Глава 9

Монк спал плохо и поднялся поздно, с тяжелой головой. Уже начав было одеваться, вдруг вспомнил, что идти ему некуда. Его не просто отстранили от дела об убийстве на Куин-Энн-стрит, он вообще больше не полицейский. В сущности, он теперь никто. Профессия определяла всю его жизнь, позволила добиться положения в обществе; он знал, чем занять время, и, что особенно важно, она приносила ему доход. Теперь же в его распоряжении было несколько недель, в течение которых он еще сможет платить за квартиру и пропитание. При этом никаких лишних трат, никаких новых костюмов, завтраков в трактире, никаких новых книг и уж тем более походов в театр, где, сидя на галерке, он чувствовал себя без пяти минут джентльменом.

Но все это было в достаточной степени тривиально. Главное же состояло в том, что жизнь Монка теперь утратила смысл. Честолюбивые помыслы, которые он лелеял и ради которых жертвовал столь многим, если судить по его собственным записям и свидетельствам знакомых, — все пошло прахом. У него не было связей, он не умел ничего иного и никому не был нужен. Многие уважали его и побаивались, но никто не любил. Монк вспомнил полицейских, с которыми столкнулся на лестнице, выходя накануне от Ранкорна. Они были смущены, растеряны, встревожены, но сочувствия в их глазах Монк не увидел.

Одиночество и отчаяние были куда сильнее, чем в тот день, когда он вплотную подошел к разгадке дела об убийстве Грея. Без аппетита Монк съел принесенный миссис Уорли завтрак, точнее, ограничился лишь двумя тостами и кусочком бекона. Он еще сидел, бессмысленно уставившись в тарелку, когда раздался энергичный стук в дверь и в комнату, не дожидаясь разрешения, вошел Ивэн. Он посмотрел на Монка и сел напротив. Лицо его было исполнено тревоги и сочувствия, но он не произнес ни слова.

— Ну, хватит пялиться! — резко сказал Монк. — Я пока еще жив. На свете есть много других занятий, кроме полицейской службы, даже для меня.

Ивэн ничего не ответил.

— Вы арестовали Персиваля? — спросил Монк.

— Нет. Он послал Тарранта.

Монк кисло улыбнулся.

— Наверно, боялся, что вы тоже откажетесь. Дурак!

Ивэн поморщился.

— Извините, — торопливо добавил Монк. — Но ваша отставка никому бы не помогла: ни Персивалю, ни мне.

— Да, наверное, — грустно согласился Ивэн, но глаза по-прежнему смотрели виновато. Монк часто забывал, насколько молод его помощник. Сын сельского священника, Ивэн одевался строго и со вкусом, а за его безупречной вежливостью скрывалась внутренняя уверенность, которой сам Монк никогда в себе не ощущал. Ивэн был более чувствительным и менее резким в суждениях, но в поведении его всегда присутствовала некая изящная легкость; он ведь как-никак происходил из мелкого дворянства, о чем всегда помнил в глубине души. — Что вы теперь собираетесь делать? Знаете, что пишут в утренних газетах?

— Представляю, — сказал Монк. — Всеобщее ликование, надо полагать. Министерство поздравляет полицию, аристократы радуются, что единственная их вина в том, что они приняли на службу плохого лакея, ну да с кем не бывает! — Монк слышал, что голос его исполнен горечи, и ненавидел себя за то, что не может справиться с собственными эмоциями. — Подозрение с семейства Мюидоров снято. Публика снова может спать спокойно.

— Почти угадали, — с легкой гримаской согласился Ивэн. — В «Таймс» длинная передовица об эффективности новой полиции, сумевшей распутать сложнейшее дело и раскрыть преступление, совершенное в доме одного из самых выдающихся людей Лондона. Имя Ранкорна упоминается несколько раз, словно это он вел расследование, а про вас — ни слова. — Он пожал плечами. — Обо мне — тем более.

Впервые за сегодняшнее утро Монк улыбнулся. Наивность Ивэна его умиляла.

— Еще газеты выражают сожаление относительно растущей распущенности рабочего класса, — продолжал Ивэн. — Предсказывают расшатывание устоев общества и забвение христианской морали.

— Естественно, — едко заметил Монк. — Обычное дело. Я подозреваю, что кто-то пишет такие статьи впрок целыми пачками и отдает в печать, как только подвернется подходящий случай. Что еще? Хоть одна газета задается вопросом, действительно ли виновен Персиваль?

— Я не видел ничего похожего. Все требуют, чтобы его повесили, — с несчастным видом сообщил Ивэн. — Кажется, все вокруг испытывают огромное облегчение, все счастливы, что дело наконец распутано и закрыто. Уличные краснобаи уже распевают баллады на эту тему. Я послушал одного на Тоттнем-Корт-роуд. — Речь Ивэна оставалась гладкой, но интонации все равно выдавали его волнение. — Довольно мрачная песнь, вдобавок не имеющая ничего общего с действительным положением дел. Всего за два пенни: соблазнитель в ливрее и невинная вдова, захватившая в спальню кухонный нож с тем, чтобы защитить свою честь. Злобный лакей, распаленный страстью, крадущийся вверх по лестнице среди ночи… — Ивэн взглянул на Монка. — Все жаждут вернуться к пыткам и четвертованию. Кровожадные свиньи!

— Они просто испугались, — устало сказал Монк. — Скверная это штука — страх.

Ивэн нахмурился.

— Вы думаете, страх — причина всему, что произошло на Куин-Энн-стрит? Каждый боится за себя и стремится навлечь подозрение на другого, лишь бы побыстрее выставить из дома полицию и выбросить неприятные мысли из головы?

Монк отодвинул тарелку и с утомленным видом поставил локти на стол.

— Возможно. — Он вздохнул. — Боже, ну и кашу мы заварили! Самое печальное то, что Персиваля могут повесить. Он, конечно, дерзкая и самовлюбленная скотина, но такого он, право, не заслуживает. А еще печально то, что убийца так и будет припеваючи жить в доме. И как бы остальные ни старались забыть об этой истории, по крайней мере один из них наверняка догадывается, кто убил Октавию. — Монк вскинул глаза. — Вы можете себе это представить, Ивэн? Провести остаток жизни бок о бок с убийцей, из-за которого вздернули невинного человека! Встречаться с ним на лестнице, сидеть рядом за обеденным столом, улыбаться в ответ на его шутки!

— Что вы собираетесь предпринять? — Ивэн устремил на него тревожный, внимательный взгляд.

— А что, черт возьми, я могу теперь предпринять? — взорвался Монк. — Персиваль арестован и будет предан суду. У меня нет ни одного свидетельства в его пользу, которое я бы еще не предъявил Ранкорну. В итоге я отстранен от дела и уволен из полиции. Я даже не знаю, на что мне теперь жить. Проклятие! Как я могу помочь Персивалю, если и себе-то помочь не в состоянии?

— Только вы один и сумеете помочь, — тихо молвил Ивэн. Лицо его было исполнено понимания, дружелюбия, но уверенности в нем Монк не увидел. — Да еще, пожалуй, мисс Лэттерли, — добавил сержант. — В любом случае, кроме нас троих, никто даже и не попытается этого сделать. — Он встал со стула. — Я пойду и расскажу ей, что случилось. Она, конечно, уже знает, что Персиваля арестовали, причем не вы, а Таррант, но мисс Лэттерли может решить, что вы просто заболели или вели в это время другое расследование. — Ивэн криво усмехнулся. — Впрочем, хорошо вас зная, она вполне способна предположить, что вы вышли из себя, общаясь с Ранкорном.

Монк хотел было возразить, но вспомнил, чем кончилась вражда Эстер с доктором в лечебнице, и его охватило вдруг теплое чувство при мысли, что они с Эстер теперь товарищи по несчастью.

— Да, возможно, — согласился он.

— Я еду на Куин-Энн-стрит и все ей расскажу. — Ивэн одернул китель. — Меня пока не отстранили от дела окончательно и не запретили там появляться.

Монк поднял глаза.

— Спасибо…

Ивэн взмахнул на прощание рукой — жест, скорее исполненный отваги, нежели надежды, — и вышел, оставив Монка наедине с остатками завтрака.

Некоторое время Монк сидел, уставившись в стол, а потом вдруг в голове всплыло воспоминание. Он увидел перед собой совсем другой стол посреди обставленной со вкусом комнаты, зеркала в позолоченных рамах, вазу с цветами. Но горестное чувство нависшей над кем-то опасности и собственного бессилия было точно таким же, как сейчас.

Это был дом его наставника, чей образ возник с такой ясностью, когда он ждал Киприана возле клуба на Пиккадилли. Финансовый крах и скандал в обществе, которого наставник юного Монка не смог пережить… А женщина с некрасивым заплаканным лицом, замеченная им недавно во время похоронной процессии, конечно же, напомнила ему тогда убитую горем жену наставника.

Монк вспомнил, как давным-давно, сидя за тем, другим столом, в другом доме, и задыхаясь от собственного бессилия, он поклялся найти оружие против грязных мошенников, спровоцировавших эту трагедию, и покарать несправедливость. Вот почему он бросил мысли о коммерции и пошел работать в полицию.

Полиция. Он был самоуверен, предан своему делу, талантлив, карьера его была стремительна, его никто не любил, но им восхищались… И вот теперь у него не осталось ничего — даже приобретенного с годами мастерства, память о котором он ныне утратил.

— Что? — переспросила Эстер, когда они с Ивэном встретились в рабочей комнате миссис Уиллис. Спартанская обстановка помещения и религиозные тексты в рамках были уже хорошо знакомы Эстер, зато принесенная Ивэном новость ее потрясла. — Что вы сказали?

— Монк отказался арестовать Персиваля и выложил Ранкорну все, что он о нем думает. — объяснил Ивэн. — После чего, конечно, Ранкорн его уволил из полиции.

— Что он собирается делать? — Эстер была испугана. Слишком живы были в памяти ощущение собственного страха и беспомощности. Эстер ни на минуту не забывала, что и на Куин-Энн-стрит она работает лишь временно. Леди Беатрис не так серьезно больна, а теперь, после ареста Персиваля, наверняка успокоится и пойдет на поправку в ближайшие дни. Во всяком случае, если вина лакея для нее несомненна. Эстер взглянула на Ивэна. — Куда он теперь сможет устроиться? Семья у него есть?

Несколько секунд Ивэн глядел в пол, потом поднял глаза.

— Родных у него в Лондоне нет, да я и не думаю, чтобы Монк обратился за помощью к родственникам. Я не знаю, что он будет делать. — Ивэн развел руками. — Он ничего не умеет, кроме сыскной работы, и ничем больше не интересуется. Его талант именно в этом.

— А еще кто-нибудь кроме полиции нанимает сыщиков? — спросила Эстер.

Ивэн улыбнулся, в глазах зажглась и тут же погасла надежда.

— Если заняться частным сыском, потребуется время, прежде чем завоюешь себе репутацию. Все это очень сложно.

— Наверное, — нехотя согласилась Эстер, но мысль свою явно не отбросила. — Ну а сейчас — что мы можем сделать для Персиваля?

— Вам лучше поговорить об этом с самим Монком. Сюда ему теперь путь закрыт. Может быть, леди Мюидор отпустит вас после полудня?

— Я еще ни разу не обращалась к ней с такой просьбой. Так что, скорее всего, отпустит. А где мы с ним можем встретиться?

— На улице холодно. — Ивэн глянул в единственное узкое окно, выходящее на квадратный участок газона и лавровые кусты. — Как насчет кондитерской на Риджент-стрит?

— Отлично. Я отпрошусь у леди Мюидор немедленно.

— А что вы ей скажете? — быстро спросил он.

— Солгу, — без колебаний ответила она. — Скажу, что мне необходимо отлучиться по семейным обстоятельствам. — Эстер состроила лукавую гримаску. — Если она к чему-либо и отнесется с пониманием, то именно к семейным обстоятельствам.

— Семейные обстоятельства? — Леди Беатрис отвернулась от окна и с тревогой взглянула на Эстер. — Примите мои соболезнования. Кто-нибудь заболел? Я могу рекомендовать вам знакомого доктора, хотя… да. У вас наверняка есть знакомства среди докторов.

— Благодарю вас, вы очень заботливы. — Эстер почувствовала себя виноватой. — Но в семье у меня все здоровы. Речь идет об утрате места работы, а это зачастую приводит к денежным затруднениям.

Впервые за последние несколько дней леди Беатрис была полностью одета и, хотя и не показывалась еще в гостиной, уже провела некоторое время с внуками — Артуром и Джулией. Лицо ее было бледно, черты заострились. Если леди Беатрис и чувствовала какое-то облегчение после ареста Персиваля, то на внешности ее это не отразилось. Держалась она напряженно, да и улыбка была натянутой.

— Мне очень жаль. Надеюсь, вы сумеете чем-нибудь помочь, хотя бы советом и добрым словом. Подчас это единственное, что мы можем сделать для близких, как вы полагаете? — Она посмотрела так многозначительно, словно ответ Эстер был для нее весьма важен. Потом вдруг, не дожидаясь, когда сиделка откроет рот, леди Беатрис направилась к туалетному столику, выдвинула ящик и принялась что-то в нем искать.

— Вы, конечно, знаете, что полиция забрала Персиваля? Мэри говорит, его арестовывал не мистер Монк. Интересно почему? Вы ничего не знаете, Эстер?

Сказать правду означало признаться в тайных связях с полицией, поэтому Эстер решила солгать.

— Понятия не имею, ваша светлость. Возможно, он уже занят другим расследованием и прислал взамен кого-то другого. В конце концов, я полагаю, следствие так или иначе закончено.

Пальцы леди Беатрис замерли, и она выпрямилась.

— Полагаете? Вы имеете в виду, что следствие может быть и продолжено? Что же им еще нужно? Персиваль виновен, разве не так?

— Не знаю. — Эстер постаралась произнести эти слова как можно проще. — Судя по всему, они пришли к такому выводу, иначе бы его не арестовали. Но пока суд не сказал своего окончательного слова, нельзя быть ни в чем уверенным.

Леди Беатрис застыла в напряжении.

— Его повесят, не так ли?

Эстер почувствовала дурноту.

— Да, — тихо согласилась она. — Это вас тревожит?

— Нет, да и с чего бы? — воскликнула леди Беатрис с неожиданным пылом. — Он же убил мою дочь!

— И все же тревожит? — Грех было упускать такую возможность. — Следствие закончено, не так ли? Неужели у вас остались какие-то сомнения, потаенные мысли?..

Леди Беатрис все еще стояла неподвижно, пальцы ее перебирали шелк и кружева в выдвинутом ящике.

— Потаенные мысли? Что вы имеете в виду?

Эстер пошла на попятную.

— Я, право, не уверена… Свидетельства можно ведь истолковать по-разному… кто-то мог солгать, упустить какую-то деталь…

— Вы хотите сказать, что убийца все еще здесь? Среди нас? Эстер! — В голосе леди Беатрис не было паники — одна лишь застарелая боль. — И, кем бы он ни был, он намерен спокойно смотреть, как Персиваля осудят на смерть — по ложному свидетельству?

Ответ Эстер прозвучал несколько сдавленно.

— По-моему, он весьма напутан. Возможно, все получилось случайно… Я имею в виду: была борьба, нечаянно обернувшаяся убийством. Вы так не думаете?

Леди Беатрис наконец повернулась, руки ее были пусты.

— Вы намекаете на Майлза? — медленно и отчетливо проговорила она. — Вы полагаете, это Майлз проник в ее спальню? Полагаете, что она боролась с ним, а он отобрал у нее нож и зарезал, испугавшись огласки? Боялся, что она всем об этом расскажет? — Леди Беатрис чуть подалась вперед. — Именно так, как вы, наверное, знаете, описывают действия Персиваля. Да, конечно, вы знаете. Вы же общаетесь со слугами чаще, чем я. Так, во всяком случае, говорит Мэри. — Леди Беатрис взглянула на свои руки. — Ромола в это верит… Она уже полностью успокоилась и думает, что все позади. Мы больше не будем подозревать друг друга. Она сама, представьте, подозревала Септимуса — якобы Тави что-то о нем такое узнала! Какая глупость! Да она все о нем знала и так. — Леди Беатрис попыталась засмеяться, но не смогла. — Она воображает, что мы теперь простим друг другу все подозрения и заживем как прежде. По ее мнению, мы забудем все, что узнали друг о друге и о самих себе: нашу мелочность, самообман, попытки обвинить кого угодно, лишь бы отвести от себя подозрение. Она считает, что ничего не изменилось, разве что Тави с нами больше нет. — Леди Беатрис тревожно улыбнулась. — Иногда мне кажется, что Ромола — самая глупая из всех женщин, каких я только знала.

— Прежнего не вернешь, — согласилась Эстер, разрываясь между желанием успокоить леди Мюидор и необходимостью выяснить всю правду. — Но иногда, простив ближнему, мы можем многое предать забвению.

— Вы полагаете, они забудут? — Леди Беатрис отвернулась к окну. — Да разве Минта сможет когда-нибудь забыть, что Майлз изнасиловал ту несчастную девушку? В чем бы это насилие ни выразилось. А что такое насилие, Эстер? Если муж насилует свою жену — все законно и справедливо! За это никто его даже не осудит. Но стоит проделать то же самое с посторонней женщиной — и это уже отвратительное преступление!

— В самом деле? — Эстер на секунду не совладала с собой. — По-моему, мало кого возмутило насилие, совершенное над той горничной. Кажется, все ополчились против нее за то, что она вообще об этом заикнулась. Все защищали мистера Келларда. Выходит, очень многое зависит от личностей насильника и жертвы.

— Возможно. Но, когда речь идет о вашем собственном муже, то, согласитесь, радости здесь мало. На его месте я не посмела бы взглянуть жене в глаза. Я слежу за Минтой и вижу, что она до сих пор страдает из-за него. — Леди Беатрис обернулась, лицо ее было встревоженным. — А иногда мне кажется, что она его просто ненавидит.

— Но мистер Келлард ничуть не пострадал после той истории, — очень мягко проговорила Эстер, всей душой желая утешить леди Мюидор и предчувствуя, что арест Персиваля вряд ли ускорит теперь ее выздоровление. — Уверена, что миссис Келлард защищала бы мужа до последнего, грози ему настоящая опасность. А то, что она на него сердится, это вполне естественно. Со временем гнев будет угасать, и миссис Келлард станет вспоминать о том, что случилось, все реже и реже.

Эстер едва не добавила, что, относись Майлз к супруге чуть нежнее, та вообще расценила бы случившееся как явное недоразумение. Но Эстер уже немного знала Майлза. Нежности с его стороны ожидать не приходилось, и леди Беатрис наверняка знала это лучше, чем сама Эстер.

— Да, — без особой убежденности в голосе согласилась леди Беатрис. — Конечно, вы правы. Пожалуйста, используйте нынешний день по своему усмотрению.

— Благодарю вас.

Она уже повернулась, чтобы уйти, но тут вошел сэр Бэзил. Возможно, предварительно он постучал, но ни Эстер, ни леди Беатрис этого стука не услышали. Не обращая внимания на сиделку, сэр Бэзил подошел к жене.

— Очень хорошо, — он с удовлетворением оглядел ее. — Судя по наряду, ты уже готова выйти в гостиную. В самом деле, ты гораздо лучше выглядишь.

— Нет… — начала леди Беатрис, но он прервал ее.

— Конечно же, лучше. — Сэр Бэзил улыбнулся, но вид у него был при этом весьма деловой. — Я рад за тебя, дорогая. Эта ужасная трагедия отразилась на твоем здоровье, но худшее уже позади, и силы будут теперь возвращаться к тебе день ото дня.

— Позади? — На лице ее возникло недоверие. — Ты в самом деле считаешь, что все позади, Бэзил?

— Конечно. — Он медленно прошелся по комнате, оглядел туалетный столик, поправил одну из картин. — Естественно, еще предстоит суд, но тебе необязательно там присутствовать.

— Но я хочу!

— Я бы понял, если бы от тебя ждали каких-либо свидетельских показаний, но, поскольку вызывать тебя свидетелем не будут, я бы предпочел, чтобы ты все потом узнала от меня.

— Ничего еще не кончено, Бэзил! Они всего-навсего арестовали Персиваля…

Он обернулся к жене, лицо его выразило нетерпение.

— Все, что тебя тревожило, действительно позади, Беатрис. Если ты желаешь видеть, как вершится правосудие, — что ж, пожалуйста, поезжай вместе с нами в суд, хотя я бы посоветовал тебе остаться дома. Так или иначе, следствие закончено, и не стоит больше об этом думать. Ты выглядишь лучше, и меня это радует.

Леди Беатрис уже поняла, что спорить бесполезно, и молча отвела взгляд в сторону. Пальцы ее теребили кружево платка, который выглядывал у нее из кармана.

— Я решил помочь Киприану получить кресло в парламенте, — продолжал сэр Бэзил, явно считая предыдущую тему исчерпанной. — Он одно время интересовался политикой, и это, кажется, самое подходящее для него занятие. У меня достаточно связей, чтобы к следующим выборам тори приберегли для него одно кресло.

— Тори? — удивилась Беатрис. — Но он придерживается радикальных взглядов!

— Чепуха! — Сэр Бэзил даже рассмеялся. — Просто начитался разных дурацких книжонок. Все это несерьезно.

— Не думаю.

— Вздор! Чтобы бороться со всякой ересью, даже полезно получить о ней информацию из первых рук.

— Бэзил… я…

— Вздор, дорогая, вздор! Это как раз то, что ему нужно. Сама увидишь, как разительно он изменится в самое ближайшее время. Я должен ехать в Уайтхолл. Надеюсь увидеть тебя за обеденным столом.

Он коснулся губами ее щеки и прошел мимо Эстер, так и не обратив на нее внимания.

Войдя в кондитерскую на Риджент-стрит, Эстер сразу же заметила Монка, одиноко сидящего за столиком. Склонившись над чашкой, бывший сыщик разглядывал остатки шоколада на донышке, лицо у него было хмурое и замкнутое. Однажды Эстер уже видела его таким, когда дело Грея чуть не обернулось для Монка катастрофой.

Шелестя юбками, она подошла к столику и села напротив. Он еще не сказал ни слова, а Эстер уже ощущала, как в ее груди закипает гнев. Это горькое чувство поражения было ей тем более понятно, что и она точно так же не знала, чем заняться и как жить дальше.

Монк поднял на нее глаза, и лицо его мгновенно окаменело.

— Я вижу, вы покинули сегодня свою пациентку, — вместо приветствия язвительно заметил он. — Полагаю, раз болезнь изгнана из дома, здоровье ее светлости мигом пошло на поправку?

— А разве болезнь изгнана? — сказала Эстер с деланым изумлением. — Насколько мне известно со слов сержанта Ивэна, мы имеем дело с рецидивом, который иногда приводит к летальному исходу.

— Для лакея — да, но вряд ли для ее светлости и всего семейства, — сказал Монк, даже не пытаясь скрыть горечь.

— А для вас? — Она разглядывала его с неприязнью, которой на самом деле не ощущала. Монк мог удариться в жалость к самому себе, а Эстер знала, что люди зачастую начинают упиваться этим чувством. Настоящее сочувствие не имеет ничего общего со слезливым соболезнованием. — Итак, вы решили покончить с карьерой полицейского…

— Я ничего не решал! — сердито возразил он. — Вы говорите так, будто я сам попросил об отставке. Я отказался арестовать человека, в чьей виновности не был убежден, и Ранкорн меня за это уволил.

— Благородный поступок! — язвительно подметила Эстер. — Но вполне предсказуемый. Вы что же, воображали, он после этого поступит с вами по-другому?

— Приятно слышать такое от товарища по несчастью, — ответил Монк, свирепея. — А вы-то сами разве не предвидели реакцию доктора Помероя, когда давали больным лекарства, которые он не прописывал? — Монк невольно повысил голос, и пара, сидевшая за соседним столиком, немедленно оглянулась. — К несчастью, вряд ли вам удастся подыскать мне место вольнонаемного детектива, как мы нашли для вас место сиделки, — подытожил он.

— Так, значит, вы сговорились с Калландрой? — Не то чтобы Эстер сильно удивилась; она и раньше подозревала, что не все так просто с ее приходом в дом Мюидоров.

— Конечно. — Монк невесело улыбнулся. — Может быть, вы отправитесь к леди Калландре и спросите, нет ли у нее состоятельных друзей, которым нужно срочно раскрыть какие-нибудь тайны или отыскать сгинувшего наследника?

— Определенно. Это отличная идея.

— Не вздумайте! — Он был взбешен ее покровительственным тоном. — Я запрещаю вам!

Рядом с Монком возник официант, ждущий заказа, но тот его и не заметил.

— Я поступлю так, как сочту нужным, — парировала Эстер. — И не смейте мне диктовать, о чем нам говорить с Калландрой. И вообще, будьте столь любезны, закажите мне чашку шоколада.

Официант открыл было рот, но, видя, что его по-прежнему не замечают, снова его закрыл.

— Вы упрямая и самонадеянная особа, — в ярости сказал Монк. — Таких невыносимых я в жизни своей не встречал. И я не позволю вам кроить мою жизнь на свой лад, вы мне не гувернантка. Я еще не беспомощен и не лежу на больничной койке.

— Не беспомощны? — Брови Эстер подпрыгнули, и во взгляде отразилось все раздражение и весь бессильный гнев на тех, из-за чьей слепоты и трусости был арестован Персиваль и уволен Монк. — После того как вы обнаружили эти улики, несчастного лакея увели в наручниках, а больше вы уже ни на что не способны. У вас ни службы, ни перспектив, вы навлекли на себя немилость начальства. Вы сидите в кондитерской и глазеете на остатки шоколада в чашке. И при этом вы позволяете себе роскошь отвергать протянутую вам руку помощи?

Теперь уже все сидящие за соседними столиками повернулись и уставились на Монка и Эстер.

— Я отвергаю лишь ваше бесцеремонное вмешательство, — сказал он. — Выходите замуж за какого-нибудь беднягу и оттачивайте на нем ваше мастерство администратора, а остальных оставьте в покое.

Эстер понимала, что ударила Монка в самое больное место: страх перед будущим, утрата памяти о прошлом, а впереди — голод и отсутствие крыши над головой. Но сделала она это сознательно, справедливо рассчитывая на отрезвляющий эффект.

— Вы не привыкли упиваться жалостью к самому себе, да это и бесполезно. — Она понизила голос, чувствуя, что на них смотрят. — И, пожалуйста, говорите тише. Если вы ждете от меня соболезнований, то зря теряете время. Вы сами загнали себя в такое положение, нисколько не лучшее, чем мое в недалеком прошлом. — Эстер взглянула в его искаженное яростью лицо и умолка, впервые испугавшись, что и впрямь зашла слишком далеко.

— Вы… — начал Монк. Затем гнев его постепенно угас и перешел в черный юмор. — Вы поистине незаменимы, если требуется растравить чужие раны, — закончил он. — Представляю, сколько ваших пациентов встали со смертного одра и пошли, чтобы только избавиться от вашей опеки и хотя бы скончаться в мире и покое.

— Это жестоко, — сказала Эстер, задетая его репликой. — Я никогда никому не растравляла душевных ран, если они были настоящими…

— О! — Монк трагически поднял брови. — Вы полагаете, мои нынешние затруднения вымышлены?

— Конечно, ваши затруднения вполне реальны, — сказала Эстер. — Но горевать над ними бесполезно. У вас талант, хоть вы и потерпели неудачу в деле об убийстве на Куин-Энн-стрит. Вы должны научиться зарабатывать с помощью своего таланта. — Она наконец-то приблизилась к главной теме. — Уверена, что есть масса дел, с которыми полиция не может справиться или просто не видит в них состава преступления. И разве мало случаев, когда полиция по ошибке арестовывает невинных людей?.. — Мысли Эстер невольно вернулись к Персивалю и, не дожидаясь ответа на только что заданный вопрос, она заговорила торопливо: — Что мы теперь можем сделать для Персиваля? Я сегодня утром говорила с леди Мюидор, и, по-моему, у нее до сих пор остаются тягостные сомнения, имел ли он вообще отношение к убийству Октавии.

Официант наконец позволил себе напомнить о своем существовании, и Монк заказал для Эстер чашку шоколада, настояв — скорее бесцеремонно, нежели галантно, — на том, что заплатит сам.

— Полагаю, вам стоит продолжить ваши наблюдения, — молвил он, когда заказ принесли и Эстер принялась за ароматный дымящийся напиток. — Хотя я до сих пор не могу сказать с полной уверенностью, на ком именно следует сосредоточить внимание.

— Мне кажется, на Майлзе Келларде, — задумчиво отозвалась Эстер. — Или на Араминте… если Октавия, вопреки тому, что о ней говорят, не слишком противилась домогательствам Майлза. Араминта, узнав о свидании, могла заранее взять на кухне нож, замышляя именно убийство.

— Тогда об этом должен знать и Майлз Келлард, — возразил Монк. — Или хотя бы подозревать. А судя по вашим рассказам, он ее побаивается, а она его — нет.

Эстер улыбнулась.

— Если бы ваша жена убила ножом вашу любовницу, вы бы тоже изрядно нервничали, не так ли? — Впрочем, Эстер и сама чувствовала, что аргумент неубедителен. Да и Монк тоже это чувствовал — судя по выражению его лица. — Или, может быть, все-таки Фенелла? — продолжала Эстер. — У нее вполне хватит духу, имей она мотив.

— Вряд ли она приревновала Октавию к лакею, — заметил Монк. — И я сильно сомневаюсь, чтобы Октавия могла разузнать о ней что-либо такое, за что сэр Бэзил решился бы выгнать сестру из дома. Разве что вне нашего внимания осталась целая область прошлого Фенеллы.

Эстер допила шоколад и поставила чашку на блюдечко.

— Ну, я еще пока работаю на Куин-Энн-стрит, а леди Мюидор вряд ли оправится окончательно в ближайшие дни. Так что время для наблюдений у меня есть. Значит, вы не можете посоветовать, на кого мне обратить особое внимание?

— Нет, — резко сказал Монк. Затем уставился на свою опустевшую чашку. — Возможно, виновен все-таки Персиваль. Мало ли что мне кажется! Доказательств его непричастности у меня ведь тоже нет. Мы должны уважать не только факты, но и законы. Иначе определения вины и невиновности будут основываться лишь на наших с вами впечатлениях. Должно существовать нечто более весомое, чем простая человеческая убежденность, а иначе мы снова скатимся к варварству.

— Конечно, он может оказаться виновным, — тихо сказала Эстер. — Я это знала и раньше. Но я должна хотя бы удостовериться в этом, пока есть возможность, пока я еще работаю на Куин-Энн-стрит. Если мне удастся обнаружить что-нибудь новое, я напишу вам. Ведь ни вы, ни сержант Ивэн, насколько я понимаю, в доме больше не появитесь. Куда мне послать письмо, чтобы никто не догадался, кому оно адресовано?

На секунду он пришел в замешательство.

— Я не отправляю сама свою корреспонденцию, — нетерпеливо пояснила Эстер. — И вообще редко покидаю дом. Я оставляю письма на столе в холле, а отправляет их либо лакей, либо посыльный.

— О, конечно… Посылайте письма на имя мистера… — Монк подумал, затем усмехнулся. — Мистера Батлера. По моему адресу на Графтон-стрит. Я не съеду оттуда еще несколько недель.

Эстер понимающе кивнула, встала и вышла из кондитерской. Она не сказала ему, что остаток свободного времени намерена потратить на визит к Калландре Дэвьет. Монк бы немедленно заподозрил, что речь там пойдет о нем, и не ошибся. А заподозрив, гордо отказался бы от помощи.

— Что? — Калландра была потрясена, затем гневно сдвинула брови и тут же расхохоталась. — Да, в благородстве чувств ему не откажешь — не то что в благоразумии.

Они сидели в гостиной у камина, и холодное зимнее солнце светило в окна. Новая горничная — худенькая девушка с изумительной улыбкой, сменившая недавно вышедшую замуж Дейзи, принесла им чай и сдобные лепешки с маслом. Угощение не совсем обычное в это время дня, зато весьма приятное в такую холодную пору.

Новую горничную, как уже догадывалась Эстер, звали Мартой.

— А чего бы он добился, если бы подчинился приказу и арестовал Персиваля? — вступилась за Монка Эстер. — Мистер Ранкорн так или иначе посчитал бы дело закрытым, да и сэр Бэзил настоял бы на прекращении расследования. Даже если бы речь зашла о поиске новых доказательств вины Персиваля. Все считают, что ножа и пеньюара вполне достаточно.

— Возможно, ты и права, — согласилась Калландра. — Но какая горячая голова этот ваш Монк! Сначала дело Грея, теперь еще и это! Мне кажется, у него не больше здравого смысла, чем у тебя. — Она потянулась за очередной лепешкой. — Вы оба попытались взять дело в свои руки, а в итоге лишились средств к существованию. Что он намерен делать дальше?

— Не знаю, — Эстер развела руками. — Да я и сама не знаю, что буду делать, когда леди Мюидор поправится окончательно. Не идти же в компаньонки к состоятельной даме, которая вечно будет придумывать себе болезни, капризничать и по малейшему поводу падать в обморок! — Острое чувство горечи внезапно овладело Эстер. — Калландра, что со мной сталось! Я вернулась из Крыма с желанием работать не покладая рук, посвятить себя реформам в нашей медицине, многого добиться… Я хотела видеть наши больницы чистыми и благоустроенными. — Эти мечты теперь даже ей самой казались радужным несбывшимся сном. — Я собиралась доказать, что уход за больными — благородное дело, требующее добросердечных, умелых, грамотных и самоотверженных женщин. Что сиделка, только и умеющая убирать мусор да подносить инструмент хирургу, — это вчерашний день. Неужели все впустую?

— Нет, моя милая, — мягко сказала Калландра. — Просто ты привыкла к тому, что на войне все делается быстро. Ты не учитываешь чудовищную инертность мирного времени и чисто английскую любовь к традициям, какими бы глупыми они ни казались. Говорят, наше время — это век великих перемен, и так оно и есть. Это расцвет нашей изобретательности, нашего благосостояния, расцвет свободы мысли. — Она покачала головой. — Но все это было достигнуто ценой огромных усилий и беспощадной борьбы. Да иначе и быть не может. Нам еще предстоит преодолеть всеобщую уверенность в том, что женщина способна лишь музицировать, рисовать, ублажать мужа, растить детей, заниматься благотворительностью да щебетать в обществе себе подобных! — Легкая улыбка сожаления коснулась губ Калландры. — И никогда, ни при каких обстоятельствах ты не должна отстаивать свою точку зрения перед джентльменами и загонять их в тупик своими доводами. Это опасно, это ставит их в неловкое положение.

— Вы надо мной смеетесь, — упрекнула ее Эстер.

— Только слегка подтруниваю, моя милая. Если мы не найдем тебе подходящего места в больнице, значит, снова устроишься сиделкой к частному лицу. Я напишу мисс Найтингейл — посмотрим, что она посоветует. — Лицо Калландры омрачилось. — А вот положение мистера Монка куда сложнее. Чем он может еще заняться, кроме сыска?

Эстер на мгновение задумалась.

— Боюсь, что ничем.

— Тогда ему придется заниматься сыском. Несмотря на последнюю неудачу, полагаю, он весьма талантливый детектив. А зарывать в землю данный Богом талант — это преступление.

Калландра подвинула блюдо поближе к Эстер, и та взяла лепешку.

— И раз он не может служить в полиции, пусть займется частным сыском. — Калландра сама подошла вплотную к интересующей Эстер теме. — Ему нужна реклама в газетах и периодике. Есть люди, потерявшие родственников, то есть я хочу сказать — люди, не знающие, где в данный момент находятся их родственники. Многие ограбления полиция так и не может раскрыть. Если он завоюет себе славу выдающегося частного сыщика, к нему будут обращаться те, кто не слишком верит в возможности полиции. — Лицо ее просветлело. — Или когда полиция, в отличие от потерпевшего, не видит в происшествии состава преступления. И, к сожалению, нередки случаи, когда несправедливо обвиненный человек желает спасти свое доброе имя.

— Но на что он будет жить, пока к нему придет слава великого частного сыщика? — встревоженно спросила Эстер, вытирая пальцы салфеткой.

Калландра задумалась на минуту, затем что-то про себя решила и заметно повеселела.

— Я всегда хотела заняться чем-нибудь более интересным, нежели обычные мои дела, сколь бы необходимыми и полезными они ни были. Посещение друзей и борьба за реформы госпиталей, тюрем и работных домов, конечно же, занятия весьма важные, но хотелось бы хоть немного чем-нибудь скрасить свою жизнь. Я предложу мистеру Монку деловое партнерство. — Калландра взяла еще одну лепешку. — Я вложу средства, чтобы он мог основать свою контору и как-то существовать первое время. Прибылью, если таковая возникнет, он будет делиться со мной. Я обеспечу ему необходимые знакомства и клиентуру, а он будет выполнять свою работу. И обязательно держать меня в курсе всех дел. — Калландра нахмурилась с самым свирепым видом. — Как думаешь, согласится он на такие условия?

Эстер постаралась не выдавать своей радости.

— Полагаю, у него просто нет другого выбора. На его месте я бы такой шанс не упускала.

— Отлично. Тогда я приглашу его сюда и изложу свое предложение. Кстати, дело об убийстве на Куин-Энн-стрит остается для меня загадкой. С него и начнем.

Тем не менее прошло еще добрых две недели, прежде чем Эстер наметила себе какие-то планы. Ей не следовало пока оставлять службу на Куин-Энн-стрит, где по-прежнему вела с собой отчаянную борьбу леди Мюидор, пытаясь выкинуть из головы все связанное со смертью Октавии и в то же время надеясь раскрыть истину, о которой до сих пор лишь догадывалась.

Остальные обитатели дома вернулись к нормальной жизни, весьма напоминающей прежнюю. Сэр Бэзил целыми днями пропадал в Сити, занимаясь там обычными своими делами. Эстер как бы вскользь попыталась выяснить у леди Беатрис, какими именно, но та и сама не знала. Что-то связанное с государственными интересами, как не раз, улыбаясь, объяснял супруге сэр Бэзил.

Ромоле, как и всем прочим, приходилось воздерживаться от светской жизни, поскольку семейство еще носило траур. Но она искренне верила, что с окончанием следствия тучи рассеялись полностью, и пребывала в приподнятом состоянии духа. Если ее хорошенькое личико и становилось вдруг несчастным, это было связано с Киприаном, а вовсе не с убийством Октавии. Ромола убедила себя, что виновен только Персиваль и что сообщников у него не было.

Киприан частенько беседовал с Эстер на самые разные темы, и, кажется, рассуждения сиделки весьма его интересовали. Эстер была польщена вниманием Киприана. Ей очень хотелось поговорить с ним откровенно в иной, менее чопорной обстановке.

Септимус был чем-то озабочен, но по-прежнему таскал портвейн из подвала, а Фенелла по-прежнему пила это краденое вино, держалась вызывающе и часто пропадала из дома, не боясь навлечь на себя гнев сэра Бэзила. Где она бывала, не знал никто, хотя гадали об этом все кому не лень.

Араминта успешно вела хозяйство и даже проявила в этом плане большие способности, но ее отношение к Майлзу оставалось холодным и подозрительным, на что сам Майлз просто не обращал внимания. С арестом Персиваля опасность для него миновала, а неудовольствие жены мало его заботило.

Слуги были хмуры и деловиты. Никто не упоминал имени Персиваля, разве что случайно, после чего наступало неловкое секундное молчание — и все начинали говорить о чем-нибудь другом.

Новый лакей Роберт передал Эстер письмо, пришедшее от Монка, и она поднялась к себе, чтобы прочесть послание в одиночестве.

19 декабря, 1856

Дорогая Эстер!

Совершенно неожиданно леди Калландра пригласила меня к себе и сделала из ряда вон выходящее деловое предложение. Не обладай эта женщина столь замечательным характером, я бы заподозрил, что это ваших рук дело. Впрочем, я и сейчас еще в этом не уверен: не из газет же она узнала о моем увольнении из полиции — газетчиков такие новости не интересуют. Они слишком рады, что следствие об убийстве на Куин-Энн-стрит завершено, и требуют немедленного повешения всех лакеев вообще и Персиваля в частности.

Министерство внутренних дел может поздравить себя с таким удачным решением. Сэр Бэзил теперь объект всеобщего сочувствия и уважения, а Ранкорн грезит о повышении в чине. Один только Персиваль мается в Ньюгейтской тюрьме в ожидании суда. Но, может быть, он и впрямь виновен? Впрочем, я в это не верю.

Предложение леди Калландры (на тот случай, если вы о нем вдруг ничего не знаете!) заключается в следующем: я могу стать частным сыщиком, а она будет всячески меня поддерживать в этом начинании — в том числе и финансово. Я со своей стороны обязан всего-навсего выполнять свою работу и делиться будущими прибылями. В обязанность мне также вменится подробно информировать леди Калландру о ходе всех моих расследований. Надеюсь, что ее это в самом деле интересует!

Я принял предложение леди Калландры, поскольку иного выхода у меня просто не было. Я попытался объяснить ей, что ждать особых прибылей от этого дела не стоит. Частные сыщики, в отличие от полицейских, получают вознаграждение лишь в случае успешного расследования, точнее — если клиент вполне удовлетворен работой и результатами. Жертвы же правосудия (лучше будет сказать — неправосудия), о которых вы упоминали, как правило, неплатежеспособны. Однако леди Калландра считает, что денег у нее в избытке и что оказываемую мне помощь она будет рассматривать как благотворительность. Чем жертвовать на музеи, галереи и приюты, она предпочитает вложить средства в дело, приносящее реальную пользу и, кстати, по ее мнению, куда более интересное. Постараюсь сделать все возможное, чтобы оправдать ее доверие.

Вы пишете, что леди Мюидор по-прежнему встревожена, а Фенелла по-прежнему ведет себя скандально, хотя и не знаете, какое это все может иметь отношение к смерти Октавии. Ваши любопытные наблюдения лишь подтверждают, что дело требует доследования. Только, пожалуйста, действуйте как можно осмотрительнее, помните, что, чем ближе вы подбираетесь к сути проблемы, тем выше вероятность привлечь к себе внимание убийцы.

Я еще общаюсь с Ивэном, и он передает мне новости из полицейского участка. Иных доказательств вины Персиваля там искать не собираются. Ивэн тоже убежден, что неверно прерывать на этом следствие, но никто из нас не знает, что тут можно предпринять. Даже леди Калландра.

Засим остаюсь — искренне ваш

Уильям Монк

Когда Эстер дочитала письмо, решение созрело само собой. Вряд ли ей удастся открыть что-либо новое на Куин-Энн-стрит, а Монк ей помочь просто не сможет, поскольку не имеет уже доступа к этому делу. Единственной надеждой для Персиваля был предстоящий суд. И единственный человек, у кого можно спросить совета, это Оливер Рэтбоун. Злоупотреблять добротой Калландры Эстер не хотела, хотя, конечно, стоило завести речь об адвокате во время их последней беседы. Но у Рэтбоуна была адвокатская контора. Ничто не мешало Эстер попросить его о получасовой консультации — на большее она просто не имела средств.

Для начала она испросила у леди Беатрис позволения отлучиться еще раз по тем же самым семейным обстоятельствам, и, естественно, та ей не отказала. Затем Эстер написала краткое послание Оливеру Рэтбоуну с просьбой дать ей консультацию по весьма деликатному вопросу, если возможно, во вторник после полудня. Наклеила на конверт несколько заранее приобретенных почтовых марок и велела посыльному бросить письмо в ящик, что тот исполнил с удовольствием.

На следующий день она получила ответ — почту приносили ежедневно — и вскрыла конверт сразу же, как только смогла уединиться.

20 декабря, 1856

Дорогая мисс Лэттерли!

Буду рад принять Вас в своей конторе на Виер-стрит, что возле Линкольнз-Инн-Филдз, во вторник 23 декабря в три часа дня. Надеюсь оказаться Вам полезным в интересующем Вас вопросе.

Искренне ваш

Оливер Рэтбоун

Коротко и ясно. Было бы нелепо рассчитывать на что-либо большее. У адвоката каждый день расписан по минутам, и то, что он согласился побеседовать с Эстер, уже большое одолжение с его стороны. На светские любезности и расшаркивания у него просто нет времени.

Подходящего для визита наряда у Эстер не было: ни шелков, ни бархата, как у Ромолы или Араминты, ни вышитых, украшенных лентами капоров, ни кружевных перчаток, какие носят настоящие леди. Да они ей и не пригодились бы — при ее-то работе! Платья Эстер, чья семья потерпела финансовый крах, были весьма скромны и практичны. Это касалось и покроя, и качества ткани. Капор приятного розового цвета, но это все, что можно сказать о нем хорошего. Кроме того, наряды Эстер могли бы быть и поновей.

А впрочем, не все ли равно, как она выглядит! Ей ведь предстояло идти к Рэтбоуну по делу, а не на светский прием.

Без особого удовольствия она оглядела себя в зеркале. Слишком худая и ростом куда выше, чем хотелось бы. Волосы — густые, но почти совсем не вьются; замучишься, пока соорудишь требуемые модой локоны. Глаза, правда, большие, серо-голубые, правильно расставленные, но слишком спокойные и внимательные, отчего людям подчас становится неловко под ее взглядом. Да и черты лица в целом несколько резковаты.

Но с этим ничего уже не поделаешь. Если нельзя стать красивой, надо быть хотя бы обаятельной. Помнится, мать Эстер часто внушала ей это в детстве, зная, что красавицы из дочки все равно не получится.

День выдался пасмурный, с неприятным резким ветром.

Эстер наняла кеб от Куин-Энн-стрит до Виер-стрит и прибыла на место около трех часов пополудни. В три часа ровно она уже сидела в элегантно обставленной приемной Оливера Рэтбоуна и с нетерпением ждала начала беседы.

Она чуть не вскочила, когда дверь открылась и вошел Рэтбоун. Костюм его, как и в прошлый раз, был безупречен, и Эстер сразу же почувствовала себя нескладной и угловатой.

— Добрый день, мистер Рэтбоун. — Она уже не была уверена в силе собственного обаяния. — Весьма любезно с вашей стороны сразу же откликнуться на мою просьбу.

— Я лишь доставил себе удовольствие увидеться с вами, мисс Лэттерли. — Рэтбоун очаровательно улыбнулся, однако глаза его были серьезны и внимательны. — Прошу вас, пройдите в мой кабинет и располагайтесь поудобнее.

Он распахнул перед Эстер дверь, и она торопливо вошла, памятуя, что с момента приветствия беседа, на которую ей отведено полчаса, уже началась.

Комната была невелика, но казалась светлой и просторной. Мебель напоминала по стилю обстановку скорее времен Вильгельма IV, чем правящей ныне королевы. Во всем преобладали светлые холодноватые тона. На дальней стене висела картина, выполненная в манере Джошуа Рейнолдса и изображающая джентльмена в одеяниях прошлого века на фоне романтического пейзажа.

Впрочем, все это было несущественно; Эстер сразу приступила к делу.

Она опустилась на один из легких стульев, а Оливер сел напротив и непринужденно скрестил ноги, поддернув предварительно брюки, чтобы не нарушалась безупречность складок.

— Мистер Рэтбоун, я прошу прощения за свою настойчивость, но по-другому поступить просто не могла. Я просила вас уделить мне полчаса вашего драгоценного времени, и, если я выйду за установленные рамки, пожалуйста, прервите меня.

Эстер заметила, как в глазах его зажглись веселые искорки, но ответ адвоката прозвучал вполне серьезно:

— Я обязательно так и сделаю, мисс Лэттерли. Поверьте, я весьма внимательно слежу за стрелками часов. Пожалуйста, сосредоточьтесь и расскажите мне, в каком именно вопросе я могу быть вам полезен.

— Благодарю вас, — сказала она. — Вопрос касается убийства на Куин-Энн-стрит. Вам известны его обстоятельства?

— Читал в газетах. А вы знакомы с семейством Мюидоров?

— Нет… Во всяком случае, это не светское знакомство. Пожалуйста, не перебивайте меня, мистер Рэтбоун. Если я собьюсь, мы можем не уложиться в условленное время.

— Прошу прощения.

В его глазах вновь вспыхнули веселые искорки.

Эстер почувствовала легкое раздражение, и ей уже было все равно, насколько обаятельно она выглядит.

— Дочь сэра Бэзила Мюидора Октавия Хэслетт была найдена зарезанной в собственной спальне. — Речь свою Эстер продумала и отрепетировала заранее и теперь старалась выговаривать каждую фразу как можно яснее и доходчивее. — Поначалу решили, что в дом среди ночи пробрался грабитель, который и убил ее. Но затем полиция доказала, что снаружи никто не проникал и, стало быть, убийство — дело рук кого-то из членов семейства или слуг.

Рэтбоун молча кивнул.

— Леди Мюидор была настолько потрясена, что здоровье ее пошатнулось, и Мюидоры приняли меня на службу в качестве сиделки.

— А разве вы уже не работаете в лечебнице?

Глаза адвоката расширились, брови изумленно приподнялись.

— Работала, — коротко ответила Эстер. — Теперь — нет.

— Но вы же были так воодушевлены идеей больничных реформ!

— К несчастью, руководство лечебницы эту идею не поддержало. Пожалуйста, мистер Рэтбоун, не перебивайте меня! Это действительно очень важное дело; может свершиться чудовищная несправедливость.

— Выдвинуто обвинение против невинного человека, — сказал Рэтбоун.

— Совершенно верно. — У Эстер не было времени удивляться его проницательности. — Это лакей Персиваль, личность весьма непривлекательная: он тщеславен, заносчив, эгоистичен, волочится за женщинами…

— Да, и впрямь не слишком привлекательная личность, — согласился Рэтбоун, откидываясь на спинку стула и не сводя с посетительницы внимательных глаз.

— По версии полиции, — продолжала она, — он приударял и за миссис Хэслетт — то ли с ее одобрения, то ли без оного. В общем, они считают, что Персиваль проник ночью в ее спальню. Она же, предвидя приход лакея и боясь его, припасла кухонный нож… — Эстер видела изумление Рэтбоуна, но решила не обращать на это внимания, — собираясь с его помощью защищать свою честь и достоинство. Произошла борьба, в результате которой оружие обернулось против нее самой…

Рэтбоун задумчиво глядел на нее, сведя вместе кончики пальцев.

— Откуда вам все это известно, мисс Лэттерли? Точнее, каким образом полиция это установила?

— Спустя какое-то время с начала следствия — фактически через несколько недель — кухарка обнаружила отсутствие одного из разделочных ножей, — объяснила Эстер, — и полиция провела еще один, более тщательный обыск в доме. В комнате этого лакея за ящиком комода были обнаружены окровавленный нож и пеньюар, принадлежавший миссис Хэслетт, также со следами крови.

— А почему вы не уверены в его виновности? — с интересом спросил адвокат.

Коротко и ясно ответить на столь прямой вопрос было весьма затруднительно.

— Возможно, он и виновен, но ведь это совершенно не доказано, — сказала Эстер уже не так уверенно. — Кроме ножа и пеньюара, нет никаких улик, а их мог подбросить в его комнату кто угодно. Зачем держать их у себя, вместо того чтобы просто уничтожить? Он легко мог вытереть нож и вернуть его на кухню, а пеньюар сунуть в печь. Шелк бы превратился в пепел.

— Перст судьбы? — предположил Рэтбоун, но особой уверенности в его голосе не слышалось.

— Это слишком наивно, а Персиваль далеко не глуп, — немедленно возразила Эстер. — Он мог хранить эти вещи разве что с целью подкинуть их после кому-нибудь и тем навлечь на него подозрение…

— В таком случае, почему он этого не сделал? Вероятно, не знал, что кухарка хватилась ножа, после чего немедленно должен был последовать обыск? — Рэтбоун слегка покачал головой. — Тогда это какая-то удивительная кухня.

— Конечно, об этом знали все, — сказала Эстер. — И поэтому тот, у кого хранились нож и пеньюар, немедленно подбросил их Персивалю.

Рэтбоун озадаченно нахмурился, его интерес к истории заметно возрос.

— Крайне подозрительно, — заметил он, разглядывая собственные ногти, — что полиция не нашла ничего при первом обыске. Наверняка они искали достаточно внимательно, как только убедились, что убийство совершил не грабитель, а кто-то из обитателей дома.

— Этих вещей не было тогда в комнате Персиваля, — страстно сказала Эстер. — Их принесли туда втайне от него и положили так, чтобы можно было легко найти. Что и случилось.

— Да, дорогая мисс Лэттерли, все могло быть именно так, но я имею в виду другое. Логично предположить, что и в первый раз полиция тщательно обыскала весь дом, а не только комнату злосчастного Персиваля. Где бы эти вещи ни находились, их все равно нашли бы еще при первом обыске.

— О! — внезапно она поняла его мысль. — Вы хотите сказать, что эти вещи были спрятаны где-то вне дома и лишь потом принесены обратно? Какое чудовищное хладнокровие! То есть их специально приберегли, чтобы в дальнейшем при необходимости свалить вину на другого?

— Наверно. Но почему это было сделано именно тогда, а не раньше? Или, может быть, кухарка никак не могла заметить отсутствия одного из ножей? Возможно, пришлось долго ждать, когда она наконец его хватится. Хотелось бы знать, сама она обнаружила пропажу или все-таки кто-то ей подсказал. Тогда интересно, кто именно.

— Я попытаюсь узнать.

Рэтбоун улыбнулся.

— Полагаю, слуги не могут покидать дом, когда им вздумается, и уж тем более во время работы.

— Нет. Нам… — Как странно причислять себя к слугам! Тем более перед Рэтбоуном… Однако времени на переживания у Эстер не было. — Нам дают свободные полдня каждую вторую неделю, если позволяют обстоятельства.

— Значит, у слуг не было возможности вынести из дома нож и пеньюар сразу же после убийства, как и вернуть их обратно перед самым обыском, стоило только кухарке хватиться ножа, — заключил он.

— Вы правы. — Это была маленькая, но очень важная победа. Эстер встала и подошла к камину. — Вы совершенно правы. Ранкорн об этом даже и не подумал. Когда он узнает, ему придется многое пересмотреть…

— Сомневаюсь, — угрюмо сказал Рэтбоун. — Логически это выглядит безупречно, но я буду приятно удивлен, если выяснится, что полиция в данном случае руководствуется логикой. Вы сами сказали, что Персиваль уже арестован по обвинению в убийстве. Кстати, ваш друг мистер Монк принимает участие в этом расследовании?

— Принимал. И предпочел получить отставку, отказавшись арестовать Персиваля, поскольку не был убежден в его виновности.

— Весьма благородно, — кисло заметил Рэтбоун. — И весьма опрометчиво.

— Если не ошибаюсь, его подвели нервы, — сказала Эстер, чувствуя себя предательницей. — Но я не могу его за это упрекнуть. Меня тоже уволили из лечебницы, так как я посмела превысить свои полномочия.

— В самом деле? — Брови Рэтбоуна поползли вверх. — Пожалуйста, расскажите, как это случилось.

— Я не могу тратить попусту ваше время, мистер Рэтбоун. — Эстер улыбнулась, чтобы смягчить свои слова — и те, которые уже произнесла, и те, которые еще только собиралась произнести. — Если я начну рассказывать, то мы потратим полчаса уже моего, а не вашего времени. Впрочем, я буду весьма этому рада.

— А я — так просто счастлив, — поддержал ее Рэтбоун. — Побеседуем здесь, или мне будет позволено пригласить вас отобедать? Как высоко вы цените свое время? — спросил он с напускной серьезностью. — Возможно, такая роскошь мне просто не по карману. Или все-таки мы придем к соглашению? Полчаса вашего времени за еще полчаса моего. Таким образом вы успеете закончить историю о Персивале и Мюидорах, я постараюсь вам что-либо посоветовать, а после вы расскажете мне о том, что случилось в лечебнице.

Это было весьма соблазнительное предложение, и не только потому, что Эстер хотела помочь Персивалю, — Рэтбоун был ей симпатичен.

— Что ж, если мы уложимся во время, отпущенное мне леди Мюидор, я буду только рада, — согласилась она и тут же смутилась.

Рэтбоун изящно поднялся со стула.

— Отлично! Мы прерываем беседу и возобновим ее в обеденном зале гостиницы за углом — там обслуживают в любое время суток. Приличнее было бы, конечно, встретиться в доме общих друзей, но за неимением таковых, а также времени на их поиски… Прошу! Надеюсь, это не слишком повредит вашей репутации.

— Моей репутации уже ничто не повредит, — ответила Эстер с усмешкой. — Доктор Померой сделает все возможное, чтобы меня не приняли на работу ни в одну больницу.

— Но в споре с ним вы оказались правы? — спросил Рэтбоун, отворяя перед Эстер дверь.

— Полагаю, что так.

— Тогда это и впрямь непростительная дерзость с вашей стороны.

Они вышли из конторы, миновали метельщика и двинулись по мостовой, уклоняясь от проезжающих экипажей. Обогнув угол и перейдя на другую сторону, они оказались у входа в старую гостиницу, построенную еще в те дни, когда только почтовые кареты поддерживали сообщение между городами, пока на смену им не пришла железная дорога.

Внутри было очень уютно. Внимание Эстер привлекли развешанные по стенам картины, медные и оловянные тарелки, почтовые рожки. Публика также была весьма примечательна — розовощекие преуспевающие дельцы в теплой по сезону одежде.

Хозяин приветствовал Рэтбоуна, стоило тому переступить порог, и немедленно предложил столик в уютном уголке, посоветовав, что из блюд стоит заказать дорогому гостю.

Переговорив с Эстер, Рэтбоун сделал заказ, и хозяин сам отправился на кухню — приглядеть, чтобы подали все самое лучшее. Адвокат принял эти знаки внимания с благодарностью, но как нечто вполне привычное. Манеры его были безупречны, он явно умел соблюдать дистанцию, отделяющую джентльмена от хозяина гостиницы.

Трудно сказать, что это было — ленч или обед, но блюда были приготовлены превосходно. Эстер тем временем поведала Рэтбоуну все, что знала об убийстве на Куин-Энн-стрит, включая историю Майлза Келларда с Мартой Риветт, странную тревогу леди Беатрис, которая не исчезла с арестом Персиваля, и слова Септимуса о том, что Октавия за день до смерти узнала нечто потрясающее и ужасное, хотя и не уточнила, что именно.

Потом Эстер рассказала о Джоне Эйрдри, докторе Померое и хинине.

В итоге беседа заняла почти полтора часа, но подсчитать это Эстер удосужилась лишь ночью, лежа в своей постели на Куин-Энн-стрит.

— Так что вы мне посоветуете? — серьезно спросила она, чуть наклонившись вперед. — Что можно сделать для Персиваля?

— У него есть адвокат? — в тон ей спросил Рэтбоун.

— Не знаю. У него нет денег.

— Естественно. Будь у него деньги, это бы вызвало подозрение. — Рэтбоун жестко улыбнулся. — Я иногда работаю бесплатно, мисс Лэттерли, на благо общества. Потом, чтобы не терпеть убытка, берусь защищать человека состоятельного. Даю вам слово, я изучу этот случай и сделаю все возможное.

— Я весьма вам обязана. — Эстер улыбнулась в ответ. — А теперь скажите, сколько я вам должна за консультацию.

— Сойдемся на половине гинеи, мисс Лэттерли.

Она открыла ридикюль, достала золотую монету достоинством в полгинеи — последнее, что у нее оставалось, — и протянула адвокату.

Вежливо поблагодарив Эстер, он сунул монету в карман, затем поднялся, галантно отодвинул ее стул, помогая встать. Они вышли на улицу, где Рэтбоун остановил кеб. Эстер попрощалась с адвокатом и, довольная, приказала ехать на Куин-Энн-стрит.

Суд над Персивалем Гэрродом начался в середине января 1857 года. Поскольку леди Беатрис была по-прежнему подавлена и не совсем избавилась от своих страхов и тревоги, об увольнении Эстер речи не заходило. Обязанности свои она выполняла весьма ревностно, во-первых, потому, что до сих пор не смогла подыскать себе другого места, а во-вторых, ей необходимо было оставаться на Куин-Энн-стрит и продолжать наблюдение за семейством Мюидоров. Не то чтобы Эстер рассчитывала узнать что-либо существенное, просто не в ее привычках было терять надежду.

В суд отправилась вся семья. Сэр Бэзил выразил желание, чтобы женщины остались дома и представили свои свидетельства в письменном виде, но Араминта воспротивилась этому. В тех редких случаях, когда между нею и отцом возникали разногласия, последнее слово, как правило, оставалось за Араминтой. Леди Беатрис даже не стала спорить — она просто нарядилась в траурное без украшений платье, надела густую черную вуаль и приказала подать свой экипаж. Эстер вызвалась сопровождать ее на всякий случай и весьма обрадовалась, когда предложение было принято.

Что касается Фенеллы Сандеман, то ей казалась смешной даже сама мысль, что кто-то может воспретить ей присутствовать на таком чудесном драматическом представлении. Она выпорхнула из своей комнаты уже слегка навеселе, поправляя траурный шелковый шарф белой ручкой в черной кружевной перчатке.

Сэр Бэзил пробормотал проклятие, но делать было нечего. Втолковывать что-либо Фенелле было бесполезно — она все равно пропустит мимо ушей.

Ромола наотрез отказалась остаться в доме одна, и никто с ней даже не спорил.

Зал суда был набит битком, а поскольку Эстер не попала на этот раз в число свидетелей, сидеть ей пришлось рядом с леди Мюидор.

Обвинение представлял мистер Ф. Дж. О'Хара, эффектный мужчина, на счету которого было несколько громких и множество менее заметных, но более выгодных процессов. Коллеги его почитали, публика — обожала. Зрителей привлекали его вкрадчивые манеры и умение в самый неожиданный момент разразиться прочувственной речью. Это был мужчина среднего роста, крепкого телосложения, с короткой шеей и пышной копной прекрасных седых волос. Будь они чуть длиннее, его прическа походила бы на львиную гриву, но прокурор предпочитал импозантности светский лоск. Он обладал весьма музыкальным голосом, с еле заметной очаровательной шепелявостью.

Персиваля защищал Оливер Рэтбоун, и это вселяло в Эстер отчаянную надежду. Главным образом потому, что Рэтбоун взялся за дело, не ожидая от него прибыли.

Первой на свидетельское место была вызвана горничная Энни, нашедшая тело Октавии Хэслетт. В своем выходном голубом платье она выглядела очень строгой, очень юной, агрессивной и беззащитной одновременно.

Персиваль, стоявший перед скамьей подсудимых, неподвижно глядел прямо перед собой. Униженный, лишенный чести, но не потерявший храбрости, он показался Эстер ниже ростом и уже в плечах. Возможно, дело было в том, что лакей утратил свойственные ему живость и изящество движений. Он уже не мог защитить себя. Теперь его защищал Рэтбоун.

Следующим свидетелем вызвали доктора. Показания его были весьма кратки: Октавия Хэслетт скончалась в течение ночи от удара ножом в нижнюю часть груди, под ребро.

Третьим оказался Уильям Монк, и его показания заняли все оставшееся утро и большую часть дня. Он был резок, язвителен, выражался подчеркнуто ясно, отказываясь подчас подтвердить то, что остальным казалось очевидным.

Ф. Дж. О'Хара был терпелив и вежлив, он выжидал момент для решающего удара. Это выяснилось только под конец, когда помощник передал ему записку, в которой, судя по всему, упоминалось дело Грея.

— У меня создается впечатление, мистер Монк… Теперь уже просто мистер… Вы ведь уже больше не инспектор, не так ли?

Шепелявость прокурора была едва заметна.

— Да, — безучастно ответил Монк.

— Так вот, на основании ваших показаний у меня создается впечатление, мистер Монк, что вы не считаете Персиваля Гэррода виновным.

— Это вопрос, мистер О'Хара?

— Да, мистер Монк, это вопрос!

— Я считаю, что свидетельств, подтверждающих его вину, явно недостаточно, — ответил Монк. — Согласитесь, это несколько разные вещи.

— Не вижу существенной разницы, мистер Монк. Поправьте меня, если это не так, но и в прошлом вашем деле вы всячески пытались оправдать обвиняемого. Некоего Менарда Грея, если не ошибаюсь?

— Нет, — без промедления возразил Монк. — Я хотел и даже стремился предъявить ему обвинение. Я просто не хотел, чтобы его повесили.

— О да… смягчающие обстоятельства, — согласился О'Хара. — Но вы пока не привели ни одного такого обстоятельства по делу об убийстве Персивалем Гэрродом дочери своего хозяина — мне кажется, это выше ваших сил. Орудие убийства и окровавленную одежду жертвы, найденные вами же в комнате обвиняемого, вы не считаете достаточными уликами? Что же вам еще нужно, мистер Монк? Самому быть очевидцем преступления?

— Мне нужны абсолютно достоверные улики, — без тени улыбки ответил Монк. — Нужно, чтобы они имели смысл, а не видимость смысла.

— А если конкретно, мистер Монк? — настаивал О'Хара.

Он взглянул на Рэтбоуна — не собирается ли тот возразить. Но Рэтбоун лишь улыбнулся благосклонно и продолжал хранить молчание.

— Держать у себя эти вещи было… — Монк хотел сказать «чертовски», но вовремя спохватился, заметив победный взгляд прокурора, решившего, что он все-таки заставил свидетеля занервничать, — настолько бессмысленно и опасно, — продолжил Монк, — что становится непонятно, почему обвиняемый, например, не вытер нож и не вернул его на кухню, хотя вполне мог это сделать.

— Не потому ли, что он сам собирался кому-то подложить его? — О'Хара насмешливо возвысил голос, как бы давая понять, что идея эта вполне очевидна.

— Но он этого не сделал, — напомнил Монк. — Хотя возможность такую имел. Он мог подбросить эти вещи кому угодно, как только узнал о том, что кухарка хватилась ножа.

— Возможно, он и намеревался так поступить, но упустил свой шанс. И представьте себе, какой гнев бессилия он должен был ощутить при этом! — О'Хара повернулся к присяжным и воздел руки. — Какая ирония судьбы! Человек сам попадает в ловушку, которую он готовил для другого!

На этот раз Рэтбоун поднялся и выразил протест.

— Милорд, мистер О'Хара утверждает то, что еще надлежит доказать. Даже со всем присущим ему даром убеждения он так и не смог предъявить доказательств, что вещи были положены за ящик комода самим Персивалем. Следствие здесь подменяет причину, а причина — следствие.

— Придерживайтесь фактов, мистер О'Хара, — предупредил судья.

— О. конечно, милорд, — пообещал О'Хара. — Будьте уверены, именно это я и намерен сделать!

Нa следующий день О'Хара начал с вещественных доказательств, найденных при столь драматических обстоятельствах. Он вызвал миссис Боден. Оказавшись вдали от своей плиты, попав в незнакомую торжественную обстановку, кухарка выглядела простоватой и растерянной. Она привыкла к тому, что ее искусство говорило за нее. Теперь же лицо кухарки испуганно застыло, и ясно было, что миссис Боден чувствует себя крайне скованно.

Когда ей предъявили нож, она взглянула на него с ужасом, но согласилась, что это нож с ее кухни. Она узнала зарубки и царапины на ручке, а также легкую неровность лезвия. Еще бы ей не узнать свой инструмент! Однако, как только Рэтбоун стал выспрашивать, когда она обнаружила пропажу, миссис Боден прошибла дрожь. Выяснив, что за блюда ей приходилось готовить, адвокат принялся допытываться, каким ножом она каждый раз пользовалась, чем привел кухарку в окончательное смущение. Она просто не помнила. В конце концов ему пришлось отступиться, чтобы не настроить против себя присяжных и публику.

Тут поднялся улыбающийся О'Хара и пригласил на место для свидетелей камеристку Мэри, дабы та подтвердила, что найденный пеньюар действительно принадлежал Октавии. Смуглые щеки камеристки были на этот раз весьма бледны, румянец исчез, голос звучал несколько сдавленно. Но она подтвердила, что это вещь ее покойной хозяйки. Она часто видела на ней этот пеньюар и не раз его гладила.

Рэтбоун отказался от вопросов. Уточнять тут было нечего.

Следующим О'Хара вызвал дворецкого. Бледный, как труп, Филлипс поднялся на возвышение. Сквозь седой пушок его волос просвечивала лысина, брови же были сдвинуты еще более свирепо, чем обычно. В целом он напоминал солдата, у которого отобрали оружие и поставили лицом к лицу с беснующейся толпой.

О'Хара был достаточно искусен и умен, чтобы не усугублять потрясения дворецкого невежливостью или снисходительностью. Выяснив, какую должность занимает Филлипс, прокурор осведомился, не он ли начальствует в доме над всеми слугами. Получив утвердительный ответ, О'Хара принялся расспрашивать о Персивале, причем речь шла исключительно о личных качествах обвиняемого. О том, что он плохой слуга, не было сказано ни слова. Напротив, за все время службы Филлипс не раз отмечал его исполнительность и расторопность. Допрос свидетеля был проведен мастерски. Рэтбоуну оставалось лишь спросить, не возникало ли у Филлипса хотя бы малейшего подозрения, что этот самовлюбленный и заносчивый молодой человек дошел до наглости увлечься дочерью своего хозяина. Сама мысль об этом ужаснула и оскорбила Филлипса. Впрочем, от него никто и не ждал другого ответа.

Дальше О'Хара вызвал последнюю из служанок — Роз. Черный цвет шел ей, подчеркивая белокурые волосы и сияющую голубизну больших глаз. Ситуация отнюдь не ошеломила ее; голос девушки звучал ровно, уверенно и был исполнен чувства. Нимало не заносясь, она рассказала слушавшему с проникновенной внимательностью О'Харе о том, что сначала они с Персивалем были друзьями, что Персиваль обожал ее, но не переходил при этом дозволенных границ. Затем он окончательно уверил ее в искренности своих чувств и дал понять, что будет счастлив на ней жениться.

Все это она излагала мягко и с самым скромным видом. Держалась Роз очень прямо, чуть приподняв подбородок. Она рассказала О'Харе, как впервые заметила, что Персиваль оказывает Октавии большее внимание, нежели положено слуге. Мисс Октавия хвалила его, часто давала поручения, выполняя которые он должен был находиться от нее поблизости.

— И вы не ревновали, мисс Ваткинс? — с невинным видом спросил О'Хара.

Не забывая о внешних приличиях. Роз скромно потупилась и отвечала, как бы не заметив ядовитых ноток в голосе прокурора:

— Ревновала, сэр? Как я могла ревновать кого-то к такой леди, как мисс Октавия? Она была прекрасна, воспитанна, образованна. Что я такое по сравнению с ней!

Роз помолчала секунду, затем продолжила:

— Да он бы на ней и не женился, об этом даже думать смешно! Ревновать к другой служанке, такой же, как я сама, это еще понятно. Он бы мог уйти к ней, жениться, создать семью. — Роз взглянула на свои маленькие крепкие руки и снова вскинула глаза. — Нет, сэр, мисс Октавия просто забавлялась, а ему это вскружило голову. Я раньше думала, такое может случиться разве что между горничной и безнравственным хозяином. Но чтобы леди…

Она потупилась.

— По-вашему, между ними все-таки что-то произошло, мисс Ваткинс? — спросил О'Хара.

Глаза служанки широко раскрылись.

— О нет, сэр! Я ни на миг не допускаю, что мисс Октавия могла на такое пойти. Думаю, Персиваль много чего себе напридумывал. А когда понял, что свалял дурака, он вышел из себя, вспылил…

— У него вспыльчивый нрав, мисс Ваткинс?

— О да, сэр… Боюсь, что да.

Последней по счету свидетельницей, вызванной, чтобы обрисовать облик и наклонности Персиваля, была Фенелла Сандеман. Она взошла на возвышение в блеске черной тафты и шорохе кружев. Большой чепец был сдвинут чуть назад, эффектно обрамляя неестественно бледное лицо, ненатурально густые волосы и розовые губы. Издалека Фенелла казалась дьявольски привлекательной женщиной, удрученной нынешними прискорбными обстоятельствами.

Но Эстер, ни на секунду не забывавшей, что идет борьба за жизнь человека, появление миссис Сандеман показалось напыщенным и нелепым.

О'Хара встал и обратился к Фенелле с преувеличенной вежливостью, словно боясь нечаянным словом разрушить ее хрупкую эфемерную красоту:

— Миссис Сандеман, насколько мне известно, вы вдова и проживаете в доме вашего брата сэра Бэзила Мюидора?

— Да, — ответила она с самым отважным видом, вызывающе улыбнувшись и вздернув подбородок.

— И вы… — Он замялся, как бы припоминая, о чем хотел спросить, — живете там уже около двенадцати лет?

— Верно, — согласилась Фенелла.

— Тогда вам, без сомнения, должны быть хорошо известны все проживающие в доме лица: нравы, склонности, радости и беды, постигшие их в последнее время, — заключил обвинитель. — О каждом у вас наверняка сложилось собственное мнение, основанное на наблюдениях.

— Да, это так.

Она взглянула на него, и соблазнительная улыбка коснулась ее губ. В голосе Фенеллы зазвучала знакомая хрипотца. Эстер готова была спрятаться под лавку, но рядом сидела леди Беатрис, не попавшая в число свидетелей. Оставалось молчать и терпеть. Эстер покосилась на леди Мюидор, но лицо той было надежно прикрыто густой вуалью.

— Женщины очень внимательны к людям, — продолжала Фенелла. — Нам приходится быть такими — это наша жизнь…

— Совершенно верно. — О'Хара улыбнулся в ответ. — А в собственном доме вы сами нанимали слуг до того, как ваш супруг… покинул этот мир?

— Конечно.

— Стало быть, вы вполне можете судить об их достоинствах и характере, — заключил О'Хара, бросив мимолетный взгляд на Рэтбоуна. — Что вы можете сказать о Персивале Гэрроде, миссис Сандеман? Какова ваша оценка? — Он предостерегающе вскинул бледную руку, как бы заранее защищаясь от возможного возражения Рэтбоуна. — Основанная, конечно, на том, что вы видели сами, проживая на Куин-Энн-стрит.

Фенелла опустила глаза. В помещении стало очень тихо.

— Как слуга он был неплох, мистер О'Хара, но человек он заносчивый и алчный. Любил хорошо одеться и поесть, — тихо, но очень отчетливо проговорила она. — Он слишком высоко себя ставил, и его приводила в бешенство мысль о том, что Бог каждому положил предел и назначил свое место в жизни. Он вскружил голову этой бедной девочке Роз Ваткинс, а затем вообразил себе… — Фенелла вскинула глаза на обвинителя, и страстная хрипотца в ее голосе зазвучала явственней. — Право, не знаю, как бы выразиться поделикатнее. Буду весьма обязана, если вы поможете мне это сделать.

Эстер услышала, как леди Беатрис гневно выдохнула и судорожно стиснула свои лайковые перчатки.

О'Хара мигом пришел на помощь Фенелле.

— Вы, очевидно, хотели сказать, мэм, что он питал несбыточные надежды относительно одной из ваших родственниц?

— Да, — подтвердила она с напускной скромностью. — Об этом неприятно говорить, но я вынуждена… Много раз я замечала, что он ведет себя весьма вольно с моей племянницей Октавией. Я видела это также по выражению его лица, а мы, женщины, в таких вещах никогда не обманываемся.

— Понимаю. Вас, должно быть, это весьма огорчало?

— Естественно, — отвечала она.

— И что же вы предприняли, мэм?

— Предприняла? — Фенелла заморгала и уставилась на прокурора. — А что тут можно было предпринять, дорогой мой мистер О'Хара? Если Октавия не протестовала против этих знаков внимания, что же я могла ей сказать?

— А она не протестовала? — О'Хара удивленно повысил голос и, как бы невзначай бросив взгляд на публику, снова повернулся к Фенелле. — Вы уверены в этом, миссис Сандеман?

— О, вполне, мистер О'Хара. Мне очень жаль, что приходится говорить об этом, да еще в присутствии такого количества людей. — Голос ее зазвучал несколько сдавленно. Эстер чувствовала, какое напряжение испытывает сейчас леди Беатрис. Ей даже показалось, что она готова вскрикнуть. — Но бедняжку Октавию, кажется, развлекали его ухаживания, — безжалостно продолжала Фенелла. — Конечно, она полагала, что все ограничится словами… Да и я сама полагала точно так же, иначе бы я непременно обратилась к ее отцу. Увы, мне и в голову не приходило, чем все это обернется!

— Естественно, — согласился О'Хара. — Уверен, да и все мы уверены, что, заподозри вы возможность столь трагического финала, вы бы сделали все, чтобы предотвратить его. Ваши показания весьма важны для правосудия, и мы понимаем, сколь нелегко вам стоять здесь и обо всем этом нам рассказывать.

Затем он уточнил подробности непозволительного поведения зарвавшегося лакея и спросил, не поощряла ли в этом Персиваля сама Октавия, и вновь получил утвердительный ответ.

— Еще одно уточнение, прежде чем вы нас покинете, миссис Сандеман, — как бы только что вспомнив об этом, сказал О'Хара. — Вы упомянули, что Персиваль был алчен. В отношении чего?

— В отношении денег, конечно. — Фенелла устремила на обвинителя ясный взгляд. — Ему нравились вещи, которые он вряд ли мог приобрести на свое жалованье.

— Откуда это вам известно, мэм?

— Он был хвастлив, — просто ответила она. — Однажды он рассказал мне, что имеет… кое-какие побочные доходы.

— В самом деле? И какие же? — с невинным видом спросил О'Хара, словно речь шла о состоятельном и уважаемом человеке.

— Он многое знал об окружающих, — сказала Фенелла с недоброй улыбкой. — Незначительные секреты, мелкие грешки, которые люди хотели бы скрыть от своих знакомых. — Она слегка пожала плечами. — Горничная Дина, например, гордится своей семьей, а на самом деле она подкидыш и никакой семьи у нее нет. Ее хвастовство раздражало Персиваля, и он дал ей понять, что все о ней знает. Старшая служанка Лиззи — кстати, весьма заносчивая особа — когда-то имела любовника. Персиваль также об этом знал. Возможно, он знал что-то и о Роз, но что именно — сказать не могу. Ну и тому подобные мелкие секреты. Брат кухарки — пьяница, сестра судомойки — слабоумная.

О'Хара не смог скрыть отвращения, но к кому оно относилось, к Персивалю или к самой Фенелле, — сказать трудно.

— Удивительно неприятный человек, — произнес он вслух. — А как он узнавал эти секреты, миссис Сандеман?

Фенелла, казалось, не заметила холодка, прозвучавшего в его голосе.

— Я думаю, он вскрывал чужие письма, — сказала она, пожав плечами. — Принимать почту было его обязанностью.

— Понимаю.

Он еще раз поблагодарил ее, а затем поднялся и грациозно вышел вперед Оливер Рэтбоун.

— Миссис Сандеман, ваша память заслуживает всяческих похвал, и мы весьма обязаны вашей точности и наблюдательности.

Фенелла взглянула на него с любопытством. Рэтбоун был куда более интересным мужчиной, чем О'Хара.

— Вы очень добры.

— Нисколько, миссис Сандеман. — Он плавно повел рукой. — Уверяю вас. Скажите, а не донимал ли этот сластолюбивый, алчный и лживый лакей своими ухаживаниями других леди? Миссис Киприан Мюидор, например? Или миссис Келлард?

— Понятия не имею.

Она была удивлена.

— Или вас, например?

— Ну…

Фенелла застенчиво опустила ресницы.

— Пожалуйста, миссис Сандеман, — настаивал Рэтбоун. — Сейчас не время для излишней скромности.

— Да, он пытался… перейти границы обычной предупредительности.

Несколько присяжных глядели на Фенеллу, ожидая продолжения. Один из них — мужчина средних лет и с бакенбардами — был явно смущен.

— То есть он ухаживал и за вами? — продолжал свой натиск Рэтбоун.

— Да.

— И как же вы поступили, мэм?

Фенелла взглянула на адвоката широко раскрытыми глазами.

— Поставила его на место, мистер Рэтбоун. Я хорошо знаю, как надлежит обращаться с зарвавшимися слугами.

Леди Беатрис, сидевшая рядом с Эстер, застыла.

— Я в этом не сомневаюсь, — многозначительно произнес Рэтбоун. — Но для вас при этом опасности не возникло. Вам ведь и в голову не приходило, отправляясь вечером в спальню, захватить с собой кухонный нож?

Фенелла заметно побледнела, руки в кружевных перчатках вцепились в перила парапета.

— Что за нелепость? Конечно, нет.

— И вы не посчитали нужным поделиться с племянницей своими навыками в обращении с такими слугами?

— Я… э…

Фенелла окончательно смутилась.

— Вам было известно, что Персиваль донимает Октавию своими ухаживаниями. — Легким шагом, словно дело происходило в гостиной, Рэтбоун прошелся до возвышения и обратно. — И вы оставили ее наедине со своими страхами, которые довели до того, что она взяла на кухне нож в надежде защитить себя, если Персиваль придет к ней ночью?

Смятение присяжных было явно отражено на их лицах.

— Да мне это даже и в голову не приходило, — запротестовала Фенелла. — Вы намекаете, что я потворствовала происходящему. Это чудовищно!

— Нет, миссис Сандеман, — поправил ее Рэтбоун. — Я лишь задал вопрос. Вы видели, что лакей домогается внимания вашей племянницы, а та не имеет сил поставить его на место. Почему же вы, столь опытная, наблюдательная и рассудительная леди, не вмешались? Почему вы не сказали об этом никому из ваших родственников?

Фенелла смотрела на него с ужасом.

— Ее матери, например, — продолжал он. — Или ее сестре. Почему вы сами, наконец, не дали знать Персивалю, что его поведение не является для вас секретом? Любой из этих поступков мог бы предотвратить трагедию. Вы также могли отвести миссис Хэслетт в сторонку и, как старшая и более опытная женщина, объяснить ей, как надлежит себя вести.

Фенелла пришла в смятение.

— Конечно… если бы я з-знала… — запинаясь, проговорила она. — Но я не знала. Не имела ни малейшего понятия…

— В самом деле? — с вызовом спросил Рэтбоун.

— Да! — Голос ее стал пронзителен. — Ваше предположение оскорбительно. Я даже не представляла!

Леди Беатрис испустила тихий стон отвращения.

— Ну же, миссис Сандеман! — Рэтбоун вновь прошелся взад-вперед. — Если Персиваль домогался вашего внимания, а затем вы увидели, что он не дает прохода вашей племяннице, вы просто должны были предположить, чем все может закончиться. Вы ведь, по вашим собственным словам, весьма опытны в житейском плане.

— Я не могла этого предположить, мистер Рэтбоун, — запротестовала Фенелла. — Вы утверждаете, что я умышленно допустила изнасилование и убийство Октавии. Это неслыханно! Это неправда!

— Я верю вам, миссис Сандеман.

Рэтбоун широко улыбнулся, но глаза его были невеселы.

— Еще бы! — Ее голос слегка дрожал. — Вы обязаны извиниться передо мной, сэр.

— То есть вы признаете, что ни о чем не имели понятия? — продолжал он. — Иными словами, вы не наблюдали все то, о чем здесь нам поведали? Персиваль был заносчив и самовлюблен, но преследовать вас он не мог. Простите меня, мэм, но вы ему в матери годитесь!

Фенелла побелела от ярости, а зал разом выдохнул. Кто-то прыснул со смеху. Один из присяжных упрятал нос в платок, делая вид, что сморкается.

Лицо Рэтбоуна оставалось непроницаемым.

— И вы не присутствовали при всех этих описанных вами сценах, иначе бы без колебаний сообщили обо всем сэру Бэзилу и попросили принять меры, как на вашем месте поступила бы всякая порядочная женщина.

— Ну… я…

Она запнулась, искаженное лицо ее было белее мела.

Рэтбоун в полной тишине прошествовал на место. Не имело смысла унижать Фенеллу далее, глупость и тщеславие этой женщины уже стали общеизвестным фактом. Сцена, конечно, вышла неловкая, но присяжные впервые усомнились хотя бы в одном из свидетельств против Персиваля.

Следующий день выдался весьма насыщенным. Первой на возвышение для свидетелей поднялась Араминта. Сразу стало ясно, что эта свидетельница заслуживает куда большего доверия, нежели Фенелла. Араминта была одета относительно скромно и держалась прекрасно. Она сказала, что Персиваль ей никогда не нравился, но, поскольку это не ее собственный дом, а дом отца, то с ее стороны было бы неловко навязывать свои вкусы относительно выбора слуг. Прежде она полагала, что эта неприязнь к лакею объясняется ее личной предвзятостью. Теперь она, естественно, сожалеет о своей сдержанности в этом вопросе.

Под притворным нажимом О'Хары Араминта далеко не сразу призналась, что сестра не разделяла ее неприязни к этому лакею и вообще была склонна баловать слуг. Ей больно говорить об этом, но ее сестра после смерти своего мужа капитана Хэслетта, погибшего в Крымской кампании, стала употреблять слишком много вина, что сильно отразилось на ее суждениях и манерах.

Рэтбоун спросил, не упоминала ли ее сестра в доверительной беседе о своих страхах перед Персивалем или перед кем-то еще. Араминта ответила отрицательно — в противном случае она бы сделала все, чтобы уберечь Октавию.

Рэтбоун спросил, были ли они близки с сестрой. Араминта с глубоким сожалением призналась, что после смерти капитана Хэслетта Октавия сильно изменилась, стала замкнутой. Рэтбоун даже не пытался нажимать на свидетельницу, видя, что это бесполезно. С неохотой он позволил ей удалиться.

Майлз добавил к уже сказанному весьма немного. Он подтвердил, что, овдовев, Октавия действительно сильно изменилась, зачастую, как это ни печально, вела себя не совсем подобающим образом, поскольку злоупотребляла спиртным. Вне всякого сомнения, ее отношения с Персивалем могли завязаться, когда она была не совсем трезва. Протрезвев же, она поняла, что ведет себя недостойно, но, стыдясь признаться в этом окружающим, предпочла захватить с собой в спальню кухонный нож — для защиты. Весьма трагическая и печальная история.

Рэтбоун не слишком донимал Майлза дополнительными вопросами, тонко уловив настроение присяжных и публики.

Следующим свидетелем, вызванным О'Харой, был сам сэр Бэзил. Скорбный, сосредоточенный, он взошел на возвышение — и по залу пробежал шепоток сочувствия и почтения. Присяжные приосанились, а один из них даже чуть отодвинулся к спинке стула.

Простыми и ясными словами Бэзил рассказал о своей покойной дочери, о ее горе, связанном с гибелью мужа, о прискорбном увлечении вином. Ему было явно трудно говорить об этом, и в зале сочувственно перешептывались. Многие потеряли родных и близких в сражениях под Балаклавой, Инкерманом, при Альме или на холмах Севастополя. Они знали, что такое горе, и прекрасно понимали сэра Бэзила. Его достоинство и чистосердечие восхищали. Эстер вновь покосилась на сидящую рядом леди Беатрис, но выражение ее лица по-прежнему скрывала густая вуаль.

О'Хара блестяще вел процесс. У Эстер сжалось сердце.

Наконец настала очередь Рэтбоуна вызывать своих свидетелей.

Начал он с экономки миссис Уиллис. Адвокат был с ней безукоризненно вежлив, выяснил, какую позицию в доме она занимает, подчеркнул, что миссис Уиллис не только ведет хозяйство, но и отвечает за нравственный облик прислуги. Разрешено ли им заводить романы?

Миссис Уиллис приняла такое предположение в штыки. Конечно же, нет. Поступая в дом, девушка должна выкинуть подобные мысли из головы. Если она будет вести себя распущенно, ее тут же уволят без рекомендаций. А какая судьба ожидает таких людей — напоминать не надо.

А если выяснится, что девушка ждет ребенка?

Ее немедленно уволят. А как же еще?

Конечно. А сама миссис Уиллис относится к своим обязанностям достаточно серьезно?

Естественно. Она ведь христианка.

Не жаловалась ли ей какая-нибудь девушка, что к ней кто-то пристает? Ну, хотя бы тот же Персиваль?

Нет, никто не жаловался. Просто Персиваль много о себе воображал и распускал хвост, как павлин; миссис Уиллис видела его обувь и одежду и не могла понять, откуда он берет столько денег.

Рэтбоун вернул разговор в прежнее русло: так жаловался ли кто-нибудь на Персиваля?

Нет, никто. Он, конечно, умел пустить пыль в глаза, но в сущности был безобиден. Да и большинство девушек знали ему цену.

О'Хара не слишком донимал свидетельницу. Он лишь заметил, что, коль скоро Октавия Хэслетт не являлась подчиненной миссис Уиллис, то, стало быть, эти показания вряд ли существенны.

Тут же снова поднялся Рэтбоун и возразил, что характер и наклонности Персиваля выяснялись здесь именно на основании показаний служанок и горничных.

Судья прекратил полемику, указав, что выводы будут делать присяжные.

Рэтбоун вызвал Киприана, но не стал спрашивать его об отношениях сестры и Персиваля. Вместо этого он уточнил, верно ли, что спальня Киприана располагалась по соседству со спальней Октавии. После чего спросил, не слышал ли Киприан криков или звуков борьбы в ночь убийства.

— Нет, я ничего не слышал. Будь по-другому, я бы пошел посмотреть, в чем там дело.

— Вы обычно крепко спите? — спросил Рэтбоун.

— Нет.

— Вы много выпили вина в тот вечер?

— Нет, очень мало. — Киприан нахмурился. — Я не совсем улавливаю смысла ваших вопросов, сэр. Моя сестра, вне всякого сомнения, была убита в соседней комнате. То, что я не услышал звуков борьбы, кажется мне несущественным. Персиваль был гораздо сильнее, чем она… — Он побледнел и едва справился с волнением. — Мне кажется, его приход просто ошеломил ее…

— И она даже не вскрикнула? — Рэтбоун выразил удивление.

— По всей видимости, нет.

— Но мистер О'Хара убеждал нас, что миссис Хэслетт захватила с собой кухонный нож с целью защитить себя от домогательств лакея, — рассудительно сказал Рэтбоун. — И войдя в спальню, он вряд ли застал миссис Хэслетт спящей. Тело ее было найдено лежащим поперек кровати, о чем нам здесь свидетельствовал мистер Монк. Она, несомненно, встала, надела пеньюар, достала кухонный нож, а затем произошла отчаянная борьба…

Он покачал головой и слегка пожал плечами.

— Уверен, что сначала она должна была пригрозить ему. Он попытался отнять у нее нож… — Рэтбоун воздел руки, — во время схватки нанес ей смертельный удар. И при этом ни единого крика! Ни единого звука! Все происходит в полном молчании! Вы не находите это странным, мистер Мюидор?

Присяжные заерзали, леди Беатрис судорожно вздохнула.

— Да! — с нарастающим удивлением согласился Киприан. — Да, я нахожу это очень странным. Мне это даже кажется неестественным. Я не понимаю, почему она не закричала.

— Я тоже, мистер Мюидор, — кивнул Рэтбоун. — Хотя уверен, что это была бы куда более действенная защита и куда менее опасная. Звать на помощь гораздо естественнее для женщины, чем пускать в ход кухонный нож.

Поднялся О'Хара:

— Тем не менее, мистер Мюидор, господа присяжные, факт остается фактом: она взяла с собой кухонный нож и была им зарезана. Мы не знаем, возможно, ссора между ними велась в ту ночь яростным шепотом. Но мы знаем, что Октавия Хэслетт была зарезана и что окровавленный нож и одежда, залитая ее кровью, были найдены в комнате Персиваля. Какие же еще свидетельства нам нужны?

Публика одобрительно зашумела. Присяжные покивали. Рядом с Эстер тихо застонала леди Беатрис.

Вызванный в качестве свидетеля Септимус поведал о том, как он встретился с Октавией в день ее смерти и как она рассказала ему, что узнала нечто ужасное, но желает убедиться во всем до конца. Под давлением О'Хары он вынужден был признать, что их разговора никто не слышал и что сам он о нем никому потом не рассказывал. Из этого О'Хара с победном видом заключил, что нет никаких причин считать показание Септимуса относящимся к делу. Септимус растерялся. Под конец он лишь заметил, что независимо от того, молчал он или нет, сама Октавия вполне могла довериться кому-то еще.

Но было слишком поздно. Мнение у присяжных уже сложилось, и напрасно Рэтбоун пытался переубедить их в своей заключительной речи. Совещание было на редкость коротким. Присяжные вернулись бледные и смотрели куда угодно, только не на Персиваля. Подсудимого признали виновным. Смягчающих обстоятельств присяжные не нашли.

Судья надел свою черную шапочку и произнес приговор. Персиваля надлежало посадить обратно в камеру, а три недели спустя вывести в тюремный двор и там предать смерти через повешение. Упокой, Господи, его душу!

Назад: Глава 8

Дальше: Глава 10