Глава 6
После беседы с Монком Эстер особенно остро почувствовала всю серьезность происходящего. Она вспомнила, что особняк на Куин-Энн-стрит — далеко не обычный дом, что разногласия, размолвки и житейские ссоры, без которых не обходится ни одна семья, совсем недавно достигли здесь такого накала, что привели к зверскому и предательскому убийству. Кто-то, с кем она ежедневно завтракала и обедала за одним столом или кого постоянно встречала на лестнице, среди ночи нанес Октавии удар ножом и оставил истекать кровью.
Чувствуя легкое головокружение, Эстер вернулась к дверям спальни леди Беатрис и постучала. Ее подопечная стояла у окна, глядя на опустевший сад, где помощник садовника сгребал опавшую листву и выдергивал остатки сорняков на клумбе с поздними астрами. Артур с растрепанными ветром волосами помогал ему со всей серьезностью десятилетнего мальчугана. Когда Эстер вошла, леди Беатрис повернула к ней бледное лицо. Взгляд ее больших глаз был встревоженным.
— Вы кажетесь подавленной, — сказала она и прошла к туалетному столику, но не села, словно чего-то опасаясь. — Зачем полиции понадобилось вас беспокоить? Вас же еще не было здесь, когда… когда убили Тави.
— Да, леди Мюидор. — Эстер поискала ответ, который звучал бы достаточно правдоподобно и, возможно, побудил бы леди Беатрис поделиться преследовавшими ее страхами. — Я не уверена, но мне кажется, что полицейский полагал, будто я могла заметить что-либо подозрительное. Должно быть, он рассчитывал, что, коль скоро я не опасаюсь обвинения, то мне и лгать незачем.
— А кто же, по-вашему, лжет?
Леди Беатрис обернулась.
Эстер, желая скрыть неуверенность, подошла к кровати и взбила подушки.
— Я не знаю, но кто-то, конечно, говорит не всю правду.
Леди Беатрис вздрогнула.
— Вы имеете в виду, что кто-то укрывает убийцу? Кто? Кто бы на это решился и почему? Что за причина?
Эстер попыталась объясниться:
— Я имела в виду, что если виновный до сих пор находится в доме, то ему неминуемо придется лгать полиции, дабы выгородить самого себя. — Тут Эстер почувствовала, что разговор принимает совсем не то направление, на которое она рассчитывала. — Хотя вы были сейчас абсолютно правы. Трудно поверить, чтобы никто никого не подозревал. По-моему, правду скрывают сразу несколько человек — по тем или иным причинам. — Она выпрямилась и взглянула на леди Беатрис. — А как считаете вы, леди Мюидор?
Та колебалась.
— Боюсь, так же, — очень тихо произнесла она.
— Если вы спросите меня, кто именно, — продолжала Эстер, как бы отвечая на вопрос, хотя, конечно, никто ее ни о чем не спрашивал. — то я мало что смогу сказать. Я легко могу себе представить людей, стремящихся скрыть то, что они знают или подозревают, чтобы не подвергнуть опасности человека, который им дорог… — Эстер взглянула в лицо леди Беатрис и заметила, как оно дрогнуло, словно от внезапной боли. — Но я бы не решилась утверждать что-либо определенно, — продолжала она. — Тем более, это может навлечь на кого-то несправедливые подозрения и накликать беду. Например, многие проявления чувств могут быть истолкованы превратно…
Леди Беатрис смотрела на нее, широко раскрыв глаза.
— И вы это все сказали мистеру Монку?
— О нет! — Эстер поспешила успокоить леди Мюидор. — Он бы решил, что я и впрямь кого-то подозреваю.
Леди Беатрис вымученно улыбнулась. Во всех ее движениях чувствовалась если не физическая, то душевная усталость.
Эстер уложила ее и укрыла одеялом, стараясь не выдать своего интереса к поднятой теме. Она была уверена: леди Беатрис что-то знает, но каждый новый день, проведенный в молчании, увеличивает опасность, что правда так и не выплывет наружу. Члены семьи и слуги неминуемо начнут подозревать, а то и обвинять вслух друг друга. И спасет ли тогда леди Беатрис ее скрытность?
— Вам удобно? — мягко спросила Эстер.
— Да, спасибо, — рассеянно отозвалась леди Беатрис. — Эстер…
— Да?
— А вам страшно было в Крыму? Должно быть, вас там все время подстерегали опасности. Боялись ли вы за себя… или за других?
— Да, конечно.
Эстер живо припомнила, как она лежала ночью на своем тюфяке, а в сердце закрадывался ужас при мысли о том, что случится с солдатами, которых она видела накануне сражения. Вспомнился леденящий холод на высотах под Севастополем, увечья и раны, кровавые стычки; тела, изувеченные и искромсанные до такой степени, что трудно было признать в этом кровавом месиве человеческое существо. За себя Эстер боялась редко; так, время от времени, когда ей казалось от страшной усталости, что она сама заболевает, когда мерещились грозные симптомы тифа и холеры, вызывая дрожь и холодную испарину.
Леди Беатрис смотрела на нее с неподдельным интересом, и, улыбнувшись, Эстер продолжила:
— Да, иногда было очень страшно, но особенно бояться мне было некогда. Если сосредоточиться на чем-то конкретном, ужас проходит. Уже не замечаешь, насколько велика опасность, и видишь лишь один маленький фрагмент жизни, за который ты в ответе. Даже если единственное, что ты можешь сделать, это вселить в душу человека надежду, изгнав оттуда отчаяние. Иногда же помогала элементарная уборка — попытка навести подобие порядка на фоне общего хаоса.
Только когда Эстер закончила этот короткий монолог, она обратила внимание, что леди Беатрис слушает, явно примеряя ее слова к себе самой. Спроси кто-нибудь у Эстер раньше, согласилась бы она поменяться местами с леди Беатрис, с замужней, обеспеченной дамой из благородной семьи, окруженной родственниками и друзьями, — Эстер бы не колеблясь ответила, что именно так она всю жизнь и представляла идеал женщины. Какие тут могут быть сомнения!
Леди Беатрис, в свою очередь, столь же поспешно отказалась бы от подобного обмена. Теперь же обе женщины с нарастающим удивлением чувствовали, как меняются их взгляды на жизнь. Леди Беатрис была полностью защищена от житейских невзгод, но душа ее была опустошена скукой и бездеятельностью. Мысль о боли пугала ее. Она страдала молча, ей и в голову не приходило, что в этой жизни можно еще и бороться — за себя или за других. Эстер и раньше доводилось сталкиваться с такого рода потрясениями, но только сейчас она до конца поняла их природу.
Бесполезно было искать слова, чтобы выразить то, что они сейчас поняли друг о друге. Эстер захотелось сказать леди Беатрис что-нибудь утешительное, но это могло бы прозвучать несколько свысока и разрушить их хрупкое взаимное сочувствие.
— Что бы вы хотели заказать на ленч? — спросила она.
— Это важно?
Леди Беатрис улыбнулась и пожала плечами, также понимая, что стоит перевести разговор на обыденную и менее болезненную тему.
— Нисколько. — Эстер печально улыбнулась в ответ. — Но почему бы не доставить удовольствие себе, а заодно и кухарке?
— Только не яичный крем и не рисовый пудинг, — с чувством сказала леди Беатрис. — Это слишком напоминает мне детство. Словно снова становишься ребенком.
К удовольствию Беатрис, Эстер принесла ей на подносе холодную баранину, соленые огурчики, хлеб с маслом и большой кусок пирога с фруктовой начинкой. В этот миг раздался резкий стук в дверь, и в спальню вошел сэр Бэзил. Он прошествовал мимо Эстер, точно вовсе не заметив ее, и уселся на ближнее к кровати кресло, закинув ногу на ногу.
Эстер была не уверена, стоит ей удалиться или нет. Ей нашлось бы чем заняться в комнате, да и хотелось узнать хоть что-нибудь о странных отношениях этой супружеской пары. А отношения и впрямь были странные, раз уж жена, чувствуя опасность, не ищет защиты у мужа, а затворяется в собственной спальне.
Леди Беатрис сидела, облокотившись на подушки, и с удовольствием подкреплялась холодной бараниной.
Сэр Бэзил смотрел на нее с явным неодобрением.
— Не слишком ли тяжело для желудка при твоем недомогании? Давай я закажу тебе что-нибудь другое, дорогая…
Не дожидаясь ответа, он протянул руку к шнурку звонка.
— Мне нравится, — рассерженно сказала леди Беатрис. — С пищеварением у меня все в порядке. Я попросила Эстер принести именно это, а миссис Боден тут вообще ни при чем. Дай ей волю, она бы опять прислала мне рисовый пудинг.
— Эстер? — Сэр Бэзил нахмурился. — Ах, сиделка… — Он говорил так, словно Эстер не присутствовала при этом или не могла его слышать. — Ну что ж, если тебе нравится…
— Вот именно, — ответила леди Беатрис, продолжая жевать. — Я полагаю, мистер Монк еще явится к нам?
— Конечно. Но, кажется, он пока не далеко продвинулся в своих поисках… Точнее — не продвинулся вовсе. Инспектор продолжает допрашивать слуг. Нам посчастливится, если потом они разом не попросят расчета. — Сэр Бэзил поставил локти на подлокотники и свел вместе кончики пальцев. — Понятия не имею, на что он надеется. Я думаю, моя дорогая, нам надо готовить себя к мысли, что мы так никогда и не узнаем имя убийцы. — Он заметил, как застыло ее лицо, сгорбились плечи, а пальцы, сжимающие нож, побелели от напряжения. — Конечно, у меня есть определенные соображения на этот счет, — продолжил сэр Бэзил. — Я, например, не могу себе представить, что это дело рук одной из горничных…
— Почему? — спросила леди Беатрис. — Почему нет, Бэзил? Разве невозможно, чтобы одна женщина ударила ножом другую? Для этого не требуется так уж много сил. А Октавия куда меньше испугалась бы, появись в ее комнате среди ночи именно женщина, а не мужчина!
Лицо его дернулось от раздражения.
— Послушай, Беатрис! Неужели ты до сих пор отказываешься принять всю правду об Октавии? Она овдовела почти два года назад. А ведь она была молодой женщиной в самом расцвете…
— И поэтому спуталась с лакеем? — в бешенстве спросила леди Беатрис. Глаза ее были широко раскрыты, голос исполнен язвительности. — Значит, так ты думаешь о собственной дочери, Бэзил? Если уж кто-нибудь в этом доме и стал бы искать утешения со слугой, то это Фенелла! Хотя вряд ли она могла внушить мужчине столь сильное чувство, чтобы он кого-то убил… разве что ее саму! Да и зачем ей отталкивать слугу в последний момент. По-моему, она вообще не способна кому-либо отказать…
Лицо леди Беатрис выразило крайнюю степень отвращения.
Точно такое же отвращение появилось и на лице у сэра Бэзила, правда смешанное с едва сдерживаемым гневом.
— Вульгарность недопустима, Беатрис, и никакая трагедия ее оправдать не может. Я сам сделаю выговор Фенелле, если сочту это необходимым. Надеюсь, ты не подозреваешь, что она убила Октавию, приревновав ее к лакею?
Произнесено это было с иронией, но леди Беатрис ответила мужу вполне серьезно:
— Нет, — согласилась она. — Но как только ты высказал эту мысль, мне она показалась вполне вероятной. Персиваль — приятный молодой человек, и я не раз замечала, как на него смотрит Фенелла. — Леди Беатрис поморщилась и содрогнулась. — Я знаю, звучит это отвратительно… — Она глядела мимо мужа на туалетный столик, уставленный стеклянными пузырьками и флаконами с серебряными пробками. — Но в Фенелле порой столько злобы…
Сэр Бэзил поднялся и, повернувшись к супруге спиной, уставился в окно, по-прежнему не обращая внимания на Эстер, стоявшую у дверей с пеньюаром и платяной щеткой в руках.
— По сравнению с другими женщинами, ты слишком требовательна, Беатрис, — заметил он. — Иногда мне даже кажется, что ты не понимаешь разницы между воздержанием и умеренностью.
— Я понимаю разницу между лакеем и джентльменом, — тихо сказала она и нахмурилась. Секунду спустя слабая улыбка коснулась ее губ. — Нет, неправда… Даже понятия не имею. Мне ни разу не приходилось бывать в близких отношениях с лакеем…
Сэр Бэзил резко обернулся. Юмора в словах супруги он не услышал — только гнев и желание уколоть побольнее.
— Твой разум помутился от этой трагедии, — холодно сказал он; черные глаза его блеснули бесстрастно и неумолимо. — Ты утратила чувство меры. Думаю, тебе стоит оставаться у себя, пока ты не поправишься окончательно. Это просто необходимо, ты еще слишком слаба. Пусть мисс… как там ее?… о тебе позаботится. А до тех пор за домом присмотрит Араминта. Приемов у нас не предвидится, так что, полагаю, мы справимся.
И, ничего больше не прибавив, сэр Бэзил вышел, осторожно прикрыв за собой дверь. Отчетливо щелкнула вставшая на место щеколда.
Леди Беатрис оттолкнула поднос и зарылась лицом в подушки. Эстер не слышала ни звука, но, судя по вздрагивающим плечам, женщина плакала.
Эстер переставила поднос на стол, смочила салфетку теплой водой из кувшина и вернулась к кровати. Очень мягко она обняла леди Беатрис за плечи и, выждав, когда та успокоится, откинула ей волосы со лба и принялась осторожно вытирать салфеткой ее глаза и щеки.
Около полудня, возвращаясь из прачечной с чистыми передниками, Эстер случайно оказалась свидетелем разговора между лакеем Персивалем и прачкой Роз. Роз складывала вышитые льняные наволочки, только что передав Лиззи, своей старшей сестре, стопку кружевных передников. Держалась она подчеркнуто прямо, гордо вздернув подбородок. Роз была миниатюрна и имела такую тонкую талию, что даже Эстер могла бы обхватить ее пальцами обеих рук. Однако в маленьких руках самой Роз таилась удивительная для девушки сила. Ее хорошенькое личико с огромными васильковыми глазами не могли испортить даже длинноватый нос и слишком пухлые губы.
— Что ты здесь забыл? — спросила она лакея, причем смысл слов странно противоречил интонации, с которой они были произнесены. По смыслу — окрик, а по сути — приглашение войти.
— Рубашки мистера Келларда, — уклончиво ответил Персиваль.
— Не знала, что это твоя забота! Смотри, вот задаст тебе мистер Роудз, чтобы не лез в его дела!
— Это он попросил меня сходить за рубашками.
— А ведь тебе и самому хотелось бы стать камердинером, так ведь? Ездить повсюду с мистером Келлардом: званые вечера, балы и все такое…
Судя по голосу, Роз была увлечена этой мыслью.
Слушая, Эстер живо представила себе, как вспыхнули при этом глаза девушки, а пухлые губы чуть приоткрылись от восторга и предвкушения. Еще бы — новые знакомства, музыка, снедь, вино, смех и сплетни.
— Да, это было бы неплохо, — согласился Персиваль, и голос его впервые потеплел. — Хотя я и так бываю в интересных местах. — Теперь в голосе его звучало хвастовство, и Эстер ясно это слышала.
Услышала это и Роз.
— Но в сами дома тебя ведь не пускают, — заметила она. — Тебе приходится ждать в конюшне у экипажа.
— Ну нет! — резко сказал лакей, и Эстер представила, как сверкнули его глаза и чуть скривился рот. Она несколько раз видела это выражение у Персиваля, когда тот прохаживался на кухне среди служанок. — Я часто бываю и внутри.
— На кухне, — уточнила Роз. — А если бы ты был камердинер, то поднимался бы и на господскую половину. Камердинер выше, чем лакей.
Вопросы иерархии, видимо, волновали обоих весьма сильно.
— Дворецкий еще выше, — заметил Персиваль.
— Но живется ему куда скучнее. Взгляни на бедняжку старенького мистера Филлипса. — Она хихикнула. — Он уже, наверное, лет двадцать не развлекался и забыл даже, как это делается.
— Вряд ли его когда-то тянуло к тем же развлечениям, что и тебя. — Голос Персиваля вновь зазвучал серьезно, холодно и несколько надменно. Поскольку речь пошла о мужских делах, женщину следовало поставить на место. — Он мечтал служить в армии, но его не приняли из-за ног. Хорошего лакея из него тоже бы никогда не вышло. Куда ему с такими икрами!
Эстер знала, что сам Персиваль прекрасно обходится без накладных икр.
— Из-за ног? — недоверчиво переспросила Роз. — А что у него с ногами?
Теперь голос Персиваля стал насмешлив.
— А ты что, ни разу не замечала, как он ходит? Идет — словно босиком по битому стеклу. Мозоли, шишки — уж не знаю…
— Жаль, — сухо сказала она. — Из него вышел бы отличный старший сержант. Уж что-что, а командовать он горазд. Дворецкому это тоже надо уметь. Любо-дорого посмотреть, как он иногда ставит на место некоторых визитеров. Ему одного взгляда достаточно, чтобы понять, чего человек стоит. Дина говорит, он еще ни разу не ошибся. Ты бы только посмотрел на его лицо, когда он разговаривает с теми, кто пытается выдать себя за джентльмена! Или за леди! Так обрежет, так нахмурит брови… Дина уверяет, что люди аж корчиться начинают, как на сковороде. Не всякий дворецкий на такое способен.
— Любой хороший слуга отличит подонка от благородного, а иначе какой же это слуга! — заносчиво сказал Персиваль. — Я, например, с первого взгляда отличу. И, уж будь уверена, поставлю на место. Есть добрая дюжина способов: ты как бы не слышишь звонка, когда тебя зовут: забываешь развести огонь в камине; вообще смотришь на него словно на пустое место и тут же приветствуешь при нем другого гостя чуть ли не как особу королевской крови. Так что я в этом тоже кое-что смыслю — не хуже мистера Филлипса.
На Роз это впечатления не произвело, и она вернулась к прежней теме.
— Так или иначе, Перси, а он бы уже так тобой не командовал, будь ты камердинером…
Эстер поняла, куда клонит Роз. Камердинеры гораздо чаще заглядывают в прачечную, чем лакеи, а Эстер еще несколько дней назад обратила внимание, с каким выражением эти васильковые глаза смотрят на Персиваля, как девушка невольно начинает прихорашиваться в присутствии лакея, как меняется ее речь. Что ж, в своей жизни Эстер тоже встречала мужчин, которым хотела понравиться. Обладай она самоуверенностью Роз и ее арсеналом женских хитростей, Эстер, наверное, вела бы себя точно так же.
— Может быть, — с показным равнодушием отозвался Персиваль. — Но что-то мне не очень хочется оставаться в этом доме и дальше.
Эстер знала, что Персиваль обдуманно нанес этот удар, но не решалась выглянуть из-за угла — любое неосторожное движение выдало бы ее присутствие. Она по-прежнему стояла, прислонившись спиной к полкам со сложенными простынями и прижав к груди стопку накрахмаленных передников. Но она могла себе представить, какие чувства отразились на лице Роз при последних словах Персиваля. Когда-то Эстер сама пережила нечто подобное в крымском военном госпитале. Там был доктор, которым она восхищалась. Более того — она позволила себе глупость мечтать о нем. И вот однажды он разрушил все ее мечты одной небрежно брошенной фразой. Потом в течение многих недель она вспоминала об этом, и каждый раз ее обдавало горячей волной стыда. Эстер так и не поняла, нечаянно или умышленно обидел ее этот доктор. Да, собственно, теперь это уже не имело никакого значения.
Роз молчала. Эстер даже не слышала ее дыхания.
— В конце концов, — рассудительно продолжал Персиваль, — теперь это далеко не самый лучший дом в Лондоне — везде шныряет полиция, задает вопросы. Все уже знают, что здесь произошло убийство. Мало того — все знают, что убил кто-то из проживающих в доме. И пока убийцу не найдут, сама понимаешь, слухи не утихнут.
— А тебя до той поры никто никуда не отпустит, — в отместку сказала Роз. — Вдруг это ты убил!
Это был поистине сокрушительный удар. Несколько секунд Персиваль молчал, а когда заговорил, голос его звучал раздраженно и чуть надтреснуто:
— Не будь дурой! За каким дьяволом кому-либо из нас это могло понадобиться? Это наверняка кто-нибудь из домочадцев. Полицию так просто не одурачишь. Поэтому они здесь и шныряют до сих пор.
— Да? А допрашивают-то нас! — возразила Роз. — Если все так, как ты говоришь, чего им от нас надо!
— Это только для отвода глаз. — В голосе Персиваля вновь появилась уверенность. — Они вынуждены притворяться, что подозревают слуг. Представь себе на секунду, что бы сказал сэр Бэзил, окажись у них на подозрении кто-нибудь из его родственников!
— Ничего бы он не сказал! — сердито ответила Роз. — Полиция кого хочет, того и допрашивает.
— Конечно, это сделал кто-то из семейства, — чуть ли не презрительно повторил Персиваль. — И я даже догадываюсь, кто именно… и почему. Мне кое-что известно, но я лучше промолчу; полиция и сама быстро с этим разберется. Однако мне пора браться за дело, да и тебе тоже.
Он повернулся, прошел мимо Роз и скрылся в коридоре.
Эстер отступила за порог и осталась таким образом незамеченной.
— О да! — сказала Мэри, складывая наволочки стопкой, и глаза ее вспыхнули. — Роз сохнет по Персивалю. Глупышка. — Она взяла очередную наволочку и придирчиво осмотрела кружева. Сначала надлежало убедиться, не повреждены ли они, и лишь потом начинать гладить. — Он довольно смазлив, но что в этом хорошего? Персиваль будет ужасным мужем — тщеславный, заносчивый, только о себе и думает. Да он бросит ее через год или два. Глаза у него так и рыскают, и взгляд злой. Гарольд — тот куда лучше, но Гарольд на Роз и не посмотрит, он глаз не сводит с Дины. Совсем извелся за последние полтора года, бедняга.
Мэри отложила стопку наволочек в сторону и занялась нижними юбками, очень пышными из-за моды на громоздкие, но эффектные кринолины. Считалось, что кринолины подчеркивают женственность и придают особое очарование фигуре. Сама Эстер предпочитала более скромные и практичные наряды. Впрочем, она всегда отставала от моды.
— А Дина положила глаз на соседского лакея, — продолжала Мэри, механически расправляя кружева. — Хотя я в нем ничего особенного не замечаю, разве что ростом вышел. Под стать Дине. Но, по-моему, рост — не главное в жизни. Человеку от этого ни жарко ни холодно. А когда вы были в армии, вы там часто встречали симпатичных солдат?
Эстер понимала, что вопрос задан по простоте душевной, и потому отвечала Мэри в том же духе:
— Да, случалось. — Она улыбнулась. — К несчастью, все они были уже не в лучшем виде.
— О! — Мэри засмеялась и покачала головой. С хозяйским бельем она уже управилась. — Представляю. Но не огорчайтесь. Когда служишь в таком доме, обязательно с кем-нибудь да встретишься.
Произнеся эти ободряющие слова, Мэри собрала белье в узел и, покачивая бедрами, двинулась к лестнице.
Эстер улыбнулась. Здесь ей больше делать было нечего, и она отправилась на кухню — приготовить ячменный отвар для леди Беатрис. Уже идя с подносом, она столкнулась с Септимусом, выбирающимся из винного погреба, неуклюже придерживая согнутой рукой что-то спрятанное на груди.
— Добрый день, мистер Терек, — приветливо сказала Эстер, словно появление Септимуса из погреба было чем-то вполне привычным.
— Э… Добрый день, мисс… Э…
— Лэттерли, — подсказала она. — Сиделка леди Мюидор.
— О да… Конечно. — Его выцветшие голубые глаза моргнули. — Прошу прощения. Добрый день, мисс Лэттерли. — Он потихоньку отодвигался подальше от двери и вид имел весьма смущенный.
Мимо них пробежала служанка Энни, бросила понимающий взгляд на Септимуса и улыбнулась Эстер. Она была стройная и высокая — как Дина. Со временем из нее вышла бы хорошая горничная, но для своих пятнадцати лет Энни отличалась слишком уж упрямым характером. Эстер не раз видела, как она хихикала и перешептывалась с Мэгги в зале на первом этаже, где слуги пили чай. Заставала она их и за чтением дешевых книжиц, когда обе девчушки, выпучив глаза, с жадностью поглощали описания немыслимых приключений и жутких опасностей. Ох и разыгрывалось у них воображение! Некоторые версии молоденьких служанок относительно недавнего убийства были весьма красочны, но вряд ли заслуживали доверия.
— Прелестное дитя, — рассеянно заметил Септимус. — Ее мать — кондитерша на Портмен-сквер, но сама она вряд ли пойдет по стопам родителей. Мечтательница. — Голос его потеплел. — Любит слушать истории про войну. — Он пожал плечами, чуть не выронив украденную бутылку, покраснел и перехватил спрятанное поудобнее.
Эстер улыбнулась.
— Я знаю. Она и меня забросала вопросами. Думаю, из нее и Мэгги вышли бы отличные сестры милосердия. Как раз такие девушки нам и нужны — быстрые, сообразительные, решительные.
На лице Септимуса явственно проступило недоумение. Похоже, он привык к медицинскому обслуживанию, распространенному в армии до появления Флоренс Найтингейл, а значит, не знаком с ее идеями.
— Мэгги тоже славная девчушка, — озадаченно хмурясь, подтвердил он. — Весьма здравомыслящая. Ее мать — прачка, но служит не в Лондоне. По-моему, она из Уэльса — судя по темпераменту. Очень бойкая девочка, хотя, если надо, то может проявить изрядное упорство и терпение. Когда захворал кот садовника, она над ним всю ночь просидела, так что, наверное, вы правы: из нее вышла бы хорошая сестра. Просто было бы жаль, что приличные девушки — и вдруг занялись бы таким ремеслом. — Он постарался потихоньку передвинуть бутылку повыше, но понял, что сделать это незаметно ему не удастся.
Септимус вовсе не хотел оскорбить Эстер последним замечанием; в своих суждениях он исходил из репутации, которой пользовалась упомянутая профессия, совсем упустив из виду, что беседует с ее представительницей.
Эстер было жалко смотреть, как он смущается, но разговор хотелось продолжить. Она все же отвела глаза от выпячивающейся под жилетом бутылки.
— Благодарю вас. Возможно, я когда-нибудь предложу им заняться уходом за больными. Но надеюсь, вы не упомянете о моем намерении в разговоре с экономкой?
Его лицо сморщилось полунасмешливо-полусерьезно.
— Поверьте, мисс Лэттерли, мне это и в голову не приходило. Я слишком старый солдат, чтобы бросаться в бессмысленную атаку.
— Верно, — кивнула она. — А мне слишком часто приходилось прибирать после таких вот бессмысленных атак.
Лицо его стало вдруг серьезным, голубые глаза прояснились, казалось, даже морщины слегка разгладились. Оба ощутили внезапное и полное взаимопонимание. И Септимус, и Эстер повидали в свое время и битвы, и раны, и искалеченные жизни. Оба знали, к чему приводит бездарность и бравада. Оба чувствовали себя чужими в этом доме с его раз и навсегда спланированной жизнью и строгими правилами, с горничными, встающими в пять утра, чтобы развести огонь, рассыпать по коврам и смести влажные чайные листья, проветрить комнаты, вынести мусор и без устали чистить, полировать, вытирать, приводить в порядок постели, стирать, гладить дюжины ярдов белья, юбок, кружев и тесьмы, шить, приносить и уносить — и так до девяти, десяти, а то и одиннадцати часов вечера.
— Действительно, расскажите им об этом, — произнес он наконец и, уже не скрываясь, передвинул бутылку поудобнее. Затем повернулся и двинулся вверх по лестнице походкой, в которой вдруг разом появились и уверенность, и достоинство.
Вернувшись в спальню леди Беатрис, Эстер поставила поднос и собиралась уже удалиться, но тут вошла Араминта.
— Добрый день, мама, — бодро сказала она. — Как ты себя чувствуешь?
Подобно своему отцу, она как бы и не заметила присутствия сиделки. Поцеловав мать в щеку, Араминта присела на один из стульев у туалетного столика. Юбки ее взбились огромным холмом темно-серого муслина. Одни лишь эти мрачные тона напоминали о том, что Араминта — в трауре. Волосы ее, как всегда, пылали, слегка асимметричное лицо поражало своей утонченностью.
— Спасибо, по-прежнему, — равнодушно ответила леди Беатрис.
Она слегка повернулась и взглянула на Араминту, поджав губы. Эстер не знала, стоит ли ей теперь удалиться. Потом ей пришло в голову, что вряд ли она своим присутствием может помешать этим двум женщинам, явно не знающим, что сказать друг другу. Кроме того, она считалась прислугой, то есть ее здесь как бы и не было вовсе.
— Ну, полагаю, этого и следовало ожидать. — Араминта улыбнулась, но глаза ее при этом не потеплели. — Боюсь, что полиция не слишком преуспела в своих поисках. Я поговорила с сержантом… Кажется, Ивэн его фамилия… То ли он и сам ничего не знает, то ли ему запрещено откровенничать относительно следствия. — Она рассеянно взглянула на подлокотник. — Ты будешь с ними говорить, если они придут еще раз?
Леди Беатрис посмотрела на люстру, висевшую в центре комнаты. Люстру еще не зажигали — дело только шло к вечеру, и последние лучи заходящего солнца вспыхнули в хрустальных подвесках.
— Вряд ли я смогу отказаться. Это будет выглядеть так, словно я не желаю помочь им.
— Именно так они и подумают, — подтвердила Араминта, внимательно глядя на мать. — И их нельзя за это винить. — Она на секунду умолкла, затем продолжила, выговаривая каждое слово с предельной ясностью: — В конце концов, мы уже знаем, что виновный находится в доме и что это, по всей видимости, кто-то из слуг… Скорее всего, Персиваль…
— Персиваль? — Леди Беатрис выпрямилась и посмотрела на дочь. — Почему?
Араминта, не выдержав, отвела глаза.
— Мама, сейчас не время делать вид, что ты ничего не понимаешь. Слишком поздно.
— Что ты имеешь в виду? — с несчастным видом леди Беатрис подтянула колени повыше к груди.
— Ты сама все прекрасно понимаешь. — Араминта уже выказывала нетерпение. — Персиваль дерзок и самоуверен, у него инстинкты, свойственные всем мужчинам, и он вечно питает какие-то несбыточные надежды относительно собственной персоны. Возможно, ты предпочитала не замечать этого, но Октавия всячески в нем эти надежды подогревала… Даже больше того…
Леди Беатрис содрогнулась от отвращения:
— Послушай, Минта!
— Я знаю, что это омерзительно, — смягчившись, произнесла Араминта. — Но кто-то проживающий в этом доме убил Октавию, мама, и нам не стоит притворяться друг перед другом. Нам только станет еще хуже, когда полиция выяснит, кто это был.
Леди Беатрис поежилась и чуть подалась вперед, обхватив колени и гладя прямо перед собой.
— Мама, — очень осторожно начала Араминта. — Мама, тебе что-нибудь известно?
Леди Беатрис не ответила, но сжалась еще сильней. Поза ее говорила о глубокой внутренней боли, признаки которой Эстер замечала и раньше. Араминта наклонилась ближе.
— Мама… Ты пытаешься уберечь меня… из-за Майлза?
Леди Беатрис медленно подняла глаза и повернула голову к дочери. Волосы у них были поразительно похожи.
Араминта побледнела, черты ее заострились, в глазах появился лихорадочный блеск.
— Мама, я знаю, что он находил Тави привлекательной и даже осмелился… — Она сделала глубокий вдох и медленно выдохнула. — Осмелился прийти в ее комнату. Будучи моей сестрой, она указала ему на дверь. Но я не знаю: может быть, он повторил попытку и снова получил категорический отказ. А он не из тех людей, кто мирится с поражением.
Неотрывно глядя на дочь, леди Беатрис протянула к ней руку, как бы желая хоть немного унять ее душевную боль. Но Араминта не сделала движения навстречу, и рука бессильно опустилась. Беатрис по-прежнему молчала. Возможно, у нее просто не было слов, способных выразить то, что она знала и чего боялась.
— Поэтому ты прячешься, мама? — безжалостно продолжала Араминта. — Боишься, что тебя начнут расспрашивать о случившемся?
Перед тем как заговорить, леди Беатрис откинулась на спину и разгладила одеяло. Араминта даже не сделала попытки помочь ей.
— Расспрашивать меня бесполезно. Я не могу сказать ничего определенного. — Она глядела в потолок. — Ну же, Минта, ты ведь и сама это знаешь.
Наконец Араминта придвинулась к кровати и накрыла ладонью ее руку.
— Мама, если это был Майлз, мы не можем скрывать правду. Дай Бог, чтобы это был кто-то другой и чтобы полиция нашла его… как можно скорее.
Она смолкла; страх боролся с надеждой.
Леди Беатрис хотела сказать дочери что-нибудь ободряющее, но, взглянув ей в лицо, передумала.
Араминта встала, склонилась над матерью и поцеловала ее, слегка коснувшись губами лба, после чего покинула комнату.
Несколько минут леди Беатрис лежала неподвижно.
— Вы можете унести поднос, Эстер, — внезапно сказала она. — Мне что-то уже не хочется никакого чая.
Итак, она прекрасно помнила, что в комнате все это время находилась сиделка. Эстер не знала, радоваться ли открывшейся перед ней возможности беспрепятственно наблюдать за происходящим или же огорчаться, что никому уже нет дела до ее присутствия. Впервые в жизни Эстер оказалась в роли невидимки, и это теперь постоянно уязвляло ее гордость.
— Да, леди Мюидор, — холодно сказала она и, взяв поднос, оставила леди Беатрис наедине с ее мыслями.
Вечером у Эстер выдалось немного свободного времени, и она провела его в библиотеке. Обедала она в зале для слуг. Воистину столь вкусной еды ей никогда еще в жизни пробовать не доводилось. Стол здесь был куда обильнее и разнообразнее, нежели в доме отца Эстер. Даже в пору их семейного благополучия более шести перемен блюд там не бывало, причем из мясных кушаний готовили либо баранину, либо говядину. Здесь же ей на выбор предложили три мясных блюда, а весь обед состоял из восьми перемен.
В библиотеке она нашла книгу об испанских кампаниях герцога Веллингтона и успела уже углубиться в чтение, когда открылась дверь и вошел Киприан Мюидор. Увидев ее, он удивился, но неприязни при этом не выказал.
— Прошу прощения, что беспокою вас, мисс Лэттерли. — Он взглянул на книгу в ее руках. — Я уверен, что вы заслужили право отдохнуть после трудов, но мне бы хотелось поговорить с вами о здоровье моей матери.
Он и впрямь был взволнован, в его пристальном взгляде читалась тревога.
Эстер закрыла книгу, и Киприан увидел заглавие.
— Боже правый! Неужели вы не могли выбрать ничего поинтереснее! У нас здесь масса романов, есть и стихи — это чуть правее, на тех полках, по-моему.
— Благодарю вас, я знаю. Я взяла эту книгу вполне осознанно.
Она видела, как на его лице отразилось сначала сомнение, а затем и неловкость — когда он понял, что Эстер не шутит.
— Думаю, леди Мюидор глубоко потрясена смертью дочери, — поспешила она перевести разговор и ответить на заданный вопрос. — Кроме того, ее сильно тревожит вторжение в дом полиции. Но мне не кажется, что ее здоровье в опасности. Чтобы пережить горе, требуется время. Тем более когда потеря столь внезапна.
Киприан уставился на стол между ними.
— Она не делилась с вами своими подозрениями относительно виновника трагедии?
— Нет… Хотя я не говорила с ней на эту тему. Но, конечно, я готова выслушать все, что она мне скажет, если это облегчит ее душевные страдания.
Киприан поднял глаза и вдруг улыбнулся. Если бы они встретились в другой, не такой угнетающей обстановке, вдобавок проникнутой страхом и подозрениями, и если бы Эстер не была сейчас на положении прислуги — Киприан бы ей, скорее всего, понравился. Свойственные ему чувство юмора и острый ум были не в силах скрыть даже самые безупречные манеры.
— Так вы полагаете, что к докторам обращаться не стоит? — настаивал он.
— Не думаю, чтобы они могли здесь чем-либо помочь, — спокойно ответила Эстер. Она колебалась, сказать ли ему всю правду или же промолчать, чтобы он не заподозрил ее в подслушивании чужих бесед.
— Что? — видя ее сомнения, спросил он. — Пожалуйста, мисс Лэттерли!
Она ответила не задумываясь, скорее подчиняясь внезапному чувству доверия.
— По-моему, она боится собственных подозрений относительно того, кто был виновником смерти миссис Хэслетт. Точнее — боится, что это обернется потрясением для миссис Келлард, — ответила Эстер. — Думаю, она предпочитает затаиться и молчать, чем навлечь подозрение полиции на того, кого подозревает она сама.
Эстер умолкла, всматриваясь в его лицо.
— Проклятый Майлз! — в бешенстве бросил Киприан, выпрямился и отвернулся. Голос его был исполнен гнева, но особого удивления в нем не слышалось. — Папе нужно было выставить его, а не Гарри Хэслетта! — Он снова повернулся к ней лицом. — Я прошу прощения, мисс Лэттерли. Извините меня за грубые слова. Я…
— Пожалуйста, мистер Мюидор, вам не стоит винить себя в этом, — торопливо ответила она. — Обстоятельства таковы, что удержаться от вспышки гнева крайне трудно. Постоянное присутствие в доме полиции, донимающей всех вопросами, может вывести из себя кого угодно.
— Вы очень добры, — произнес он, и чувствовалось, что это не просто комплимент.
— Полагаю, газеты до сих пор пишут об этом? — продолжила Эстер, видя, что пауза затягивается.
Киприан присел на подлокотник ближайшего кресла.
— Ежедневно, — сказал он печально. — Те, что посерьезнее, ругают полицию, хотя, по-моему, она этого не заслужила. Вне всякого сомнения, полиция делает все, на что способна. Не могут же они, в самом деле, подобно испанской инквизиции применять к нам пытки, пока кто-нибудь не признается… — Он резко рассмеялся, но смех прозвучал скорее болезненно. — Кстати, сами газетчики возмутилась бы в первую очередь, примени полиция такие методы расследования. Положение у полицейских сейчас, прямо скажем, незавидное. Надави они на нас посильнее, их тут же обвинят в неуважении к дворянству. А прояви они мягкотелость, немедленно последуют обвинения в бездарности и равнодушии к делу. — Киприан глубоко вздохнул. — Думаю, бедняга инспектор уже проклинает тот день, когда докопался, что преступление совершено одним из обитателей дома. Но он, кажется, не из тех, кто ищет легкие пути…
— Да, это верно, — согласилась Эстер с большей уверенностью, чем мог предполагать Киприан.
— А бульварная пресса обсасывает каждую версию, сколь бы отталкивающей она ни казалась, — продолжил он, болезненно поморщившись.
Внезапно Эстер ощутила, как глубоко ранит Киприана вторжение чужих людей в жизнь семьи. Он переживал это очень остро, стараясь скрыть свою боль, как его учили в детстве. Мальчик должен быть храбрым, никогда не жаловаться и ни в коем случае не плакать. Это признак слабости, мужчины себя так не ведут.
— Мне очень жаль, — мягко сказала Эстер и, коснувшись его руки, ободряюще пожала ее, забыв, что здесь не госпиталь, а перед ней не раненый солдат. В этом доме она была на положении прислуги, и, право, не стоило брать за руку своего хозяина, да еще находясь с ним наедине в библиотеке.
Однако начни сейчас Эстер извиняться, она бы только усугубила неловкость. Оба тут же смутились бы, и зародившееся взаимопонимание исчезло бы в мгновение ока. Поэтому Эстер просто медленно села на место и улыбнулась.
От дальнейших объяснений ее спасла открывшаяся дверь: в библиотеку вошла Ромола. Увидев их вместе, она нахмурилась.
— Разве вы не должны быть с леди Мюидор? — резко спросила Ромола.
Ее тон уязвил Эстер, и она с трудом взяла себя в руки. Будь они сейчас в равном положении, она дала бы достойный ответ.
— Нет, миссис Мюидор, ее светлость сказала, что я могу провести этот вечер как мне угодно. Она решила сегодня лечь спать пораньше.
— Стало быть, она плохо себя чувствует, — моментально заключила Ромола. — Вам следует находиться сейчас где-нибудь поблизости от нее. Можете почитать в своей спальне или заняться письмами. У вас есть родственники и друзья, с которыми вы состоите в переписке?
Киприан встал.
— Я уверен, что мисс Лэттерли сама прекрасно разберется со своей корреспонденцией, Ромола. И как бы она смогла читать, не взяв предварительно книгу из библиотеки?
Ромола язвительно приподняла брови.
— А, так вы искали книгу, мисс Лэттерли? Простите, я этого что-то не заметила.
— Я отвечала на вопросы мистера Мюидора о состоянии здоровья его матери, — ровным голосом произнесла Эстер.
— В самом деле? Ну, если он уже вполне удовлетворил свое любопытство, вы можете вернуться в комнату и заняться там своими делами.
Киприан открыл было рот, но тут в библиотеку вошел сэр Бэзил, окинул взглядом всех троих, затем испытующе посмотрел на сына.
— Мисс Лэттерли утверждает, что здоровье мамы вне опасности, — смущенно сказал Киприан, отвечая на безмолвный вопрос отца.
— А кто-нибудь утверждал противоположное? — сухо спросил сэр Бэзил, выходя на середину комнаты.
— Во всяком случае, не я, — вмешалась Ромола. — Конечно, она страдает… Но ведь и все мы тоже страдаем. С тех пор как это случилось, я не могу заснуть спокойно.
— Может быть, мисс Лэттерли способна тебе чем-нибудь помочь, — предложил Киприан, с едва заметной улыбкой взглянув на Эстер.
— Нет, спасибо. Со своей бессонницей я как-нибудь справлюсь сама, — огрызнулась Ромола. — Завтра днем я намерена нанести визит леди Киллин.
— Ты слишком торопишься, — сказал сэр Бэзил, прежде чем Киприан успел открыть рот. — Приличнее было бы посидеть дома месяц — самое малое. В крайнем случае, пусть она сама приедет с визитом.
— Она не приедет, — сердито ответила Ромола. — Леди Киллин будет чувствовать себя здесь неловко…
— Это несущественно.
Для сэра Бэзила вопрос уже был решен.
— Так что лучше мне отправиться к ней, — настаивала Ромола, глядя не на мужа, а на свекра.
Киприан повернулся к ней, желая что-то сказать, но его опять опередил сэр Бэзил.
— Ты устала, — холодно подытожил он. — Тебе лучше удалиться в свою спальню и провести следующий день в спокойной обстановке.
В том, что это не совет, а приказ, никто не сомневался. Ромола несколько секунд стояла в нерешительности, но разговор, по всей видимости, был завершен. Она получила инструкции на ближайшие сутки, и мнение Киприана ничего изменить не могло.
Эстер испытала страшную неловкость — не за капризную Ромолу, но за Киприана, которому здесь даже слова не давали вымолвить. Она повернулась к Бэзилу.
— Прошу прощения, сэр, но я также вынуждена удалиться. Миссис Мюидор высказала пожелание, чтобы я находилась в своей спальне — на тот случай, если ей вдруг понадобятся мои услуги.
Она кивнула переживавшему очередное унижение Киприану, стараясь при этом не глядеть ему в глаза, и, прихватив выбранную книгу, поспешно вышла.
Воскресенье в доме Мюидоров, как и во всей Англии, разительно отличалось от прочих дней недели. Обычные утренние заботы завершились, и завтрак прошел как всегда. Но молитвы сегодня были короче, поскольку все, кто мог, собрались идти в церковь.
Леди Беатрис предпочла остаться дома, сославшись на неважное самочувствие — в чем, естественно, никто и не сомневался, — но настояла, чтобы Эстер отправилась слушать церковную службу вместе с членами семейства. Ее услуги могли потребоваться леди Мюидор вечером, когда в церковь направятся горничные и камеристки.
Ленч проходил в строгой обстановке, разговоров за столом почти не слышалось. После полудня, по словам Дины, все писали письма близким, а сэр Бэзил, облачившись в смокинг, скрылся поразмыслить, а может, и вздремнуть в курительной комнате. На книги и газеты в воскресенье накладывался запрет, детям не разрешалось играть, читать позволительно было только Библию. Даже музицирование в этот день возбранялось.
Поскольку миссис Боден и большинство слуг еще не вернулись из церкви, ужин подавали холодным. Остаток вечера был посвящен чтению Библии под руководством сэра Бэзила. Определенно, воскресенье можно было назвать безрадостным днем.
Эстер невольно вспомнилось собственное детство. Ее отец, каким бы он ни был чопорным, никогда не заставлял домочадцев изнывать от скуки. А после того, как, покинув отчий кров, Эстер оказалась в Крыму, она и вовсе забыла о многих условностях. Война не давала возможности столь тщательно соблюдать принятые в Англии традиции, поскольку раненые требовали ухода днем и ночью, и уж конечно воскресенья не были исключением.
Послеполуденные часы Эстер провела в рабочем кабинете — писала письма. Разумеется, она могла бы перебраться с этой целью и в комнату камеристок, но, во-первых, леди Мюидор высказала желание вздремнуть и вряд ли вызвала бы ее звонком, а во-вторых, под щебетание Глэдис и Мэри сосредоточиться было трудновато.
Эстер уже сочинила послание Чарльзу и Имогене, а также нескольким своим знакомым по Крыму, когда вошел Киприан. На этот раз он не удивился, увидев Эстер, и лишь извинился за вторжение.
— У вас большая семья, мисс Лэттерли? — поинтересовался он, обратив внимание на кипу писем.
— О нет, только брат, — сказала она. — Остальные письма — друзьям, с которыми я работала в госпитале.
— У вас столько друзей? — спросил он, все более проникаясь любопытством. — Должно быть, вам пришлось заново привыкать к жизни в Англии после трудностей и лишений войны?
Эстер усмехнулась, но скорее своим мыслям.
— Да, это верно, — задумчиво произнесла она. — Ответственности там было больше, но зато почти не приходилось соблюдать условности. Такие вещи, как страх, усталость, свобода, дружба, ломают все искусственные барьеры…
Киприан присел на ручку кресла, не сводя глаз с Эстер.
— Я очень мало читал об этой войне в газетах, — сказал он, слегка нахмурив брови. — Да и кто знает, насколько им можно было верить. Боюсь, они многое скрывали от нас. Вы-то, я полагаю, газет не читаете… Ну, конечно, нет.
— Почему же, читаю, — внезапно возразила она, совсем запамятовав, что такое занятие не пристало женщине из хорошей семьи. Им, как известно, приличествует просматривать лишь страницы, посвященные светской хронике.
Киприан, однако, не был шокирован, напротив, это весьма его заинтересовало.
— Если честно, среди моих подопечных был самый замечательный и отважный корреспондент одной из лучших лондонских газет, — продолжала Эстер. — Когда он ослабел настолько, что уже не мог писать сам, он диктовал мне, а я отправляла его отчеты в Лондон.
— Боже правый! Вы меня поражаете, мисс Лэттерли, — искренне сказал Киприан. — Если у вас найдется свободное время, я с большим интересом познакомлюсь с вашей точкой зрения на эти события. До меня доходили слухи о бездарности наших генералов и о чудовищном количестве напрасных жертв, но считалось, что подобные истории распространяют возмутители спокойствия, преследующие корыстные цели.
— Да, среди них были и такие, — согласилась Эстер, откладывая перо и бумагу.
Кажется, Киприан и впрямь желал узнать, что она видела в Крыму и какие впечатления вынесла из этой войны. Он слушал ее очень внимательно, и его немногочисленные вопросы свидетельствовали о том, что он относится к Крымской кампании с чувством сожаления и горькой иронии, и это не могло не понравиться Эстер. Выбравшись из-под гнета семьи, забыв на время о недавней смерти сестры, о подозрениях и страхе, он оказался интересным мыслящим человеком с собственной точкой зрения на социальные и государственные проблемы.
Тени за окном уже начали удлиняться, а Киприан и Эстер все продолжали беседу. Они так увлеклись очередным спором, что едва заметили, как вошла Ромола. Лишь через несколько минут оба были вынуждены переключить на нее свое внимание.
— Папа хотел бы поговорить с тобой, — нахмурившись, сказала она. — Он ждет тебя в гостиной.
Киприан неохотно встал и, извинившись перед Эстер, словно та была другом, вышел.
Ромола глядела на Эстер озадаченно и с интересом. Ее черты можно было бы назвать безупречными, если бы не вечно поджатые губы, отчего лицо казалось усталым и недовольным.
— Право, мисс Лэттерли, я не знаю, как выразиться, чтобы мои слова не показались вам слишком нравоучительными, но если вы подобно большинству женщин хотите найти себе мужа, то не выпячивайте свой интеллект, а главное — никогда не спорьте с мужчинами. Они этого не любят. Им делается неловко, когда вы ставите их в тупик. Таким образом вы как бы посягаете на самое для них святое — подвергаете сомнению их суждения. Такое упрямство со стороны женщины, по их мнению, просто оскорбительно.
Ромола ловко поправила непослушный локон.
— Помню, когда я была девочкой, мама часто говорила мне, что женщине неприлично горячо спорить о чем бы то ни было. Мужчин привлекает в женщинах как раз их беззащитность, зависимость, наивность. Нельзя ни в коем случае осуждать ничего, кроме неряшливости и распущенности, и не надо противоречить мужчинам, даже если они явно не правы. Учитесь вести хозяйство, изящно есть за столом, хорошо одеваться, подавать себя мило и с достоинством, соблюдайте правила приличия и условности света. Занимайтесь, если у вас есть способности, рисованием и музыкой, вышивайте, вырабатывайте изящный почерк и красивый слог, а главное — всегда владейте собой, как бы вас ни пытались вывести из себя. Если вы всему этому научитесь, мисс Лэттерли, то с легкостью выйдете замуж и осчастливите своего супруга. А значит, будете счастливы и сами. — Ромола покачала головой. — Однако боюсь, учиться вам придется долго.
Эстер немедленно учла последнее замечание и сдержалась, несмотря на отвратительную провокацию.
— Благодарю вас, миссис Мюидор, — сказала она, предварительно сделав глубокий вдох. — Возможно, мне суждено остаться одинокой, но ваших советов я не забуду.
— О, я надеюсь, — сочувственно заметила Ромола. — Это так не идет любой женщине! Учитесь придерживать язык, мисс Лэттерли, и никогда не теряйте надежды.
К счастью, после этих слов Ромола вернулась в гостиную, оставив Эстер в крайнем возмущении. Как ни странно, злоба вскоре испарилась, сменившись лишь чувством жалости — неизвестно к кому. А потом Эстер острее прежнего ощутила смятение и горе, разлитые в атмосфере дома.
На следующий день Эстер постаралась встать пораньше, чтобы заняться разными мелкими делами на кухне и в прачечной, а заодно поближе пообщаться с прислугой. Даже если собственные наблюдения покажутся ей разрозненными и бессмысленными, Монк, возможно, сумеет составить из этих кусочков цельную картину.
На лестнице гонялись друг за другом Энни и Мэгги, хихикая и то и дело зажимая себе рты уголками передников, чтобы приглушить смех.
— Что это вас так с утра развеселило? — с улыбкой спросила Эстер.
Девушки уставились на нее во все глаза и снова затряслись от смеха.
— Ну? — дружелюбно сказала Эстер. — Может, поделитесь? Вдруг я тоже люблю шутки!
— Миссис Сандеман, — решилась Мэгги, отбрасывая со лба белокурую прядь. — У нее там такие газеты, мисс! Вы таких и не видели, честно! Там такие истории — волосы дыбом! А уж про мужчин и женщин что понаписано — даже уличная девка покраснеет.
— В самом деле? — Эстер приподняла брови. — Миссис Сандеман читает истории, от которых краснеют?
— Багровеют, я бы сказала, — ухмыльнулась Энни.
— Алеют, — поправила Мэгги, и обе снова захихикали.
— И где же вы это нашли? — спросила у нее Эстер, забирая газету и стараясь сделать серьезное лицо.
— В ее комнате, когда убирали, — с невинным видом ответила Энни.
— В такую рань? — с сомнением спросила Эстер. — Сейчас всего полседьмого. Только не говорите, что миссис Сандеман уже встала!
— О нет! Конечно, нет! Она до ленча не поднимется, — быстро сказала Мэгги. — Отсыпается, наверное.
— После чего отсыпается? — Эстер решила выяснить все до конца. — Она же вчера вечером никуда не выезжала.
— Да она пьянствует у себя в комнате, — ответила Энни. — Мистер Терек таскает ей вино из погреба. Зачем — не знаю. Мне всегда казалось, что он ее не любит. Но, наверное, что-то между ними такое есть, раз он носит ей портвейн, да еще и самый лучший.
— Он так делает, потому что ненавидит сэра Бэзила, глупенькая! — резко сказала Мэгги. — Вот он и берет только лучший портвейн. Однажды сэр Бэзил пошлет мистера Филлипса за старым портвейном, и окажется, что там уже ни одной бутылки не осталось. Все выпила миссис Сандеман.
— Я все-таки думаю, что она ему не нравится, — настаивала Энни. — Ты видела, как он иногда на нее смотрит?
— Может, он когда-то был влюблен в нее? — с надеждой предположила Мэгги, и эта мысль поразила ее воображение. — Она ему отказала, и тогда он ее возненавидел.
— Нет, — уверенно возразила Энни. — Я думаю, он ее презирает. Он был военным и, наверное, очень красивым… А потом у него случилась несчастная любовь.
— Откуда ты знаешь? — удивилась Эстер. — Уверена, что сам он тебе этого не говорил.
— Конечно, нет. Я слышала, как ее светлость рассказывала об этом мистеру Киприану. По-моему, мистер Терек думает, что миссис Сандеман ведет себя совсем не так, как положено леди. — Глаза девчушки широко раскрылись. — А вдруг это она в него влюбилась, а он ей дал отпор?
— Тогда бы она его ненавидела, а не наоборот, — заметила Эстер.
— Так она и ненавидит! — немедленно сказала Энни. — В один прекрасный день она расскажет сэру Бэзилу об украденном портвейне, вот увидите! Только она, наверное, так перед этим налижется, что он ей не поверит.
Эстер было несколько неловко задавать прямой вопрос, но все же она решилась:
— А кто, по-вашему, убил миссис Хэслетт?
Улыбки тут же увяли.
— Ну, мистер Киприан слишком симпатичный, да и зачем ему? — сказала Энни. — Миссис Мюидор вообще никого ненавидеть не может, потому что никого не замечает. Да и миссис Сандеман…
— Если только миссис Хэслетт не узнала про нее что-нибудь этакое! — возразила Мэгги. — А вполне возможно. Я считаю, миссис Сандеман запросто всадит нож в любого, кто станет угрожать ей доносом.
— Верно, — согласилась Энни. Затем лицо ее стало серьезным, воображение иссякло. — А если честно, мисс, мы считаем, что это, скорее всего, Персиваль. Он слишком много о себе мнит, и потом, он имел кое-какие фантазии в отношении миссис Хэслетт. Думает, он черт, а не мужчина!
— Думает, что Бог его создал в подарок женщинам, — со смешком добавила Мэгги. — Если так, то, значит, Бог женщин совсем не знает, вот что я вам скажу!
— А еще Роз могла, — продолжала Энни. — Она влюблена, дурочка, в Персиваля. А он ей нарочно морочит голову.
— И зачем же ей убивать миссис Хэслетт? — спросила Эстер.
— Из ревности, конечно.
Обе девушки взглянули на нее так, словно Эстер сморозила глупость.
— Неужели Персиваль и впрямь имел какие-то фантазии относительно миссис Хэслетт? — подивилась Эстер. — Боже правый, да он же всего-навсего лакей!
— А вы это ему скажите! — с отвращением бросила Энни.
Тут мимо них по лестнице пробежала юная служанка Нелли с метелкой в одной руке и с ведерком в другой. В ведерке были мокрые чайные листья, которые служанки сначала рассыпали по коврам, а потом сметали вместе с пылью.
— Что это вы прохлаждаетесь? — спросила она, увидев девушек. — Если мы не управимся до восьми, миссис Уиллис нам задаст. Я не хочу, чтобы меня оставили нынче без чая.
Имя экономки произвело магическое действие: забыв про Эстер, девушки метнулись вниз по лестнице за своими метелками и ведрами.
Часом позже Эстер собирала на поднос завтрак для леди Беатрис: чай, тосты, масло и абрикосовый джем. Поблагодарив садовника за поздние розы и представляя, как красиво они будут смотреться в серебряной вазе в спальне леди Беатрис, она прошла мимо рыжеволосой Сэл, которая, громко смеясь, в шутку отталкивала от двери лакея из соседского дома, якобы пришедшего с посланием от одной кухарки к другой. Увлекшись игривой возней, оба не замечали, что громкий голос Сэл слышен в судомойне и даже на кухне.
— Беда с этой девчонкой, да и только! — сказала миссис Боден, качая головой. — Вот помяните мои слова, окажется она на панели. Сэл! — крикнула кухарка. — Бегом на место и живо за работу! — Миссис Боден снова взглянула на Эстер. — Совсем от рук отбилась. Удивляюсь, как это я ее до сих пор терплю! Не знаю, куда катится мир!
Она взяла нож для мяса и потрогала пальцем лезвие. Эстер стало не по себе при мысли, что кто-то именно с этим ножом в руке пробрался той ночью в спальню Октавии Хэслетт. Миссис Боден нашла лезвие достаточно острым и потянулась за куском говядины, собираясь готовить фарш для пирога.
— Мало нам смерти мисс Октавии, мало того, что полиция так и шныряет по дому, а каждый уже шарахается от собственной тени, мало того, что их светлость слегли в постель, так еще эта никчемная девчонка Сэл на моей кухне! Тут у любой порядочной женщины опустятся руки.
— Уверена, у вас все наладится, — сказала Эстер, пытаясь хоть немного успокоить миссис Боден. Она и так уже собиралась сманить двух молоденьких служанок, и ей не хотелось поощрять в кухарке мысли об увольнении, тем самым подрывая налаженное хозяйство. — Полиция рано или поздно удалится, жизнь снова войдет в прежнее русло, ее сиятельство поправится, и у вас будет время и возможность призвать Сэл к порядку. Она ведь не первая кухонная девушка, которую вы учите уму-разуму…
— Ну, в этом вы правы, — согласилась миссис Боден. — С девчонками я управляться умею. Просто хочется, чтобы полиция побыстрее нашла того, кто это сделал, и арестовала. Я уже заснуть не могу ночами от страха — гадаю, кто бы это мог быть. Из домочадцев — явно никто. Я пришла в этот дом, когда еще мистера Киприана на свете не было, не говоря уже о мисс Октавии и мисс Араминте. Мистер Келлард, правда, никогда мне особенно не нравился, но, кажется, он тоже человек приличный, да и джентльмен вдобавок.
— Думаете, кто-нибудь из слуг?
Эстер разыграла удивление, одновременно давая понять, как много значит для нее мнение миссис Боден.
— Само собой, разве не так? — Миссис Боден легкими, точными и быстрыми ударами крошила мясо. — Девушки тоже отпадают — да и с какой стати они бы решились на такое?
— Из ревности, — с невинным видом предположила Эстер.
— Чепуха! — Миссис Боден потянулась за почками. — Они ведь не полоумные! Сэл — та вообще не поднимается на хозяйскую половину. Лиззи — задавака, нищему полпенни не подаст, но что хорошо, что плохо — понимает. Роз — своенравна, чуть что, выходит из себя, но не до такой же степени. — Кухарка покачала головой. — Только не убийство. Такая слишком дрожит за собственную персону.
— Горничные и камеристки тоже не могли, — заметила Эстер и тут же пожалела, что не дала сперва высказаться миссис Боден.
— Глупости у них, конечно, хватает, — согласилась кухарка, — но все они добрые девушки. У Дины слишком мягкий характер, чтобы учинить такое. Славная девушка, но проста, как чашка чая. Из приличной семьи, хоть и не из Лондона. Слишком смазливенькая, но на то вам и горничная. Мэри и Глэдис?.. Ну, у Мэри, скажем, норов есть, однако все это — так… Лает, но не кусает. Кроме того, она очень любила мисс Октавию, да и мисс Октавия ее тоже любила. Глэдис — брюзга и воображала, как и все камеристки. Откуда в ней взяться такой злобе? Да и трусиха она вдобавок…
— Гарольд? — спросила Эстер.
Мистера Филлипса она даже и поминать не стала — не потому, что он был для нее вне подозрений, а просто чтобы не ставить миссис Боден в неловкое положение. Обсуждать, причастен ли дворецкий к убийству, было просто неприлично.
Миссис Боден бросила на Эстер строгий взгляд.
— А зачем, могу я спросить? С чего бы это Гарольд оказался в комнате мисс Октавии среди ночи? Да он ни на кого, кроме Дины, и не смотрит, бедняга, и главное, все без толку.
— А Персиваль? — сказала Эстер, и вопрос прозвучал вполне естественно.
— Может быть. — Миссис Боден отодвинула фарш и потянулась за миской с тестом. Шлепнула его на доску, обваляла в муке и принялась энергично раскатывать деревянной скалкой. — Слишком высоко себя ставит, но никогда бы не подумала, что дело зайдет так далеко. Денег у него — куры не клюют, — добавила она со злостью. — Есть в нем что-то неприятное. Несколько раз замечала. Однако ваш чайник уже кипит, нечего наполнять мою кухню паром!
— Благодарю вас. — Эстер повернулась и пошла к плите — заваривать чай.
Монк вернулся на Куин-Энн-стрит, потому что все остальные направления поисков были отработаны до конца. Как и ожидалось, следов пропавших драгоценностей им с Ивэном обнаружить на удалось. Да они, честно говоря, занимались этим исключительно для очистки совести и по требованию Ранкорна. Прошлое каждого из слуг Мюидоров было изучено досконально, о каждом велись подробные разговоры с его предыдущими хозяевами. Однако никто не был замешан в какой-либо неприятной истории и ни за кем не замечалась склонность к буйству и вспышкам бешенства. Ни тайных любовных связей, ни подозрений в воровстве — нормальные добропорядочные слуги.
Оставалось лишь возвратиться на Куин-Энн-стрит и провести очередной тщательный допрос. Монк с нетерпением ожидал появления Эстер в комнате экономки. Как и прежде, он не счел нужным объяснить миссис Уиллис, зачем ему понадобилось говорить с женщиной, которая еще не поступила на службу, когда было совершено преступление. Экономка отнеслась к его просьбе подозрительно и с большим сомнением, но спорить не стала. Монк мысленно отметил, что в следующий раз ему все-таки придется запастись правдоподобным объяснением.
Через несколько минут Эстер вошла в комнату и аккуратно прикрыла за собой дверь. Вид у нее был опрятный и весьма деловой: волосы туго зачесаны назад, серо-голубое платье без каких-либо украшений, крахмальный передник. Предельно скромный и практичный наряд.
— Доброе утро, — ровным голосом приветствовала она Монка.
— Доброе утро, — ответил он и без лишних предисловий осведомился, не удалось ли ей узнать что-либо новое со времени их последней встречи.
Монк говорил с Эстер чуть резче, чем собирался, — просто потому, что, напоминая ему Имогену, она была ей полной противоположностью, лишенная таинственности и грации.
Эстер передала ему все, что успела увидеть и услышать за последние дни.
— Это только доказывает, что Персиваля здесь не слишком любят, — кисло сказал Монк. — Или все в доме так испуганы, что хотят сделать из него козла отпущения.
— Совершенно верно, — подтвердила Эстер. — А у вас есть идея получше?
Ее рассудительность только усилила беспокойство Монка. Он понимал со всей ясностью, что следствие не продвинулось ни на шаг и искать преступника придется в самом доме.
— Да! — бросил он. — Присмотритесь к семейству. Например, поинтересуйтесь Фенеллой Сандеман. У вас есть хотя бы предположения, где она удовлетворяет свои порочные наклонности, если они, конечно, и впрямь порочны? Вышвырни ее сэр Бэзил из дома — она ведь потеряет все, что имеет. Октавия могла что-то узнать о ней в тот день. Возможно, именно на это она и намекала в разговоре с Септимусом. Еще проверьте, не найдется ли других свидетельств, что Майлз Келлард домогался близости с Октавией, кроме досужей болтовни слуг. По-моему, у них просто разыгралось воображение.
— Не командуйте мною, мистер Монк. — Эстер холодно взглянула на него. — Я вам не сержант.
— Констебль, мэм, — поправил он с улыбкой. — Вы самовольно присвоили себе очередное звание. Но в целом вы правы: вы действительно не констебль.
Эстер выпрямилась почти по-военному, лицо ее пылало гневом.
— В каких бы чинах я ни была, мистер Монк, но основная причина подозревать Персиваля в убийстве — это распространенное мнение, что он либо состоял в любовной связи с Октавией, либо этой связи домогался.
— И за это убил?
Монк с язвительным видом приподнял брови.
— Нет, — терпеливо продолжала Эстер. — Потому что он ей надоел и между ними вышла ссора, я полагаю. Или, возможно, убила прачка Роз — из ревности. Она любит Персиваля, хотя не думаю, что слово «любит» здесь уместно. Скорее, речь идет о менее зрелом чувстве. Однако не представляю, как вы сможете это доказать.
— Отлично. А то я уж было решил, что вы собираетесь меня научить.
— Я бы не взяла на себя смелость. Для этого мне следует дождаться хотя бы сержантских нашивок.
Эстер резко повернулась и, прошуршав юбками, вышла вон.
Вот нелепость! Совсем не так Монк представлял их разговор. Да, он не мог подавить в себе раздражение, общаясь с этим деспотом в юбке. Но сейчас он злился главным образом потому, что Эстер по сути была права. Монк понятия не имел, каким образом можно доказать вину Персиваля, если тот, конечно, и впрямь был виновен.
Ивэн в очередной раз допрашивал грумов, хотя вряд ли мог спросить их о чем-нибудь конкретном. Монк же, не выяснив ничего нового у Филлипса, послал за Персивалем.
На этот раз лакей заметно нервничал. Монк видел, что плечи Персиваля слегка приподняты и напряжены, руки дрожат, глаза бегают, а над верхней губой блестят капельки пота. Впрочем, это ничего не доказывало. Просто, будучи человеком сообразительным, Персиваль не мог не чувствовать общую враждебность, постепенно затягивающую петлю на его шее. Все были напутаны, и каждый понимал, что, чем скорее полиция предъявит кому-нибудь обвинение, тем скорее остальные смогут вернуться к нормальной жизни и ощутить себя в безопасности. Полиция уйдет, исчезнут мучающие каждого подозрения, и все они спокойно смогут глядеть друг другу в глаза.
— Вы красивый малый, — заметил Монк, оглядывая Персиваля с ног до головы, причем одобрения в его голосе не слышалось. — Видимо, привлекательная внешность — одно из условий приема на работу?
Прямой взгляд Персиваля не мог скрыть его тревоги.
— Да, сэр.
— Полагаю, у женщин вы пользуетесь успехом, не в том, так в другом смысле. Им ведь подавай приятную внешность, а?
На секунду губы Персиваля тронула усмешка.
— Да, сэр, время от времени.
— То есть чувствовали на себе нежные взгляды?
Персиваль чуть расслабился, плечи его слегка шевельнулись под ливреей.
— Бывало.
— Это вас не смущает?
— Да не слишком. К этому привыкаешь.
«Вот самодовольная свинья», — подумал Монк, и, возможно, вполне справедливо. Внешность Персиваля выдавала энергию и нахрапистость, которая, по мнению Монка, должна была волновать многих женщин.
— Наверное, приходится быть осмотрительным? — спросил он вслух.
— Да, сэр.
Напряжение покинуло Персиваля. Теперь он был весьма доволен собой и захвачен какими-то приятными воспоминаниями.
— Особенно если имеешь дело с леди, а не с простушкой-горничной, — продолжал Монк. — Должно быть, неловко, когда тобой интересуется благородная особа?
— Да, сэр… Приходится быть весьма осторожным.
— Воображаю, как ревнуют мужчины!
Персиваль был сбит с толку — он не забыл, с какой целью его пригласили сюда. Монк видел, что лакей силится понять происходящее, но пока не может.
— Не исключено, — осторожно ответил он.
— Не исключено? — Монк приподнял брови. Голос его зазвучал насмешливо и снисходительно. — Послушайте, Персиваль, будь вы джентльменом, неужели вы не воспылали бы ревностью, если бы ваша дама предпочла вам симпатичного лакея?
Персиваль расплылся в самодовольной улыбке, упиваясь возникшей перед ним картиной. Ни деньги, ни повышение по службе не могли так польстить его мужскому самолюбию.
— Да, сэр, полагаю, что воспылал бы.
— Особенно если речь идет о такой хорошенькой женщине, как миссис Хэслетт?
Персиваль смутился.
— Она была вдовой, сэр. Капитан Хэслетт погиб на войне. — Лакей неловко переступил с ноги на ногу. — И серьезных поклонников у нее никогда не было. Она вообще ни на кого смотреть не хотела — все горевала по своему капитану.
— Но она была молодая женщина, красивая, привыкшая к семейной жизни, — напирал Монк.
Лицо Персиваля вновь прояснилось.
— О да, — согласился он. — Однако она не собиралась снова замуж. И потом, никто мне не угрожал, это ведь ее убили! Тут и близко не было никакого ревнивца. Вы же сами говорите, что в дом той ночью никто не проникал.
— А если бы проник, у него имелись бы причины для ревности? — Монк состроил мину, как если бы ответ мог оказаться ключом к разгадке тайны.
— Ну… — Губы Персиваля скривились в довольной усмешке. — Да… Полагаю, да. — Он с надеждой уставился на Монка. — Кто-то в самом деле проник сюда, сэр?
— Нет. — Монк вновь был предельно серьезен. — Я просто хотел узнать, была у вас с миссис Хэслетт любовная связь или нет.
Внезапно Персиваль все понял, и кровь отхлынула от его лица. Он поискал подобающие случаю слова, но смог лишь издать невнятный горловой звук.
На мгновение Монк ощутил ликование: он загнал зверя, и это победное чувство было хорошо знакомо ему, несмотря на утрату памяти. Но он тут же возненавидел себя за то, что в нем вновь пробудился человек, которого он успел невзлюбить за время изучения составленных им самим отчетов. Люди восхищались им или трепетали от страха. Только вот друзей у него не было.
И все же этот надменный лакей вполне мог убить Октавию Хэслетт — в припадке похоти и мужского тщеславия. Не отпускать же его ради успокоения собственной совести!
— Она что, передумала? — спросил он с презрением. — Вспомнила вдруг, что неприлично заводить шашни с лакеем?
Персиваль пробормотал проклятие, затем подбородок его вздернулся, глаза вспыхнули.
— Вовсе нет, — заносчиво сказал он, умело пряча свой страх. Голос его дрожал, но слова он выговаривал на удивление ясно. — Если уж кто и виноват, так это Роз, прачка. Она от меня без ума и ревнива, как черт. Вот она вполне могла пробраться с ножом в спальню и убить мисс Хэслетт. У нее были причины, а у меня нет.
— Вы настоящий джентльмен.
Монк скривился от отвращения, и, тем не менее, новой версией не следовало пренебрегать, и Персиваль знал это.
От облегчения на лбу лакея даже выступил пот.
— Хорошо, — сказал Монк. — Вы пока свободны.
— Прислать к вам Роз? — спросил тот уже в дверях.
— Нет, не надо. Но, если хотите и дальше жить в этом доме, советую не распространяться о нашей беседе. Любовники, которые подставляют своих возлюбленных, не пользуются уважением окружающих.
Персиваль не ответил, но видно было, что вины он за собой не чувствует.
«Свинья», — еще раз подумал Монк, хотя в глубине души он даже сочувствовал Персивалю. Человек был загнан в угол, и слишком многие желали ему гибели, причем не потому, что считали его виновным, а просто чтобы отвести подозрение от самих себя.
В конце дня, после всех утомительных разговоров, из которых представляла интерес лишь беседа с Персивалем, Монк направился в полицейский участок, чтобы доложить обо всем Ранкорну. Собственно, похвалиться было нечем, но Ранкорн настаивал на ежедневных отчетах.
Стоял славный денек поздней осени, и Монк, прикидывая, что ему сказать начальству, уже подходил к участку, когда навстречу ему попалась похоронная процессия, медленно движущаяся вверх по Тоттнем-Корт-роуд в направлении к Юстон-роуд. Катафалк влекла четверка вороных с черными плюмажами; сквозь стекло Монк видел усыпанный цветами гроб. За такие букеты явно выложили не один фунт. Можно себе представить, сколько трудов стоило вырастить их в оранжереях.
Следом за катафалком катили еще три экипажа, забитые людьми в трауре, и Монку вдруг почудилось что-то неуловимо знакомое. Он уже понимал, почему так тесно в экипажах и почему на дверях кареты нет герба. Хоронили бедного человека; экипажи были наемными, но на затраты бедняки не скупились. Лошади должны быть только черными, и ни в коем случае не гнедыми и не серыми в яблоках. Цветы на гроб должен возложить каждый, пусть даже потом ему будет нечего есть и нечем растопить камин. Смерть предъявляет свои требования, и их надо выполнять. Нищету следует скрывать любой ценой, и похороны должны пройти как положено.
Сняв шляпу, Монк стоял на мостовой, пока процессия двигалась мимо. В горле застрял комок, но дело было не только в незнакомом ему мертвеце и даже не в скорбящих родственниках. Он оплакивал всех, кто так отчаянно стремился поддержать свою добрую репутацию. Что бы там о себе Монк ни думал, он тоже принадлежал к этим людям, а не к обитателям Куин-Энн-стрит. Да, он прекрасно одет, сыт, не привязан к определенному месту и не имеет семьи, но все же корни его — на улочках, где все знают друг друга, вместе празднуют свадьбы и скорбят на похоронах, делятся надеждами и разочарованиями. Там ты все время на виду, зато застрахован от одиночества.
Кто был тот человек, чье лицо возникло внезапно в памяти Монка, когда он поджидал Киприана возле клуба на Пиккадилли? Почему он подражал этому человеку во всем, перенимая не только образ мышления, но и манеру одеваться и говорить?
Он взглянул еще раз на процессию. Мимо двигался последний экипаж — так медленно, что Монк смог разглядеть в окошке женское лицо: широкий нос, большой рот, низкие брови — и снова что-то неуловимо знакомое кольнуло в сердце; какое-то другое заплаканное женское лицо всплыло в памяти и тут же исчезло. Осталось лишь чувство вины, но Монк не знал, с каких пор, в чем и перед кем он был виноват.
