорить чего хочешь, а тут, знаешь, дикие места. Не ровен час о волке речь, а волк навстречь…
– Ага, – крепко «заложивший за галстук» Рон откинулся на спинку грубо сколоченного стула. – Помню вот, один пастор говорил еще на пароходе, когда я только в эти края приплыл. Спрашиваю: чего, мол, святой отец, вы в дикие места претесь? А он мне и загнул: дескать, в таких местах, как Аляска, забытых Богом, еще дремлет первобытное зло, попросту говоря, сатана и его порождения. В других местах он сидит тихо, придавленный молитвами да церковью и прочими святошами, но там, где мало людей и много грешников, он и дожидается своего часа, выскакивает да пакостит по мелочам. Ну и по-крупному, если получится. Смущает слабых душами, пугает и, как может, вводит в грех добрых христиан.
Он говорил еще, что такие места, мол, как раз на Аляске да на севере Канады имеются, а еще в этом, черт, рядом с Китаем, Тимет или Тибет, да на разных диких островах в Тихом океане, где разные идолы да развалины стоят… В Африке тоже… О, забавную штуку еще сказал. Что наши ниггеры привезли какое-то древнее зло сюда и своим колдовством готовятся это… Тьфу ты, забыл. И добавлял, что, мол, зря их после Гражданской обратно в Африку не отправили, как старина Линкольн хотел. В общем, ерунду нес божий человек. А по мне так…
Смит решительным жестом прервал разглагольствования компаньона, готового, похоже, говорить бесконечно долго.
– Послушай, Джо. Ну ладно, Рон, но неужто ты веришь пьяным россказням индейских бродяг да диких трапперов, а?
– Ты что, сдрейфил? – воскликнул Милхавн.
С этими словами он дружески пихнул Смита в бок.
– Пьяным россказням? – процедил сквозь зубы Джозеф. – Хорошо, а что ты скажешь вот на такую историю, какой я был свидетелем, когда охотился в Канаде как раз с этими, как ты сказал, дикими трапперами? Что ты скажешь на такое. Наш товарищ, Келли Робертс, парень, не верящий ни в Господа, ни в сатану, вдруг встает среди ночи и удирает в лес, пока мы спим? Причем стояли мы лагерем в месте, которое глупые и тупые индейские бродяги почему-то считают плохим… – Злая ирония сквозила в его словах.
– А потом мы слышим, как вдали, за старым лесным пожарищем, кто-то кричит в чаще. Знаешь, так, с повизгиванием да мяуканьем, как будто котенок орет… Правда, с медведя величиной, – передернув плечами, уточнил Смит. – А потом мы утром идем по следам нашего приятеля. Как раз снежок выпал. И мили через две кое-что заметили. Что расстояние между двумя отпечатками становятся все больше, как будто он прыгал с места сразу футов на десять…
Слушайте дальше, – нехорошо усмехнулся он. – Потом мы видим кое-что новое. Рядом с человеческими след животного, ни на что не похожий. Овальный и длинный, как от какого-то копыта… Старина Микки, который в лесу родился, и то сказал, что похожей твари никогда не видел и не слышал.
Он закашлялся и, чтобы промочить горло, осушил стоявшую тут же кружку остывшего чая, приготовленного Машей.
– Это еще не все, – бросил он Эду, начавшему было что-то бубнить о том, что в лесах и пустошах иногда люди ни с того ни с сего сходят с ума от дикости и одиночества. – Потом мы находим Келли. Он взял да и вышел нам навстречу… – Вновь пауза. – Да только вот я до сих пор не знаю, он ли это был… Клянусь, лицо его стало похоже на какую-то морду бесовскую… И эта ухмылка – словно зубы удлинились и торчали наружу… Кожа стала серой, как у старика или больного, и покрылась язвами, а голова поседела наполовину… Микки только и сказал: «Боже мой, Келли, что случилось с тобой?» А тот захохотал, как тысяча дьяволят, да и побежал в самую чащу…
Смит надолго замолчал.
– Можешь думать, что хочешь, но я… Я помню эти следы… А вот Робертса… Робертса с тех пор ни я, и вообще никто не видел. И даже косточки не нашли. Вот так, парни, – горько осклабился Джозеф. – Извини, Мэри, я тебя, наверное, напугал? – обратился он к любовнице.
– Да как сказать… – придав лицу как можно более независимое выражение, ответила Мария. – Просто я… я, кажется, этого вашего Вендиго видела.
Повисло молчание.
– Ты чего, – уставился Джо на Рона, – налил Мэри виски неразбавленного?
Тот покачал головой, пожимая плечами.
– Дорогая, это не тема для шуток, – сухо бросил Смит.
Понимая, что отступать уже поздно, Маша помотала головой и принялась рассказывать о страшной находке по дороге в Сэркл.
Разговор закончился в молчании. Даже скептик и весельчак Эд ошарашенно крутил головой. Молодая женщина посмотрела на Джозефа и вздрогнула, заметив, что в глазах его стоял не просто страх, а почти что ужас. Неприятный холодок пробежал по её спине. Тут Смит прервал молчание и ответил:
– Правда, выходит… что увидеть Вендиго – значит умереть.
– Но я-то жива? – пробормотала Маша, ощутив вдруг подступивший страх.
– Ну… – покачал он головой. – Так он был дохлый, а вас двое. Потому смерть и досталась одному – твоему Нику…
– Николаю? – изумилась Одинцова. – А он тут при чем?!
Джо собрался говорить, но Милхавн опять толкнул его кулаком в бок. Тот лишь отмахнулся.
– Не хотел тебе говорить, он вроде как и не чужой тебе был, – с неподдельной печалью цедил Смит. – Да и точно было неизвестно, а теперь вот ясно, что смерть-то не обманешь! Как раз когда ты валялась без памяти, в форте Сент-Майкл был пожар в местной гостинице. И вроде пожар-то слабенький, и погасили почти, только вот там в кладовой было двести с гаком фунтов динамиту – геологи тащили шурфы бить. Ну и рвануло, да так, что человек двадцать не просто поубивало, а в клочки порвало – и не опознаешь. Ну и говорят, что Ник Рашенз тоже там был… Вот оно как! – Извини, – добавил он. – Не хотел говорить…
Мария молча встала и вышла, как сомнамбула, из гостиной. У себя в комнатке она бросилась на койку и забилась в безмолвной истерике; грызла подушку и смотрела в темноту сухими, опаленными болью глазами.
Потом она ощутила, как рядом с ней присел Смит и долго, молча гладил её по волосам…
* * *
Апрель 1900 года. Доусон
– Вот что, – сказал ей Джозеф, когда негр в аляповато сшитой ливрее принял у них верхнюю одежду. – Когда я улажу дело с приисками, мы в следующий раз поедем прямо в Нью-Йорк. Нет, – тут же передумал он, – на мой вкус, цивилизации достаточно и в Сан-Франциско. Конечно, я достаточно элегантен и для Уолл-стрита, но мне больше нравится Запад.
Они прошли в зал казино «Фортуна», освещенный яркими фонарями под потолком, испускавшими яркий белый свет. Смит разглядывал их с некоторым интересом.
– Видела? – обратился он к Марии. – Это ацетиленовые фонари. Хитрая штука. Берется карбид… – замялся, – кальция, заливается водой, и получается такой фонарик. Чуть не в сорок раз дешевле электричества. Может, как вернусь, вложиться в него?
Смит стоял, непринужденно опершись на перила, ведущие на второй этаж казино. Он был одет в безукоризненно отутюженный черный сюртук и белую рубашку с бабочкой в горошек. Его внешний вид был настолько цивилизованным, что казалось, он только что вышел из собственного экипажа. Не поверишь, что это бывший бедняк из гнилого шахтерского местечка.
– Когда мы приедем в Сан-Франциско, – изрекал Джозеф, – мы не будем ходить по казино, а будем посещать всякие приличные места, вроде светских раутов. И еще в театры – никогда не был в нормальном театре! Я сниму для нас лучшую ложу… А еще я куплю тебе обручальное бриллиантовое кольцо с самым крупным бриллиантом. Он будет сверкать на твоем пальце, как тысяча солнц.
Ну, Мэри, не грусти! Вчерашний день принес мне две тысячи долларов. Пару сотен просадить можно себе позволить? Но если хочешь, прогуляйся в танцевальный зал. Там, говорят, поет какая-то певичка с недурным голосом.
Они пару раз сыграли. При этом Джо несколько минут потратил на то, чтобы объяснить Марии Михайловне тонкости игры в «фараон».
Молодая женщина поневоле заинтересовалась. Эта игра в России была не очень известной. В ней крупье полагается сидеть напротив банкомета, а перед тем стоит особая машинка. Когда банкомет вынимает карту из своего ящичка, визави его со своей стороны нажимает кнопку машинки, соответствующую этой карте. Таким образом игроки узнают, какие карты еще остались неиспользованными…
Потом посмотрели, как двое играют в покер.
– Смотри, на столе нет денег, – втолковал ей Смит. – Играют на фишки. Значит, на все, что в банке. У одного – желтые фишки, каждая по триста долларов. У другого – красные, по двести долларов. Очень крупная игра. Все ставки высокие, играют на весь банк. Банк на джокере, семерка открыта. На свои карты никто не ставит. Свои карты в сторону. У всех одно на уме. Все ставят на восьмерку. Может, банк потеряет тысяч десять, может, выиграет. Да, эту игру я понимаю!
Затем он отправился играть за стол с блек-джеком, а Мария последовала его совету насчет танцзала. Там она поболтала с одной из дамочек, оказавшейся бывшей работницей соседнего с заведением Китти варьете, а ныне ставшей женой среднеуспешного старателя.
Новоявленная миссис старатель оказалась неплохим знатоком шулерских приемов, рассказывая Маше о некоторых из тех бесчисленных способов надувать неопытных игроков, кои так искусны, что лишь посвященные в состоянии уловить, в чем тут соль. Есть тут и булавочные уколы, и «песочные карты», когда играют колодой, в которой кое-какие листы слегка натерты мелкой наждачной бумагой. Если посильнее прижать такую карту к колоде, то нижняя карта пристанет к верхней и тем самым даст понтеру возможность сдавать две карты зараз. Углы иных карт слегка срезаются для того, чтобы можно было разглядеть масть и цифру на краю нижних карт.
Полчаса спустя Мария, распрощавшись с искусной в картах (и, наверное, во многом другом) дамой, обнаружила странное явление – танцевальный зал как-то быстро пустел. Скоро в нем должны были остаться лишь музыканты – толпа посетителей хлынула в игорный зал, где толклась у стола, где играли в блек-джек, как стая фокстерьеров возле клетки с крысами.
Одинцова не видела, что там происходило, так как мужчины и женщины окружали стол чуть ли не в десять рядов. Иные влезли на стулья и столы, тянувшиеся вдоль стен. Вдруг раздался рев, за которым наступило мертвое молчание; затем послышался звон золота. Еще через секунду толпа вновь заговорила и засмеялась.
– Он выиграл шестнадцать ставок подряд…
– Десять тысяч? Недурно, а?
– Солидное избиение, а?
– Делайте вашу игру, – раздался голос банкомета.
Возбуждение толпы начало передаваться и Марии, хотя она не понимала почему. Торжествующие возгласы сменяла тишина, нарушаемая хлопаньем карт…
– Прикуп, – послышался знакомый голос.
Пробившись, энергично работая локтями, она увидела стоявшего рядом с банкометом Смита и какого-то незнакомца – невысокого, рыжеватого, с бегающими глазами и квадратным подбородком. Глаза его горели, мелкие кривые зубы сверкали в карбидном пламени.
Он казался затравленным зверем.
Из толпы кто-то обратился к нему, он ответил, и неестественное возбуждение прозвучало в его пронзительном голосе.
– К черту! – взвизгнул он. – Иди к черту, Брэд! Он не может выигрывать все время! Он играет без системы, а я знаю…
В зале появился высокий блондин в синем смокинге. Маша узнала его. Макс Гастингс, хозяин «Фортуны», как она помнила, выкинутый со службы за драку с адмиральским сыном морской офицер.
– Сэр, – твердо, но вежливо обратился он к незнакомцу, – мне кажется, вам пора прекратить. Дело может кончиться дурно, а мое заведение дорожит репутацией…
– Ну, нет уж, – заорал рыжий, – у меня есть деньги! Я хочу играть! Вы не имеете права мне запретить!
Покачав головой, Гастингс решил не мешать, лишь что-то сказал незаметно появившемуся сбоку человеку с непроницаемым лицом. Должно быть, его помощник, о котором Мария мельком слышала, Эдвин Лоу. Бывший сыщик лос-анджелесской полиции, вылетевший со службы не то за взятки, не то, наоборот, за честность, ставшую поперек горла местным воротилам.
Судя по усилившемуся шуму, Смит снова выиграл. Молодая женщина вдруг подумала, что человек, игравший с ним, как-то неестественно спокоен и что взор его чересчур равнодушен.
Сжав кулаки, пожелала своему любовнику, чтобы он проиграл и закончил дело и они пошли бы домой.
– Какая ваша крайняя ставка? – отрывисто спросил Смит.
– До двухсот, – ответил незнакомец.
Это означало, как вспомнила Мария, что можно ставить до двухсот долларов на каждую карту, исключая последнюю, на которую ставится только половина указанной суммы.
Игра продолжилась. Зрители приумолкли в ожидании кульминационной точки всего вечера. Все прочие игры были забыты, а в толпе уже принимали ставки на выигрыш.
– Это не то! – внезапно сказал рыжий. – Надо играть поживее.
– Пожалуйста, – ответил Джозеф с ухмылкой. – Удвоим ставки.
Ставки были повышены до четырехсот долларов на карту…
Рыжий по-прежнему проигрывал.
Все, что ему оставалось делать, – это метать озлобленные взгляды через стол на своего соперника. Едва ли он мог избежать разорения в эту ночь.
Рыжий громко выругался, заявив, что карты, должно быть, заколдованы. Толпа встретила это заявление издевательским хихиканьем. Он даже не обратил внимания, что сейчас чужак был похож на пьяного. И на самом деле он был опьянен игрою, как вином. Или, скорее уж, одурманен. Так дьявольское зелье лишает разума курильщиков опиума.
Качался, стоя на месте, жилы на его шее надулись и вздрагивали, лицо было налито кровью.
– Я хочу поставить самую большую ставку. Что это, детская игра, что ли? – воскликнул он.
Банкомет бросил напряженно-вопросительный взгляд на торчавшего в углу истуканом Гастингса. Тот лишь удрученно кивнул с видом адвоката, безнадежно продувающего процесс.
– Хорошо, предельных ставок уже не существует, – изрек крупье. – Можете наваливать их хоть до потолка.
Он начал тасовать карты.
Воздух стал жарким и тяжелым внутри тесного круга людей.
По бледному лицу рыжего стекал пот, а вот Смит был спокоен и даже улыбался.
Еще круг… И еще…
– Вы проиграли… Ставок больше нет, – сообщил крупье пять минут спустя.
– Сэр, – обратился рыжий к Смиту. – Прошу вас как джентльмена: одолжите мне деньги. Дайте отыграться…
– Я не подаю нищим по пятницам, – зло бросил Джо, собирая в услужливо поданную крупье сумку золото и банкноты.
– Тогда… Кто-нибудь, – обратился рыжий к толпе, – дайте мне в долг, заклинаю Богом! Я отдам их вам через час, только, ради бога, давайте скорее!! Я просадил все, что заработал за три года!
Никто, естественно, не пожелал ссудить столь неудачливого игрока. Многие глумливо улыбались, видать, откровенно злорадствуя разорению дурачка… Тем более что немало из них сами оказывались в похожем положении.
И тут странное знание нахлынуло на неё. Она все поняла – и пожалела, что не взяла с собой «диллинджер»…
Видимо, понял это и Гастингс, сделавший знак экс-сыщику, но тот и сам решительно направился к истерично оскалившемуся рыжему. Но не успел…
Все произошло дьявольски быстро.
Испуганный возглас в толпе. Лоу, рванувший из-под полы «смит-вессон», блеск стали в руках рыжего.
Бабахнул выстрел, и многоголосый женский визг ударил её по ушам.
Схватившись за раздробленный тридцать восьмым калибром лоб, рухнул на пол рыжий. Медленно осел на руки игроков Джозеф Смит, у которого слева в груди торчал загнанный по самую рукоять охотничий нож…
Потом мертвенные карбидные огни завертелись перед глазами Марии, и её накрыла тьма.
* * *
Стоял ясный майский день. Воздух был хрустально чист, а солнце такое яркое, что каждый лист на дереве, каждый камень выделялись четким силуэтом.
Несмотря на так и не оставившую её депрессию, Мария с любопытством оглядывалась вокруг.
Побережье Доусона представляло собой грандиозное зрелище: тысячи лодок, баркасов, плоскодонок; тяжелые баржи, груженные лесом, привезенным с низовьев реки на продажу. Сотни людей, кричащих и суетливо бегающих от одного судна к другому, таскающих мешки, корзины. Разобраться, что к чему, в этой кутерьме было невозможно. Молодая женщина заметила, что часть домов на Франт-стрит отстроена заново, а вдоль улицы тянется ряд фонарей, сверкающих на солнце новенькими стеклами. Какие-то ушлые бостонцы провели в городе электричество, работавшее от небольшого верхнебойного колеса на реке…
Отметила про себя обилие самодельных лодок, впритирку друг к другу жавшихся к бортам пароходов и барж. Многие из них до отказа нагружены тюками с провизией и имеют на борту пассажиров. Ну, конечно! Они все стремятся в Ном! Поверив в сказку о тамошних сокровищах, толпы искателей счастья ринулись туда, чтобы найти богатство…
Но все это не имело для неё уже никакого значения. Мария чувствовала, как на ее плечи давит свинцовая тяжесть безнадежности. Какое ей теперь дело до всей этой людской кутерьмы?
Она уплывет в Сан-Франциско, а потом возвратится в Россию. Денег будет в обрез – третьим классом по железной дороге, третьим классом через Атлантику – среди шулеров и проституток…
Через три дня после гибели Джозефа в его дом явились компаньоны покойного – хмурый Рон и Эд Милхавн – и, выразив сочувствие, без обиняков сообщили, что ей нужно покинуть жилище. С собой ей разрешили взять несколько сотен долларов да одежду – ту, что купил ей Джозеф. Она переселилась в гостиницу, а назавтра купила билет на пароход: самый дешевый из тех, что были.
На середине трапа Мария Михайловна остановилась, и немолодой рыжий шотландец грубовато подтолкнул ее в спину.
– Что ты встала как вкопанная? Или тебе нравится это стадо идиотов, устремившихся в Ном? Тебе, беби, там делать нечего. Мужики в тех краях отморозили последние яйца!
Кивнув, она поднялась на палубу. Ей было все равно. Чувство бесконечного тупого отчаяния переполняло ее душу, лишало сил. Хотелось упасть на колени и молиться, чтобы Господь избавил ее от страданий, а заодно и от необходимости жить.
Вяло наблюдала, как народ возился с багажом.
И тут… Жаркая волна прошла по телу не хуже «Вдовы Клико».
Ей показалось, что она видела Николая или, по крайней мере, очень похожего на него человека, садящегося к рулю одной из самодельных лодок. Но Маша очень быстро потеряла лодку из вида: в гавани было настоящее столпотворение, сотни судов курсировали в разных направлениях, где тут было уследить за крохотной лодчонкой! И потом, этот мужчина никак не мог быть Устюжаниным. Просто она так долго и настойчиво думала о нем, что ее воображение наделило чертами Ника совершенно постороннего человека. Вот и все.
Шло время, а Одинцова все стояла на палубе… Она смотрела на оживленное движение речных судов, которые порой расходились, едва не сталкиваясь бортами. Где-то выше по течению произошло столкновение или какая-то другая неприятность – оттуда доносились громкие возмущенные крики. Возникла пробка, владельцы лодок грозно потрясали кулаками в адрес виновников задержки.
Одна из лодок привлекла её внимание. У нее был квадратный парус, а на корме виднелась надпись «Веселый заяц». Рулевой, юноша лет двадцати, заметил, что она смотрит на него, и весело помахал ей рукой. Но молодую женщину заинтересовал не он, а пассажир, сидевший рядом с кормчим. Крепкий парень с надвинутой на глаза шляпой. Он напомнил ей…
Паровая машина «Ханны» глухо зарокотала и зашипела, гребные колеса заработали на малом ходу. Капитан предпринял попытку маневра, и борт парохода на несколько футов отодвинулся от причала, давая понять соседним лодкам, что пароход собирается отчалить. Экипажи ближайших лодок возмущенно замахали руками и подняли настоящий гвалт.
И снова глаза Марии оказались устремленными на человека, беспечно сидевшего у руля плоскодонки. Сдвинув мягкую шляпу со лба, он с любопытством наблюдал за происходящим и, похоже, получал удовольствие от поднявшейся кутерьмы. Молодая женщина вгляделась пристальнее, но яркое солнце слепило глаза и мешало как следует рассмотреть черты его лица. Она прищурила глаза, чтобы солнце не так сильно било в них. В это время человек оглянулся и стал разглядывать палубу парохода, на которой стояла Мария. Ее сердце рвануло из груди.
– Николай!!!
Она закричала и метнулась к белому, свежевыкрашенному поручню.
– Николай! Это я! Я, Маша! Мария! Николай!
Ее голос эхом разнесся по воде.
Мария кричала изо всех сил. На какой-то миг их глаза встретились. Он недоуменно смотрел на Марию, отказываясь верить своим глазам. А может, это ей только кажется! Проклятое солнце! Ничего нельзя разглядеть!
– Коля, это я! Мария! Я здесь! Кооо-ооля!!!
Никогда в жизни она не кричала так громко и отчаянно. Теперь на нее смотрели не только люди из лодок, но и пассажиры парохода. Мужчина в одной из плоскодонок улыбнулся и весело присвистнул.
Одинцова видела, что губы Николая шевелятся. Наверное, он кричит ей что-то в ответ. Она же не слышала ни звука, потому что люди в других лодках тоже кричали. Они были измотаны и взбудоражены длительной задержкой, так что их внимание с легкостью переключилось на хорошенькую девушку, в смятении чувств пытающуюся докричаться с борта парохода до мужчины в лодке. Кто-то принялся свистеть, кто-то размахивал руками, а один парень, ловко балансируя на краю своей посудины, что есть силы завопил:
– Эй, красотка! Пусть он катится ко всем чертям! Чем я тебе плох?
– Или я! – подхватили с другой стороны.
– А как насчет меня?
Пароход тронулся с места, палуба резко качнулась, так что Мария едва удержалась на ногах.
И тогда, движимая яростью и безудержным порывом, недолго думая, перекинула ногу через поручень. Потом другую.
На какой-то миг она дрогнула, но тут же, не давая себе времени испугаться и закричать, с силой оттолкнулась от борта и стремглав полетела вниз. Мельком увидела чье-то перекошенное от страха лицо и сразу же почувствовала такой сильный удар, словно упала на камень, а не в воду.
Раздался громкий всплеск, и Маша подумала, что сейчас пойдет ко дну.
Но тут же сильные руки подхватили ее и одним рывком вытащили из реки, как мешок с провиантом.
* * *
– Маша! Глупая девчонка! Как только тебе это в голову пришло?
Николай обнял ее. Лодка плавно покачивалась на волнах. Одинцова прижалась к его груди и тихо всхлипывала. Они сидели в крошечной каютке, напоминавшей увеличенную собачью будку. Мария дрожала от холода. Ее одежда все еще была влажной, несмотря на то что жарко пригревало солнце.
Перед ними раскинулась голубая речная гладь, сверкающая и переливающаяся на солнце. Зеленые кроны деревьев низко склонялись к воде вдоль правого берега реки. На горизонте возвышалась скалистая гряда, увенчанная шапкой белоснежных пушистых облаков. Блондин, наконец, расслабился и любовался окрестностями.
Он помог женщине подняться, улыбнулся и сказал:
– Похоже, что мы вместе плывем в Ном. Не так ли, моя милая?
– В Ном?! А зачем?
– Как зачем, Маша? Я ведь должен зарабатывать на хлеб, а ремесло проводника в этом смысле не самое худшее. А эту лодку я купил у одного старателя, который построил ее еще на озере Бэннет. Она несколько грубовата с виду, но ход у нее отличный. Как она тебе нравится? Кстати, где твой муж?
– Мой муж?
– Ну да, Дмитрий, надеюсь, здоров?
– Он умер.
– Прости, – запнулся голубоглазый. – Ладно, сейчас не время об этом говорить.
Мария захотела подняться, но лодка закачалась, и она схватилась за руку мужчины, чтобы не упасть. Он резко крикнул ей:
– Сядь на место! Лодку опрокинешь!
– Но…
– Сядь, я тебе говорю.
Купеческая дочь нахмурилась, но покорно опустилась на мешки с провизией. Ее тело ныло от боли, правая рука онемела, а плечо, казалось, было вывернуто из сустава. К утру, можно не сомневаться, на ней не окажется живого места от синяков и ссадин.
– Машенька, теперь у нас есть время. Расскажи мне обо всем по порядку.
Глубоко и печально вздохнула, а потом, забыв свою обиду на Николая, принялась рассказывать. Слушая ее, блондин менялся в лице. Его взгляд стал тяжелым, губы побледнели и сжались.
Потом он молча обнял её и поцеловал.
* * *
…А потом лодка пристала к берегу, и там, в палатке, которую они разбили, Мария узнала о том, что произошло с Николаем после того, как они расстались.
– Да я и не думал погибать! – с веселой усмешкой поведал он. – Да, я был тогда в форте Святого Михаила, но, видать, Бог или удача были на моей стороне. Как раз в тот вечер я пошел посидеть к приятелю в его хижину. Само собой, я лишился снаряжения, и, что хуже, погибла моя собачья упряжка – там один вожак, Блэк Принс, обошелся мне в двести долларов серебром. Но как видишь, я жив и здоров, а остальное – дело наживное…
Потом… Они упивались своим счастьем бережно, стараясь не обронить ни крупицы. Мария была на вершине блаженства. Каждый поцелуй Николая, каждое его прикосновение огненной лавой растекалось по жилам, проникало в каждую клетку ее тела. Что бы там ни было, они будут любить друг друга сегодня, сейчас, не думая о будущем! Поэтому они станут проживать каждый миг вдвоем, как последний, отдавая себя друг другу без остатка!
– Я ведь был уверен, что навсегда потерял тебя. Ты осталась с Дмитрием, чтобы погубить свою жизнь, пытаясь его спасти. Я был зол на тебя, очень одинок и подавлен, мне некуда было стремиться. А потом я встретил одну девушку в тамошнем варьете… Может, ты слышала о ней. Ее зовут Кейт Митчелл.
– Митчелл? Та самая?
Вспомнила девицу с томными глазами, обладательницу ожерелья до пупа из золотых самородков. Мельком видела её у салона Китти в Доусоне. И не могла сдержать недоумение:
– Ты что же… был… с ней? – возмутилась и удивилась Маша. – Как же, она сама при мне говорила, что предпочитает богатых мужчин!
Блондин рассмеялся:
– Да, это правда. Но она неплохая и привлекательная.
– Так что же ты не остался тогда с ней? Раз она кажется тебе такой привлекательной! – Маша надулась и сердито отвернулась от голубоглазого.
Он обнял её.
– Ну, раз женщина ревнует и устраивает сцены, значит, с ней все в порядке! Не будь такой суровой. Она ведь очень несчастна и ожесточена жизнью. Так что не суди её строго. Ей был нужен друг, вот и все. И пожалуйста, уйми свою ревность! – с усмешкой продолжил он. – Подумать только! Она меня ревнует! Приехала на Аляску, сменила здесь двух мужей…
Купеческая дочь, смутившись, опустила глаза.
– Это совсем другое дело.
– Другое! Это почему, интересно? По крайней мере, у меня хватило ума не жениться на Кейт. Вернее, у неё выйти за меня, она нашла парня вроде твоего Джозефа, да упокоится в мире. У того, правда, было не полмиллиона, а целый миллион. И тебе бы лучше не ревновать, Маша, а понять, что ты единственная женщина, которую я любил в своей жизни. Разве я тебе этого не говорил или ты забыла? Я люблю тебя.
Следующие часы они посвятили усердному празднованию взаимного признания в любви.
Мария проснулась среди ночи и уткнулась Николаю в плечо мокрой от слез щекой. Блондин мгновенно проснулся и сел на кровати, напряженно вглядываясь в темноту, как дикая кошка.
– Что случилось, Маша? Ты что-нибудь услышала?
– Нет.
– Тогда в чем дело? Приснилось что-нибудь?
– Да… я не знаю. Я очень люблю тебя, Ник. Я боюсь… я слишком сильно люблю тебя.
Голубоглазый ласково погладил ее по голове.
– Никогда не говори, что любишь слишком сильно.
– Но это правда. И я чувствую, что случится что-то плохое.
– Не думай об этом, любимая. Спи спокойно. Я же сказал, что все будет в порядке, значит, так оно и будет.
Молодая женщина печально вздохнула:
– Коля…
– Молчи!
Николай прижался губами к ее губам нежно и успокаивающе.
– Молчи и ложись спать. Иди ко мне ближе, вот так. Теперь закрой глаза и думай о чем-нибудь приятном.
Она послушно свернулась калачиком, положила голову на его плечо и закрыла глаза. Через несколько минут они мирно спали.
* * *
Мария проснулась от того, что кто-то снимал с нее одежду.
Испугавшись, она резко села, и память о вчерашних событиях обрушилась на нее.
Куртки на ней не было, а блузка была расстегнута и спущена с плеча, открывая грудь прохладному утреннему воздуху. В пробивавшемся через откинутый полог тусклом свете она увидела улыбавшегося Устюжанина. Он выглядел вполне довольным жизнью, глаза его радостно блестели.
Переведя дух, опустилась на одеяло, встряхивая головой.
– Ох, ну и напугал ты меня. Я и не вспомнила сразу, где нахожусь.
В ответ он улыбнулся и потянул блузку еще ниже, чтобы коснуться пальцами нежной кожи ее груди. Он ласково погладил её сосок, и по телу Марии пробежала знакомая сладостная дрожь.
– О, как ему хочется воспользоваться невинностью неопытной девы! – притворно нахмурившись, сказала она. – При свете дня, когда пора вставать.
– Это лучшее время, любимая, – прошептал он. – Разве ты этого не знаешь?
Склонился к ней, ища губами ее губы, и у нее перехватило дыхание. Она была не в силах противиться…
– Коля, Коленька! – шептала, касаясь губами его сильной шеи.
Ей хотелось сказать, как она скучала по нему, но она сдержалась. Это было бы проявлением слабости, а она не хотела выглядеть слабой.
– Милая, милая! Машенька! Боже, как мне тебя не хватало! Как я мечтал о тебе!
Его губы вновь прижались к ее губам, и между молодыми людьми как будто пробежал электрический ток. Она вновь почувствовала себя возрожденной к жизни. Его руки двинулись вниз. Пальцы скользнули по ее животу, и она, затаив дыхание, ждала продолжения. Но Николай остановился; издав нетерпеливый возглас, она помогла ему раздеть себя, а затем самому освободиться от одежды. Вскоре они лежали под одеялом, тесно прижавшись друг к другу. Его теплые руки гладили спину и ягодицы Марии, а губы и язык ласкали сосок.
– Милая, как долго я ждал!
Она с готовностью раскрылась ему навстречу, жадно вбирая его в себя. Николай тихо застонал. Наслаждение, которое испытала Мария, выходило за все мыслимые грани. Как будто соединились не только их тела, но разум и души тоже слились воедино.
Что бы потом ни случилось, – подумала наполненная счастьем, – то, что она испытала сейчас, останется с ней навсегда, и она всегда будет помнить, что в ее жизни было настоящее счастье, которое стоит принесенных ради него жертв.
В медленно светлеющем сумраке, чувствуя нежные руки Маши, обвивавшие его шею, ее мягкие губы, Николай какое-то время не сознавал ничего, кроме огромной радости и счастья от того, что величайшая надежда его жизни сбылась. То, о чем он молился, больше не было молитвой, и то, о чем он мечтал, больше не было мечтой. И тем не менее все происходящее вокруг казалось ему нереальным. В его пылких объятиях вместе с охватившим его безумным восторгом была бесконечная нежность, которая заставляла Марию тихим и радостным шепотом произносить его имя. Девушка притянула его голову к себе и покрывала ее поцелуями; Николай стал подле нее на колени и спрятал лицо у нее на груди. Тем временем постукивание дождевых капель по крыше снаружи прекратилось, и туманная мгла сменилась сереньким рассветом.
Устюжанин поднялся, не одеваясь, вышел из каютки в этот рассвет нового дня и взглянул на окружавший его роскошный мир. Грудь его переполнялась радостью и торжеством человека, вновь родившегося на свет, и, как и он сам, весь мир претерпел изменения.
По берегам виднелись темные массивы дремучих еловых, кедровых и пихтовых лесов. Вокруг царила великая тишина, нарушаемая лишь журчанием реки и плеском воды о борта баркаса. В двух сотнях ярдов по обе стороны стояли плотные зеленые стены, благоухающие свежестью и прохладой, сверкающие бриллиантовыми каплями влаги от прошедшей грозы и распространяющие ароматы, которые Николай глубоко вдыхал полной грудью.
Мария тоже встала, и ему не терпелось, чтобы она поскорее вышла и стала рядом с ним, во всей великолепной красе их первого дня. Он наблюдал за дымом из печурки, которую растопил валежником, так что дым, чистый и белесый, легко вился и растворялся без следа в освеженном дождем воздухе. Огромный чудесный мир окружал их и манил к себе.
* * *
Прошло два дня. Маша и Николай продолжали двигаться на север.
Дикая природа Юкона поражала путешественников своим богатством и разнообразием. Однажды в сумерках они видели, как на берегу паслись лосиха с лосенком. Детеныш, неуверенно переступая тонкими ножками, ощипывал молодые листочки с нижних веток. Царственная осанка и спокойствие его матери казались особенно величественными рядом с беззащитностью малыша. Стаи водоплавающих птиц кормились у реки, им не было числа. Канадские гуси, серые журавли, зеленокрылые чирки – такого разнообразия птиц Мария не могла себе даже вообразить, а Устюжанин, к ее удивлению, прекрасно в них разбирался.
Они плыли все дальше на север, к Ному, тем же путем, что и сотни других искателей счастья, сбиваясь с курса, плутая, но, ведомые интуицией, всякий раз снова угадывая правильное направление. Погода стояла прекрасная, теплая и солнечная. Лето отживало последние дни.
Миновали Форт-Юкон – ряд бараков, вытянувшихся вдоль берега реки. Юконское плоскогорье осталось позади, и сотни каналов и протоков снова слились в единое русло. Берега реки сузились. Впереди их ожидала цепь глубоких ущелий под названием Неприступный каньон. Течение реки в этом месте было очень быстрым и опасным.
…Пришвартовали лодку в маленькой бухточке, неподалеку от поселения. Над верхушками темно-изумрудных сосен низко висело рыжее солнце, снизу подсвечивая облака. Чем ближе к горизонту, тем насыщеннее казались фиолетовые тени, окутывающие лесистые холмы. Более меланхолический пейзаж трудно было себе вообразить.
Почти у самой реки оказался старый, заброшенный блокгауз, в котором раньше размещалась фактория. В последних лучах закатного солнца его покрытые мхом стены казались серебристыми. Вокруг него прямо среди травы пробивались молодые побеги с мелкими, успевшими одичать соцветиями.
Мария вспомнила день их встречи на полянке, заросшей точно такими же цветами… Она подошла ближе. Интересно, кто посадил эти цветы? Кто жил в этом доме, терпеливо ожидая и искренне радуясь появлению редких путников, заплывающих так далеко вверх по реке? В нескольких аршинах от сруба было другое полуразрушенное строение, рядом с которым сохранился штабель бревен.
Молодые люди перенесли в жилище провизию. Николай решил, что лучше переночевать под крышей, если есть возможность, но все же разбил на берегу палатку и сложил в нее вещи. Потом он занялся переноской остального добра из шлюпки, потом чуть передохнул и… не обнаружил Маши рядом.
Встревоженный, он вышел к берегу. Увидел ее, да так и замер.
Раздевшись, она вошла по пояс в воду.
Мария воистину была сложена совершенно – от золотисто-рыжих, волнами ниспадающих до середины спины волос до округлых бедер и пальцев ног. От этого зрелища кровь его закипела.
Гладкая молочно-белая кожа, высокие упругие груди, удивительно узкая талия, прямые длинные ноги. Таинственный взгляд и губы, мягкие и полные, как розовые бутоны. Все, о чем он мог только мечтать.
Обнаженная грудь ее покрылась пупырышками, пряди распущенных волос потемнели от воды, став темно-медового цвета. Она плескала воду себе на грудь и старательно растиралась. Взгляд Дмитрия не мог оторваться от полных вздернутых грудей, соски которых от холодной воды и ее прикосновений торчали упругими камешками. Дмитрий тоже начал раздеваться.
Но когда он с плеском вошел в воду позади Маши, она внезапно подпрыгнула и нырнула в глубину. Упругие ягодицы и длинные стройные ноги мелькнули и скрылись под водой. Дмитрию показалось, что сейчас он сойдет с ума. Или все дело в том, что он почти не видел Машу всю при дневном свете?
Она выскочила из воды, повизгивая, и отфыркиваясь, и отбрасывая длинную гриву намокших волос. Она подняла руки, убирая мокрые локоны с лица. Это движение подняло ее груди – белые, очаровательно дерзкие холмики. Задорно подмигнув Дмитрию, Маша нырнула еще раз, проплыла немного и вынырнула. Затем сильными умелыми гребками добралась до ближайших нагретых солнцем валунов. Взобравшись на них, она с самым что ни есть бесстыдным видом, словно не русская барышня из холодного чопорного Петербурга, а смуглая дикарка с островов южного океана, растянулась на спине. Опершись на локти, запрокинула голову, выгнулась, подставляя грудь ласковому солнышку последних теплых дней.
Дмитрий, наскоро обтеревшись, оделся, отметив про себя, что в его спутнице появилось нечто неожиданное – сильное, глубокое…
Она была так прекрасна, так совершенно сложена… и она была его женой…
Маша шевельнулась, выгнулась, как кошка…
– Ну, пойдем, – предложила она. – Пойдем, все ж на шкурах помягче будет.
Он не помнил, как дошел до блокгауза…
Помнил лишь, как ее пальцы утонули в его волосах, а тело нетерпеливо выгнулось под ним.
Он почувствовал, как она провела ступней по его ноге, и тугая боль в его чреслах почти мгновенно превратилась в обжигающее пламя. Она имела над ним такую власть, что не будь он так влюблен, то обязательно испугался бы. Он начал ласкать ее, наслаждаясь крутым изгибом бедра и шелковистой кожей живота. Сейчас ему было ясно одно: эта женщина принадлежит ему по праву, в сравнении с которым все законы о браке хоть нахальных молодых республик, хоть замшелых монархий – ничто. Когда Маша что-то пробормотала ему в плечо, Николай поцеловал ее спутавшиеся волосы.
Он жадно нашел ее губы. Проведя ладонью по ее груди, он почувствовал, как напрягаются ее соски и ощутил новую волну возбуждения.
Маша принадлежит ему! Ее место – рядом с ним, и больше нигде, и ее чрево будет вынашивать лишь его детей!
– Маша, с тобой так хорошо! Ты хоть знаешь, что ты со мной творишь?
Она моляще задрожала и обхватила его ногами, словно хотела втянуть его глубже.
* * *
Маша вышла к реке вымыть горшки и тарелки, завязанные в узел из ветхой, непонятно как сохранившейся в кладовой скатерти. Несмотря на просьбы и шутливое возмущение, Николай пошел вместе с нею, помогая нести брякающий узел.
Вслушиваясь в шутливую перебранку любимого, Мария вдруг увидела, как среди зелени прибрежного кустарника мелькнуло белое полотнище паруса.
– Ник, там лодка.
Он приложил ладонь ко лбу козырьком, внимательно вглядываясь в том направлении, куда показала девушка. Она чувствовала, как сильно забилось ее сердце, – так бывало всякий раз, когда видела лодку. Через секунду Одинцова вздохнула с облегчением.
– В ней только один человек.
– Кто бы то ни был, он нас заметил. Вон машет нам руками.
Через несколько минут лодка подошла совсем близко. На дне лежала груда вещей, наверное, мешки с провиантом, укрытые брезентом.
У руля был средних лет человек, с обветренным лицом, выдававшим в нем бывалого северянина. Он был чем-то обеспокоен, глаза лихорадочно блестели. Одежда промокла, вода ручьями стекала с волос. Повернув руль, направил лодку прямо к берегу. Устюжанин заговорил первым:
– Я вижу, вы промокли.
– Да, это точно. Мой напарник свалился за борт и сильно побился о камни. Я вытащил его на берег и отправился за подмогой. Ему очень худо. Голова разбита, нога сломана. Он очень мучится, кричит от боли – мне даже не удалось втащить его в лодку. Вы поможете мне?
Мария пристально смотрела на незнакомца. Тот действительно был взбудоражен и напуган, а также промок с головы до пят. Все это подтверждало его рассказ.
– Помочь? Ну, конечно, мы сделаем все, что в наших силах. – Машу ужасала мысль о несчастном, израненном и брошенном на берегу реки старателе.
– Господь да воздаст вам за вашу доброту, мэм.
Николай покачал головой и тихо проворчал:
– Не нравится мне все это.
Исподлобья наблюдал, как незнакомец вытаскивает на берег нос лодки.
– Послушайте, я не вру. Моему товарищу действительно плохо.
Он смущенно улыбнулся, а Мария, которая хотела было подойти к лодке, вдруг остановилась как вкопанная. Брезент на дне лодки зашевелился, и из-под него выскочили двое мужчин – один с двустволкой, второй – с револьвером, целившихся в парочку влюбленных.
* * *
Деловито оттащив связанных под дулами пленников к бараку, налетчики распахнули ударом сапога дверь и втолкнули Николая внутрь, напоследок оглушив рукоятью кольта по голове. А вот Машу аккуратно, даже как будто вежливо, усадили на бревно у входа.
Старший из бандитов с улыбкой присел на корточки напротив. Был он довольно чисто выбрит, на вид лет сорока, быть может, с гаком, блеклые глазенки не говорили ничего, а вот улыбка его девушке очень не понравилась.
– И не знаю, что и сказать… Хэлло, Мэри, для начала, – молвил он, наконец решив первым нарушить молчание.
И продолжил по-русски, хотя и с каким-то странным акцентом:
– Здрава будь, штоль, Марья Михална. Ты меня, вижу, не рада видеть, а я так оченно рад. Вот не думал не гадал, прямо как в сказке. – Он расслабленно хохотнул. – А и свезло так свезло!
Как ни странно, Маша почти не удивилась. Только подумала, что должно быть очень хочется Арбенину заполучить её, раз из самой России прислал людей!
– Сколько тебе заплатил Виктор Петрович? – стараясь придать лицу как можно более высокомерное выражение, осведомилась она. – Я заплачу больше, если ты нас отпустишь!
– Это ты о чем? – сморщил незнакомец лоб. – А… это ты, штоль, про того папашиного приказчика, что в завещании прописан? Ну, придумка хорошая была, как в воду Михайло Еремеич глядел. Пригляд за тобой нужон. – Он с презрительной хитринкой ухмыльнулся. – Только вот зря старался, ведь чего-чего, а батькиного умищи тебе, видать, не досталось. Его в завещание не впишешь, он-то, ум, либо есть, либо нема!
– Тим, может, по-нашему все-таки будешь с девкой трепаться? – бросил один из бандитов по-английски. – А то как-то нехорошо получается. Ты чего-то бормочешь, а мы не понимаем, о чем вы там сговорились. Добыча-то общая?
Главарь неторопливо поднялся, посмотрел на подчиненного, помолчал… И под его взглядом болтун явно занервничал.
– Рич, послушай меня, – с насмешливой хрипотцой, наконец, соблаговолил сказать бритый. – Ты со мной уже пять лет. Когда мы встретились, ты был нищим голодранцем-головорезом, прятавшимся в лесу и ждущим, когда тебя поймают и вздернут или просто проткнут вилами за украденную овцу. Теперь ты живой и здоровый и имеешь много маленьких золотых кружочков, которые делают нашу жизнь такой приятной. А твои дружки гниют по камерам и будут там гнить еще долго или вообще кормят червяков. И все потому, что ты слушался меня. Успокойся и предоставь старине Тиму вести дела, как всегда. И у тебя будет все, что душе угодно. Это наше последнее дело, и я намерен сорвать настоящий куш!
– В самом деле, Марк, – лениво поддержал второй из бандитов. – Босс знает, что делает…
Что-то пробормотав, Рич кивнул, соглашаясь.
Мельком она отметила, что по-русски главарь говорит медленно и с расстановкой, как-то нарочито обстоятельно, а скорее, просто не сразу вспоминает слова. Наверное, он из таких же, как Николай, оставшихся на родине после продажи Аляски местных обывателей… И еще – что если на английском он говорит, в общем, как горожанин средней руки, то русская речь его скорее пристала бы дворнику или чернорабочему, явившемуся из села на заработки. Между тем атаман вновь устроился напротив Маши.
– Ничего сказать не хочешь, Машутка? – с добродушным оскалом справился он.
– Приличные люди сперва представляются, а потом уже разговоры ведут, – гордо вскинув голову, ответила девушка.
– Ну, вылитый батька, – восхитился разбойник. – Звиняй… И верно… Звать меня Тим Игл. Это у меня в пачпорте американском, какой выправлял, когда в Париж ездил, значица. Да, кабак мой, что в Окленде, на это имя записан. Во-от… – протянул он. – А когда с батькой твоим был знаком, прозывался я, стал быть, Тимоха Серьга.
– Что-то не припомню вас, сударь, среди знакомых моего покойного батюшки… Такого варнака бы и на порог не пустили, – ощутив непонятый страх, пробормотала Маша.
Он не рассердился, а совсем наоборот – ухмыльнулся.
– Варнака, говоришь? Да чего ж не пускать, папаша твой почище меня был варнаком – шайкой нашей верховодил как-никак. Только он вот в купцы знатные вышел, а я как был душегуб да разбойник, так и остался.
От услышанного у купеческой дочери закружилась голова. Она подняла глаза на главаря бандитов. И уже собралась закричать, вспоминая самую грубую матернюю брань по-русски и по-английски, какую когда-либо слышала. Но вдруг поняла, глядя в его обветренное скуластое лицо, поняла женской интуицией, что он говорит правду. Но что-то в её душе все же сопротивлялось этому знанию.
– Ты врешь, всё врешь! – рванула с места и тут же рухнула наземь – путы дали о себе знать.
– Да с чего мне врать? – пожал нежданно обретенный соотечественник плечами. – Слушай, как было дело. Все обскажу вкратце, но как оно было.
Был я сыном лакея в усадьбе под Черниговом. Батька мой вдовел, мамка родами померла. В лакеи и я сам должен был поверстаться, ничему другому не учили, только вот одно и хорошо, что грамоте знал да цифры складывал. Вишь, мечтал родитель, что я в бурмистры аль в управляющие выслужусь. А тут воля от царя нам вышла. Барыня дворню пересчитала, да и говорит: вы все теперь люди свободные, так что идите куда хотите, а мне вас кормить не с руки. Ну, пошли мы с отцом моим в губернию. Каково это мужику с дитем, да в чужом городе посередь чужих людей? Ни ремесла толкового, ни грамоты, ни денег, чтоб хоть торговлишку вразнос пирожками открыть. Поденщиной промышлял, мешки грузил, хлевы чистил, да и надорвался. Четырнадцать годков мне было, как помер старик.
Тим-Тимоха сделал долгую паузу, глотнул из фляги – промочить горло.
– В нумера пристроился, свезло. Посуду мыл, вещи таскал, дрова колол, а вместо платы кормежка да зуботычины. Когда алтын или гривенник кинут, и то спасибо. Да вот то ли черт попутал, то ли Бог испытывал – девица проезжая сережку потеряла, а я и нашел, когда нумер убирал. Ну и… прилипло к рукам.
Мне бы, дурню, заныкать куда до поры, а там если что – знать не знаю, ведать не ведаю вашей серьги. Так нет же ж, в тот же день, почитай, к Науму Кучерявому снес за двадцать целковых. Богатая серьга была – с жемчужинкой голубой да рубином. А деньги в заведении с девками потратил. Даже и не помню, успел чего аль нет, уж больно напился.
Продрал глаза уже в полицейской части. Постоялица-то серьги хватилась и кучера своего назад послала, ну и… В общем, присудил меня суд к году тюрьмы. В тюрьме меня Серьгой кликать и стали. Полдюжины зубов там оставил, три ребра сломали… Но не подох. А как вышел, решил в Сибирь податься за золотом. Два года шел до Читы – побирался, батрачил, раз чуть не замерз… Трижды как бродягу хватали и секли, не сослали только, ссылать и некуда. Сибирь-матушка вот она. – Он хихикнул.
– Вот после третьего раза аккурат и встретились мы с твоим батькой – в одной кутузке сидели. В Омске это было. Тогда его Мишкой Писарем звали за то, что почерк имел хороший, и если кому чего надо было, письмо там аль прошение, он за пятак писал. Ну, если там какой документ подчистить или подпись подделать – тоже до него ходили. Так вот и задружились и дальше вместе решили идти… Добрались до Алдана, сперва в артель записались, потом еще с Котькой Хреном сами стали с лотком бродить. Да только вот смекнули, что от трудов праведных не будешь ты богат, а будешь ты горбат.
Ну, по душам поговорили и решили, что золото проще из мешков других добывать, чем из земли… В земле-то грязи много, скорее её найдешь да от пуза наешься, чем золотишко-то… – глубокомысленно изрек бандит. – Но опять же с умом решили к делу подойти, потому как немало было таких, да только в тех краях их к приставу да судье не водили. Там в тайге и кончали.
Стали мы по тайге ходить, как старатели. Землю роем, песочек промываем, жилу ищем.
Да только вот присматриваемся да приглядываемся, кто куда идет да откуда приходит, кто чего покупает. Кто чего говорит по пьяни аль трезвый. И смекаем, кого нам… тряхнуть. С разбором выбирали, чтобы враз помногу взять. Спиртоносов особливо выслеживали – сброд на приисках почище здешнего был, за водку золота не жалел.
И не попались мы ни разу. Дурачье-то как? Старателишку прибьет на тропе, хворостом забросает кое-как, да и пошло в кабак да к приисковым девкам гулящим добро пропивать! Давай портянки из красного бархата, стели ковровые дорожки до ресторана! Гульба, песни, драки до утра, а утром пинком под зад с высокого крыльца. Да по пьяни и проболтается, ну а там дорога одна: или нож под ребро от мужиков, или каторга царская. А мы-то поумнее работали. Мертвяка в урман оттащим, зароем далеко-глубоко, для чего и яму заранее копали…
Он гаденько захихикал.
– Вот ты скажи, Марьюшка, если и увидит кто, разве ж подумает, что золотишники не шурф бьют, а могилку роют? Вот… С умом надо дела делать! – наставительно поднял вверх указательный палец с желтым от табака обломанным ногтем. – Мишка, батька твой, все и придумал, головастый был… А добычу не в кабак несли, а в схрон тайный. Продавали помаленьку, чтоб на еду да на одёжу хватало, ну там на чарку когда-никогда. И не зыркай! – бросил он сердито. – Греху моему ты не судья – разжива-то у твоего батюшки от золота грабленого пошла, а оно не токмо его, а еще и мое! И моего там, может, и поболе! Ну, ин ладно, – вернулся к воспоминаниям. – Долго ли, коротко ли, а узнали мы, что тайный купец золото повезет, какое наторговал у люда промыслового, конторе царской нос натягивая. Само собой, не один, трое с ним было при берданах да у самого леворьверт.
Пятеро на четверо выходило – не сильно козырной расклад, прямо сказать. Однако сладили дело – взяли золото. Пуда три с гаком было – хороший куш. Даже и не подранило никого – подвезло нам.
Ну, прибрали мы мертвяков и решили, что хватит нам по урманам да горам бегать да судьбу-злодейку испытывать. Надо все добро, что добыли, по-братски поделить да разбегаться.
Да только вот когда тырбанить слам начали, тут-то спор и вышел… Да уж, нехороший разговор тогда у нас приключился, – задумчиво покачал головой Серьга. – Так поговорили, что к концу того дня из пятерых только мы с Мишкой и остались живы. У него пуля в ляжке, и у меня бок распорот. Еще Котька Хрен, но тот, почитай, мертвый – все кишки наружу и башка прикладом разбита. Ну, чего, мы кое-как очухались, раны перевязали, Котьку придушили, чтоб не мучился – поясок на шею, да с двух сторон и потянули.
И уговорились золото с собой сейчас не тащить, чтобы с грузом не волочиться по тайге. Опять же чтоб не прихватила невзначай горная стража или другие лихие люди. Упрятали его в приметном месте, отлежались да пошли себе. Условились так: держаться вместе, собраться как следует, и потом уже вернуться с лошадками да с припасом, и уж тогда разбежаться, поделившись.
Да вот не вышло…
Он вновь сделал глоток из фляги. Дыхнул на Машу запахом дешевого виски.
– Не вышло, – зачем-то повторил он. – Явились мы в Томск, а тут облава. В общем, пришлось нам бежать, почитай, в чем пришли, и в разные стороны. Я в тайгу рванул, Мишка – уж не знаю, где схоронился. А я бежал. До самого моря бежал, думал, загнусь, рана открылась. Но сдюжил. Ламуты кочевые меня подобрали, за нож да ружье через Джугджур провезли до Охотска. В Охотске, однако, не задержался. Городок махонький, все на виду, пристав местный уже зыркает на меня. Да и чего не зыркать – морда каторжная из тайги приперлась.
А ни денег, ни золота при себе. Нанялся я с горя на шхуну зверобойную котиков к Командорам бить. Думал, вернусь и сразу назад, к золотишку. И только об одном молился. Чтобы Мишку, батьку твоего, пришибли аль в каторгу упекли… Чтобы все мне…
На скулах его набухли желваки, глаза сузились, став двумя черными провалами…
– Но, видать, крепко я Боженьку прогневал! Шлюпку с охотниками, где я гребцом был, шквалом унесло. Неделю болтались, трое померло от холода да страха. Думали, что уже все… Но свезло, выловила нас шхуна американская, тоже зверобои.
Он помолчал с полминуты.
– Вот уж где ад был с геенной, так это там! Похуже, чем в остроге. Капитан – зверь конченый. Вульфом звали. И точно: любого волка загрызет. Боцман – шведская морда, весло об колено переламывал. Чуть что не так, хрясь в челюсть! И потом матросика водой отливать приходится. Команда – по пьяни завербованные или уж совсем конченые. Кому или в море, или в тюрьму, а то сразу в петлю…
Там-то я по-английски говорить стал, кулаками в меня эту собачью мову вколотили.
Однако ж всему конец бывает. Пришли мы в Сан-Франциско, и получил я за шесть месяцев каторги морской аж сорок долларов пятьдесят три цента. Умирать буду, не забуду сколько.
Зло сплюнул.
– Ну, что делать? Ребята со шлюпки решили в Россию-матушку добираться своим ходом, на пароходы нанимаясь. А я вот остался.
Тимофей усмехнулся.
– Сперва думал, поднакоплю денег да тоже вернусь. Как-никак золотишко-то мое меня дожидается. И начал я воровским делом промышлять. И знаешь, поперло! Потому как народец тамошний богатый да глупый. А я не как-нибудь: в семи водах крещен да ремеслу лихому хорошо учен. Мишка… Папаня твой то есть, тоже многому научил…
Костюм хороший купил, бороду побрил, сигаркой задымил – после нашей махры слабовато. Имя себе сменил. Не на Игла еще тогда, по-первости, под финна работал.
Хожу себе по городу, сигару курю, да высматриваю где и как. Смотрю, к примеру, богатенький янки чешет с вечеринки – пьяный, лыка не вяжет… На пузе цепь золотая для часов мало не толще якорной, перстни на пальцах с хруща майского – мой клиент. Выбираю место у переулочка-заулочка, подхожу так сзади, и тюк тросточкой по башке. Оттащил, куда не видно, рыжье да лопатник прибрал, рядом пустую бутыль от виски положил – шел, мол, пьяный, упал да башку расшиб. Никто ж купца аль коммивояжера искать не будет – полицейские все больше по кабакам да злачным местам всяких прощелыг трясут.
Однако ж жарко стало, пару раз еле от облав ушел. Решил место поменять да рванул в Техас. Нашел себе двух парней – ирландец да поляк, – их с фермы за кражу ягнят хозяин выпер. Ну, мы хозяина их навестили, благо он один жил, мертвяка прикопали, а стадо угнали да продали.
И тоже пошло-поехало. По фермам, где одиночки жили, ездили, как будто скот скупали, а уходя, не громили да не поджигали, как местные громилы, а двери аккуратно забивали крест-накрест, будто уехал хозяин. Долгонько их не искали, а как начинали, так нас уже и след простыл. Меж тем человечек-то уже на шести футах где-то в прериях лежит, червяков кормит. А шерифы с разными придурками из этих комитетов бдительности то индейцев ловят, то скотокрадов. А вот торговцев не ловят, особенно которые с бумагами иностранными. Здешний полицейский аль шериф – они ж щенки гунявые против любого нашего пристава или филера из сыскного… Так что деловому парню тут раздолье. – Он выразительно подмигнул Марии.
– Потом ребятушки мои сговорились да меня порешить задумали, а добро наше, кровью да потом нажитое, себе прибрать. Но я хитрее оказался, да их самих порешил. Такие дела.
У Маши промелькнуло в голове, что, скорее всего, Тим просто избавился от ставших ненужными подручных. И еще, что с Дмитрием пытались расправиться именно его люди – просто на всякий случай.
– Думал новых поискать, но потом решил банк открыть. – Он ухмыльнулся. – В Неваде на серебряных копях. Контору снял, здоровущий сейф купил и объявление дал: мол, принимаю серебро на хранение. Дешево, совсем дешево. – Он расхохотался. – На шестнадцать тысяч баков принесли. А как на День благодарения весь городок ужрался, я-то серебро и вывез. И по сю пору, должно быть, шведского банкира Акселя Койнена в тех краях ищут.
Вернулся я в Калифорнию, решил шхуну купить да в Россию-матушку за золотишком поплыть. Тогда я Тимом Иглом и стал, бумаги у меня были, от одного жмурика остались. Да вот чахотка на меня навалилась, думал, уже и все. Однако ж оклемался – бывает такое.
Пока лечился, то да се – деньги-то и ушли. Но не все, по счастью, открыть бар хватило. Сижу себе в баре, слушаю, кто что говорит, да мозгую, где что взять можно. А вон парни, – кивок в сторону Рича и Джефа, – дела делают. Я их сам выучивал да натаскивал. Потихоньку выгадываю, как лучше до клада добраться да где Мишку искать, ежли без меня выкопал. Совсем уже думал опять в Россию тронуться. А тут вот золото на Аляске нашлось. Ну, я и решил тряхнуть стариной, да тебя и встрел. Сам Бог, выходит, нас свел…
– Ну, так что, Машенька, – улыбнулся он. – Как я тебе, гожусь в женихи?
И добавил, утвердительно кивнув:
– Гожусь. А как иначе?
Уставился на неё с самым добродушным выражением лица, но…
Она ощутила в этот миг, что как будто Нечто или Некто, сильный и беспощадный, смотрит на неё через узкие глаза улыбающегося убийцы, что сидел перед ней.
– Вы сошли с ума… – только и смогла пролепетать бескровными губами Маша.
– Это с чего ж? – рассмеялся Тим-Серьга. – Я ж помоложе твоего батьки на год буду. Или думаешь, я уже от старости усох? Что уже и бабу не помну и женская грудь мне не сладка? Нет, мы с тобой еще и ребятишек народим!
– Никогда!! – выкрикнула купеческая дочь и, не удержавшись, упала с бревна.
Двое бандитов одновременно заржали, должно быть, сообразив, о чем идет речь, а может, просто смеясь бессилию жертвы.
– Пхи-ссс, – фыркнул Серьга. – Не ерепенься так! Я, может, и не красавец, как этот твой Митрий аль нонешний полюбовник, Колька Рашэнз… Зато в бабах толк понимаю. Вашей сестры у меня перебывало не счесть. Американки, мексиканки, китайки с японками, французские, индейские, ирландские девки. И деревенские, и городские… Негритоски тож – здешние-то все больше брезговали, а по мне – так баба, она и есть баба, хоть и чёрная. Вот русских не было… Теперь ты будешь. Так что знаю как и чего, ни одна недовольной не осталась. Старый конь борозды не испортит, да и вспашет славненько! Да, – подумал он вслух. – Я как тебя увидел у Ригана первый раз, так подумал – что-то в лице знакомое есть. А ты тут и ляпни про папашу! Я тогда аж чуть сознания не лишился! Вот… – протянул он. – Такие дела! Сам Бог, видать, нас свел. Стало быть, и будет у нас все по-божьему соизволению…
Ухмылка его показалась Маше такой мерзкой, словно бы перед ней был не человек, а лишь принявшая его облик тварь из страшных сказок, рассказанных нянькой. Потомство лешачихи или русалки, подкинутое людям в колыбель вместо их родного, загубленного нечистью дитяти.
– Значится, так, – сурово и сухо продолжил он. – Сейчас соберемся да поплывем с тобой до Нома. Там погрузимся на первый же пароход до Фриско или Сиэтла. Поедем экспрессом в первом классе до Бостона и дальше – в Старый Свет. В Лондон, Ливерпуль чи Гамбург. Оттуда по железке в Питер. Там пойдешь до своего Арбенина, падешь ему в ноги, повинишься, поплачешься, мол, бес попутал. Скажешь, помер Димитрий Божьею волей. Бумагу я тебе справлю, есть у меня шериф в Окленде знакомый. Он простит, не из-за любви, так из-за наследства, и повенчаетесь вы с ним. Чем быстрее, тем лучше. Вестимо, потерпеть тебе немножко придется, ну да ты баба, не девка, тебя снастью мужской не удивишь.
– А потом? – полушепотом задала она вопрос, еле шевеля леденеющими губами и уже зная ответ.
– А потом твой Арбенин тож помрет… Божьей волей, – подтвердил её подозрения Серьга. – Грабители его пришибут или еще как. Ты его зароешь да в Финляндию аль лучше в Швецию смотаешься. А там и повенчаемся с тобой. Если что, метрику православную я на себя добуду… Ноу проблэмс, как тут говорят.
И Маша успела удивиться, ибо в эту минуту ощутила вдруг неподдельную жалость к как будто ненавистному Арбенину, так спокойно и между делом приговоренному к смерти этим каторжником.
– Ты не думай, я добро твое пропивать-прогуливать не пойду, – успокаивающе продолжил он. – Я ж крученый-ученый, в бизнэсе толк понимаю. Не дурней батьки твоего… Все у нас сладится да получится, еще и спасибо скажешь!
Повисла пауза, наверное, с минуту.
– Может, хочешь спросить, на какой поводок я тебя посадить думаю, чтобы ты меня фараонам не сдала аль в кофий яду крысиного не подсыпала? – осведомился Серьга. – Тут загадки особливой нет. Ты все, что я тебе сказал, подробно напишешь. Что все, мол, сама придумала и Тима Игла, меня то есть, на это подрядила. И ежели помру аль обманешь, люди письмишко то передадут куда надо… Да и вон Рич с Джефом присмотрят.
– Как вам, парни, – обратился он к бандитам по-английски, – стать компаньонами купца первой гильдии Тимофея Иглова? Что вы скажете насчет того, чтобы поселиться в России?
– Тим, – хохотнул Рич, – я бы предпочел взять свою долю да обратно в Айову. Уж извини, к холодам непривычный.
– А я так бы и не против, – пожал плечами Джеф. – Тем паче в Штатах уж больно много народу желало бы повстречать меня для неприятного разговора…
– Ну, так как? – уже по-русски обратился бандит к Марии с ухмылкой. – Чем тебе не плант, Машутка? И наследство при тебе, и женишка постылого спровадим на тот свет, и муж у тебя будет, дай Бог каждой? Чем плохо? Опять же не чужая ты мне, если подумать – дочка дружка старого да атамана как-никак… – Он добродушно засмеялся, и от этого смеха все внутри заледенело – так мог бы смеяться раскладывающий инструменты палач, видя страх жертвы. – Ведь сама понимаешь: батька твой нашим с ним обчим капиталом пользовался, так что с процентиками бы вернуть надо. Но раз уж помер Михайло, стало быть, кому, как не мне, тот капитал блюсти да за чадом его безмозглым присматривать?
– Хорошо, – вдруг порывисто бросила Мария. – Я… сделаю, как ты хочешь…
В эту минуту у неё в голове промелькнуло то, что обычно в таких случаях думают запутавшиеся в сетях мерзавца люди: что сейчас надо согласиться для вида, а потом, как только представится случай, они вырвутся из чужой хватки и отомстят, дай только время… Сколько людей во все времена и во всех странах начинали свой путь вниз именно с этого!
– Но у меня одно условие…
– Усло-овие? – нарочито изумился Серьга. – И чего тебе надо? Говори, выслушаю…
– Ты отпустишь Николая и обещаешь не причинять ему вреда, – выпалила Одинцова, стараясь держаться как можно спокойнее.
Но предательски сорвавшийся голос выдал её.
С полминуты главарь молчал, а потом начал хохотать – весело и искренне.
– Ой, насмешила, Машутка… Обещание тебе дать! Не трогать Кольку твоего! Да ты сама посуди, какая цена слову-то моему, варнака да душегуба! Да и вообще… Неподходящий расклад выходит, беби, – продолжил он по-английски. – Ну вот, отпущу я Рашенза. Так что, он меня, да и тебя, если на то пошло, сдавать не побежит? Или того чище, следом не рванет, да на первом же привале нас, как оленей, не постреляет? Но даже если так и было бы, хотя и не такой твой Николай человек, есть еще одна закавыка…
Он достал из-за пазухи сигару в футляре, неторопливо срезал ножом конец. Затем вытянул из кармана серебряный увесистый флакончик, снял крышку, обнажив торчащий фитиль. Запахло керосином. Большим пальцем повернул колесико, и над приборчиком заплясал синеватый огонек. Поднес хитрое приспособление к гаване. Такой же, как курил отец… Затянувшись, пустил струю дыма прямо в лицо Маше, так что она невольно закашлялась.
– Крепко? – усмехнулся. – Ничего, привыкнуть придется. Мы теперь с тобой, Михална, долгонько будем… жить… – Похотливая ухмылка возникла на его губах.
– Так вот чего я хочу сказать, – словно спохватившись, продолжил он. – Ты теперь вроде как в нашей шайке, а в серьезных шайках порядок такой, – пока не покрестишься кровушкой, чтобы ходу назад не было, своим не станешь. Вот ты и порешишь Кольку своего, чтобы ходу назад не было, – закончил он просто и буднично. – Сейчас вот эту хибару подпалишь, и все…
Словно стопудовый удар низверг её в адскую бездну!
Мир повернулся вокруг, она лишь беззвучно хватала воздух ртом, не в силах ни кричать, ни умолять.
Серьга молча придвинулся к ней – она видела его глаза в глаза. И опять в его глазах ей почудилась, нет, не пресловутая злоба дикого зверя, о которой пишут авторы авантюрных романчиков, а что-то ещё… Будто это был не человек, а Некто или Нечто в облике двуногого существа… непобедимое и беспощадное. Так мог бы смотреть Тот, косматый и огромный, даже труп которого исходил инфернальной ненавистью к миру людей.
– Не говори ничего. Сделаешь, девонька, сделаешь, – не злобно, а даже с каким-то сочувствием молвил Серьга, словно отвечая на её немой вопрос. – Помню, в Неваде одна такая тоже брыкалась. Молоденькая вроде тебя. Так после того, как всего-то три раза сигарой титьки прижег, где деньги с побрякушками припрятаны, сказала.
Достав нож, он несколькими взмахами освободил её от пут. Машинально девушка принялась растирать запястья.
– Ну, не ломайся! – почти ласково сказал Тим. – Потом, ежели чего, в церкву тыщщу рублей пожертвуешь, и отмолят. Тем более не твой грех, а мой. Да и не ты убьешь, а огонь!
В его лице проскальзывала та безжалостная свирепость, с какой кошка играет с пойманной мышью.
– С зажигалкой обращаться умеешь?
Он захлопнул крышечку и протянул изделие девушке.
– Вот так. Сейчас к двери подойди да подпали. И все дела!
С ужасом, ледяным и убийственным, Маша смотрела на серебряный овал с выбитой на ободке сверху названием фирмы – «Cartier» и клеймом – туз червей, вписанный в ромб.
Помотала головой.
– Тим, разреши мы с Ричем с сучкой поговорим, – вступил в беседу Джеф. – Будет как шелковая!
– Слышь, красавица, что парни хотят? – обратился Серьга к ней. – Я-то не хочу, больно они грубые, а мне тебя еще пользовать… всю жизнь, но сама понимаешь…
И вот уже она с ужасом увидела, ощутила, как тянется рука к зажигалке и как довольно ухмыльнувшийся Серьга вкладывает увесистое приспособление ей в ладонь…
Как берет за плечи и разворачивает к бараку фактории, а потом легонько подталкивает в спину: мол, ступай, не тяни…
Она рассмотрела подручных Тима-Тимохи – те стояли и тоже закуривали – один держал спичку у трубки второго, прикрывая огонек ладонью. Джеф прислонил ружье к колоде, Рич сунул револьвер за пояс. Ну да, чего им бояться, в самом деле?
И тут она вспомнила… И поняла, что надо делать! Одному Богу известно, каких усилий ей стоило не выдать себя выражением лица…
Вот она ступает по гальке подошвами старых мокасин.
Шаг, другой, пятый…
Вот падает зажигалка из онемевшей руки на камни.
Вот, как во сне, она опускается на колени и принимается слепо шарить в поисках ее по земле…
Вот, скрючившись, навалилась всем телом на злополучную зажигалку. Изо всех сил, всем телом, всем видом, всем существом изображала она охваченную ужасом, сходящую с ума от всего обрушившегося на неё девчонку…
Позади похохатывали Рич и Джеф, комментируя отчаяние глупой бабенки, потом послышался хруст гальки под тяжелыми шагами – Серьга, видать, решил привести в чувство свою жертву парой крепких оплеух. Но все это происходило словно за тысячу верст отсюда, пока рука Марии, скользнув под куртку в потайной карман, словно сама собой обхватила рукоять «диллинджера» и начала взводить курок.
– Ой, мамоньки, Боже Святый, помоги! – завопила она, стараясь изо всех сил заглушить щелчок пружины.
Не думала о том, что порох может быть подмочен, да и вообще заряжен ли револьвер. И уж подавно не мучилась, что придется стрелять в живого человека. Просто в краткий, как удар молнии, миг обратилась к небесам с мыслью-молитвой: если ей не удастся прикончить Серьгу, то пусть тогда они убьют её прежде, чем Колю…
Вот шаги совсем рядом, и Маша, резко выпрямившись, развернулась к нависшему, склонившемуся с беспощадной ухмылкой на обветренном лице над ней врагу.
Сухо, чуть громче сломанной ветви, треснул выстрел. Прищуренный глаз Серьги плюнул красным, и бандит беззвучно завалился назад.
А Мария Михайловна уже стояла на ногах, наводя исходящий едким кордитовым дымком «диллинджер» на оторопевших, замерших соляными столбами бандитов. Рич так и стоял, выронив трубку изо рта, Джеф рассеянно пытался нашарить ружье, но лишь задел ствол, и оружие с лязгом упало…
– Стоять, собаки! – заорала девушка благим матом. – Тут еще два патрона, как раз на вас хватит! И я не промажу, меня учил стрелять сам Сэнди Техасец! – взвизгнула она.
То ли её мимолетный знакомый из кабака Ригана и в самом деле был знаменитый стрелок, то ли бандиты просто растерялись, но пока Маша пятилась к дверям фактории, ни тот ни другой не пытались схватиться за оружие, попеременно переводя взгляд то на неподвижное тело своего главаря, то на оказавшуюся столь свирепой девицу.
Лишь когда она начала нашаривать дверную ручку, Джеф кинулся наземь, хватая двустволку.
Маша выпалила и, конечно, промазала. Однако и Джеф не успел прицелиться, и дуплет ушел, что называется, «в молоко». Рич выхватил револьвер, но девушка уже скрылась за дверью, и его пуля лишь выбила пригоршню щепок из косяка.
Она с размаху задвинула засов. Взгляд испуганно метался по полутемному залу фактории.
Затем, повинуясь инстинкту, схватила торчавший из-под шкур винчестер Николая, лежавшего тут же без движения, и едва не зарыдала от отчаяния – возлюбленный много чему успел её научить, но вот как обращаться со своей винтовкой, толком не показал. Она дернула скобу затвора раз, другой… Тот скользнул назад, выпуская наружу медную головку пули…
Черт, как же этот затвор закрыть?! А, вот…
Неловко уперев приклад в плечо, она замерла… Показалось ли или напротив двери и в самом деле зашуршала галька? Она, инстинктивно зажмурившись, надавила курок.
Отдача больно ударила в ключицу, в двери появилась дырка… Одинцова и не заметила, как передернула затвор, и медный дымящийся цилиндрик запрыгал по доскам пола.
Кто-то выругался вполголоса, затем Маша услышала:
– Эй, девка… Слышь! Как тебя, Мэри?
Ударил выстрел, от двери брызнули щепки. Мария Михайловна выпустила вторую пулю наугад.
Послышался слабый вскрик, после чего снаружи заорали.
– Эй, Мэри, не надо больше палить! Мы не при делах! Дай нам уйти!
Мария молчала в ответ, сосредоточенно перепиливая ножом веревки на руках бесчувственного Николая. Освободив возлюбленного от пут, она сорвала с пояса флягу и попыталась влить ему в рот бренди. Устюжанин закашлялся, а потом тяжело поднял голову, удивленно оглядываясь вокруг.
Она разрыдалась…
* * *
Остаток дня Маша почти не запомнила. Ни как они сидели у дверей, напряженно прислушиваясь, не выдаст ли себя засада, ни как, наконец, вышли на крыльцо с оружием наготове, пригибаясь и готовые в любой миг броситься наземь и стрелять в ответ.
Не помнила она и того, как, увидев на берегу тело Тимохи Серьги с вывернутыми собратьями карманами, она истерически расхохоталась, ни как они столкнули мертвеца в воду.
Ни того, как нашли кровь на камнях. Видимо, Маша кого-то зацепила…
Ни того, как, обнаружив, что бандиты забрали не только свою лодку, но и их «Веселого зайца», она от души выматерилась и по-русски и по-английски, теперь-то уж точно вспомнив все соответствующие слова, что слышала за последний год в этом краю грубых мужчин.
Все это сохранилось в её памяти лишь урывками. Как сон или как ночной пейзаж, увиденный при вспышке молнии.
Кое-как она пришла в себя, обнаружив, что Николай с перевязанной головой полулежит на нарах, а она молча готовит ужин.
Они посмотрели друг на друга. Мария смахнула набежавшие на глаза слезы и сказала:
– Неужто это все с нами было? Не могу поверить…
– А я могу, – грустно сказал Устюжанин, проведя рукой по бинтам.
Он обнял её и тихо и проникновенно добавил:
– А ты ведь мне жизнь спасла, Машенька…
– Они не вернутся? – вместо ответа осведомилась она.
– Скорее всего, нет. Главарь погиб, охотиться за тобой нет смысла – без него им все равно не справиться. А даром лезть под пули – ищите дураков! Правда, мы можем их опознать, но они, наверное, сейчас вовсю чешут в Дайю, чтобы убраться в Штаты. Там у них, судя по всему, что-то припрятано. Как доберемся до обжитых мест, надо будет объяснить первому встречному судье насчет них. Надеюсь, их все-таки повесят.
Мария молча прислушалась к шуму ветра, шелесту древесных крон, далекому крику птиц.
– Коля, скажи… ты ведь умный и сильный… Скажи, как мне теперь быть? Я убила человека и… мой отец… Как с этим всем жить?
Про себя она подумала, что не прикоснется к деньгам отца, начало которым положило кровавое золото. Пусть они достанутся Арбенину и он обходится с ними, как знает, а она… Она и так выросла на них!
– Да, – блондин ласково коснулся ее плеча, – это трудно… Но надо жить. Главное, мы вместе и живы! Вот и будем жить.
И добавил решительно:
– Будем… жить. А теперь обними меня, Машенька. Ты рядом, и я хочу, чтобы так было всегда.
Мария молча вытерла слезы.
Николай наклонился и крепко поцеловал ее…

notes

Назад: Часть третья Разбитые мечты
Дальше: Сноски