Глава 6
Судебный процесс по делу Мориса Джерома начался во второй понедельник ноября. Шарлотте до этого еще ни разу не доводилось бывать в здании суда. Ее интерес к расследованиям, которыми занимался ее муж, в прошлом был весьма значительным; больше того, в нескольких случаях она принимала в них самое деятельное участие, нередко разоблачая преступника с риском для жизни. Однако для нее все неизменно завершалось арестом: молодая женщина считала дело закрытым, как только в нем не оставалось тайны. Ей было достаточно лишь узнать исход судебного разбирательства — присутствовать на нем лично у нее не было ни малейшего желания.
Однако на этот раз Шарлотта решительно вознамерилась находиться в зале, своим присутствием оказывая моральную поддержку Эжени Джером, для которой, несомненно, предстоящее испытание обещало быть крайне мучительным, каким бы ни был приговор. Даже сейчас молодая женщина не могла сказать точно, какой вердикт суда она ожидает. Как правило, она полностью доверяла Томасу, однако в данном случае она чувствовала в нем какую-то внутреннюю печаль, более глубокую, чем просто душевные страдания по поводу трагедии преступления. Это было чувство неудовлетворенности, какой-то неполноты — Томасу нужны были ответы, которых у него не было.
Но в то же время если убийца не Джером, то кто? Не было даже никаких свидетельств причастности кого-то еще. Все свидетели неопровержимо указывали на наставника: ну не могли же все лгать? Это было невозможно, и все же сомнения оставались.
В голове у Шарлотты сложился мысленный образ Джерома, несколько нечеткий, немного размытый в деталях. Она была вынуждена постоянно напоминать себе, что образ этот построен в основном на словах Эжени, а ту ну никак нельзя было назвать непредвзятой. И, разумеется, на том, что сказал Томас; но можно ли было считать непредвзятым его? Эжени тронула его при первой же встрече. Она была такой беззащитной; у него на лице отразилось сострадание, стремление защитить ее от страшной правды. Наблюдая за своим мужем, Шарлотта злилась на Эжени за то, что та такая слабая, такая невинная, такая женственная.
Однако теперь это уже не имело значения. На что похож Морис Джером? Со слов тех, кто его знал, у Шарлотты сложилось впечатление, что этот человек не подвержен эмоциям. Он не выказывал ни внешних чувств, ни тех чувств, которые тлеют глубоко внутри, прорываясь наружу лишь втайне от чужих глаз, в порыве неудержимой страсти. Джером был абсолютно холодный; его устремления были скорее интеллектуальные, чем чувственные. Он обладал жаждой к знаниям, к положению в обществе и влиянию, которое оно давало; он стремился выделяться своими манерами, речью и одеждой. Джером гордился своим прилежанием и тем, что у него есть знания и умения, отсутствующие у других. Он также втайне гордился своими абсолютными успехами в таких науках, как латынь и математика.
Неужели все это было лишь великолепной маской, под которой скрывалась неуправляемая жажда плотских утех? Или же Джером был именно тем, кем казался: человеком холодным, в чем-то ущербным, от природы слишком замкнутым в себе, чтобы испытывать какие-либо сильные чувства?
Какой бы ни была правда, Эжени предстояло испить чашу страданий до дна. И самым меньшим, что могла сделать для нее Шарлотта, было присутствовать в зале суда, чтобы в море любопытных, обвиняющих лиц нашлось хотя бы одно, полное сострадания, чтобы рядом находился друг, с которым Эжени могла бы переглянуться, убеждаясь в том, что она здесь не одна.
Шарлотта приготовила для мужа чистую сорочку и свежий галстук, почистила и погладила его лучший сюртук. Она не сказала ему, что сама также собирается отправиться в суд. Шарлотта поцеловала Питта на прощание в четверть девятого, напоследок еще раз поправив ему галстук. Затем, как только за ним закрылась дверь, она вихрем вернулась на кухню и в мельчайших подробностях проинструктировала Грейси относительно ее обязанностей по дому и уходу за детьми на весь день. Та заверила ее, что в точности выполнит все указания и должным образом справится с любой непредвиденной ситуацией.
Приняв заверения служанки, Шарлотта от всего сердца поблагодарила ее и отправилась к себе в комнату, переоделась в единственное черное платье, имевшееся у нее, и довершила наряд очень красивой вызывающей черной шляпкой, в свое время отвергнутой Эмили. Сестра присутствовала в этой шляпке на похоронах какой-то герцогини, а затем, узнав о необычайной скаредности покойной, так сильно ее невзлюбила, что тотчас же избавилась от шляпки и купила себе другую, еще более дорогую и стильную.
У этой же шляпки были широкие щегольские поля, обилие вуали и восхитительные перья. Она очень шла Шарлотте, подчеркивая черты ее лица и большие серые глаза, и при этом придавала ей оттенок загадочности.
Шарлотта не знала, полагается ли надевать в суд черное. Приличное общество не ходит в суд! Но в конце концов речь шла об убийстве, а это, несомненно, связано со смертью. В любом случае спросить было не у кого, да и уже поздно. Скорее всего, ей все равно посоветовали бы не ходить и только бы все испортили, указав Питту на те убедительные причины, почему ей не стоило так делать. Или еще сказали бы, что на подобные мероприятия ходят только женщины скандального нрава, вроде тех старух, которые вязали у подножия гильотины во времена Великой французской революции.
На улице было холодно, и Шарлотта обрадовалась, что отложила из денег на домашние расходы достаточно, чтобы брать извозчика в оба конца, если понадобится, на протяжении всей недели.
Она приехала очень рано; в здании не было никого кроме судебных приставов в черном, с виду каких-то пыльных, словно летние вороны, и двух уборщиц со швабрами и вениками. Все оказалось гораздо бледнее, чем ожидала Шарлотта. Ее шаги отдавались гулким эхом в просторных коридорах. Следуя указаниям, она прошла в нужный зал и заняла место на простой деревянной скамье.
Шарлотта огляделась, мысленно пытаясь заполнить зал людьми. Перила, ограждающие скамью подсудимых и место для дачи показаний, потемнели, истертые руками многих поколений заключенных, мужчин и женщин, которые выходили сюда, испуганные, стараясь скрыть нелицеприятную правду о себе, оговаривая друг друга, прячась за недоговорками и откровенной ложью. Здесь безжалостно обнажались все человеческие пороки, все самое сокровенное; здесь разбивались жизни, и провозглашалась смерть. Но никто и никогда не делал здесь самых обыденных вещей — не ел и не спал, не шутил с другом. Шарлотта видела перед собой лишь безликое общественное заведение.
Постепенно зал начинал заполняться веселыми, ухмыляющимися лицами. Слушая обрывки разговоров, Шарлотта проникалась ненавистью к этим людям. Они пришли сюда, чтобы поглазеть, позлорадствовать, чтобы дать волю своему воображению, опираясь на то, чего просто не могли знать. Эти люди вынесут свой собственный приговор, не обращая внимания на доказательства. Шарлотте захотелось показать Эжени, что в зале есть по крайней мере один человек, который сохранит по отношению к ней дружеские чувства, что бы здесь ни говорилось.
И это было странно, поскольку ее чувства к Эжени по-прежнему оставались неясными. Шарлотту раздражала сахариновая женственность супруги Джерома, которая не просто задевала ее за живое, но являлась для нее олицетворением всего того, что больше всего бесило ее в высокомерной заносчивости мужчин по отношению к женщинам. Она познакомилась с таким подходом еще тогда, когда родной отец отобрал у нее газету, заявив, что женщине не подобает интересоваться подобными вещами, предложив ей вернуться к рисованию и вышивке. Сталкиваясь со снисходительностью мужчин по отношению к женской слабости и недалекому уму, Шарлотта вскипала. А Эжени только еще больше подпитывала это заблуждение, изображая из себя именно то, что от нее ждали. Быть может, она научилась вести себя подобным образом для самосохранения, для того, чтобы добиваться желаемого? Такое объяснение частично ее оправдывало, но все равно это была тактика труса.
И худшим было то, что подобная тактика работала — перед нею не устоял даже Питт. Он растаял, словно полный болван! И это произошло на глазах у Шарлотты, в ее собственной гостиной… Эжени, со своими жеманными, умаляющими собственное достоинство, льстивыми манерами в этом отношении ничуть не уступала светской львице Эмили. Если бы она принадлежала к благородному семейству и обладала красивой внешностью, как и Эмили, возможно, и она также смогла бы выйти замуж за обладателя знатного титула.
Ну, а Питт? От этой мысли у Шарлотты по спине пробежала холодная дрожь. Неужели Томас предпочел бы женщину более мягкую, умеющую вести более тонкие игры, такую, которая хотя бы частично оставалась для него загадкой и не требовала от него никаких других чувств помимо терпения? Был бы он более счастлив с женщиной, которая не пыталась бы проникнуть в его сердце, никогда не делала бы ему по-настоящему больно, поскольку не была бы достаточно близка ему; которая никогда не ставила бы под сомнение его достоинства и не умаляла бы его самомнение тем, что оказывалась права тогда, когда он ошибался, и давала ему об этом знать?
Определенно, подозревать Питта в желании связать свою жизнь с такой женщиной было худшим оскорблением. Это предполагало, что в эмоциональном плане он ребенок и не способен вынести правду. Но все мы порой бываем детьми, и все мы нуждаемся в мечтах — даже если эти мечты глупые.
Быть может, она станет гораздо мудрее, если будет почаще сдерживать язык, давая возможность правде — точнее, тому, как понимает правду она сама, — дождаться своего времени. Необходимо также помнить о доброжелательности — и оставаться честной.
Тем временем зал заседаний заполнился до отказа. Оглянувшись, Шарлотта увидела, что больше сюда уже никого не пускают. Любопытные лица заглядывали в дверь в надежде хотя бы одним глазком увидеть подсудимого, человека, который убил сына благородного аристократа и сбросил обнаженный труп в канализационный люк.
Заседание началось. Секретарь, строго одетый во все черное, с золотым пенсне, висящим на ленточке на шее, призвав присутствующих к вниманию, объявил о начале слушания дела «Королевская власть против Мориса Джерома». Судья с лицом, похожим на перезрелую сливу, обрамленным париком из конского волоса, вздохнул, раздувая щеки. У него был вид человека, который чересчур обильно поужинал вчера вечером. Шарлотта мысленно представила себе его в бархатной куртке, с жилеткой, усыпанной крошками, доедающего кусок жирного сыра и запивающего его портвейном. В камине весело потрескивает огонь, а рядом застыл слуга, готовый зажечь сигару.
Скорее всего, еще до конца этой недели судья наденет черную шапочку и приговорит Мориса Джерома к смертной казни через повешение.
Поежившись, Шарлотта впервые перевела взгляд на человека, сидящего на скамье подсудимых. Она была поражена — неприятно поражена. Только сейчас она осознала, насколько неточный образ Джерома сложился у нее в сознании — речь шла не столько о его внешнем облике, сколько об общем духе, о том чувстве, которое она испытала, увидев его лицо.
И этот образ исчез. Джером оказался крупнее, чем в своем сострадании рисовала его себе Шарлотта, глаза у него были умнее. Если он и испытывал страх, то мастерски скрывал его за презрением ко всем окружающим. Во многих отношениях Джером на голову превосходил этих людей — он свободно владел латынью, прилично знал древнегреческий; он много читал об искусстве и культуре древних народов, а сброд вокруг него обо всем этом понятия не имел. Эти люди пришли сюда, чтобы удовлетворить свое примитивное любопытство; его же привели силой, и он вынужден был подчиниться, поскольку у него не было выбора. Однако Джером не собирался опускаться до того, чтобы стать частью общего эмоционального течения. Он презирал вульгарность, красноречиво показывая это своими слегка раздутыми ноздрями, поджатыми губами, уничтожившими все мягкие и чувственные линии, едва заметным подергиванием плеч, помогавшим ему не прикасаться к стоящим по обе стороны от него констеблям.
Первоначально Шарлотта сочувствовала Джерому, надеясь понять, хотя бы отчасти, как тот достиг таких глубин страсти и отчаяния, — если он действительно был виновен. И, разумеется, в случае невиновности он заслуживал сострадания и справедливости.
Однако, глядя на Джерома, живого и настоящего, всего в нескольких ярдах от нее, Шарлотта не могла проникнуться к нему симпатией. Теплота исчезла, оставив только какой-то внутренний дискомфорт. Надо было начинать заново разбираться в своих чувствах, выстраивать их по отношению к совершенно другому человеку, абсолютно не похожему на образ, порожденный ее сознанием.
Заседание началось. Первым свидетелем был ассенизатор. Это был маленький щуплый человечек, похожий на подростка, и он постоянно щурился и моргал, непривычный к яркому свету. Обвинение представлял некий Бартоломью Лэнд. Он обработал свидетеля быстро и прямо, вытянув из него простую историю о том, как он, работая, обнаружил труп, на удивление, не имевший внешних следов травм и нападения крыс, — и, что примечательно, полностью лишенный одежды и даже ботинок. Конечно, ассенизатор немедленно вызвал полицию, и, «святая правда, вашчесть», он ничего и пальцем не тронул — он ведь не вор! Подобное предположение было оскорблением.
У защитника мистера Камерона Джайлса не нашлось вопросов, и свидетеля отпустили.
Следующим вызвали Питта. Он прошел всего в ярде от Шарлотты, и той пришлось низко склонить голову, пряча лицо. Даже в такой обстановке молодая женщина развеселилась и ощутила некоторое беспокойство, когда Питт задержался на мгновение, разглядывая ее шляпку. Он нашел шляпку красивой? Определенно Томас не мог знать, на ком она надета! Часто ли он одаряет оценивающим взглядом других женщин? Шарлотта прогнала эту мысль. Эжени Джером также приходила к ним домой в шляпке.
Поднявшись на место для дачи показаний, Питт назвал свое имя и род занятий. Хотя Шарлотта отутюжила его пиджак прямо перед тем, как он вышел из дома, пиджак уже сидел криво, узел галстука перекосился, и, как обычно, Питт то и дело проводил рукой по волосам, поднимая их дыбом. Столько времени потрачено впустую! Одному небу известно, какие тяжести напихал Питт в карманы, что те так отвисли. Судя по виду, камни.
— Вы осмотрели тело? — спросил Лэнд.
— Да, сэр.
— И на нем не было никаких указаний на то, кому оно принадлежит? Как же вы узнали, чье оно?
Питт вкратце рассказал о поисках, о том, как исключалась одна возможность за другой. По его словам получалось, что это была рядовая будничная работа, с которой справился бы любой человек, обладающий здравым смыслом.
— Понятно, — кивнул Лэнд. — И в какой-то момент сэр Энсти Уэйбурн опознал тело своего сына?
— Да, сэр.
— Что вы сделали потом, мистер Питт?
Лицо Томаса оставалось безучастным. Одна только Шарлотта знала, что виной всему внутренние переживания, прогнавшие свойственное ее мужу выражение живого интереса к происходящему. Всем остальным инспектор казался лишь равнодушно-холодным.
— На основании информации, полученной от полицейского врача, — у Питта был большой опыт дачи показаний в суде, и он не собирался пересказывать сплетни, — я начал изучать круг знакомых Артура Уэйбурна.
— И что вы выяснили?
Каждое слово приходилось из него вытягивать, по своей воле Питт ничего не говорил.
— За пределами узкого домашнего круга я не нашел ни одного человека, подходящего под то описание, которое у нас было. — Какой осторожный ответ, какая обтекаемая, уклончивая формулировка! Питт ни одним словом даже не намекнул на то, что в деле каким-то образом были замешаны сексуальные утехи. С таким же успехом он мог говорить о финансах или каком-то другом занятии.
Брови прокурора взметнулись вверх, его голос изобразил удивление.
— Ни одного человека, мистер Питт? Вы уверены?
Томас скривил губы.
— Полагаю, вам следует допросить сержанта Гилливрея, который сообщит все интересующие вас сведения, — с плохо скрываемой язвительностью сказал он.
Даже под вуалью Шарлотта на мгновение закрыла глаза. Значит, он предоставляет Гилливрею рассказать об Альби Фробишере и проститутке, больной сифилисом. Гилливрей будет доволен. Он станет знаменитостью.
Почему он так поступил? Рассказ Гилливрея будет более цветистым, убедительным, изобилующим подробностями. Или же Питт просто не хотел иметь никакого отношения к происходящему, и для него это было бегством — по крайней мере от необходимости произнести эти слова самому, как будто от этого будет какая-то разница? Произнесенные Гилливреем, обвинения станут еще более страшными.
Шарлотта подняла взгляд. Стоя на месте для дачи свидетельских показаний, муж казался ужасно одиноким, и она ничем не могла ему помочь. Он даже не знал, что она здесь, в зале, и понимает все его страхи, поскольку сам он еще не до конца был убежден в виновности Джерома.
Что в действительности представлял собой Артур Уэйбурн? Подросток из благородной семьи стал жертвой убийства. Сейчас никто не осмелится сказать о нем ничего плохого, никому не хочется раскапывать грязную и некрасивую правду. И Морис Джером, вероятно, это прекрасно понимает, чем и объясняется циничное выражение его лица.
Шарлотта снова посмотрела на Питта. Ее муж продолжал давать показания. Лэнду по-прежнему приходилось вытягивать из него слово за словом.
У Джайлса не было никаких вопросов к свидетелю. Он был достаточно искусен в своем ремесле и понимал, что лучше не пытаться поставить под сомнение показания полицейского инспектора, поскольку это только, наоборот, придаст им дополнительный вес.
Затем настал черед полицейского врача. Он держался спокойно, уверенный в фактах, нисколько не смущенный величественным могуществом судебного заседания. Ни черная мантия и завитой парик судьи, ни громовой голос прокурора не произвели на него никакого впечатления. Под внешней помпезностью скрывались обыкновенные человеческие тела. А врач уже насмотрелся на человеческие тела, обнаженные, вскрытые. Ему были слишком хорошо знакомы их слабости, недостатки, потребности.
Шарлотта попыталась представить себе членов суда в белых саванах, без черных мантий, наделяющих их достоинством, уходящим в глубь столетий, и внезапно это показалось ей смешным. У нее мелькнула мысль, не потеет ли у судьи голова под тяжелым париком, не чешется ли?
Быть может, белые саваны тоже будут вводить в заблуждение, как и парики и мантии?
Полицейский врач продолжал говорить. У него было приятное лицо, сильное, но не высокомерное. Он выкладывал правду, ни о чем не умалчивая. Но он излагал только голые факты, воздерживаясь от эмоций и оценок. Артур Уэйбурн подвергался гомосексуальному насилию. По залу пробежала волна отвращения. Несомненно, всем присутствующим это и так уже было известно, но все равно это было наслаждение — своеобразный катарсис, возможность выражать свои чувства и упиваться этим. В конце концов, для чего еще все эти люди пришли сюда?
Недавно Артур Уэйбурн заразился сифилисом. Еще одна волна отвращения — на этот раз приправленная дрожью возмущения и страха. Эта болезнь, она ведь заразна! Кое-что о ней было известно, и порядочным людям она не угрожала. И все же была в этом заболевании какая-то тайна, и сейчас присутствующие в зале соприкоснулись с ней настолько близко, что на них повеяло ледяным холодом настоящей опасности. От этой болезни не было исцеления.
Затем последовало удивление. Джайлс поднялся со своего места.
— Доктор Катлер, вы говорите, что Артур Уэйбурн недавно заразился сифилисом?
— Да, совершенно верно.
— Никаких сомнений быть не может?
— Никаких.
— Вы не могли ошибиться? Это не могло быть какое-то другое заболевание со схожими симптомами?
— Нет, это исключено.
— От кого заразился Артур Уэйбурн?
— Этого я не могу знать, сэр. Но только, разумеется, это должен был быть человек, сам страдающий от данного заболевания.
— Вот именно. То есть нельзя определить, кто заразил Артура Уэйбурна, но можно твердо сказать, кто этого не делал?
— Естественно.
По залу пробежало волнение. Судья подался вперед.
— Все это очевидно, мистер Джайлс, даже для самого последнего тупицы. Если вы хотите сказать что-либо по существу, сэр, пожалуйста, не тяните время!
— Да, ваша честь. Доктор Катлер, вы проводили обследование моего подзащитного с целью установить, болел ли он когда-либо сифилисом?
— Да, сэр.
— Есть ли у него эта болезнь?
— Нет, сэр, нету. Как нет и других заразных болезней. Он полностью здоров, насколько только может быть здоров человек, испытывающий подобный стресс.
Наступила тишина. Скривив лицо, судья с видимым недовольством смотрел на врача.
— Насколько я понял, сэр, вы утверждаете, что подсудимый не мог заразить жертву, Артура Уэйбурна? — наконец ледяным тоном спросил он.
— Совершенно верно, ваша честь. Это просто невозможно.
— В таком случае кто это сделал? От кого заразился Артур Уэйбурн? Или это заболевание у него наследственное?
— Нет, ваша честь, болезнь была у него в начальной стадии, что бывает только тогда, когда она получена половым путем. Врожденный сифилис дал бы совершенно другие симптомы.
Тяжело вздохнув, судья с многострадальческим выражением лица откинулся назад.
— Понятно. И, конечно, вы не можете сказать, от кого заразился Артур Уэйбурн? — Он шумно высморкался. — Хорошо, мистер Джайлс, похоже, я понял вашу мысль. Будьте добры, продолжайте.
— У меня все, ваша честь. Благодарю вас, доктор Катлер.
Однако прежде чем врач успел удалиться, Лэнд вскочил с места.
— Одну минуточку, доктор! После этого полицейские следователи просили вас подтвердить диагноз в отношении другого человека, больного сифилисом?
Катлер сухо усмехнулся.
— И не одного.
— Я имею в виду человека, имеющего непосредственное отношение к этому делу, — настаивал Лэнд.
— Мне ничего не говорили — это было бы попыткой оказать давление. — Похоже, врач находил удовольствие в своем обструктивно-буквальном подходе.
— Я имею в виду Абигайль Винтерс! — Прокурор начинал терять терпение. С его точки зрения, позиция обвинения была незыблемой, однако сейчас его выставляли неумелым на глазах у всех, и это ему совсем не нравилось.
— Да, я действительно обследовал Абигайль Винтерс, — подтвердил Катлер, — и она действительно больна сифилисом.
— В заразной форме?
— Несомненно.
— А какая у этой Абигайль Винтерс профессия — или ремесло, если вам так больше нравится?
— Понятия не имею.
— Не будьте наивным, доктор Катлер. Вам не хуже меня известно, чем эта женщина зарабатывает на жизнь!
На широких губах Катлера появилась тень улыбки.
— Боюсь, сэр, тут у вас надо мной преимущество.
В зале раздались смешки, и лицо Лэнда залилось краской. Даже глядя на прокурора сзади, Шарлотта увидела, как у него покраснела шея. Она была рада, что вуаль скрывает выражение ее собственного лица. Здесь было не место и не время веселиться.
Лэнд открыл было рот и снова закрыл его.
— Вы свободны! — наконец в бешенстве выдавил он. — Я хочу пригласить сержанта Харкурта Гилливрея.
Заняв место для дачи показаний, Гилливрей назвал свое имя и профессию. Он выглядел свежевымытым и опрятным, причем создавалось впечатление, что ему удалось добиться этого без особых усилий. Сержант запросто мог бы сойти за благородного джентльмена, если бы не беспокойная дрожь в руках и легкий, но красноречивый налет сознания собственной важности. Истинного джентльмена никогда не волнует, в каком свете видят его окружающие, ему это нисколько не важно — и в любом случае ему нет до этого никакого дела.
Гилливрей подтвердил показания Питта. Затем Лэнд расспросил его о том, как он разыскал Альби Фробишера, разумеется, не заставляя пересказывать показания самого Фробишера. В свое время вызовут и Альби, и он повторит свой рассказ — что будет гораздо более убедительно.
Шарлотта сидела неподвижно. Все было так логично, так хорошо стыковалось между собой. Слава Богу, хоть Эжени не присутствовала при всем этом. Как свидетель она могла находиться в зале только после того, как даст показания.
Гилливрей рассказал о том, как продолжал вести расследование дальше. Он ни словом не упомянул об участии Питта, не сказал, что выполнял прямой приказ своего начальника, который к тому же, основываясь на своей интуиции, обозначил круг поисков. Стоя совершенно неподвижно и глядя судье в лицо, сержант рассказал, как разыскал Абигайль Винтерс и как обнаружил, что у нее есть болезнь, которая, как показало медицинское обследование, является сифилисом.
Место для дачи показаний Гилливрей покидал, пунцовый от гордости. Двести пар глаз провожали взглядом его прямую спину и расправленные плечи, пока он направлялся к своему месту.
Шарлотта мысленно проклинала его — за самодовольство, за то, что он считал свое расследование достижением, а не трагедией. Он должен был бы чувствовать, как у него в груди поднимается недоумение и боль.
Судья объявил перерыв на обед, и Шарлотта смешалась с толпой, покидающей зал, надеясь на то, что муж ее не заметит. Теперь она гадала, не станет ли тщеславие, заставившее ее надеть черную шляпку, ее погибелью.
На самом деле это произошло только тогда, когда она вернулась в здание суда — пораньше, чтобы успеть занять свое место.
Пройдя в коридор, Шарлотта сразу же увидела Питта и остановилась. Затем, сообразив, что этим только привлечет к себе внимание, гордо подняла голову и направилась к двери в зал заседаний.
Томас неизбежно должен был ее заметить. Она была во всем черном и в просто потрясающей шляпе. Такую женщину Питт заметил бы где угодно.
Шарлотта подумала было о том, чтобы склонить голову, но затем отказалась от этой мысли. Это было бы неестественно и вызвало бы у Томаса подозрения.
И даже так он узнал ее не сразу.
Почувствовав его сильную руку у себя на плече, Шарлотта вынуждена была остановиться. Застыв на месте, она обернулась и посмотрела мужу в лицо.
— Шарлотта! — Питт не мог поверить собственным глазам, его лицо приняло смешное выражение. — Шарлотта? Помилуй Бог, что ты здесь делаешь? Ты ничем не можешь помочь!
— Я хочу быть здесь, — не повышая голоса, решительно заявила Шарлотта. — Не устраивай сцену у всех на виду.
— Мне нет никакого дела до того, черт побери, кто на нас смотрит! Отправляйся домой. Тебе здесь не место!
— Здесь Эжени — полагаю, у меня есть веская причина остаться. Быть может, ей понадобится мое участие.
Питт заколебался. Шарлотта ласково взяла его за руку.
— Разве ты не хочешь, чтобы я ей помогла, если это будет в моих силах?
Томас не нашел, что ответить, и Шарлотта это почувствовала. Одарив его обворожительной улыбкой, она проскользнула в зал заседаний.
Первым свидетелем, которого заслушали в вечернюю сессию, был Энсти Уэйбурн. Внезапно весь зал прочувствовал трагедию. Присутствующие затихли, и только кое-где звучал сочувственный шепот. Все печально кивали, проникаясь сознанием соприкосновения со смертью.
Уэйбурн мало что смог добавить по существу — он только подтвердил, что опознал тело своего сына, вкратце описал его недолгую жизнь с ее повседневными мелочами, рассказал о занятиях мальчиков с наставником. Джайлс спросил у него, как он взял на работу Джерома, упомянув про отличные рекомендации своего подзащитного и про то, что ни у одного из его прежних работодателей не было причин на него жаловаться. Высокая профессиональная квалификация Джерома не вызывала сомнений; дисциплина у него на занятиях была строгой, но не жестокой. Нельзя сказать, что Артур или Годфри особенно любили своего наставника, однако — и Уэйбурн вынужден был это признать — ни тот, ни другой не выражали никаких претензий, помимо свойственного всем подросткам недовольства необходимостью подчиняться старшим.
На вопрос о своем личном отношении к Джерому Уэйбурн не смог ответить внятно. Случившееся глубоко его потрясло. Он не имел представления о том, что происходило с его сыновьями. Свое выступление сэр Энсти закончил словами, что больше ничем не может помочь следствию. Судья отпустил его.
Следующим вызвали Годфри Уэйбурна. По залу пробежал ропот возмущения, направленного против Джерома: это по его вине такому ребенку приходилось пройти через это мучительное испытание.
Джером сидел неподвижно, уставившись прямо перед собой, словно Годфри был совершенно незнакомым человеком, который нисколько его не интересовал. Не посмотрел он и на Лэнда, когда тот заговорил.
Показания Годфри были краткими. Мальчик повторил то, что говорил Питту, все в общих словах — что звучало очень расплывчато для всех, кто не знал наперед, о чем идет речь.
Даже Джайлс обошелся с ним тактично, не заставляя повторять болезненные подробности.
Первый день завершился достаточно рано. Шарлотта не представляла себе, что заседание прервется тогда, когда у Питта был в самом разгаре рабочий день. Поймав извозчика, молодая женщина поехала домой. Она пробыла там больше двух часов и успела переодеться в более скромное платье, когда наконец вернулся Томас. Шарлотта стояла у плиты, разогревая ужин. Она ждала взрыва, но его не последовало.
— Откуда у тебя эта шляпка? — спросил Питт, усаживаясь на стул.
Шарлотта облегченно улыбнулась. Только сейчас она почувствовала, как же вся напряглась в ожидании гнева мужа. Это причинило бы ей необъяснимую боль. Ткнув ножом мясо, она зачерпнула ложкой бульон, подула, остужая его, попробовала. Как правило, Шарлотта недосаливала все блюда, но сегодня ей хотелось, чтобы ужин удался на славу.
— Мне ее отдала Эмили, — сказала она. — А что?
— С виду дорогая.
— И это все? — Обернувшись, Шарлотта посмотрела на мужа, наконец улыбнувшись.
Питт не моргнув выдержал ее взгляд, прекрасно понимая, что это означает.
— И красивая, — добавил он, после чего сказал, сияя: — Очень красивая! Но Эмили шляпка тоже шла. Почему она отдала ее тебе?
— Увидела такую, которая ей больше понравилась, — честно призналась Шарлотта. — Хотя, разумеется, Эмили сказала, что купила шляпку для похорон, а затем услышала нелицеприятные вещи о покойной.
— И она отдала ее тебе?
— Ты же знаешь Эмили. — Отхлебнув бульон, Шарлотта добавила соли, чтобы удовлетворить требовательный вкус Питта. — Когда будет давать показания Эжени?
— Когда в дело вступит защита. Возможно, завтра до этого еще не дойдет — скорее всего, послезавтра. Тебе необязательно присутствовать.
— Да, наверное. Но я хочу. Я не люблю, когда мое мнение складывается только наполовину.
— Дорогая, когда это у тебя не было четкого, полного мнения? По какому бы то ни было вопросу?
— Ну хорошо, — тотчас же ответила Шарлотта, — в таком случае, если у меня будет мнение, я хочу, чтобы оно было основано на полной информации.
У Томаса не было ни сил, ни желания спорить. Если Шарлотта хочет присутствовать в суде, это ее собственное решение. В каком-то смысле было утешением, что, если он разделит с ней ношу знаний, его одиночество бесследно растает. Питт ничего не мог изменить, но, по крайней мере, он мог прикоснуться к жене, и та без слов, без каких-либо объяснений поймет, что он чувствует.
На следующий день первым свидетелем был Мортимер Суинфорд. Вся суть его показаний свелась к тому, чтобы заложить фундамент для появления Титуса. Суинфорд подтвердил, что Джером в качестве наставника занимался с его сыном и дочерью. Эти занятия начались вскоре после того, как Джерома взял на работу Энсти Уэйбурн, доводившийся родственником жене Суинфорда. На самом деле именно Уэйбурн порекомендовал ему Джерома. Нет, он ни о чем не подозревал, считая Джерома безупречно порядочным человеком. Его послужной список был просто великолепным.
Титуса продержали всего несколько минут. Он стоял на месте для дачи показаний, расправив плечи, серьезный, но охваченный в первую очередь не страхом, а любопытством. Шарлотта сразу же прониклась к мальчишке симпатией, поскольку ей показалось, что он искренне огорчен случившимся и крайне неохотно рассказывает об этих тревожных вещах, в которые до сих пор не мог поверить.
После перерыва на обед атмосфера в зале полностью переменилась. Сочувствие, рассудительная тишина исчезли, сменившись возбужденными перешептываниями и шелестом одежды. Присутствующие нетерпеливо заерзали на местах, предвкушая возможность утолить свое похотливое любопытство, не заглядывая в чужие окна и не подсматривая в замочную скважину.
В зал вызвали Альби Фробишера. Он показался Шарлотте каким-то маленьким; в нем странным образом смешивались утомленность жизнью, свойственная преклонному возрасту, и детская беззащитность. Однако Шарлотта не была удивлена этим; воображение уже нарисовало ей образ, оказавшийся не таким уж далеким от правды. И все же действительность потрясла ее. Не только в сознании Альби, но даже и в его голосе было что-то суровое и жестокое. Шарлотта почувствовала в нем существо, к чувствам которого не могла прикоснуться, говорившего о таких вещах, которые даже не могли прийти ей в голову.
Альби назвал свои имя и адрес.
— Мистер Фробишер, каким ремеслом вы занимаетесь? — холодно спросил прокурор. Альби был нужен ему — больше того, он играл для обвинения жизненно важную роль, — но Лэнд не скрывал в голосе своего презрения, напоминая всем присутствующим о непреодолимой пропасти между собой и этим человеком. Он не хотел, чтобы у кого-нибудь возникла хотя бы мимолетная мысль, что их отношения со свидетелем выходят за сугубо деловые рамки.
И Шарлотта могла его понять. Она сама также не хотела бы, чтобы ее поставили в один ряд с Альби Фробишером. И тем не менее ее охватила ярость: наверное, это все-таки было несправедливо.
— Я занимаюсь проституцией, — холодно усмехнулся Альби. Он тоже понимал, чем обусловлено отношение к нему Лэнда, и презирал его. Но по крайней мере он не собирался прятаться, изображая лицемерное неведение.
— Проституцией? — В голосе прокурора прозвучало деланое изумление. — Но вы ведь мужчина!
— Мне семнадцать лет, — ответил Альби. — Своего первого клиента я обслужил, когда мне было тринадцать.
— Я не спрашивал, каков ваш возраст! — раздраженно оборвал его прокурор. Его не интересовала детская проституция — это было совершенно другое преступление, до которого ему не было никакого дела. — Вы продаете свои услуги развращенным женщинам, чьи аппетиты настолько непомерны, что их нельзя удовлетворить обычным путем?
Альби надоела эта игра. Все его ремесло было сплошным фарсом, нескончаемой чередой мужчин, притворяющихся порядочными.
— Нет, — категорически возразил он. — В своей жизни я ни разу не прикоснулся к женщине. Я продаю себя мужчинам, преимущественно богатым, респектабельным, которые предпочитают женщинам мальчиков и не могут получить этого бесплатно, поэтому обращаются к таким, как я. Я полагал, все это вам известно, иначе с какой стати вы вызвали меня в суд? Какой бы в противном случае вам был от меня прок?
Лэнд был в бешенстве. Он повернулся к судье:
— Ваша честь, прикажите свидетелю отвечать на вопросы и воздержаться от дерзких высказываний, порочащих честных и порядочных людей, что только мешает работе суда. В зале присутствуют дамы!
Шарлотта нашла это нелепым, о чем с радостью заявила бы во всеуслышание. Все те, кто находился в зале — за исключением свидетелей, которые все равно ждали за дверью, — пришли сюда как раз потому, что хотели услышать нечто шокирующее. Зачем еще присутствовать на заседаниях по делу об убийстве, если известно наперед, что жертва подвергалась сексуальному насилию и была заражена половым заболеванием? Лицемерие было отвратительным, по всему телу Шарлотты разлилась обжигающая ярость.
Лицо судьи побагровело еще больше.
— Вы будете только отвечать на вопросы, которые вам зададут! — резким тоном выговорил он Альби. — Насколько я понимаю, полиция не предъявила вам никаких обвинений. Ведите себя пристойно, чтобы так оно и оставалось. Вы меня услышали? Здесь вам не то место, чтобы рекламировать свое гнусное ремесло и оскорблять тех, кому вы в подметки не годитесь!
Шарлотта с горечью подумала, что на самом деле как раз те, кто пользовался услугами Альби, не годились ему в подметки. Они занимались этим не по неведению и не от безысходности.
Альби никак нельзя было назвать невиновным, но он мог рассчитывать хоть на какое-то снисхождение. Они же лишь ублажали свою извращенную похоть.
— Я не назову никого из тех, кто лучше меня, ваша честь, — скривив губы, сказал Альби. — Клянусь.
Судья подозрительно посмотрел на него, но промолчал: Альби обещал ему то, что он просил. Ему в голову не пришло ни одного замечания.
Шарлотта поймала себя на том, что улыбается с глубоким удовлетворением. Она сама была бы рада возможности сказать то же самое.
— Значит, все ваши клиенты мужчины? — продолжал Лэнд. — Отвечайте только «да» или «нет».
— Да. — Альби подчеркнуто опустил вежливое «сэр».
— Видите ли вы среди присутствующих в этом зале человека, который когда-либо пользовался вашими услугами?
Мягкий рот Альби раскрылся в улыбке, и он принялся нарочито неторопливо осматривать зал. Его взгляд останавливался то на одном, то на другом изящно одетом джентльмене.
Лэнд распознал опасность, и его тело напряглось в тревоге.
— Был ли когда-либо вашим клиентом подсудимый? — громко подсказал он. — Посмотрите на подсудимого!
Изобразив удивление, Альби перевел взгляд с зала на скамью подсудимых.
— Да.
— Морис Джером покупал у вас услуги сексуального характера? — торжествующе продолжал прокурор.
— Да.
— Один раз или неоднократно?
— Да.
— Не притворяйтесь дурачком! — Лэнд наконец дал выход своей ярости. — Если вы будете мешать процессу, вам могут предъявить обвинение в неуважении к суду, и вы отправитесь за решетку, обещаю!
— Неоднократно, — невозмутимо ответил Альби.
Сейчас у него в руках была определенная сила, и он намеревался вкусить ее в полной мере. Практически наверняка больше такая возможность ему не представится. Жизнь его будет недолгой, и он это понимал. В Блюгейт-филдс мало кто доживает до преклонного возраста, тем более если речь идет о людях его профессии. К тому же ему было нечего терять — он мог позволить себе играть с опасностью. Он не мигая выдержал взгляд Лэнда.
— Морис Джером неоднократно приходил к вам в комнату? — Прокурор хотел убедиться в том, что судья в полной мере осознает важность этого заявления.
— Да, — повторил Альби.
— И он имел с вами физические отношения и платил за это?
— Да. — Губы Альби презрительно скривились, взгляд быстро скользнул по залу. — Видит Бог, бесплатно я этим не занимаюсь. Вы ведь не думаете, что это доставляет мне удовольствие, так?
— Я понятия не имею о ваших вкусах, мистер Фробишер, — ледяным тоном произнес Лэнд. У него на лице появилась слабая усмешка. — Они выходят за пределы моего воображения.
В свете газовых рожков лицо Альби стало белым. Он подался вперед, опираясь на перила.
— Мои вкусы очень простые. Смею предположить, они мало чем отличаются от ваших. Мне нравится есть по крайней мере один раз каждый день. Нравится иметь одежду, в которой тепло и которая не воняет. Нравится иметь крышу над головой, жить в сухой комнате и не делить ее с десятью или даже двадцатью другими людьми. Вот какие у меня вкусы, сэр!
— Тишина! — стукнул молотком по столу судья. — Вы ведете себя вызывающе. Нас не интересует история вашей жизни и ваши устремления. Мистер Лэнд, если вы не можете держать под контролем своего свидетеля, лучше отпустите его. Несомненно, вы уже получили от него все то, что хотели. Мистер Джайлс, у вас есть какие-либо вопросы?
— Нет, ваша честь. Благодарю вас. — Защитник уже предпринял тщетную попытку поставить под сомнение показания Альби. Не было смысла демонстрировать суду свою неудачу.
Покинув место для дачи показаний, Альби двинулся по проходу и оказался всего в нескольких футах от Шарлотты. Его мгновение протеста прошло, и он снова казался маленьким и щуплым.
Последним свидетелем обвинения была Абигайль Винтерс. Это была самая заурядная девушка, излишне полная, но с чистой, гладкой кожей, какой позавидовали бы многие знатные дамы. Голова ее была в мелких кудряшках, зубы, чересчур крупные, раньше времени пожелтели, однако она все-таки была достаточно привлекательной. Шарлотте приходилось видеть дочерей герцогов, с которыми природа обошлась менее благосклонно.
Показания были краткими и по существу. У Абигайль не было ни едкой язвительности Альби, ни почерпнутой у других образованности. Она нисколько не стеснялась своего ремесла. Абигайль знала, что таким, как она, покровительствуют благородные джентльмены и судьи, и даже епископы; и знаменитый адвокат без парика и мантии выглядит в точности так же, как клерк без костюма. Если у нее и были какие-то иллюзии относительно людей, к правилам светского приличия она относилась без трепета. Те, кто хотел выжить, руководствовались только своими собственными правилами.
Абигайль отвечала на вопросы спокойно и прямо, ничего не добавляя. Да, она знает человека на скамье подсудимых. Да, он посетил заведение, в котором она работала, — но не для того, чтобы самому воспользоваться ее услугами, а чтобы ублажить молодого джентльмена лет тринадцати-четырнадцати, которого тот привел с собой. Да, подсудимый попросил Абигайль посвятить молодого джентльмена в искусство плотских утех, в то время как сам сидел в комнате и наблюдал за происходящим.
По залу пробежал ропот отвращения, долгий вздох праведного ужаса. Затем наступила полная тишина, поскольку присутствующие испугались, как бы случайно не пропустить следующее откровение. Шарлотте стало тошно — все происходящее вызывало у нее чувство омерзения. Этого не должно было быть, и эти люди не должны были так жаждать насладиться этим. Во имя всего святого, как Эжени сможет вынести такую ношу — а ведь какой-нибудь благожелатель непременно расскажет ей все?
Лэнд спросил у Абигайль, может ли она описать упомянутого молодого джентльмена.
Да, может. Он был стройный, светловолосый, с голубыми глазами. Очень симпатичный и говорил культурным языком. Определенно, это был юноша благородного происхождения, не испытывающий недостатка в деньгах. Одежда его была с иголочки.
Прокурор показал Абигайль фотографию Артура Уэйбурна. Это тот самый юноша?
Да, это он, вне всякого сомнения.
Известно ли ей, как его звали?
Только его имя — Артур. Именно так несколько раз обращался к нему подсудимый.
Джайлс ничего не мог поделать. Абигайль непоколебимо стояла на своем, и после недолгих попыток защитник вынужден был согласиться с тщетностью своих усилий и отпустил ее.
Вечером в соответствии со строгим соглашением ни Шарлотта, ни Питт не говорили о Джероме и вообще обо всем, что имело отношение к судебному заседанию. Они ужинали молча, погруженные в свои мысли, время от времени многозначительно улыбаясь.
После ужина непринужденная беседа касалась других тем: полученное Шарлоттой письмо от возвратившейся из Лестершира Эмили, в котором пересказывались светские сплетни, описывался чей-то возмутительный флирт, кошмарная вечеринка, ужасное платье соперницы — приятные мелочи повседневной жизни. Эмили побывала на концерте; вышел новый захватывающий роман, очень пикантный. Здоровье бабушки по-прежнему остается неважным; однако, сколько себя помнила Шарлотта, оно всегда было таким. Бабушка наслаждалась своими недугами и намеревалась наслаждаться ими до самого конца.
На третий день в дело вступила защита. Говорить было особенно не о чем. Джером не мог доказать свою невиновность, в противном случае ему не было бы предъявлено обвинение. Он мог только все отрицать, надеясь на то, что, если ему удастся предоставить достаточное количество свидетелей, подтверждающих его безупречное в прошлом поведение, это посеет разумные сомнения.
Сидя на своем обычном месте у прохода, Шарлотта буквально физически ощутила волну жалости и беспомощности, когда мимо нее прошла Эжени Джером, чтобы занять место для дачи показаний. Лишь один раз она подняла голову и улыбнулась мужу. После чего быстро, не дожидаясь увидеть, улыбнется ли он ей в ответ, Эжени отвела взгляд и положила руку на Библию, собираясь принести присягу.
Шарлотта подняла вуаль, чтобы Эжени увидела ее лицо и поняла, что в этой безликой любопытной толпе у нее есть друг.
Зал слушал Эжени Джером в полной тишине. Присутствующие колебались, не в силах определиться, то ли она, как жена такого чудовища, является сообщницей и заслуживает презрения, то ли ее нужно считать самой невинной и несчастной из его жертв и относиться к ней с состраданием. Быть может, все дело было в ее узких плечах, простом платье, в ее белом лице, тихом голосе, в том, как она держала взор опущенным, затем, собравшись с духом, посмотрела на того, кто задавал ей вопросы. Это могло быть что угодно из перечисленного, а может быть, и ничего, просто сиюминутная прихоть толпы. Но вдруг, подобно тому как в какое-то мгновение приливная волна замирает и устремляется назад, Шарлотта почувствовала, что настроение зала изменилось и теперь все присутствующие на стороне Эжени. Они горели состраданием, жаждой стать свидетелями того, как она будет отмщена. Теперь и она также была жертвой.
Однако Эжени была бессильна что-либо сделать. В ту ночь она рано легла спать и не могла сказать, когда ее муж вернулся домой. Нет, она собиралась пойти на концерт вместе с ним, но у нее разболелась голова, и она осталась дома. Да, билеты были куплены заранее, и она очень хотела пойти на концерт. Однако Эжени была вынуждена признать, что не очень любит классическую музыку: она предпочитает баллады, что-нибудь с красивой мелодией и словами.
Говорил ли ей муж, какие произведения исполнялись в тот вечер? Разумеется, говорил, и еще он говорил, что исполнение было великолепным. Может ли она вспомнить, о каких произведениях шла речь? Может. Эжени их перечислила, но разве не была программа концерта напечатана и развешана?
Несчастная Эжени не знала, что сказать. Она ничего не читала.
Лэнд заверил ее в том, что любой мог узнать перечень исполняемых произведений, не побывав на выступлении.
Эжени вышла замуж за Джерома одиннадцать лет назад, и все это время он был ей хорошим мужем, обеспечивал семью. Он был непьющим, трудолюбивым и никогда не давал ей повод жаловаться. Определенно, он ни разу не сказал жене оскорбительного слова, ни разу не поднял на нее руку; он не запрещал ей общаться с подругами и время от времени ходить куда-либо одной. Он никогда не ставил ее в стеснительное положение, заигрывая с другими женщинами, никогда не вел себя неподобающим образом на людях, а наедине не был грубым или придирчивым. И уж, конечно, в супружеских отношениях он никогда не требовал ничего оскорбительного, ничего помимо того, что мужчина вправе ожидать от своей законной супруги.
Но с другой стороны, как указал Лэнд, испытывая что-то похожее на смущение, есть много того, что ей неизвестно. И она, будучи порядочной, воспитанной женщиной, ни за что не стала бы ревновать своего мужа к ученику-подростку! Больше того, она, вероятно, даже не подозревала о его склонности к подобным извращениям.
Да, подтвердила Эжени, бледная как полотно, не подозревала. И она до сих пор не верит в это. Если мистер Лэнд так говорит, это, может быть, верно в отношении кого-то другого, но только не ее мужа. Он человек порядочный — больше того, у него очень строгие моральные принципы. Его выводит из себя даже нецензурная речь, и он никогда не употребляет спиртное. Эжени никогда не замечала за ним ничего пошлого.
Наконец ее отпустили, и Шарлотте очень захотелось, чтобы она покинула зал заседаний. Это было безнадежно — ничто не могло спасти Джерома. А верить в чудо было глупо.
Тем не менее процесс продолжался своим чередом.
Другой, не такой предвзятый свидетель, бывший работодатель Джерома, рассказал суду о характере подсудимого. Он был смущен тем, что находился здесь, несомненно, вопреки своей воле. Но хотя этот человек старался не говорить ничего такого, что в глазах присутствующих поставило бы его на одну доску с Джеромом, он не мог утверждать, что уже давно замечал в его натуре какие-либо серьезные изъяны. Он дал Джерому отличные рекомендации — и вот сейчас должен был либо настаивать, что не ошибся, либо выставить себя слепым глупцом. А поскольку этот человек занимал высокое положение в банке, последнего он никак не мог себе позволить.
Он должным образом подтвердил, что Джером, пока жил у него дома и воспитывал двух его сыновей, производил на него впечатление образцового педагога, и уж он определенно не позволял себе ничего непристойного в отношении мальчиков.
— А если бы такое произошло, узнал бы свидетель об этом? — вежливо поинтересовался Лэнд.
Банкир замялся, взвешивая последствия обоих ответов.
— Да, — наконец твердо заявил он. — Несомненно, узнал бы. Естественно, меня волнуют проблемы моей семьи.
Лэнд не стал настаивать. Кивнув, он сел, быстро поняв бесплодность избранной тактики.
Последним свидетелем, говорившим о личных качествах подсудимого, был Эсмонд Вандерли. Это он порекомендовал Джерома Уэйбурнам. Подобно предыдущему свидетелю, Вандерли разрывался между двумя полюсами: выступить в поддержку Джерома или — что было бы гораздо хуже, чем просто показать свою неспособность разбираться в людях, — стать единственным, кто, как никто другой, ускорил разразившуюся трагедию. В конце концов, именно он ввел Мориса Джерома в дом Уэйбурнов, а следовательно, в жизнь Артура Уэйбурна — и в его смерть.
Вандерли назвал себя и объяснил, кем приходится Уэйбурнам.
— Леди Уэйбурн ваша родная сестра, мистер Вандерли? — повторил Джайлс.
— Да.
— То есть Артур Уэйбурн приходился вам племянником?
— Естественно.
— Значит, вы вряд ли подошли легкомысленно или небрежно к вопросу выбора наставника для него, понимая, какое воздействие этот человек окажет на его образование и воспитание? — настаивал защитник.
Чувство собственного достоинства допускало только один ответ.
— Разумеется, — с легкой улыбкой подтвердил Вандерли. Он изящно перегнулся через перила. — Я быстро лишился бы уважения окружающих, если бы давал свои рекомендации кому попало. Это же очевидно, вы согласны?
— Очевидно? — недоуменно переспросил Джайлс.
— Я имею в виду рекомендации, мистер Джайлс. Люди частенько забывают, что ты дал им какой-нибудь дельный совет, — они склонны приписывать все заслуги себе. Но стоит посоветовать им что-нибудь неудачное, и они будут при каждом удобном случае напоминать, что это ты во всем виноват. Больше того, они позаботятся о том, чтобы это стало известно всем.
— В таком случае можем ли мы заключить, что вы порекомендовали Мориса Джерома только после того, как навели справки о его профессиональных качествах — и о его характере?
— Можете. Профессиональная квалификация Джерома блестящая. Конечно, характер у него не слишком приятный, но, с другой стороны, я и не собирался поддерживать с ним близкие личные отношения. Моральные качества у него были безупречными — в той степени, в какой они вообще обсуждались. Понимаете, приглашая педагога для своих детей, о подобных вещах не говорят. Такое спрашивают, нанимая горничную, — точнее, это выясняет домохозяйка. Однако от наставника высокая нравственность ожидается как нечто должное — до тех пор пока не будет установлено обратное. Но в этом случае, разумеется, такого человека уже просто никуда не возьмут. Джером, если уж на то пошло, был немного нудным — самым настоящим педантом. Да, и еще он абсолютный трезвенник. От такого человека ничего другого нельзя ожидать.
Вандерли натянуто усмехнулся.
— Женился на приятной женщине, — продолжал он. — Я ознакомился с ее репутацией. Безукоризненная.
— Детей у них нет? — Это уже вмешался Лэнд, стремясь поколебать свидетеля. Он задал свой вопрос таким тоном, как будто ответ имел какое-то значение.
— По-моему, нет. А что? — невинно поднял брови Вандерли.
— Возможно, это очень показательно. — Прокурор не был готов ввязываться в то, что могло испортить позиции обвинения, произведя впечатление предвзятости. И, конечно, он опасался задеть кого-нибудь влиятельного и опасного. — Мы имеем дело с человеком весьма странных вкусов.
— В миссис Джером нет ничего странного, — широко раскрыв глаза от удивления, ответил Вандерли. — По крайней мере, я ничего не заметил. Мне она показалась самой обыкновенной женщиной — тихой, спокойной, воспитанной, достаточно привлекательной.
— Но детей нет?
— Помилуй Бог, я видел ее всего лишь дважды! — В голосе Вандерли прозвучало раздражение. — Я не ее лечащий врач. У тысяч семейных пар нет детей. Вы ждете от меня подробного отчета о личной жизни слуг всех моих знакомых? Я только навел справки о профессиональных качествах Джерома и его характере. Все сведения оказались исключительно благоприятными. Что еще вы хотите от меня услышать?
— Ничего, мистер Вандерли. Можете идти. — Лэнд опустился на свое место, признавая поражение.
У защитника также не было больше никаких вопросов к свидетелю, и Вандерли, вздохнув, занял место в зале.
Последним свидетелем, приглашенным защитой, был сам Морис Джером. Пока он шел со скамьи подсудимых до места дачи показаний, Шарлотта вдруг с удивлением поймала себя на том, что до сих пор еще не слышала его голос. О Джероме говорили самые разные вещи, но это были мнения других людей, их взгляд на события, выраженный их же словами. Впервые Джерому предстояло обрести реальность — он должен был стать двигающимся, чувствующим существом, а не плоской безучастной картинкой.
Подобно всем остальным, Джером начал с того, что назвал себя и принес присягу. Джайлс старался изо всех сил представить своего подзащитного в благоприятном свете. Только так он мог пробудить у присяжных сострадание, убедить их в том, что человек, сидящий на скамье подсудимых, на самом деле нисколько не похож на образ, нарисованный обвинением, — он самый обыкновенный, порядочный, даже будничный, такой же, как они сами, и просто не может быть повинен в этих гнусных преступлениях.
Обернувшись, Джером бросил на защитника холодный, сдержанный взгляд.
Он подтвердил, что около четырех лет действительно проработал наставником Артура и Годфри Уэйбурнов. Да, он преподавал им все научные дисциплины, а при случае также занимался с ними спортом. Нет, он не выделял кого-то одного из двоих; своим тоном Джером выразил презрение по поводу подобного предположения.
Шарлотта уже успела прийти к выводу, что испытывать к такому человеку симпатию весьма нелегко. Без какой-либо видимой причины она решила, что и сама вряд ли понравилась бы Джерому. Шарлотта не удовлетворяла его стандартам относительно того, как должна вести себя воспитанная леди. Начнем с того, у нее имелось собственное мнение по самым разным вопросам, а Джером не производил впечатление человека, способного выслушивать мнения, не совпадающие с его собственным.
Возможно, это было несправедливо. Шарлотта торопилась с выводами, сама повинуясь той же предвзятости, которую осуждала в других. Этот несчастный человек обвиняется в преступлении не только жестоком, но и омерзительном, и если его признают виновным, он лишится жизни. В таком положении от него можно было бы не требовать абсолютной выдержки. Однако в нем было внутреннее мужество, ибо он не кричал, не впадал в истерику. Быть может, этим ледяным спокойствием Джером сдерживал ужас, пожиравший его изнутри. И кто смог бы сделать это лучше, с большим достоинством?
Не было никакого смысла ходить вокруг да около.
— Были ли у вас когда-либо непристойные физические связи с кем-нибудь из ваших учеников?
Джером гневно раздул ноздри — подобное предположение было противно.
— Нет, сэр, никогда.
— Можете ли вы предположить, почему Годфри Уэйбурн солгал в этом отношении?
— Нет, не могу. У него разыгралось воображение — как и почему, я не знаю.
Последнее замечание было напрасным. Любой человек ответил бы на такой вопрос категорическим отрицанием, однако презрительно скривленные губы, намек на то, что тут виноват кто-то другой, вызвали гораздо меньше сочувствия, чем простое недоумение.
Джайлс попробовал еще раз.
— Ну, а Титус Суинфорд? Быть может, он превратно истолковал какой-то жест, какое-то замечание?
— Возможно — хотя я ума не приложу, какой именно жест или какое именно замечание. Я преподаю академические дисциплины, то, что связано с культурой и научными знаниями. Я не отвечаю за моральную атмосферу, царящую в доме. И я не имею отношения к тем сведениям из других областей жизни, которые мои ученики узнали из каких-то иных источников. Дети из благородных семейств в таком возрасте имеют деньги и возможность самостоятельно познавать мир. Смею предположить, весьма бурное подростковое воображение вкупе с подсматриванием в замочные скважины могло породить подобные выдумки. И порой взрослые ведут такие откровенные разговоры, даже не подозревая, сколько из сказанного ими слышат — и понимают — дети. Другого объяснения я не могу предложить. Все это мне непонятно и вызывает у меня отвращение.
Лэнд шумно вздохнул.
— То есть оба подростка или лгут, или ошибаются?
— Поскольку они говорят неправду, это разумное заключение, — подтвердил Джером.
Шарлотта наконец прониклась к нему сочувствием. К Джерому относились как к безмозглому тупице, и хотя это было далеко не в его интересах, он не удержался от желания нанести ответный удар. Шарлотта отметила, что подобная высокомерная снисходительность больно ужалила бы и ее саму. Но вот если бы только Джером хоть чуточку смягчил свое угрюмое выражение, если бы всем своим видом показал, что жаждет милосердия…
— Вы когда-либо встречались с мужчиной-проституткой по имени Альби Фробишер?
Джером гневно вскинул голову.
— Насколько мне известно, я никогда не встречался ни с какими проститутками, как бы их ни звали.
— Вы когда-либо бывали в Блюгейт-филдс?
— Нет, там нет ничего такого, что мне хотелось бы посмотреть, и, к счастью, у меня не бывает никаких дел, требующих от меня бывать там. И уж определенно я не отправлюсь туда в поисках удовольствий!
— Альберт Фробишер под присягой показал, что вы были его клиентом. Можете ли вы предложить какое-либо объяснение того, почему он так сделал, если это неправда?
— Я получил чисто классическое образование, сэр, — я не могу знать, как работает сознание людей, торгующих своим телом, неважно, мужчин или женщин.
По залу пробежали недобрые смешки, тотчас же затихшие.
— Ну, а Абигайль Винтерс? — продолжал бороться Джайлс. — Она утверждает, что вы приводили в ее заведение Артура Уэйбурна.
— Возможно, кто-то действительно приводил его к ней, — согласился Джером, и в голосе его прозвучал яд, хотя он и не стал высматривать в зале лицо Уэйбурна. — Но это был не я.
— Зачем кому-то это могло понадобиться?
Джером поднял брови.
— Вы у меня спрашиваете, сэр? С таким же успехом можно спросить, зачем я сам водил Артура туда. Если вы находите какую-то причину достаточно весомой для меня, определенно, эта же причина так же легко подойдет и кому-либо другому. На самом деле, причина достаточно очевидна — вероятно, исключительно ради образования Артура? Молодой джентльмен, — он сделал на последнем слове странное ударение, — должен где-то учиться получать определенные удовольствия, но только, конечно же, не в своей среде! И если учесть, что я на свое жалованье учителя должен еще содержать жену, даже если бы мои вкусы и этические взгляды допускали посещения подобных заведений, этого не позволил бы мой кошелек!
Это было очень верное замечание, и, к своему удивлению, Шарлотта поймала себя на том, что засияла от удовлетворения. А ну-ка, ответьте вот на это! Откуда Джером брал деньги?
Но когда настала очередь Лэнда, тот не медлил ни мгновения.
— Мистер Джером, у Артура Уэйбурна имелись карманные деньги?
На лице Джерома не дрогнула ни одна жилка, но он сразу же догадался, к чему клонит прокурор.
— Да, сэр, он так говорил.
— У вас есть основания в этом сомневаться?
— Нет — у Артура были деньги.
— Следовательно, он мог сам заплатить за проститутку, не так ли?
Полные губы Джерома едва заметно скривились в горькой усмешке.
— Не могу сказать, сэр, вам лучше спросить у сэра Энсти, какое содержание он выделял своему сыну, а затем выяснить — если вам это до сих пор не известно, — какие расценки у проституток.
Затылок Лэнда — та его часть над воротником, которая была видна сидящей сзади Шарлотте, — стал свекольно-багровым.
Но это же было чистое самоубийство! Пусть присяжные не питали особой любви к прокурору, но Джером восстановил против себя всех. Он по-прежнему оставался педантом, и в то же время ему не удалось снять с себя обвинение в гнусном преступлении против жертвы, возможно, избалованной и не внушавшей симпатий, но, тем не менее, остающейся — по крайней мере в памяти — ребенком. Для облаченных в черные мантии присяжных Артур Уэйбурн был беззащитным и уязвимым подростком.
Подытоживая позицию обвинения, Лэнд напомнил все это. Артур был изображен светлыми красками, без единого пятнышка, в то время как Джером заразил его, отравил в самом начале долгой и плодотворной жизни. Над несчастным юношей грязно надругались, его предали и, наконец, убили. Во имя его памяти общество должно беспощадно уничтожить чудовище, совершившее эти страшные злодеяния. Это должно будет стать актом самоочищения!
Решение присяжных могло быть только одно. В конце концов, если Морис Джером не убивал Артура, то кто это сделал? Что ж, резонный вопрос. И ответ на него очевиден — никто! Даже сам Джером не смог предложить ничего другого.
Все складывалось в единую цельную картину. Не было никаких лишних кусков, не было ничего такого, что тревожило сознание, требуя разъяснения.
Задавался ли кто-либо вопросом, почему Джером совратил подростка, надругался над ним, а затем убил? Почему просто не продолжал и дальше свои гнусные занятия?
Возможных ответов было несколько.
Быть может, Артур надоел Джерому, точно так же как надоел ему Альби Фробишер. Его аппетиты постоянно требовали чего-то нового. Избавиться от Артура, теперь уже познавшего разврат, было не так-то просто. Его услуги не покупались, в отличие от услуг Альби, его нельзя было просто бросить.
Не для того ли Джером водил Артура к Абигайль Винтерс? Чтобы пробудить в нем чуточку более естественные потребности?
Однако сам он слишком хорошо сделал свое дело: мальчишка был уже необратимо испорчен, и женщины его нисколько не интересовали.
Артур превратился в обузу. Его ласки надоели, наскучили Джерому, который теперь жаждал более юной и более невинной плоти — такой, какую могли предложить Годфри или Титус Суинфорд. Оба мальчика дали показания. А Артур становился все требовательнее, все настойчивее. Быть может, преисполненный отчаяния, осознав собственное падение — да, собственное проклятие, это слово не является чересчур сильным! — он даже превратился в угрозу.
Поэтому его пришлось убить. И его тело было сброшено в такое место, где, если бы не сочетание небывалого невезения и отличной работы полиции, оно никогда не было бы опознано.
— Господа, приходилось ли вам сталкиваться с более очевидным делом — и с более трагическим, более омерзительным? Ваш вердикт может быть только один — виновен! И приговор также будет один!
Присяжные отсутствовали меньше получаса. Они вернулись в зал с каменными лицами. Джером встал, напряженный и мертвенно-бледный.
Судья попросил старшину присяжных объявить решение, и тот повторил ответ, который уже давно вынес безмолвный зал:
— Виновен, ваша честь.
Судья водрузил на голову черную шапочку. Зычным, громогласным голосом он объявил приговор:
— Морис Джером, коллегия присяжных равного с вами статуса признала вас виновным в убийстве Артура Уильяма Уэйбурна. Приговор суда следующий: вас отвезут назад туда, откуда привезли, после чего не позднее чем через три недели доставят к месту казни, где вы будете повешены за шею и удушены насмерть. Да смилостивится Господь над вашей душой!
Шарлотта вышла на ледяной ноябрьский ветер, полоснувший ее острыми ножами. Однако ее онемевшая плоть, сраженная потрясением и страданиями, уже не чувствовала новую боль.
