Книга: Английский детектив. Лучшее
Назад: ПАТРИЦИЯ ХАЙСМИТ Галстук Вудро Вильсона
Дальше: ДЖИЛЛИАН ЛИНСКОТТ Отравленный персик

ФРАНСИС ФАЙФИЛД
Нечего терять

Франсис Файфилд — автор семи романов, получивших статус бестселлера. Романы «Вопрос вины», «Глубокий сон», «Игра теней» и «Чистая совесть» объединены «сквозными» персонажами: прокурором Хелен Вест и полицейским детективом Джеффри Бейли. Под именем Франсис Хегарти она выпустила два психологических триллера и роман «Потанцуем» (1995), опубликованный в Великобритании издательством «Viking». Франсис Файфилд живет в Лондоне, работает адвокатом и сотрудничает со Службой уголовного преследования.
~ ~ ~
— Так вам нравится моя страна?
— О да! Нравится. Очень нравится.
Ей нравилось, как он смотрел на нее, нравилась его улыбка, которая была такой милой, что казалась слаще ананаса, свежего, сочного, только что сорванного, который нарезали и подали ей так, будто она была королевой, и стоил он тут всего несколько центов. Ей нравилось, что люди на этом западноафриканском пляже не косились на ее фигуру, а улыбались, глядя ей в глаза. Ей нравилось. Ей это так сильно нравилось, что она даже начала забывать свой родной английский. Слова из трех или больше слогов уже с трудом давались ей.
На что бы Одри ни обращала взгляд, увиденное слепило ее. Песок был ярко-желтого цвета, небо — пронзительно-голубое, хлопковые одежды играли всеми цветами радуги. Кожа у людей была всех оттенков коричневого цвета, как полированная древесина антикварной мебели у нее дома: орех, красное дерево, сосна — черный цвет там отсутствовал. В природе не существует по-настоящему черной древесины. Черный — это не цвет, это иллюзия.
— Хорошо? Нравится?
— Что? — На секунду она растерялась. — Что нравится?
— Ананас?
— Очень.
— Увидимся.
— Надеюсь, скоро?
— Конечно.
Она наблюдала, как он уходил, и знала, что будет ждать его. Будет ждать, когда он вернется и посмотрит на нее большими добрыми глазами человека, который мухи не обидит.
Абдули сидел на корточках рядом с ее тяжелым деревянным лежаком, напоминая изготовившегося к прыжку тигра. Он мог казаться расслабленным: локти на коленях, ягодицы почти касаются песка, руки повисли, но как только он начинал говорить, он сразу же начинал оживленно жестикулировать. По-английски он разговаривал неуверенно, с запинками, хотя гораздо лучше, чем она на любом иностранном языке, и все же с такими познаниями его не приняли бы ни в одну английскую среднюю школу. Миссис Одри Баретт понимала это. Дома она ездила из своей деревни в городскую школу для трудных детей, где одной из главных была проблема языка. Пенджаби против английского. Быстро потеряв детское убеждение, что все, кто разговаривает на иностранном языке, должны быть очень умными, чтобы произносить все эти странные и необычные звуки, она перестала считать, что о душе или уме человека можно судить по тем словам, которые вылетают из его рта. Доброта не имела ничего общего с лингвистикой. Еще она перестала считать, что восхитительная культура ее общества (а она действительно искренне восхищалась ею) больше других подходит для того, чтобы править миром. Одри была интеллигентной женщиной средних лет, читала серьезные газеты и предпочитала такие романы, которые заставляют задуматься. Она была одновременно либералом и консерватором, жила праведной жизнью, но почему-то все время ощущала себя неудачником. Никто и никогда не восторгался Одри Баретт.
Здесь она снова взялась за старую привычку — грызть ногти, потому что объявила войну своей застенчивости.
— Как много детей, много-много, я думать, миссис Б., я думать? — спросил ее управляющий гостиницей, пытаясь составить мнение о ее ответственности и найти общий знаменатель для разговора. Люди всегда разговаривают о своих детях, и в его семье у любой женщины старше пятидесяти должны быть внуки.
— Тысячи, — гордо ответила Одри, и, пока не объяснила, он смотрел на нее округлившимися от удавления глазами.
Правда, она забыла упомянуть о своих двух беспокойных девочках, давно покинувших ее, которые звонили ей каждую неделю из Лондона, где жизнь совсем не такая, как на севере Англии. Давно покинувшие ее вместе со своим отцом. Такова правда, ничего не попишешь. Теперь она не понимала, как случилось, что она обзавелась ими, и единственное объяснение находила в том факте, что гормоны — не лучшие советчики при выборе партнера. Человек, за которого она вышла замуж, оказался злым, даже жестоким, и этот жизненный опыт она попыталась забыть и трансформировала его в любовь к мужчинам, не склонным к насилию. Как говорила ее лучшая подруга Молли, самые неприятные ошибки иногда могут приводить к замечательным последствиям. Вот только ошибки эти, как в ее случае, иной раз длятся годами.
— Абдули — хороший мальчик, — выразительно сказал управляющий. — Абдули присматривать за вас. Он чуть подался вперед и доверительным тоном прибавил: — Он несчастный, этот мальчик. Очень.

 

«Называть Абдули мальчиком неправильно», — подумала Одри, когда увидела его. Абдули был совсем не мальчиком, а мужчиной почти сорока лет, и сам нуждался в присмотре. На этом гамбийском пляже было много красивых молодых людей. В свой первый день здесь, выйдя рано утром на пляж, Одри какое-то время наблюдала за ними с тем же безучастным удовольствием, с которым смотрела бы на серию движущихся картинок. Бесконечными упражнениями они доводили свои тела до совершенства, надеясь попасть в футбольную команду. Хорошая физическая форма могла обеспечить юношу работой или даже сделать знаменитостью. Абдули не был одним из них. Огромный рост, шоколадного цвета кожа, широкий торс, один глаз немного косит. Он рассказал, что его жена и ребенок давно погибли в пожаре, и у него не было достаточно сил или денег, чтобы завести новую семью. Он делал то, что мог делать, говорил он. Абдули считал себя слишком старым для надежды, он не был молодым прекрасным львом. Если бы он был молод, Одри даже не посмотрела бы в его сторону. Однако, окажись он на главной улице ее родной процветающей деревни, под серым английским небом, в глазах ее зеленоглазых земляков он наверняка выглядел бы как бог.
Живя осторожной независимой жизнью, Одри избегала необдуманных поступков так же, как она избегала прямого солнца. И никогда не занималась поисками мужчины. Европа была для нее местом, где, путешествуя, она знакомилась с другими женщинами-путешественницами. Африка стала жестоким ударом по всем ее чувствам. Бедность доводила ее до отчаяния, всеобщее бескультурье бесило; от запахов у нее кружилась голова, от ярких цветов рябило в глазах, а солнце сделало из нее красавицу.

 

То было в июне. Сейчас стоял ноябрь. Абдули лежал на кровати в крошечной гостевой спальне ее маленького коттеджа, согнувшись в три погибели, чтобы уместиться на ней. Никогда еще он не жил в таком достатке, но, глядя на него, можно было подумать, что он умирает. Здесь его косоглазие и кривизна зубов были заметны намного сильнее, чем на золотых пляжах или среди буйной зелени, подбирающейся к самому берегу. Лежа на ее белоснежной подушке, он и сам как будто побледнел. Блузка скрывала испарину, выступившую на ее теле, на его коже пот блестел, как капли воды.
Одри любила его больше жизни, и больше всего на свете она хотела его убить.
Они были женаты десять недель.

 

Для этих вечно улыбающихся перед туристами африканцев женский возраст как будто не имел никакого значения. Абдули дрожал, когда она прикасалась к нему, он словно был связан с ней невидимыми нитями. На девушек он не смотрел. Он смотрел на нее так, будто она была живым воплощением красоты. Они научились шутить, используя незначительный запас слов и универсальный язык жестов. Понимание между ними казалось безграничным и искренним, если учесть, в каких условиях оно формировалось. Ни он, ни она не считали, что их расцветающая любовь как-то привязана к пляжу. Этот цветок был слишком прекрасен, чтобы принадлежать одному месту. Управляющий гостиницей однажды благосклонно улыбнулся и, приложив палец к носу, сказал:
— Любовь здесь витает в воздухе, миссис Баретт. Или это весна?

 

«В конце концов, — думала она, предвкушая реакцию Молли, — что мне терять?» Нет ничего геройского в том, чтобы полюбить мужчину и предложить ему жениться. Вообще-то потребовалось бы гораздо больше смелости, чтобы уйти в сторону, зная, что остаток жизни будешь представлять, как все могло бы быть. Сидя в своем обсаженном розами коттедже, после очередной реформы системы образования, слишком рано уйдя на пенсию, при деньгах, но с пустотой в сердце. Когда не будет учеников, когда не о ком будет заботиться, когда у жизни не будет ни смысла, ни цели. Совсем другая жизнь представилась ей, когда Абдули признался, что любит ее и что любовь всегда находит дорогу к сердцу. Одри Баретт станет учить этого смешного печального мужчину, который не знал, что такое злость. Вечером того дня, пока кондиционер остужал ее разгоряченное тело, она заснула у себя в номере, думая о том, как это будет здорово. Во сне она видела свой триумф.

 

Сейчас она не только думала о жестоком убийстве, но и решилась идти до конца. Свет фонаря, стоявшего за окном, отбрасывал странные тени на потолок, когда деревья под порывом ветра начинали насмешливо качать голыми ветками: дура, дура, дура; вздыхая и бранясь, шепча, что нет дурака глупее, чем дурак, предоставленный самому себе. За эти десять недель Одри постарела на десять лет. Они так и не узнали друг друга в библейском смысле, как по-книжному называла это ее дочь. Это было одно из тех лакомств, которые берегутся для подходящего случая до тех пор, пока не истекает их срок годности, после чего они уже не кажутся чем-то соблазнительным, а потом о них и вовсе забываешь. Однако осознание этого пробудило давно спавшую в ней гордость. В ней осталось что-то такое, чего она не раскрыла ему, к чему не позволила прикоснуться, хотя причиной тому было то, что он сам этого не хотел. Один маленький кусочек Англии все еще остался нетронутым.
— Я выхожу замуж, Молли.
— Да ты что?! Не верю.
— Он вдовец, я познакомилась с ним в отпуске, мы с ним прекрасно ладим, так почему бы нет?
Она не испытывала ни тени сомнения, когда все устраивала, когда, едва вернувшись домой, начала организовывать его перелет; когда, не сказав ни слова, заплатила за все из своего кармана; когда занималась бумажной волокитой и когда, невзирая на насмешки и оскорбления, продолжала добиваться своего. Все это было намного проще, чем рассказать об этом Молли или дочерям. Известие это, конечно же, стало для них громом среди ясного неба.
— Да, и он, разумеется, черный, — обронила она в конце, как нечто незначительное, не найдя в себе смелости добавить, что черный — это всего лишь иллюзия цвета и что окончательное решение она приняла, когда однажды застала его спящим у двери своей спальни.
Абдули спал, как младенец, не испытывая ни малейших неудобств от того, что лежать ему приходилось на бетонном полу. Человек, способный на такое, заслуживал лучшего. Нельзя сделать хуже человеку, у которого ничего нет, его можно только изменить.
Тишина в телефонной трубке заставила ее сердце сжаться.
— Так ты поздравишь меня, дорогая?
Молчание.
— Скажи хоть что-нибудь.
— Не могу. Ты сошла с ума.
Ничто не могло завести ее и заставить доказывать свою правоту сильнее, чем противодействие. Раньше, когда назревал конфликт, Одри всегда отходила в сторону, искала выход. Она не шла в бой, а сливалась с тенью, ждала, пока волнение уляжется, после чего торжествующе выходила снова на свет и продолжала гнуть свою линию. К тому же она хотела удивить не столько Молли и дочерей, сколько своих соседей, считавших ее занудной, добропорядочной и бесполой миссис Баретт, которая двадцать лет прожила без мужчины в месте, где одинокая жизнь и жизнью-то не считалась. Другими словами, скучной и унылой. Одри такое отношение не радовало, и она решила для себя, что предстанет в глазах местных сплетников истинной женщиной, а в глазах школьных коллег — сильным человеком, хозяином своей судьбы, не побоявшимся начать новую жизнь… С мужчиной, который гораздо выше и добрее, чем все их мужья.

 

Как она собиралась его убить? Сейчас было три часа ночи, и холод стоял собачий. У бедняги Абби было воспаление легких. Все, что ей нужно было сделать, это открыть окно и снять с кровати белье. Он привык спать на грязных полах, пусть попробует поспать здесь.
Одри подоткнула под него пуховое одеяло, села ровно и стала смотреть на него. Почему беспощадные, накачанные наркотиками и склонные к убийству грабители никогда не появляются, когда они нужны? Она бы приплатила такому зверю за то, чтобы он сделал свое дело, хотя охотнее пожертвовала бы свои сбережения специалисту, который смог бы все обставить так, чтобы выглядело, будто ее недавно появившийся супруг умер достойной естественной смертью.
То было долгое бодрствование, от полуночи до рассвета, и времени на раздумья было хоть отбавляй. Помимо грубого решения проблемы при помощи льда существовало множество других вариантов. Можно было ему дать лишнюю дозу антибиотиков (о том, чтобы кто-нибудь от такого умирал, она не слышала, но это было неважно). Или снотворного. А еще в холодильнике с незапамятных времен валялся кулек с антидепрессантами. Она могла накормить его всеми этими таблетками сразу, могла отравить его алкоголем, который он презирал, и сказать, что он сам это сделал. Он был слаб. Он был очень болен. Доктор бы это подтвердил.
Абдули приоткрыл глаза. У него хватило сил улыбнуться.
— Банджи, — пробормотал он. — Банджи.
Имя девушки, название города, но только не ее имя.

 

Одри могла похвастаться хорошей фигурой, красивым лицом и пышными черными волосами, лучше, чем у многих, но она не была настолько самовлюбленной, чтобы думать о свадьбе с пышным белым платьем и прочим вздором. К тому же, деньги им пригодились бы на другое. Кто-то наверняка взял бы его на работу, хотя бы из-за одного его доброго нрава. Одри расписала это все на листе миллиметровки. На то, чтобы вникнуть в систему, ему понадобится год, решила она, год или даже меньше. А пока у них достаточно денег, чтобы купить ему одежду, которую он очень любил. Вернее, было бы достаточно, если бы этот человек имел хотя бы малейшее понятие о том, как следует распоряжаться деньгами. Он его не имел. Он не мог понять, что, если она собралась купить ему костюм за восемьдесят фунтов, она не будет покупать костюм за три сотни, который понравился ему. Он не понимал, почему она живет в коттедже с низкими потолками, когда продавались другие дома. Он не понимал (и это доводило ее до истерического смеха) разницы между богатым и бедным. Если у тебя есть хоть какие-то деньги, ты можешь купить весь мир. И это говорил человек, который мог спать на бетонном полу. Человек, размер обуви которого приводил в изумление заносчивых продавцов в магазинах и у которого от холода болели ступни.
На свадьбе Абдули выглядел озадаченным великаном. Она состоялась через две недели после его приезда в Англию. Одри спросила его тогда, прижимаясь головой к его груди, уверен ли он, что хочет этого.
— Конечно. Конечно. Я очень уверен. — Он пригладил свой дешевенький пиджак, неуверенно улыбнулся и высвободился из ее объятий. — Потом, — сказал он, — мы будем любить друг друга.
Да, он, конечно, произвел фурор. Но скромность свадьбы и англосаксонская сдержанность стали ее очередной ошибкой. Он хотел, чтобы она выглядела как какая-нибудь звезда экрана, так, как она никогда в жизни не выглядела. Свои слова он произносил с пафосом сэра Лоуренса Оливье и выглядел как Отелло. Но тогда он, наверное, готов был убить ее так же, как сейчас она готова была убить его.

 

Для него такая свадьба ничего не значила. Он говорил, что у него не было веры. Вера, которая жила в нем, заставляла его бормотать себе под нос какие-то непонятные молитвы и считать, что происходящее вовсе не сделало его женатым. Та же самая вера превратила его в некое подобие вора.
Одри была многогранной натурой, и каждая из ее граней была неотъемлема. Ей был нужен мужчина, этот мужчина, такой нежный, такой непохожий на своего предшественника, чтобы замкнуть круг ее существования и превратить вакуум посередине в заполненное пространство, которое больше не будет ее беспокоить. «Этот вакуум никуда не исчезнет, — говорила ей подруга Молли. — Не бывает людей, которые чувствуют себя полноценными всегда. Одри, дорогая, посмотри, чего ты достигла. И гордись этим. Прекрасный дом с розами, любовь и уважение коллег, свобода, спокойная и достойная жизнь».
— Достоинство — это добродетель, помните это, дети…
Одри тихонько пробормотала эту строчку из детского стишка и вытерла Абдули лицо. Она могла бы накрыть его лицо подушкой, нажать и подождать немного: она не думала, что он стал бы сопротивляться, потому что он никогда ничему не противился.
Похороны прошли бы намного лучше, чем свадьба.

 

Сидя у его кровати, она думала о том, как его преждевременная кончина вернет ей то, чего она лишилась. Она представляла, как будет в черном платье входить за гробом в крематорий, благородная в горе, с высоко поднятой головой, как ею будут восхищаться собравшиеся выразить сочувствие, как с уважением будут перешептываться за ее спиной о том, какая она мужественная, как не побоялась второй раз выйти замуж, о том, как они были счастливы вместе, и о том, каким недолгим оказалось их счастье. Это ужасное горе. Настоящая трагедия. Она снова вернула бы былое положение, но уже в выгодном статусе вдовы и с флером эксцентричности. В конце концов, никто ведь не слышал, чтобы они ссорились. Они с Абдули никогда не ссорились. Они почти не разговаривали. Отчаяние заставляло его сохранять ледяное молчание. Он не мог признать, что ошибся, как не мог он и рассказать ей словами о той неодолимой тоске по дому, которая начала поедать его, как рак, как только до него дошло, где и как ему отныне предстоит жить.
Удивление и интерес быстро сменились отчаянием.
— Что не так, Абби? Почему тебе ничего в этом доме не нравится? Почему ты так относишься ко всему, что важно для меня?
Она говорила мягко, пульсировавшая в ней злость превратилась в горестные раздумья. Он ненавидел холод, он ненавидел низкие притолоки в ее коттедже, в магазинах он дрожал, как испуганное животное, он не любил здешнюю еду и к ее кошке относился как к какому-то демоническому созданию. Врач говорил, что у него могла быть аллергия на кошек. Воспаление легких усложнилось приступами удушья. Вот будет смешно, если окажется, что его убила кошка. Она могла бы принести ее в спальню и разбудить его, после чего стала бы спокойно наблюдать, как он умирает от ужаса. Этот большой человек был просто жалок. Еще важно и то, что его холодная, трусливая, непоколебимая ненависть к животным передалась и ей и заставила ее возненавидеть все то, что коробило его. Она подумала о том, что нажила за свою жизнь, о том месте, которое занимала в обществе, и ее охватило ощущение бессмысленности всего этого. Она перестала верить в себя, перестала верить в правильность своих поступков, перестала ощущать смысл жизни. Все, на что она обращала взгляд, превращалось в тлен. Он как будто держал в руках изысканное вязаное изделие и медленно, по ниточке, расплетал его. Тот, который не знал, что такое грубость и насилие, разрушил все.

 

В те ночи, когда свершались убийства, — по крайней мере, она об этом читала, — за окнами обычно завывает ветер, гром и молнии возвещают о самом страшном преступлении, известном человеку. Но тогда убийство казалось чем-то совершенно обыденным и нормальным, и ночь была спокойной и ясной. Она выглянула в окно на деревенскую улицу, кусочек опрятной английской глубинки.
— Банджи, — пробормотал он и повернулся лицом к белому потолку. — Банджи.
Потом он открыл глаза и, когда она подвинулась к нему, посмотрел на нее. Он вскрикнул. Один раз, громко. Издал короткий, полный отчаяния звук. А потом его глаза снова закрылись.
Бедный кроткий человек.

 

— Ты никогда не отличалась особой терпимостью, — когда-то сказала ей Молли. — И никто из нас, кроме тех, особенно одаренных, кто немножко не в себе, не бывает настолько терпим, чтобы полностью принимать людей такими, какие они есть. Тебе не понравилась его страна, ты ее не полюбила и не поняла, но ты в этом не виновата. Почему ты решила, что он вдруг должен полюбить твою?
— Потому что он любил меня.
— Этого, — сказала Молли, — далеко не достаточно. Нельзя посадить кактус в пруд и рассчитывать на то, что он вырастет. Ездовая лайка никогда не полюбит пустыню, пусть даже она будет чемпионом породы. — По части садоводства и собак Молли была настоящим экспертом.
— Он такой добрый и мягкий, что я не вынесу этого, — сказала Одри.

 

С кровати послышался всхлип. Одри села на край постели. Прикоснулась к его лицу. Он накрыл ее руку ладонью и прижал к своей горячей коже. Она погладила его по голове и дала воды. Она знала, что в ту минуту в ее власти было решать, жить ему или умереть. Он тоже это знал и, похоже, не был против.
— У тебя ничего нет, — шепнула она ему. — Ничего.
Но он знал, что это не так. У него много чего было. Единственное, чего у него не было, — это денег.

 

Ночная тьма начала развеиваться, когда она спустилась вниз, чтобы впустить кошку. Осень в том году была погожая. По небу шли красивые красные полосы. Хотя это не шло ни в какое сравнение с изумительным великолепием заката Западной Африки, где Одри полюбила, где можно было зарыть сердце в песок, а голову отдать облакам. Для убийства нужна темнота. Одри же ждала дня. Она нетерпеливо дожидалась того часа, когда люди придут в свои кабинеты и будут готовы ответить на звонок и должным образом воспринять ее официальный голос. Тем временем она решила чем-нибудь заняться и принялась изучать выписку об остатке банковского счета. Нахмурившись, она стала подсчитывать предстоящие на неделе расходы. Горечь она спрятала в себя, затолкнула в самый дальний уголок сознания с той же решимостью, с которой когда-то месила тесто. Она отсекла от себя чувства обиды и негодования и отложила в сторонку к остальным горячим чувствам, которые были ее спутниками той ночью. Она, в конце концов, не такая женщина.
Нет, такая. Она была не лучше, чем думала о себе, и хуже, чем он, страдавший молча и отворачивавший к стене лицо, пока она готовилась. Он не умолял и даже не думал сопротивляться. Он был таким, каким она его знала с самого начала, — просто хорошим человеком, по-своему. Он никогда не обидел бы ее, он никогда не сделал бы того, что сделала она, — не причинил бы ей зла. Одри не было стыдно ни за одно из своих решений.

 

В десять часов она поднялась наверх. Глаза его были закрыты, он крепко и мирно спал, как будто знал, что она собиралась сделать. Она подошла к окну, рывком раздвинула занавески и впустила в комнату солнце. Бледное, водянистое английское солнце.
— Ты едешь домой, — твердо сказала она. — Через два-три дня. Когда почувствуешь себя лучше. Понятно?
Когда его лицо ожило и глаза открылись, взгляд его был полон облегчения, которое он даже не пытался скрыть, и от этого ей захотелось плакать. Невинный, как дитя, он даже не догадывался, о чем она думала. Конечно, для него будет лучше не иметь ничего.

 

Когда он улетел, после того как в аэропорту они смеялись, плакали и давали друг другу бессмысленные обещания, она вернулась домой и занялась уборкой. Сняв постельное белье с кровати, на которой он спал, она задумалась, станет ли когда-нибудь его использовать. Она приготовила для себя объяснения, чтобы сохранить то чувство собственного достоинства, которое у нее еще осталось. Она дала себе клятву, что никогда не скажет о нем плохого слова. Мужественное поведение словно опустошило ее, выпило все соки. Никогда раньше она не заглядывала в свою душу, никогда и не предполагала, что может быть такой плохой.

 

Приподняв матрац, чтобы перевернуть его вверх ногами, у изголовья кровати, на уровне подушки, она нашла нож. Это был незнакомый ей, грозного вида нож, гораздо острее, чем те, которые продают в сувенирных лавках.
Этот нож предназначался ей.
Подумав, Одри решила, что ей нужно быть благодарной. Это открытие заставило ее по-новому оценить события той последней ночи.
Назад: ПАТРИЦИЯ ХАЙСМИТ Галстук Вудро Вильсона
Дальше: ДЖИЛЛИАН ЛИНСКОТТ Отравленный персик

борис
интересная книга?