Глава 11
Спустя два дня после казни Персиваля Септимуса Терека начало знобить. Вряд ли это было серьезное заболевание, но, неважно себя почувствовав, он вынужден был удалиться в свою комнату и прилечь. Леди Беатрис, которой в последнее время требовалось скорее просто общество сиделки, чем ее профессиональные навыки, тут же послала Эстер к Септимусу — дать лекарства и вообще позаботиться о его скорейшем выздоровлении.
Эстер застала Септимуса в постели в просторной, полной воздуха комнате. Шторы были раздвинуты; за окном — суровый февраль; мокрый снег лепил в оконные стекла; низкое свинцовое небо, казалось, вот-вот коснется крыш. В комнате было множество предметов, напоминающих об армии. Кругом гравюры, изображающие солдат в мундирах, кавалерийских офицеров, а в центре западной стены на почетном месте, в окружении картин помельче, висело огромное полотно — атака Королевских Серых шотландцев в сражении под Ватерлоо. Раздутые ноздри коней; белые гривы, развевающиеся в клубах дыма; на заднем плане — поле битвы. При одном лишь взгляде на эту картину Эстер почувствовала, как у нее сжимается сердце. Все было столь реально, что она почти слышала топот, вопли, лязг стали; от запаха порохового дыма и теплой крови защипало в носу, сдавило горло.
А потом наступит тишина; мертвые, в ожидании похоронных команд или стервятников; бесконечный тяжелый труд; редкие вспышки радости, когда кого-нибудь из раненых все же удается спасти. При виде батального полотна все это вспомнилось Эстер так живо, что по телу вновь разлилась страшная усталость; в сердце воскресли жалость и гнев.
Эстер видела, как блекло-голубые глаза Септимуса обратились к ней, и чувствовала, что только они двое во всем этом доме способны глубоко понять друг друга. Септимус медленно, словно через силу улыбнулся. Глаза его почти сияли.
Эстер помедлила, желая продлить эти приятные мгновения, а затем подошла к Септимусу и принялась за привычное дело: спросила о самочувствии, потрогала лоб, проверила пульс, притаившийся в костлявом запястье, прощупала живот, послушала неровное дыхание и хрипы в груди.
Кожа Септимуса была сухая, горячая, слегка шершавая, глаза блестели, но ничего страшного не наблюдалось — от силы легкая простуда. Несколько дней ухода поставят его на ноги скорее, чем любое лекарство, и Эстер была рада, что способна помочь Септимусу. Он нравился ей куда больше других домочадцев, которые относились к нему снисходительно и даже с легким презрением.
Септимус смотрел на нее со странным, чуть насмешливым выражением, и Эстер подумалось, что, найди она у него сейчас воспаление легких или чахотку, он бы не очень испугался. Он не раз видел смерть, долгие годы она ходила за ним по пятам и давно уже стала старой знакомой. Да и не слишком держался Септимус за свою нынешнюю жизнь. Он был нахлебником, приживальщиком в доме богатого родственника, где его терпели, но не особенно в нем нуждались, а он — мужчина, рожденный и обученный, чтобы сражаться и защищать. Эстер мягко коснулась его плеча.
— Скверная простуда, но, если поберечься, пройдет без осложнений. Мне придется за вами поухаживать — для полной уверенности. — Она видела, как он обрадовался, и поняла, насколько ему здесь одиноко. Одиночество это можно было сравнить разве что с болью в суставах — к ней можно привыкнуть, но полностью забыть нельзя. Эстер улыбнулась с заговорщическим видом. — И у нас будет время поболтать.
Септимус тоже ответил улыбкой, глаза его весело вспыхнули, и он даже перестал походить на больного.
— Да, я думаю, вам стоит у меня задержаться, — согласился он. — Вдруг мне внезапно сделается хуже!
И Септимус закашлялся с напускным трагическим видом, но Эстер прекрасно понимала, что кашель — настоящий.
— А сейчас я пойду на кухню и принесу вам молока и лукового супу, — бодро сказала она.
Лицо у Септимуса тут же вытянулось.
— Это вам сейчас полезно, — заверила Эстер. — Кроме того, это вкусно. А пока вы будете подкрепляться, я вам расскажу о своих приключениях, а вы мне потом — о своих.
— Ради этого, — ответил он, — я даже готов выпить молоко и съесть луковый суп.
Эстер провела с Септимусом несколько дней: кормила его принесенным с кухни завтраком, тихо сидела в кресле, пока он, как полагается, спал после полудня, потом шла за супом и за картофельным пюре с луком и сельдереем. К вечеру у них завязывалась беседа. Оба делились воспоминаниями о военных днях. Эстер рассказывала о великих сражениях, свидетельницей которых ей довелось стать, а Септимус — об отчаянных кавалерийских атаках афганской войны 1839–1842 годов, о покорении Синда годом позже, а также о сикхских войнах середины десятилетия. Многое совпадало в их воспоминаниях: тот же страх, та же неистовая гордость после победы, та же доблесть и раны, та же вечная близость смерти. Из этих бесед Эстер узнала многое об Индии и о населяющих ее народностях.
Часто заходила речь о фронтовой дружбе, о совсем, казалось бы, неуместном на войне веселье, о полковых обычаях, исполненных блеска и бравады: серебряные канделябры и сервированный хрусталем и фарфором офицерский стол вечером накануне битвы, алые мундиры, золото эполет, медь, сияющая, как зеркало.
— Вам бы очень понравился Гарри Хэслетт, — с печальной улыбкой сказал Септимус. — Прекрасный был человек. Настоящий друг: гордый, но не заносчивый; щедрый, но не снисходительный; храбрый, но не жестокий. Любил пошутить, но всегда добродушно. Октавия его боготворила. За день до собственной гибели она говорила о нем так, как если бы его смерть еще была свежа в ее памяти. — Септимус улыбнулся и уставился в потолок, смаргивая старческие слезы.
Эстер нежно пожала ему руку. Сделала она это совершенно непроизвольно, и он это понял. Костлявые пальцы Септимуса ответили на пожатие. Несколько минут прошли в молчании.
— Они собирались уехать отсюда, — сказал он, наконец справившись с волнением. — Тави была совсем не похожа на Араминту. Она хотела жить в собственном доме; ее нисколько не привлекало всю жизнь оставаться дочерью сэра Бэзила Мюидора и проживать в этом особняке со всеми его экипажами, слугами, зваными обедами, высокими гостями вплоть до членов парламента и иностранных принцев. Это мы сейчас в трауре, а вы бы посмотрели, какая здесь обычно кипит жизнь! Каждую неделю — что-нибудь особенное.
— Майлза Келларда это тоже привлекает? — спросила Эстер, многое теперь понимая.
— Конечно, — подтвердил Септимус с легкой улыбкой. — Как бы он сам мог жить с таким размахом? Человек он состоятельный, но куда ему до Бэзила! Вдобавок Араминта весьма дружна со своим отцом. Так что у Майлза нет никакой возможности отсюда перебраться, да он и сам, по-моему, не хочет. Ничего лучшего он нигде не найдет.
— Кроме чувства собственного достоинства, — сказала Эстер. — Быть хозяином в своем доме — это свобода поступков и мнений, независимость, право выбирать себе друзей, ни на кого при этом не оглядываясь.
— Да, это стоит многого, — печально согласился Септимус. — Когда-то я полагал это высшим благом.
Эстер нахмурилась.
— А как насчет совести? — спросила она как можно мягче, понимая, что ступает на опасную тропинку, где их обоих поджидает множество ловчих ям. — Если вы целиком от кого-то зависите, вы ведь не рискнете явно ему противоречить, даже если он бывает неправ?
Он грустно взглянул на Эстер. Она брила Септимуса и поэтому знала, как тонка его кожа. Он выглядел куда старше своих лет.
— Вы подумали о Персивале и о суде, верно?
Это даже не было вопросом.
— Да… Они ведь все лгали, не так ли?
— Конечно, — согласился он. — Хотя они, наверное, этого и сами не замечали. Так или иначе, а все невольно подлаживались под мнение Бэзила. Нужно быть очень храбрым человеком, чтобы в чем-то ему перечить. — Септимус улегся поудобнее. — Не думаю, чтобы он мог за это вышвырнуть из дому, но чувствовать изо дня в день его неблагосклонность, постоянно переживать стеснения и унижения не так-то легко. — Он взглянул мимо Эстер на большую картину. — Быть зависимым — значит быть очень уязвимым.
— А Октавия хотела оставить дом? — спустя мгновение спросила Эстер.
Септимус снова посмотрел на нее.
— О да, она готова была это сделать, но у Гарри не хватало средств, чтобы обеспечить ей достойную жизнь. Бэзил не раз напоминал ему об этом. Видите ли, Гарри был младшим сыном в семье. То есть наследства он не получил. Отец его был весьма состоятельным человеком. Учился вместе с Бэзилом. Кажется, Бэзил был его фэгом, как это водится в школах, когда младший ученик становится полудругом-полурабом старшего… Или вы это и сами знаете?
— Да, — сказала Эстер, вспомнив своих собственных братьев.
— Замечательный человек был Джеймс Хэслетт, — задумчиво произнес Септимус. — Одаренный многими талантами, обаятельный. Хороший атлет, прекрасный музыкант, немного поэт и вдобавок обладал удивительной памятью. Копна белокурых волос и чудесная улыбка. Гарри был очень на него похож. Но все наследство, сами понимаете, досталось старшему сыну. Такова традиция.
В голосе его звучала горечь.
— Октавия многого бы лишилась, покинь она Куин-Энн-стрит. А там бы пошли дети, которых все хотят завести, но не всегда могут обеспечить. Октавия была готова даже к бедности, но Гарри этого допустить не мог.
Септимус еще раз подвинулся, пытаясь найти положение поудобнее.
— Бэзил предложил ему сделать военную карьеру, он готов был купить ему офицерский патент — и купил в конце концов. Гарри был прирожденный солдат. Он умел командовать, и солдаты его любили. Ему очень не хотелось расставаться с Октавией, но, я думаю, Бэзил настоял на своем. Поначалу он вообще был против этого брака, потому что терпеть не мог Джеймса Хэслетта.
— То есть Гарри принял офицерский патент в надежде поправить денежные дела и завести с Октавией собственный дом?
Эстер весьма живо все это себе представила.
Она знала так много молодых офицеров, что они, точно слившись воедино, образовали перед ее глазами образ Гарри Хэслетта. Помыслы и побуждения молодого человека были ей теперь вполне понятны. Мало того, она гораздо лучше понимала Октавию, чем, скажем, все ту же царящую в гостиной Араминту, или затворившуюся в собственной спальне леди Беатрис, или Ромолу с ее бесконечными придирками к очередной гувернантке.
— Бедняга, — произнес Септимус как бы про себя. — Блестящий был офицер, получал повышение за повышением. А потом был убит под Балаклавой. Октавия так и не оправилась от этого удара, несчастная девочка! Для нее свет померк и мир рухнул, когда она получила известие о его смерти. Даже надежды никакой не осталось…
Он замолчал, охваченный воспоминаниями о том страшном времени и о потянувшейся с тех пор бессмысленной веренице дней. Септимус казался сейчас очень старым и беспомощным.
Эстер ничего бы не сумела сказать ему в утешение, да она и не пыталась. Никакие слова не смогли унять эту боль. Поэтому Эстер просто взялась за дело: сходила за чистым бельем и, пока Септимус молча горбился в кресле, сменила простыни и наволочки. Затем принесла кувшин горячей воды, наполнила тазик и помогла Септимусу умыться. Она также забрала из прачечной его чистую ночную рубашку, а когда Септимус снова лег в постель, отправилась на кухню, чтобы принести какую-нибудь легкую еду. Потом он уснул и спал около трех часов.
Проснувшись, Септимус почувствовал себя гораздо лучше и был так ей благодарен, что Эстер даже смутилась. В конце концов, сэр Бэзил платил ей именно как сиделке, хотя впервые за все пребывание в этом доме она исполняла свои прямые обязанности.
На следующий день Септимус уже настолько пришел в себя, что, навестив его утром, Эстер обратилась к леди Беатрис с просьбой отлучиться на весь день с тем, чтобы, вернувшись к вечеру, дать Септимусу лекарства и уложить в постель.
Сопротивляясь ветру и мокрому снегу, она вышла по обледенелым тротуарам на Харли-стрит и, остановив кеб, велела везти ее к военному министерству. Она расплатилась с возницей и вышла из экипажа с видом человека, знающего, куда и зачем он идет, и абсолютно уверенного в том, что отказать ему не посмеют. Эстер намеревалась разузнать побольше о капитане Гарри Хэслетте. Она еще сама не понимала, зачем ей это нужно, просто он был единственным членом семейства, о котором она до вчерашнего дня практически ничего не знала. Септимус весьма живо обрисовал его облик, а самое главное — дал понять, насколько важное место занимал этот человек в жизни Октавии, если она горевала по нему два года — до самой смерти. Эстер хотела знать о военной карьере капитана Хэслетта.
Теперь она уже не могла относиться к Октавии просто как к жертве преступления, как к незнакомке. После разговора с Септимусом чувства Октавии стали для Эстер так же понятны, как свои собственные.
Она поднялась по ступеням военного министерства. В дверях ее встретил офицер, к которому Эстер обратилась, пустив в ход всю свою вежливость и все обаяние, а вдобавок к этому — естественное для женщины восхищение любым человеком в военном мундире. Однако в голосе ее прозвучали и властные нотки, воспроизвести которые ей особого труда не составило.
— Добрый день, сэр, — начала она, сопроводив слова легким кивком и дружеской улыбкой. — Скажите, не могу ли я побеседовать с майором Джеффри Толлисом? Мы с ним знакомы. Я была одной из сестер милосердия мисс Найтингейл… — Эстер сделала паузу, чтобы магическое имя успело произвести свое обычное воздействие. — И мне довелось лечить майора Толлиса в крымском госпитале, куда он попал с тяжелым ранением. Дело касается смерти вдовы одного из воевавших в Крыму офицеров, и я надеюсь получить от майора сведения, которые позволят хоть немного смягчить семейное горе. Не будете ли вы столь добры доложить обо мне?
Просьба прозвучала весьма убедительно: в ней присутствовали и разумное начало, и женский шарм, и повелительные нотки, знакомые любому солдату, имевшему дело с сестрами милосердия.
— Разумеется, я доложу, мэм, — заверил офицер, слегка приосанившись. — Как ваше имя?
— Эстер Лэттерли, — ответила она. — Я сожалею, что приходится вести себя так настойчиво. Но дело в том, что я ухаживаю сейчас за больным — пожилым офицером в отставке, и не могу оставить его одного более чем на несколько часов.
Это было не совсем правдой, но не было и ложью.
— Конечно.
Уважение офицера к Эстер возросло еще больше. Он записал ее имя, добавил несколько строк о цели визита, вызвал дежурного и отправил с ним это послание майору Толлису.
Эстер предпочла бы подождать в молчании, но офицер, кажется, собирался развлечь ее беседой. Пришлось отвечать на вопросы о сражениях, свидетелем которых она была, и выяснилось, что оба видели битву под Инкерманом. Впрочем, особо углубиться в воспоминания им не дали — появился дежурный и доложил, что майор Толлис готов принять мисс Лэттерли через десять минут и просит ее подождать в приемной.
Эстер приняла приглашение, пожалуй, с излишней поспешностью, но все же не забыла поблагодарить офицера за его любезность. Затем, гордо выпрямившись, проследовала за дежурным в центральный холл. Они поднялись по широкой лестнице и долго плутали по бесконечным коридорам, пока не оказались в приемной, где стояло несколько стульев. Дежурный откланялся и исчез.
Прошло куда больше десяти минут, прежде чем дверь в кабинет майора Толлиса открылась и мимо Эстер, даже не заметив ее, прошел какой-то франтоватый лейтенант. Потом ей предложили войти в кабинет.
Джеффри Толлису было уже далеко за тридцать. Приятный кавалерийский офицер, он перешел на административную работу после тяжелого ранения, из-за которого до сих пор прихрамывал. А не окажись с ним в ту пору рядом Эстер, ногу пришлось бы отнять, и тогда вообще ни о какой карьере не могло быть и речи. При виде Эстер лицо майора просияло, и он радостно приветствовал ее.
Они обменялись сердечным рукопожатием.
— Моя дорогая мисс Лэттерли, как я рад увидеть вас снова — и в более спокойной обстановке! Надеюсь, вы здоровы и дела ваши процветают?
Она ответила ему честно и не задумываясь:
— Я здорова, благодарю вас, а вот насчет процветания — тут все обстоит сложнее. Родители мои умерли, и я вынуждена сама зарабатывать себе на жизнь. Но, к счастью, средства у меня еще есть, так что я не жалуюсь. А вот привыкать снова к мирной жизни, к Англии, где все совсем по-другому…
Она оборвала фразу, не став упоминать о чопорных гостиных, туго накрахмаленных юбках, о преклонении перед высшим светом и бессмысленных условностях. Эстер по лицу майора видела, что он и сам все прекрасно понял, ибо судьбы их были весьма похожи.
— Да, это верно. — Он вздохнул и выпустил ее руку. — Пожалуйста, присядьте и скажите, чем я могу быть вам полезен.
Эстер знала, что не стоит тратить попусту его время. Все любезности были уже сказаны.
— Можете ли вы сообщить мне что-нибудь о капитане Гарри Хэслетте, убитом под Балаклавой? Я спрашиваю об этом, потому что его вдова недавно трагически погибла. Я знакома с матерью покойной… Точнее — я была ее сиделкой в самое трудное для нее время, а теперь ухаживаю за ее захворавшим братом, отставным офицером.
Спроси у нее майор о Септимусе, Эстер бы притворилась, что не знает подробностей его «отставки».
Лицо майора Толлиса мгновенно омрачилось.
— Гарри Хэслетт… Отличный офицер, один из самых славных людей, каких я только знал. Прекрасный командир. Храбрый, справедливый; солдаты его обожали. Любил пошутить, бывал в серьезных передрягах, но никогда не рисковал попусту. — Майор печально улыбнулся. — Думаю, жизнью он дорожил даже больше других, так как очень любил свою жену. Он бы предпочел выбрать иную, не военную карьеру, а офицером стал, чтобы обеспечить свою семью и задобрить тестя, сэра Бэзила Мюидора. Тесть купил ему офицерский патент и вообще пристально следил за его карьерой. Какая ирония судьбы!
— Ирония? — быстро переспросила Эстер.
Лицо Толлиса исказилось, точно от боли, голос зазвучал тише, но слова были ясны:
— Сэр Бэзил способствовал его продвижению по службе. Получив очередной чин, Гарри был переведен из своего полка в Легкую бригаду лорда Кардигана. Вы же помните их атаку под Балаклавой! Останься Хэслетт в лейтенантах, он, возможно, был бы жив и по сей день.
— Что же произошло? — У Эстер возникло страшное подозрение, настолько чудовищное, что она боялась осознать его. Но и не думать об этом она теперь уже не могла. — Вы знаете, кого именно сэр Бэзил просил оказать протекцию своему зятю? Поймите, это вопрос чести, — настаивала она. — Возможно, что как раз в этом таится правда о смерти Октавии Хэслетт. Пожалуйста, майор Толлис, расскажите мне о карьере капитана Хэслетта!
Минуту майор колебался. Но он чувствовал себя в долгу перед Эстер; кроме того, они были старыми друзьями. Вдобавок он любил Гарри Хэслетта и скорбел о его смерти.
— Сэр Бэзил — человек сильный и влиятельный; вы, возможно, даже не представляете насколько. Он куда богаче, чем вы думаете, ему многим обязаны очень высокие лица… — Майор не договорил, да в этом и не было нужды. — Для него не составляет труда устроить перевод офицера из одного полка в другой, чтобы обеспечить ему быстрое продвижение по службе. Стоит только захотеть! Ему достаточно послать письмо… незначительную сумму на новый офицерский патент…
— Но откуда сэр Бэзил знал, к кому ему обратиться в этом новом полку? — продолжала настаивать Эстер, и подозрение ее постепенно превращалось в уверенность.
— О… Они хорошие друзья с лордом Кардиганом. А уж тот-то наверняка знал о возможных вакансиях.
— И о том, что это за полк, — добавила она.
— Конечно.
Майор был несколько озадачен.
— И о том, что этому полку предстоит?
— Лорд Кардиган? Наверняка знал. Сэр Бэзил — вряд ли…
— Вы хотите сказать, сэру Бэзилу было ничего не известно о ходе кампании и о том, кто каким полком командует?
Эстер даже не скрывала своего недоверия.
— Ну… — Он нахмурился, тоже что-то начиная подозревать. — Конечно, я не вникал в отношения между сэром Бэзилом и лордом Кардиганом. Письма в Крым и из Крыма шли очень долго; самый быстрый пакетбот доставлял их не меньше чем за десять-четырнадцать дней. За это время многое могло измениться. Битвы могли быть и выиграны, и проиграны, да и расположение войск не оставалось неизменным.
— Но полки-то оставались прежними, майор, — напомнила Эстер. — Опытный командир знает, какие части он первыми пошлет в атаку. И чем отчаянней атака, тем более надежную часть бросают вперед. И ведет ее капитан, чья храбрость, честь и лояльность не вызывают сомнений. Кроме того, для этого обычно выбирают капитана уже обстрелянного, но не испытавшего еще горечи поражения и не утратившего боевого духа.
Майор смотрел на нее, не в силах произнести ни слова.
— То есть капитан Гарри Хэслетт идеально подходил для этой задачи, не так ли?
— Да, — еле слышно выговорил он.
— А сэр Бэзил заботился о том, чтобы Гарри был с повышением переведен в Легкую бригаду лорда Кардигана? Как вы полагаете, сохранилась какая либо переписка по этому вопросу?
— Зачем это вам, мисс Лэттерли? Что вы хотите узнать?
Лгать было бы унизительно. Кроме того, Эстер утратила бы в этом случае расположение майора.
— Правду о смерти Октавии Хэслетт, — ответила она.
Он тяжело вздохнул.
— Разве ее не зарезал кто-то из слуг? Я читал в газетах об этой истории. Его ведь повесили, не так ли?
— Да, — подтвердила Эстер, вновь чувствуя тяжелый груз поражения. — Но в день своей смерти Октавия узнала нечто такое, что потрясло ее до глубины души. Она сказала своему дяде, что открыла ужасную правду, что ей недостает лишь одной подробности, чтобы удостовериться в этом окончательно. Я начинаю подозревать здесь некую связь с обстоятельствами гибели ее мужа. Она думала об этом весь последний день своей жизни. Мы полагали, что этот секрет касался ныне здравствующих членов семьи, но, вероятно, мы ошибались. Майор Толлис, можно узнать, не сюда ли она приходила в тот день?
Вид у майора был теперь очень встревоженный.
— Когда это случилось?
Эстер назвала дату.
Он дернул шнурок звонка; появился молоденький офицер и вытянулся по стойке «смирно».
— Пейтон, передайте мои приветствия и наилучшие пожелания полковнику Сиджвику и спросите, не являлась ли к нему на прием в конце ноября прошлого года вдова капитана Гарри Хэслетта. Это очень важно, вопрос касается чести и жизни. Передайте, что я был бы ему весьма обязан, если он выяснит это как можно скорее. Ответа ждет леди, одна из соратниц мисс Найтингейл.
— Есть, сэр!
Офицер отдал честь, четко повернулся и вышел.
Майор Толлис извинился перед Эстер и попросил ее подождать в приемной, поскольку он должен успеть разобраться еще с одним неотложным делом. Эстер прекрасно его поняла и заверила, что именно так и собиралась поступить. Пока лейтенант вернется, она успеет написать в приемной пару писем.
Но лейтенант вернулся на удивление быстро — не прошло и пятнадцати-двадцати минут. Как только он снова вышел из кабинета, майор Толлис пригласил Эстер войти. Он заметно побледнел, в глазах застыли тревога и сочувствие.
— Вы были совершенно правы, — проговорил он. — Октавия Хэслетт была здесь в день своей смерти и беседовала с полковником Сиджвиком. Она получила те же самые сведения, что интересовали сегодня вас. Судя по ее словам и поведению, она пришла тогда к тому же выводу. Я весьма огорчен и чувствую себя виноватым… хотя в чем моя вина — и сам не знаю. Боюсь, предотвратить что-либо было просто невозможно. В самом деле, мисс Лэттерли, я весьма сожалею.
— Спасибо… Спасибо вам, майор Толлис. — Эстер заставила себя улыбнуться; голова у нее шла кругом. — Я очень вам благодарна.
— Что вы собираетесь делать? — спросил он.
— Не знаю. Не представляю даже, что тут вообще можно сделать. Посоветуюсь с офицером полиции, который вел расследование. Думаю, это будет самым мудрым решением.
— Прошу вас, мисс Лэттерли… Пожалуйста, будьте осмотрительны. Я…
— Знаю, — быстро заверила Эстер. — Я умею хранить секреты. Вашего имени я не упомяну, обещаю вам. А теперь я должна идти. Еще раз огромное вам спасибо.
Не дожидаясь ответа, она повернулась и вышла. Почти бегом миновала длинный коридор и, три раза свернув не туда, все-таки добралась до выхода из здания.
К Монку Эстер явилась в самое неудачное время и вынуждена была ждать чуть ли не до темноты, когда он вернется домой. Завидев ее, он вздрогнул.
— Эстер! Что случилось? Вы ужасно выглядите!
— Спасибо! — язвительно отозвалась она, но раздражение было не более чем мгновенным. Ее переполняли сейчас иные чувства. — Я только что была в военном министерстве. Точнее — днем. Я прождала вас здесь целую вечность!
— Военное министерство? — Он снял шляпу и мокрый плащ, с которого на пол сбегала вода. — Судя по вашему лицу, я вынужден заключить, что вы обнаружили нечто интересное.
Еле успевая набирать в грудь воздух, Эстер выложила ему все, что узнала от Септимуса, а чуть позже — от майора Толлиса.
— Если Октавия была там за несколько часов до смерти, — взволнованно говорила она, — если она интересовалась там тем же самым, чем и я, то, стало быть, домой она вернулась с убеждением, что сэр Бэзил умышленно добивался, чтобы ее мужа повысили в чине и перевели из заурядного полка в Легкую бригаду лорда Кардигана. А там капитана Хэслетта наверняка послали бы первым в атаку, в которой он просто не мог уцелеть. — Перед глазами Эстер снова возникла страшная картина той атаки, и она была не в силах отогнать видение. — Репутация лорда Кардигана хорошо известна. Он не колеблясь посылал людей на смерть сотнями. Но даже те, кто уцелел в бою, будучи всего лишь ранены, тоже имели мало шансов выжить. Их грудами сваливали на телеги и везли к нам в госпиталь. А гангрена, тиф, холера добивали их там безжалостнее всякого врага.
Монк не перебивал.
— Получив этот чин, — продолжала Эстер, — он вряд ли бы стяжал славу, которой, кстати, и не добивался. Зато умереть — быстро или медленно — у него там имелись все шансы… Если Октавия все это выяснила, то неудивительно, что она вернулась домой потрясенная и ни с кем словом не перемолвилась за ужином. Возможно, раньше она думала, что ее несчастье — это просто перст судьбы. Богу было угодно, чтобы она потеряла мужа на войне и осталась вдовой, заключенной в доме отца. — Эстер содрогнулась. — Теперь уже навсегда.
Монк молча кивнул и продолжал слушать, по-прежнему не перебивая.
— И вот она узнала, что причина ее горя — вовсе не слепая судьба. — Эстер чуть подалась вперед: — Не судьба, а сознательное предательство. И что ей суждено всю оставшуюся жизнь провести в доме этого предателя, не надеясь ни на что иное… Что она могла сделать затем? Скорее всего, когда весь дом уже уснул, она пробралась в кабинет отца и стала рыться в его конторке в поисках писем с неопровержимыми доказательствами.
Эстер смолкла.
— Да, — очень медленно выговорил Монк. — Да… Но что из этого? Бэзил оплатил офицерский патент Гарри Хэслетта, а затем, когда тот показал себя прекрасным офицером, явно превосходящим других, оплатил еще один патент и добился перевода зятя в прославленный своей отвагой полк. Кто же заподозрит в этом какие-либо козни?
— Никто, — с горечью ответила она. — Сэр Бэзил предстанет перед всеми совершенно невинным. Откуда ему было знать, что Гарри возглавит атаку и погибнет?
— Совершенно верно, — быстро сказал Монк. — Война есть война. Если ты вышла замуж за солдата, то будь готова в любой момент остаться вдовой. Сэр Бэзил сказал бы дочери, что соболезнует ее горю, но что с ее стороны неблагодарно обрушивать на него несправедливые упреки за его старания. Сказал бы, что она выпила за столом слишком много вина. — а за ней такой грех водился и раньше. Я даже представляю, каким недовольным тоном он бы все это ей высказал.
Эстер взглянула на Монка.
— Да и бесполезно было затевать такой разговор. Октавия прекрасно знала своего отца. И она одна имела храбрость противостоять ему… за что, возможно, и поплатилась… Но что ей оставалось? Союзников у нее не было. Киприан — вечный узник дома на Куин-Энн-стрит. Он зависит от Ромолы, а та ради своего благополучия будет всегда и во всем подчиняться сэру Бэзилу. Фенелла интересуется лишь собой. Араминта во всем держит сторону отца. С Майлзом Келлардом — сложнее, но и он вряд ли станет противоречить сэру Бэзилу, тем более ради кого-то другого.
— Леди Мюидор? — спросил Монк.
— Она просто устала и отступила. Когда-то она посмела возразить мужу относительно брака Октавии, но на большее, видимо, не способна. Септимус, может быть, и поддержал бы Октавию, но он бессилен.
— А Гарри — мертв, — Монк продолжал развивать ее мысль. — Жизнь Октавии без него пуста, надежды нет. Она должна была прийти в немыслимое отчаяние, почувствовать себя всеми преданной. Ей почти ничего не оставалось, она даже не могла ответить ударом на удар.
— Почти? — переспросила Эстер. — Почти ничего не оставалось? Обессиленная, растерянная, одинокая — какое же тут «почти»? Но вы неправы: она могла ответить ударом на удар — нечаянно или же умышленно. Возможно, эта мысль ей и в голову не приходила, но у нее был шанс страшно отомстить сэру Бэзилу. Покончить с собой. — Голос Эстер стал чуть хрипловат, в нем зазвучала недобрая ирония. — Представьте: дочь, живущая в его доме, под его опекой — и вдруг такой ужасный, такой неприличный и нехристианский поступок. И нет чтобы тихо-мирно отравиться настойкой опия — зарезалась! Причем не было отвергнувшего ее любовника, да и с момента смерти Гарри прошло уже два года. Покончила с собой в собственной спальне… или даже в его кабинете — с найденным письмом в руке!.. Ее бы похоронили в неосвященной земле, рядом с другими грешниками, которым нет прощения. Подумайте, что сказали бы люди! Позор, косые взгляды, все перешептываются, а стоит к ним приблизиться — замолкают. Никто не приглашает к себе, никто не наезжает с визитами, зря стоят экипажи у конюшни, зря горят огни. Вместо почитания и зависти — презрение, хуже того — осмеяние.
Лицо Монка было мрачно; трагическая картина предстала перед ним во всех подробностях.
— То есть тело ее нашла не Энни, а кто-то другой, — сказал он. — Кто-то из родственников. Спрятали нож, перенесли тело на кровать, разорвали ночную рубашку, словно перед смертью Октавия с кем-то боролась, сломали плющ под окном и забрали для отвода глаз несколько безделушек. И случившееся приняло вид убийства — жестокого, бессмысленного, но не бросающего тень на семейство. Действительно, такое могло случиться с кем угодно… Затем я, кажется, чуть не разрушил их планы, установив, что в дом никто не проникал и что убийца проживает в доме… Стало быть, речь идет не о насильственной смерти Октавии, а о медленном подлом убийстве Персиваля. Насколько же все это страшнее… — тихо произнес Монк. — Да, но как мы сможем это доказать? Мы просто не в силах это сделать. Они все будут отрицать! Кто бы это ни был… — Монк запнулся. — Какой кошмар! Но кто? Я до сих пор не знаю. Скандал повредит любому из них. Это могли быть и Киприан с Ромолой, и один Киприан. Он сильный мужчина и вполне способен перенести тело сестры из кабинета отца в спальню… Если, конечно, она покончила с собой именно в кабинете. Ему даже не пришлось бы бояться, что он кого-то при этом разбудит — ведь его спальня располагалась рядом со спальней Октавии!
От этого предположения Монка Эстер пришла в ужас. Она вспомнила лицо Киприана, его улыбку, его скорбные глаза… Да, он мог это сделать, спасая сестру от посмертного позора. Имя ее осталось бы незапятнанным, и она была бы погребена по-христиански.
Но ведь Персиваля все равно повесили!
— Киприан не вел бы себя так на суде, зная, что Персиваль невиновен, — вслух сказала Эстер.
Она и сама хотела, чтобы это оказалось правдой, но помнила, как сильно Киприан зависит от Ромолы, а та ради своего благополучия и спокойствия пойдет на все. Кроме того, Киприан любил свою сестру и горевал о ней больше всех прочих.
— Септимус? — спросил Монк.
Септимус вполне был способен на любое безрассудство — из сострадания.
— Нет, — с жаром сказала Эстер. — Нет… Он бы не допустил, чтобы Персиваля повесили.
— Тогда, может, Майлз? — Монк внимательно глядел на Эстер. — Чтобы сохранить фамильную честь. Его собственное благополучие зависит от благополучия Мюидоров. Ему могла помочь Араминта… Но он бы справился и один.
Эстер отчетливо вспомнила давний разговор в библиотеке. Араминта и Майлз… Араминта наверняка была уверена в том, что Майлз не убивал Октавию… хотя намекала, будто Монк подозревает именно его — чтобы полюбоваться страхом мужа. Это был какой-то странный вид ненависти и наслаждения властью над близким человеком. Трудно сказать, мстила ли тогда Араминта за ужас первой брачной ночи или за историю с Мартой Риветт… Или они все же сообщники, скрывшие обстоятельства смерти Октавии и отправившие на виселицу Персиваля?
— А может, сам сэр Бэзил? — предположила она.
— Или даже сам сэр Бэзил — боясь за свою репутацию… И леди Мюидор — из любви к дочери, — сказал Монк. — Пожалуй, Фенелла — единственная, кто остается вне подозрений.
Лицо у Монка было бледное, а в глазах отражались такая боль и такое чувство вины, что Эстер даже пожалела о том, как редко он позволяет окружающим увидеть истинное благородство своей души.
— Конечно, все это лишь предположения, — мягко сказала она. — Я понимаю, что никаких доказательств нет. Даже если бы нам удалось все выяснить еще до ареста Персиваля, как бы мы это доказали? Потому-то я и пришла к вам — посоветоваться… Ну и, конечно, сообщить все, что узнала.
Теперь лицо Монка стало сосредоточенным. Эстер ждала, что он скажет. Из кухни миссис Уорли доносился лязг посуды, за окном слышалось громыхание кебов и телег.
— Если она покончила с собой, — сказал наконец Монк, — и кто-то перенес ее тело в спальню, то нож он, скорее всего, вернул на кухню. Вряд ли этот человек решился бы держать его у себя — он ведь наверняка был испуган. А когда он вернул нож на кухню… Нет. — Лицо Монка досадливо скривилось. — Пеньюар-то ему возвращать было некуда. Значит, оба предмета были спрятаны где-то в одном месте. И однако мы не нашли свидетельств, что кто-то покидал дом с момента смерти Октавии и до прибытия доктора и полиции. — Продолжая говорить, он всмотрелся в лицо Эстер, словно пытаясь прочесть ее мысли. — В доме, где так много слуг и где служанки поднимаются в пять утра, выйти незаметно почти невозможно.
— Уверена, в комнате одного из домочадцев есть укромное место, куда вы не заглянули при обыске, — сказала Эстер.
— Я тоже так думаю. — Лицо его потемнело. — Боже! Какая жестокость! Они прятали нож и окровавленный пеньюар и ждали, когда эти вещи пригодятся — чтобы обвинить какого-нибудь беднягу.
Монк невольно передернул плечами, и Эстер тоже показалось, что в комнате стало зябко. Возможно, так оно и было: огонь в очаге еле тлел, а за окном шел мокрый снег.
— Если бы мы нашли, где их прятали, — наудачу сказала Эстер, — мы бы, возможно, узнали, кто это был.
Монк невесело рассмеялся.
— Узнали, кто подложил эти вещи Персивалю за ящик комода? Вот уж не думаю.
Эстер смутилась.
— Нет, конечно, — сдалась она. — Но что же нам тогда искать?
Он довольно долго молчал, а Эстер с тоской ждала.
— Не знаю, — с усилием произнес Монк. — Уликой могла бы послужить кровь в кабинете. Считается ведь, что Персиваль там Октавию не убивал. Вряд ли кто-нибудь рискнет предположить, что он силой утащил ее из кабинета в спальню и там уже зарезал…
Эстер встала, вновь почувствовав прилив сил и уверенности.
— Я посмотрю. Это будет нетрудно сделать…
— Будьте осторожны, — резким голосом предупредил Монк.
Вновь исполненная надежды, она уже хотела попрощаться.
— Эстер!
Монк крепко сжал ее плечи. Она вздрогнула и попыталась освободиться.
— Эстер… послушайте меня! — настойчиво втолковывал он. — Этот мужчина… или женщина… Словом, кто бы это ни был, он не просто скрыл факт самоубийства. Он сам совершил медленное и хладнокровное убийство. — На лице Монка застыло страдальческое выражение. — Вы видели когда-нибудь, как вешают? Я видел. И я видел, как боролся Персиваль, когда почувствовал, что подозревают именно его. Я навещал его в Ньюгейтской тюрьме. Это ужасная смерть.
Эстер ощутила приступ дурноты, но решимости не утратила.
— Если убийца хоть что-нибудь заподозрит, — беспощадно продолжал Монк, — жалости он к вам не испытает. Думаю, вы и сами это знаете. Самое лучшее сейчас — отправить письмо на Куин-Энн-стрит. Напишите, что с вами произошел несчастный случай, и никогда туда больше не возвращайтесь. Леди Мюидор вполне обойдется без сиделки — ей достаточно горничных.
— Нет.
Они стояли лицом к лицу.
— Я вернусь на Куин-Энн-стрит и все-таки попробую выяснить, что же в действительности случилось с Октавией… И может быть, узнаю, кто отправил Персиваля на виселицу.
Эстер и сама чувствовала, что это безумие, но назад пути не было.
— Эстер!
— Что?
Он глубоко вздохнул и отпустил ее плечи.
— Тогда я буду находиться рядом с вами, на улице. А вы каждый час извольте подходить к окну и подавать мне знак, что все в порядке. Если не подойдете, я свяжусь с Ивэном, и он нагрянет туда с полицией…
— Вы не посмеете! — запротестовала она.
— Посмею!
— На каких основаниях?
Монк горько усмехнулся.
— По обвинению в мелком воровстве. Я без ущерба для вашей репутации смогу освободить вас позже. Скажу, что обознался.
— Весьма вам обязана.
Эстер постаралась не выдать своего облегчения и произнести это по возможности холодно, но выдала себя с головой.
Оба вновь с глубочайшим взаимопониманием взглянули в глаза друг другу. Затем Эстер попрощалась, позволила Монку подать ей пальто и вышла.
Украдкой вернувшись в дом на Куин-Энн-стрит и избежав неприятных объяснений, она поднялась к Септимусу — справиться о его здоровье. Старик приветствовал ее от всей души. Эстер решила ничего не говорить ему о своих последних открытиях и подозрениях. Чтобы не обижать Септимуса, она побыла с ним некоторое время, потом извинилась и сказала, что ей еще нужно проведать леди Беатрис.
Эстер принесла для леди Мюидор на подносе ужин и попросила разрешения удалиться к себе пораньше, сославшись на необходимость написать несколько писем. Та не возражала.
Спала Эстер очень беспокойно, поэтому ей не составило труда подняться в два часа ночи. Со свечкой в руке она выбралась из своей спальни и отправилась вниз. Газовый рожок она зажечь не решилась; среди ночи он бы сиял, как солнце, а кроме того, шипел. Эстер проскользнула по лестнице для женской прислуги, затем — по главной лестнице в холл, а оттуда — в кабинет сэра Бэзила. Опустившись на колени, она дрожащей рукой поднесла свечу к самому полу и осмотрела красно-голубой турецкий ковер, ища неправильности узора, которые могли оказаться пятнами крови.
Прошло десять минут, растянувшихся на целую вечность, потом Эстер услышала бой часов в холле и чуть не выронила свечу. Однако воск пролился на ковер, и капли пришлось выдирать из ворса ногтями.
Прямо перед ее глазами чернело пятно, слишком неправильное и несимметричное, чтобы оказаться фрагментом узора или ошибкой ковровщицы. Располагалось оно возле большого дубового стола, как раз перед рядом маленьких выдвижных ящиков, три из которых были снабжены замками.
Эстер поднялась на ноги. Взгляд ее остановился на втором ящике. Дерево вокруг скважины для ключа было исцарапано, словно после грубой работы взломщика, и даже новый врезанный замок не мог скрыть эти повреждения полностью.
Пытаться открыть его снова не имело смысла; у Эстер не было ни ключа, ни подходящего инструмента. Кроме того, пойди она на такой риск, хозяин кабинета просто не мог бы не заметить наутро, что царапин на ящике прибавилось. Но уже было ясно: именно здесь, на этом самом месте стояла в ту ночь Октавия с письмом — или письмами — от лорда Кардигана или даже от командира полка, и письма эти подтверждали все ее догадки, возникшие после визита в военное министерство.
Эстер неподвижно глядела на крышку стола, на аккуратно поставленную коробочку с песком, которым присыпали письма, чтобы высушить чернила; на палочки красного воска для печатей, на чернильницу из резного агата с гнездами для перьев; на длинный изящный нож для разрезания бумаги, сделанный на манер легендарного меча короля Артура, вложенного в волшебный камень. Прекрасный клинок — дюймов десять длиной и с гравированной рукояткой. Сам камень представлял собой самородок желтого агата — самый большой, какой только доводилось ей видеть.
Эстер представила, как на этом месте стояла Октавия — одинокая, преданная, уничтоженная. И она тоже смотрела на эту замечательную вещицу.
Эстер медленно протянула руку к камню. На месте Октавии она бы не пошла на кухню за разделочным ножом миссис Боден; к ее услугам было более изящное оружие. Осторожно вынув нож, она ощутила его тяжесть и прекрасную заточенность кончика клинка. Вокруг было тихо, за окном с раздвинутыми шторами валил снег, и, наверное, прошло довольно много времени, прежде чем Эстер заметила темную тонкую полоску на лезвии у самой рукояти. Она поднесла клинок к пламени свечи. Нет, это была не грязь и не след типографской краски, Эстер безошибочно узнала глубокий темно-коричневый цвет засохшей крови.
Неудивительно, что миссис Боден так поздно хватилась своего ножа. Он все время был на месте; кухарка просто все перепутала от растерянности и испуга.
Но ведь на кухонном ноже была кровь! Чья, если Октавия закололась этим изящным клинком?
Да какая разница, чья! Это ведь кухонный нож, а на кухне никогда не обходится без крови. Им могли резать мясо, потрошить рыбу или птицу. Кто отличит человеческую кровь от какой-либо другой?
Но если на лезвии кухонного ножа была кровь не Октавии, то чья же тогда на пеньюаре?
Внезапно Эстер словно окунули в ледяную воду. Разве леди Беатрис не упоминала, что пеньюар Октавии был в тот вечер порван? Точнее — было порвано кружево. А поскольку Октавия так и не научилась как следует владеть иголкой, кружево взялась починить сама леди Беатрис. То есть в час смерти на Октавии не могло быть этого пеньюара. Об этом знала только леди Беатрис, но именно ей, щадя ее чувства, никто не посмел показать окровавленную одежду дочери. Араминта засвидетельствовала, что Октавия направлялась пожелать матери доброй ночи именно в этом пеньюаре, — и так оно и было, во всяком случае, в момент их встречи на лестнице. Потом Октавия зашла к матери и оставила пеньюар у нее.
Роз тоже сказала чистую правду: этот пеньюар принадлежал Октавии. О том, был ли он на ней в час смерти, речи не шло.
Или все-таки прачка лгала? Последний раз она видела пеньюар, когда он был в стирке. Именно ей вменялось в обязанность стирать его и гладить, а также, если понадобится, чинить. Как же она могла просмотреть, что кружево повреждено? Для прачки это просто непростительно.
Значит, утром ее следует расспросить.
Внезапно Эстер очнулась. Она поняла, что стоит в ночной рубашке посреди кабинета сэра Бэзила — там же, где перед тем, как покончить с собой, стояла Октавия, и что в руке у нее тот же самый клинок. Если кто-нибудь застанет ее здесь, что она скажет в свое оправдание? И не дай Бог, если это будет тот, кто обнаружил тело Октавии!
Свеча догорала. Подсвечник наполнялся расплавленным воском. Эстер вставила нож на место и, подняв свечу повыше, быстро направилась к двери. В холле было темно, лишь слабо мерцало выходящее на улицу большое окно, за которым шел снег.
На цыпочках Эстер пересекла холл, мозаичный пол обжег холодом ее босые ступни. Двигаясь в маленьком круге слабого желтого света, которого едва хватало на то, чтобы увидеть, куда ставить ногу, она поднялась по главной лестнице. Ей пришлось немного поплутать по площадке, прежде чем она нашла лестницу для женской прислуги.
Оказавшись наконец в своей комнате, Эстер задула свечу и забралась в промерзшую постель. Ее трясло, на лбу выступал холодный пот и отвратительно тянуло под ложечкой.
Наутро Эстер постаралась взять себя в руки.
Первым делом она принесла завтрак леди Беатрис, потом Септимусу. Исполнив все, чего требовали ее обязанности и элементарная вежливость, Эстер направилась в прачечную поговорить с Роз. Было уже около десяти часов.
— Роз, — тихо начала Эстер — так, чтобы не привлечь внимания Лиззи.
Старшая прачка неминуемо заинтересовалась бы их разговором и, заподозрив, что Эстер пытается навязать Роз лишнюю работу, немедленно пресекла бы их беседу.
— Что вам угодно?
Роз выглядела неважно; за последние дни она заметно побледнела, румянец на щеках погас. Девушка тяжело переживала гибель Персиваля. То ли она до сих пор любила его, то ли просто чувствовала угрызения совести. Ее показания сыграли непоследнюю роль на суде, да и на след Персиваля из мелочной женской мести навела Монка именно она.
— Роз, — настойчиво повторила Эстер, пытаясь отвлечь прачку от передника Дины, который та утюжила. — Я насчет мисс Октавии…
— Что насчет мисс Октавии? — без интереса спросила Роз, не поднимая глаз. Руки ее двигались механически.
— Вы ведь отвечали за ее одежду? Или Лиззи?
— Нет. — Роз так и не взглянула на нее. — Лиззи обычно обстирывала леди Мюидор, мисс Араминту, а иногда Киприана. А я — мисс Октавию, джентльменов, а при случае стирала и гладила передники и чепцы горничных. А что? Теперь-то какая разница?
— Когда вы последний раз стирали пеньюар мисс Октавии? Тот, с кружевными лилиями…
Роз отставила утюг и, нахмурившись, повернулась к Эстер. Прошло, наверное, несколько минут, прежде чем она ответила.
— Я его погладила и отнесла наверх за день до… до того, как все случилось. Она, я думаю, надела его в тот же вечер… — Роз глубоко вздохнула. — А следующей ночью в нем ее и убили.
— Он был порван?
Лицо Роз застыло.
— Конечно, нет. Или вы думаете, я работы своей не знаю?
— Если он был порван в первую ночь, кому бы она отнесла его для починки?
— Может быть, Мэри. Но Мэри наверняка передала бы его мне. Если бы речь шла о вышивке, она бы еще справилась, но кружевные лилии — это очень тонкая работа. А в чем дело? Разве от этого что-то зависит? — Лицо ее скривилось. — Раз Мэри не передала мне пеньюар, значит, все-таки починила сама, потому что, когда мне его показывали полицейские, все было в порядке — и кружевные лилии тоже.
Эстер почувствовала волнение.
— Вы уверены? Вы абсолютно уверены? Вы можете в этом поклясться?
Роз как будто ударили; кровь окончательно отхлынула от ее щек.
— Ради кого еще клясться? Персиваля уже повесили! Вы же сами это знаете! Что с вами? Почему вас так заботит какой-то кружевной лоскут?
— Вы уверены? — снова спросила Эстер.
— Да, уверена. — Роз начинала злиться, настойчивость Эстер ее откровенно пугала. — Кружево не было порвано, когда полицейские показывали мне пеньюар с пятнами крови. Оно даже не было запачкано.
— А вы не могли ошибиться? Там ведь имелось много кружев.
— Таких не было. — Она покачала головой. — Послушайте, мисс Лэттерли, что бы вы там обо мне ни думали и как бы ко мне свысока ни относились, работу я свою знаю и могу отличить плечо от подола. Кружево не было порвано, когда я шла с пеньюаром из прачечной, и оно не было порвано, когда мне его предъявила полиция! Что еще от меня надо?
— Мне надо, — тихо сказала Эстер, — чтобы вы присягнули в этом.
— Зачем?
— Вы согласны?
Эстер готова была схватить ее за плечи и встряхнуть.
— Да кому присягнуть? — упорствовала Роз. — Какая теперь разница? — Лицо ее вдруг исказилось. — Вы имеете в виду… — Она с трудом подбирала слова. — Вы имеете в виду… что ее убил не Персиваль?
— Да… Во всяком случае, я так думаю.
Роз побелела, потом вспыхнула:
— О боже! Тогда кто?
— Не знаю… Но если вам хоть немного дорога ваша жизнь, не говоря уже о работе, я не советую кому-нибудь говорить об этом.
— Но вы-то как проведали? — настаивала Роз.
— Лучше вам об этом не знать, поверьте мне!
— Что вы собираетесь делать?
Голос у Роз был тих, но ясен, и теперь в нем отчетливо звучали тревога и страх.
— Доказать… если смогу.
В этот момент к ним, поджав губы, направилась Лиззи.
— Если вы хотите отдать что-то в стирку, мисс Лэттерли, пожалуйста, спросите меня, и я скажу вам, когда мы это сможем принять. Только не надо отвлекать болтовней прачку, у нее достаточно много работы.
— Прошу прощения.
Эстер заставила себя улыбнуться и вышла из прачечной.
Мысли ее окончательно прояснились, лишь когда она одолела уже половину лестницы, направляясь к спальне леди Беатрис. Пеньюар был целым, когда Роз несла его наверх, и после, когда его нашли в комнате Персиваля. Однако когда Октавия пришла пожелать матери доброй ночи, он был порван. Значит, она порвала его в течение дня, но заметила это одна леди Беатрис. Октавия не могла встретить смерть в этом пеньюаре, поскольку он находился в комнате ее матери. Спустя некоторое время после смерти Октавии кто-то добрался до пеньюара, взял на кухне нож, измазал его кровью, замотал в пеньюар и подбросил Персивалю. Но кто?
Когда леди Беатрис починила кружево? Той самой ночью? Конечно. Стоило ли заниматься этим, если Октавии уже не было в живых?
Куда же делся пеньюар потом? Наверняка он оставался у леди Беатрис в корзинке для рукоделия. Кому он теперь был нужен! Или его все-таки вернули в комнату Октавии? Да, скорее всего, иначе бы тот, кто его потом забрал, усомнился: а точно ли Октавия встретила свою смерть именно в этом пеньюаре?
Эстер дошла до конца лестницы и остановилась на площадке. Дождь кончился, резкий бледный свет зимнего солнца лился из окон на узоры ковра. По пути ей никто не встретился. Служанки были заняты своими делами, камеристки проветривали и чистили платье, экономка была у себя, горничные меняли простыни и переворачивали матрасы. Дина и лакеи находились неподалеку от парадной двери. Домочадцы тоже были при деле: Ромола в классной комнате с детьми, Араминта писала письма в будуаре, мужчины отсутствовали, леди Беатрис по-прежнему сидела в своей спальне.
Леди Беатрис была единственной, кто знал о порванном кружеве, а стало быть, единственной, кто мог бы прояснить это дело… Не то чтобы Эстер совсем ее не подозревала. Нет, леди Мюидор вместе с сэром Бэзилом вполне могли скрыть самоубийство дочери. Но ведь она была уверена, что Октавию именно убили, и боялась узнать, кто убийца! И больше всех подозревала Майлза. Эстер предположила на миг, что леди Беатрис — великая актриса, но сразу же отбросила эту мысль. Ради чего ей было все это разыгрывать? Ведь она же не догадывалась, что Эстер запоминает чуть ли не каждое ее слово.
Кто еще знал, что Октавия надела перед смертью именно этот пеньюар? В гостиной она была в вечернем платье, как и все дамы. Кто видел ее после того, как она переоделась и готовилась ко сну?
Только Араминта… и мать.
Гордая, холодная, неприступная Араминта. Значит, это она скрыла самоубийство сестры, а когда понадобилось кого-то обвинить, не колеблясь подставила Персиваля.
Но она не могла проделать все это одна. Араминта — женщина хрупкая, слабая. Ей не под силу подняться с телом Октавии по лестнице. Кто помогал ей? Майлз? Киприан? Или сэр Бэзил?
И как это все доказать?
Единственным доказательством могли быть слова Беатрис о порванном кружеве. Но захочет ли она присягнуть, когда узнает, что все это значит?
Эстер нужен был в этом доме хоть один союзник. Она знала, что снаружи караулит Монк; она видела его темную фигуру каждый раз, когда проходила мимо окон. Но сейчас он ей помочь не в силах.
Оставался Септимус — единственный человек, в чьей непричастности она была уверена, и достаточно храбрый, чтобы вступить в бой. А храбрость здесь необходима. Персиваль мертв, дело закрыто. Гораздо удобнее оставить все как есть.
Эстер приняла решение и, вместо того чтобы зайти в спальню леди Беатрис, двинулась дальше по коридору — к дверям Септимуса.
Он сидел на постели и читал, держа книгу на вытянутой руке, поскольку страдал дальнозоркостью.
Отношения у них сложились самые приятельские, оба уже неплохо узнали друг друга, поэтому, увидев Эстер, он сразу понял: что-то неладно.
— Что случилось? — встревоженно спросил он и захлопнул книгу, даже не заложив страницы.
Долгих предисловий здесь не требовалось. Эстер закрыла за собой дверь и, подойдя к постели, присела на краешек.
— Я сделала одно открытие, касающееся смерти Октавии… Вернее, сразу два.
— И оба печальные, — серьезно сказал он. — Я вижу, вы сильно расстроены. Что же это за открытия?
Эстер глубоко вздохнула. А если она все-таки ошибается и Септимус во всем этом замешан… Если его преданность семейству сильнее, чем ей казалось раньше… Или у него просто не хватит смелости… Но назад дороги не было.
— Она скончалась не в спальне. Я нашла то место, где она умерла. — Эстер впилась глазами в его лицо. Оно выражало только интерес. Чувства вины на нем не было. — В кабинете сэра Бэзила, — закончила Эстер.
Септимус растерялся.
— В кабинете Бэзила? Но, моя дорогая, тогда все вообще теряет смысл! Как могло Персивалю взбрести в голову подстерегать ее именно там? Да и что ей самой понадобилось в кабинете среди ночи? — Затем лицо его стало медленно проясняться. — О… Вы полагаете, она что-то все-таки выяснила в тот день? И вы знаете, что именно? Что-нибудь связанное с Бэзилом?
И Эстер рассказала ему все, что узнала в военном министерстве, добавив, что Октавия была там в день своей смерти и расспрашивала о том же самом.
— Боже правый! — тихо произнес Септимус. — Бедное дитя… — Несколько секунд он смотрел на покрывало, потом поднял глаза. Черты лица его заострились, взгляд стал жестким. — Вы хотите сказать, что это Бэзил убил ее?
— Нет. Я думаю, она сама себя убила — ножом для разрезания бумаги.
— Тогда каким образом она оказалась в спальне?
— Кто-то нашел ее, вытер нож, вставил обратно в гнездо, затем перенес тело наверх, сломал плющ под окном, забрал пару драгоценностей и серебряную вазу — и оставил все так до прихода Энни.
— То есть чтобы ни у кого не возникло мысли о самоубийстве… Чтобы избежать скандала… — Септимус судорожно вздохнул, и в его округлившихся глазах застыл ужас. — Боже мой! Ведь из-за этого повесили Персиваля!
— Я знаю.
— Но это чудовищно! Это убийство!
— Без сомнения.
— О Господи, — он снова понизил голос. — В какую историю мы впутались! Вы знаете, кто это был?
Эстер рассказала ему про пеньюар.
— Араминта, — очень тихо сказал он. — Но не одна. Кто помогал ей? Кто нес Октавию вверх по лестнице?
— Должно быть, мужчина, но я не знаю, кто именно.
— И что вы намерены делать?
— Единственный человек, кто может подтвердить хотя бы часть моей версии, — это леди Мюидор. Мне кажется, она и сама этого хочет. Она догадывается, что Персиваль — не убийца, и больше всего боится неопределенности, ее мучают страхи.
— Вам так кажется? — Септимус задумался, сжимая и разжимая лежащие поверх одеяла кулаки. — Возможно, вы и правы. Так это или нет, но оставить все как есть мы не можем. Надо действовать.
— Тогда давайте пойдем к леди Мюидор и напрямик спросим ее, согласится ли она присягнуть, что пеньюар был порван и находился в ту ночь у нее в комнате.
— Да. — Септимус поднялся на ноги, и Эстер вынуждена была поддержать его обеими руками. — Да, — повторил он. — Самое меньшее, что я могу сделать, это присутствовать при разговоре… Бедная Беатрис!
Он все еще не до конца понимал, что им предстоит.
— Но вы сможете подтвердить под присягой ее ответы, если этого потребует судья? Сможете ли вы поддержать леди Мюидор, когда она поймет, чем это все грозит?
Он выпрямился во весь рост, расправил плечи, чуть выпятил грудь.
— Да, смогу.
Леди Беатрис вздрогнула, когда вслед за Эстер в ее комнату вошел Септимус. Она сидела за туалетным столиком и расчесывала волосы. Обычно это делала камеристка, но, поскольку леди Беатрис целыми днями не выходила из спальни и необходимость одеваться к обеду отпала, она теперь предпочитала расчесываться сама.
— Что? — тихо спросила леди Беатрис. — Что случилось? Септимус, тебе стало хуже?
— Нет, моя дорогая. — Он приблизился к ней. Я почти здоров. Но случилось нечто очень серьезное, и тебе придется принять решение. Я пришел, чтобы поддержать тебя.
— Решение? Что ты имеешь в виду? — Леди Беатрис была испугана. Она перевела взгляд с брата на Эстер. — Эстер! Что это значит? Вы что-нибудь узнали, да?
Немой вопрос застыл в ее глазах.
— Леди Мюидор, — мягко начала Эстер. Затягивать разговор было бы жестоко. — Вы говорили, что перед смертью Октавия зашла к вам в комнату пожелать доброй ночи.
— Да… — произнесла она почти шепотом.
— И что кружево на плече ее пеньюара было порвано?
— Да…
— Вы абсолютно в этом уверены?
Леди Беатрис была настолько озадачена, что даже на время забыла о своем страхе.
— Конечно. Я предложила ей починить его… — Ее глаза невольно наполнились слезами. — Я починила… — Она судорожно сглотнула и попыталась успокоиться. — Я починила кружево той ночью — до того, как легла спать. Я очень хорошо справилась с этим.
Эстер захотелось нежно взять ее руки в свои, но она понимала, что, учитывая предстоящий удар, это будет равносильно поцелую Иуды.
— Вы можете поклясться в этом — своей честью?
— Да, конечно… Но кому это нужно… теперь?..
— Ты уверена в этом, Беатрис? — Септимус неуклюже опустился перед ней на колени и взял ее за руки. — Ты не откажешься от своих слов, когда узнаешь, что они означают?
Она воззрилась на него.
— Но это правда! Что они могут означать, Септимус?
— Что Октавия покончила жизнь самоубийством, моя дорогая, и что Араминта с кем-то нам еще не известным скрыли это, чтобы уберечь честь семьи.
Странно, но суть случившегося Септимус изложил одной-единственной фразой.
— Самоубийство? Но почему? Гарри погиб еще… два года назад!
— Потому что только в тот день она узнала всю правду о его смерти. — Щадя чувства сестры, Септимус не стал вдаваться в подробности. — Она не смогла этого вынести.
— Но, Септимус! — У Беатрис перехватило горло, она едва выговорила: — Ведь Персиваль был повешен за убийство!
— Я знаю, моя дорогая. Потому-то мы и не должны молчать.
— Кто-то в моем доме… в моей семье… сознательно убил Персиваля?
— Да.
— Септимус, я этого не вынесу!
— Придется вынести, Беатрис, ничего не поделаешь. — Голос его был мягок, но дрожи в нем не слышалось. — Мы не можем оставить все как есть. Будет только хуже, если мы попытаемся так сделать.
Беатрис вцепилась в руку брата и взглянула на Эстер.
— Кто это был?
Голос ее стал жестче.
— Араминта, — ответила Эстер.
— И кто-то еще?
— Да. Но я не знаю, кто помогал ей.
Беатрис закрыла лицо руками, и Эстер поняла: леди Мюидор знает, кто второй. Однако спросить она не посмела. Вместо этого она мельком взглянула на Септимуса, повернулась и медленно направилась к двери. Спустившись по главной лестнице, Эстер открыла парадную дверь и вышла на улицу, где стоял под дождем Монк.
Не обращая внимания на холод и на то, что волосы и одежда промокли насквозь, она рассказала ему обо всем.
Монк передал новости Ивэну, Ивэн — Ранкорну.
— Чепуха! — в бешенстве рявкнул Ранкорн. — Абсолютная чепуха! Как такой вздор вообще мог прийти вам в голову? Дело об убийстве на Куин-Энн-стрит закрыто. Занимайтесь своим новым расследованием, и чтобы я больше ничего подобного не слышал, иначе у нас будут крупные неприятности! Я достаточно ясно выражаюсь, сержант Ивэн? — Вытянутое лицо его налилось кровью. — По-моему, вы слишком долго проработали с Монком. Чем быстрее вы забудете эти его штучки, тем успешнее пойдет ваша служба в полиции.
— Вы даже не собираетесь поговорить с леди Мюидор? — настаивал Ивэн.
— Черт побери, Ивэн! Да что это с вами? Конечно, нет. А теперь идите и займитесь делом.
Ивэн выпрямился, в груди его кипел гнев, но он все же сдержался и, резко повернувшись, вышел. Однако вместо того, чтобы пойти к своему новому инспектору или заняться распутыванием порученного дела, Ивэн взял кеб и направился прямиком в адвокатскую контору Оливера Рэтбоуна.
Рэтбоун принял его сразу же, как только закончил беседу с неким весьма словоохотливым клиентом.
— Да? — обратился он к сержанту с нескрываемым интересом. — Что случилось?
Коротко и ясно Ивэн изложил ему все, что удалось узнать Эстер. Рэтбоун внимательно выслушал его. Сначала лицо адвоката выразило изумление, затем — испуг и гнев. Каким бы юным и неопытным ни был Ивэн, он ясно видел, что Рэтбоуном владеет не только профессиональное любопытство.
Затем сержант передал мнение Монка и в заключение поведал о реакции Ранкорна.
— В самом деле, — задумчиво молвил Рэтбоун. — Что ж… Очень тонко, но кое для кого может обернуться достаточно толстой веревкой. И достаточно крепкой.
— Что вы предпримете? — спросил Ивэн. — Ранкорн не допустит нового расследования по этому делу.
Адвокат одарил его обаятельной улыбкой.
— Вы полагаете, он настолько всесилен?
— Нет, но…
Ивэн пожал плечами.
— Я обращусь сразу в министерство. — Ранкорн закинул ногу на ногу и скрестил руки на груди. — Расскажите мне все с самого начала — и как можно подробнее.
Ивэн послушно исполнил его просьбу.
— Благодарю вас. — Рэтбоун встал. — А теперь — не согласитесь ли вы сопровождать меня? Я сделаю что могу, и, если все сложится удачно, вы прихватите с собой констебля, и мы с вами произведем арест. Чем раньше — тем лучше. — Лицо его потемнело. — Насколько я понял из ваших слов, леди Мюидор уже в курсе, какая гроза надвигается на ее семейство.
Рассказав обо всем Монку, Эстер с неохотой вернулась в дом — мокрая, продрогшая, не знающая, как объяснить свою отлучку. На лестнице ее встретила Араминта.
— Господи! — сказала Араминта изумленно и недоверчиво. — Вы что, принимали ванну не раздеваясь? Как вам пришло в голову выскочить под дождь без накидки и капора?
Эстер попыталась что-нибудь придумать — и не смогла.
— Ужасная глупость с моей стороны, — сказала она, словно это могло быть оправданием.
— Действительно! — согласилась Араминта. — О чем вы думали?
— Я… э…
Глаза Араминты сузились.
— У вас есть поклонник, мисс Лэттерли?
Вот и объяснение. А почему бы и нет? Эстер мысленно возблагодарила Бога и потупилась. Щеки ее пылали, что было очень кстати.
— Да, мэм.
— Вам повезло, — язвительно сказала Араминта. — Внешность у вас простоватая, да и выглядите вы старше двадцати пяти. Я бы на вашем месте не раздумывала.
И она прошла мимо, шурша юбками.
Эстер, пробормотав проклятие, ринулась вверх по лестнице. Молча проскочив мимо изумленного Киприана, она влетела в свою комнату, сорвала с себя мокрую одежду и принялась напяливать сухую.
Мысли ее лихорадочно работали. Что предпримет Монк? Расскажет Ивэну, а тот — Ранкорну. Можно себе представить, в какое бешенство придет Ранкорн. Но он ни за что не начнет доследование!
Переодевшись и приведя себя в порядок, Эстер вновь приступила к своим обязанностям. После того что она натворила, ей очень не хотелось встречаться с леди Беатрис, но выбора не было. Кроме того, Эстер преклонялась перед этой женщиной, понимая всю ее боль — нынешнюю и грядущую.
С колотящимся сердцем и влажными ладонями она подошла к двери и постучала.
Обе сделали вид, будто утреннего разговора не было вовсе. Леди Беатрис затеяла легкую беседу — все больше о прошлом: о том, как она впервые встретилась с Бэзилом, какой была при этом обворожительной, хотя слегка и побаивалась своего будущего мужа. Она вспоминала о своем детстве, проведенном с сестрами в Бакингемшире: о рассказах ее дяди про Ватерлоо, про великолепный бал в Брюсселе накануне сражения, про поражение императора Наполеона и освобождение Европы, про танцы, фейерверки, огромные пушки, про прекрасных коней. Однажды, еще ребенком, леди Беатрис была представлена самому Железному Герцогу. Теперь она вспоминала обо всем этом с мягкой печальной улыбкой.
Потом она рассказала о смерти старого короля Вильгельма IV и коронации юной королевы Виктории. Зрелища великолепнее Беатрис в жизни своей не видела. Сама она тогда была в расцвете красоты, все ею восхищались…
Подошло время ленча, а затем и чаепития. Леди Беатрис снова начала волноваться. Щеки ее загорелись, в глазах появился лихорадочный блеск.
Если кто-то и обратил внимание на их отсутствие, то не слишком по этому поводу беспокоился. Во всяком случае, в спальню леди Беатрис за весь день никто не заглянул.
Уже смеркалось, когда раздался стук в дверь.
Леди Беатрис побледнела, испуганно взглянула на Эстер, затем с усилием негромко произнесла:
— Войдите.
Вошел Киприан — встревоженный, озадаченный, но пока еще не испуганный.
— Мама, там снова явилась полиция, но на этот раз не Монк, а сержант Ивэн с констеблем. С ними еще тот несносный адвокат, что защищал Персиваля.
Леди Беатрис поднялась, покачнулась.
— Я сойду вниз.
— Полагаю, они хотят о чем-то поговорить с нами, но о чем именно, сказать отказываются. Видимо, придется подчиниться, хотя я не понимаю, что они еще желают выяснить.
— Боюсь, мой дорогой, они желают выяснить кое-что весьма неприятное.
— Но что тут осталось выяснять?
— Многое, — ответила она и оперлась на его руку.
В гостиной уже собралось все семейство, включая Септимуса и Фенеллу. У дверей стоял Ивэн, рядом с ним — констебль в мундире. Оливер Рэтбоун вышел на середину комнаты.
— Добрый день, леди Мюидор, — почтительно поклонился он.
— Добрый день, мистер Рэтбоун, — с легкой дрожью в голосе ответила она. — Я так понимаю, вы явились сюда спросить меня о пеньюаре?
— Да, — тихо подтвердил он. — Я сожалею, что мне приходится это делать, но выбора у нас нет. Лакей Гарольд позволил мне осмотреть ковер в кабинете… — Рэтбоун обвел взглядом лица собравшихся. Никто не пошевелился, никто не издал ни звука. — Я обнаружил кровавые пятна на ковре и на рукоятке ножа для разрезания бумаги.
Изящным жестом он извлек из кармана нож и медленно повернул его для всеобщего обозрения. По лезвию скользнули блики.
Майлз Келлард стоял неподвижно, брови его были недоуменно сдвинуты.
У Киприана был потерянный, несчастный вид.
Сэр Бэзил смотрел не моргая.
Араминта стиснула кулачки так, что побелели костяшки пальцев. Лицо ее было белым как бумага.
— Я надеюсь, ваш жест имеет определенную цель? — раздраженно сказала Ромола. — Ненавижу мелодрамы. Объясните, в чем дело, и прекратите этот балаган.
— Да умолкни ты! — прикрикнула Фенелла. — Ты ненавидишь все, что нарушает твой покой и благополучие. Если не можешь сказать ничего путного, то хотя бы придержи язык.
— Октавия Хэслетт умерла в кабинете, — ровным ясным голосом объяснил Рэтбоун, и по комнате прошел шепоток.
— Боже правый! — Фенеллу озадачила и позабавила эта новость. — Вы что же, полагаете, Октавия вступила в связь с лакеем на ковре в кабинете? Это нелепо… да и неудобно. К их услугам была отличная кровать.
Леди Беатрис повернулась и влепила Фенелле звонкую пощечину, от которой та упала в кресло.
— Я мечтала это сделать много лет, — с неожиданным удовлетворением произнесла она. — Наверное, это единственное приятное событие за сегодняшний день… Дура! Никакой связи не было вообще. Октавия обнаружила, что Бэзил добился того, чтобы Гарри шел в первых рядах под Балаклавой, где погибло столько народа. А узнав об этом, почувствовала себя настолько обманутой и несчастной, что покончила с собой.
Наступило испуганное молчание. Бэзил выступил вперед, лицо его посерело, руки тряслись. С видимым усилием он овладел собой.
— Это неправда. Ты помешалась от горя. Пожалуйста, вернись в свою комнату, а я пришлю тебе доктора. Ради бога, мисс Лэттерли, не стойте вы здесь, сделайте что-нибудь!
— Это правда, сэр Бэзил, — ответила Эстер, глядя ему прямо в глаза — впервые с тех пор, как устроилась в этот дом сиделкой. — Я ходила в военное министерство и узнала подробности смерти капитана Хэслетта. Октавия была там в день своей смерти и выяснила то же самое.
Киприан уставился на отца, потом — на Ивэна и, наконец, на Рэтбоуна.
— Позвольте, но ведь нож и пеньюар найдены в комнате Персиваля. Папа прав. Что бы там Октавия ни узнала насчет Гарри, это не имеет никакого отношения к делу. Есть вещественные доказательства. Окровавленный пеньюар Октавии и завернутый в него нож.
— Да, — согласился Рэтбоун. — Но на этом ноже кровь не Октавии. Октавия убила себя ножом для разрезания бумаг в кабинете, а потом кто-то обнаружил ее тело, перенес наверх, в спальню, придав случившемуся видимость убийства. — На лице адвоката проступили отвращение и брезгливость. — Без сомнения, этот кто-то намеревался таким образом уберечь семейство от скандала. А нож вытерли и положили на прежнее место.
— А как же кухонный нож? — спросил Киприан. — И пеньюар? Он ведь принадлежал Октавии. Роз его узнала, и Мэри — тоже, а самое главное, Араминта видела в нем Октавию вечером перед смертью. Кроме того, на нем кровь.
— Кухонный нож можно было взять в любое время, — терпеливо объяснил Рэтбоун. — С кровью тоже проблем не возникло бы — в доме каждый день готовятся блюда из дичи, мяса, птицы…
— Но пеньюар!
— В этом-то вся и загвоздка. Видите ли, за день до смерти Октавии ей принесли из прачечной этот пеньюар — чистый, целый и невредимый…
— Естественно, — сердито согласился Киприан. — В другом виде его просто не могли принести. О чем вы вообще толкуете?
— Следующим вечером, перед самой смертью, — продолжал Рэтбоун, пропустив мимо ушей грубоватую реплику, — миссис Хэслетт вернулась из гостиной в свою комнату и там переоделась. К несчастью, пеньюар оказался порван, и мы уже, наверное, никогда не узнаем, как именно это случилось. На лестнице миссис Хэслетт встретила свою сестру, миссис Келлард, и пожелала ей спокойной ночи, что нам подтверждает сама миссис Келлард… — Он взглянул на Араминту, та ответила ему утвердительным кивком, и свет заиграл на ее прекрасных волосах. — Затем миссис Хэслетт отправилась в спальню своей матери. Но леди Мюидор заметила, что на пеньюаре порвано кружево… Вы подтверждаете это, мэм?
— Да… подтверждаю.
Голос леди Беатрис был хрипловат и исполнен горя.
— Октавия сняла пеньюар и отдала матери. — Рэтбоун говорил тихо, но очень отчетливо. Каждое слово падало, как камушек в ледяную воду. — В спальню Октавия отправилась уже без него. И без него она пришла ночью в кабинет своего отца. Леди Мюидор починила пеньюар. Затем его вновь отнесли в комнату Октавии. А оттуда его забрал кто-то, знавший, что именно в этом пеньюаре Октавия была перед смертью, но не знавший, что она оставила его в комнате матери…
Один за другим — сначала леди Беатрис, потом Киприан, а потом и все остальные повернулись к Араминте. Ее изможденное лицо застыло.
— Господи боже! И ты позволила, чтобы Персиваля повесили? — пробормотал наконец Киприан; губы его еле слушались, тело сжалось.
Араминта не ответила. Она сама была бледна как смерть.
— Как же ты втащила ее по лестнице? — спросил Киприан, гневно повысив голос, в котором, однако, звучала затаенная боль.
Араминта с трудом улыбнулась, но улыбка вышла жалкая и жестокая.
— Это не я… Это папа. Иногда я думала: если все выйдет наружу, я скажу, что это был Майлз, — за все, что он тогда сделал со мной и продолжал делать все эти годы. Но этому никто бы не поверил. — В голосе ее звучало презрение. — Он ведь трус. Да и ни за что не стал бы лгать, защищая Мюидоров. Мы это сделали с папой, а Майлз теперь даже пальцем не пошевелит, чтобы помочь нам.
Она встала и повернулась к сэру Бэзилу. Тонкая струйка крови от пронзивших кожу ногтей полилась по ее тонкому запястью.
— Я всегда так любила тебя, папа, а ты выдал меня замуж за человека, который обращался со мной, как с последней уличной девкой. — Горечь и боль в ее голосе были невыносимы. — Ты не позволил мне уйти от него — еще бы, это ведь нанесет урон чести Мюидоров! Ты всегда пекся лишь об одном — о власти. О власти денег, о власти общественного положения.
Сэр Бэзил стоял неподвижно.
— Да, я скрыла самоубийство Октавии, чтобы спасти фамильную честь Мюидоров, — продолжала Араминта, обращаясь только к отцу, словно, кроме них, в комнате никого не было. — И я помогла тебе отправить на виселицу Персиваля. А теперь все кончено — скандал… осуждение… — Голос ее чуть не сорвался в ужасный смех. — Нас теперь обвинят в убийстве Персиваля, и тебя — Мюидора! — повесят, как какого-нибудь простого смертного… вместе со мной!
— Сомневаюсь, что до этого дойдет, миссис Келлард, — сказал Рэтбоун с жалостью и брезгливостью. — Наймите хорошего адвоката — и он докажет, что убийство было непреднамеренным. Но остаток жизни вам придется провести в тюрьме…
— Уж лучше виселица! — бросила она.
— Да, пожалуй, — согласился Рэтбоун. — Но это от вас уже не зависит. — Он обернулся. — Как и от нас, сэр Бэзил. Сержант Ивэн, выполняйте свой долг.
Ивэн послушно выступил вперед и замкнул наручники на тонких запястьях Араминты. Констебль проделал то же самое с сэром Бэзилом.
Ромола заплакала — от смущения и жалости к себе.
Не обращая на нее внимания, Киприан подошел к матери и нежно обнял ее. Так обычно родители обнимают детей.
— Не печалься, дорогая, мы тебя не оставим, — проговорил Септимус. — Думаю, пообедать нам сегодня надо всем вместе. Спать мы можем лечь пораньше, но будет лучше, если мы соберемся вечером у камина. Мы нужны друг другу. Нельзя в такое время оставаться в одиночестве.
Эстер улыбнулась ему и, подойдя к окну, отдернула штору. Падал снег. На улице по-прежнему маячила фигура Монка, и Эстер помахала ему рукой в знак того, что все в порядке.
Открылась парадная дверь, пропуская Ивэна с констеблем — и навсегда покидающих этот дом Араминту и сэра Бэзила Мюидора.
notes
