Глава 4
На следующее утро Питт отправился арестовывать Джерома. Гилливрей шагал рядом с ним пружинистой походкой, радостный и довольный. Питт ненавидел своего помощника за подобное поведение. Арест человека, подозреваемого в таком сугубо личном преступлении, являлся лишь серединой трагедии, которая с этого момента обнажала перед широкой публикой все свои самые сокровенные тайны. Инспектору хотелось сказать что-нибудь такое, что разбило бы вдребезги уютное, безмятежное самодовольство Гилливрея, что-нибудь такое, чтобы тот ощутил в груди настоящую невыносимую боль.
Однако ему на ум не шли слова, способные отразить действительность, поэтому он шел молча, все убыстряя шаг своих длинных, нескладных ног, вынуждая Гилливрея недовольно семенить следом, чтобы не отставать. Однако это мало удовлетворяло его.
Лакей, открывший полицейским дверь, всем своим видом выразил удивление. У него был вид хорошо воспитанного человека, у которого на глазах кто-то совершает вопиющую бестактность, однако его собственные понятия о правилах приличия заставляют его сделать вид, будто он ничего не заметил.
— Да, сэр? — спросил лакей, не впуская их в дом.
Питт уже решил, что нужно будет сначала поставить в известность Уэйбурна, прежде чем производить арест; так будет проще, а также более вежливо, и, возможно, впоследствии этот жест окупится сторицей — до конца было еще далеко. Имелись серьезные подозрения, оправдывающие необходимость ареста. Существовало только одно разумное решение, однако впереди предстояли еще долгие часы расследования, прежде чем можно будет рассчитывать на какие-либо доказательства. Необходимо было выяснить еще множество деталей, как, например, то, где было совершено преступление, и почему именно в тот момент. Что именно ускорило развитие событий и привело к акту насилия?
— Нам необходимо переговорить с сэром Энсти, — ответил Питт, глядя лакею в глаза.
— Вот как, сэр? — Лицо слуги оставалось равнодушным и безучастным, словно у фарфоровой совы. — Будьте добры, пройдите в дом. Я извещу сэра Энсти о вашей просьбе. В настоящий момент он завтракает, но, возможно, он примет вас, как только закончит.
Отступив в сторону, он дал полицейским войти, после чего закрыл за ними дверь плавным и бесшумным движением. В доме еще стоял запах траура, словно где-то по-прежнему оставались невидимые лилии и блюда с поминального стола. Приспущенные шторы создавали полумрак, снова напомнивший инспектору боль смерти, то, что Уэйбурн потерял сына, мальчика, только-только вышедшего из детства.
— Пожалуйста, скажите сэру Энсти, что мы готовы произвести арест, — сказал Питт. — Сегодня утром. И мы предпочли бы предварительно полностью ознакомить его с положением дел, — добавил он уже не так холодно. — Но мы не можем ждать.
Наконец лакей встрепенулся, теряя спокойствие. Питт ощутил бесконечное удовлетворение, увидев, как у него отвисла челюсть.
— Арест, сэр? Это связано со смертью мистера Артура, сэр?
— Да. Пожалуйста, сообщите сэру Энсти.
— Да, сэр. Разумеется. — Предоставив полицейским самим пройти в гостиную, лакей поспешил к дверям обеденного зала, постучал и вошел.
Уэйбурн появился практически тотчас же, с хлебными крошками в складках жилета, сжимая в руке салфетку, которую он сразу же отшвырнул, и слуга бесшумной тенью подобрал ее с пола.
Питт открыл дверь гостиной, пропуская Уэйбурна вперед. Как только все вошли и Гилливрей закрыл дверь, Уэйбурн нетерпеливо сказал:
— Вы собираетесь арестовать Джерома? Хорошо. Отвратительное дело, но чем быстрее мы с ним покончим, тем лучше. Я сейчас пошлю за ним. — Он резко дернул за шнурок колокольчика. — Вряд ли я буду вам здесь нужен. Я предпочел бы не присутствовать при этом. Весьма болезненно. Уверен, вы меня понимаете. Разумеется, я вам очень признателен за то, что вы поставили меня в известность в первую очередь. Надеюсь, вы выведете Джерома через черную дверь, да? Я хочу сказать, он ведь будет… как бы это сказать… в общем, э… я не хочу устраивать сцену. В этом нет… — Его лицо залилось краской, болезненно исказилось, словно он наконец проник в ужас преступления, ощутив его леденящий холод. — В этом нет никакой необходимости, — неуклюже закончил Уэйбурн.
Питт не нашел подобающих слов — на самом деле, если задуматься, вообще ничего хотя бы мало-мальски пристойного.
— Благодарю вас, — пробормотал Уэйбурн. — Вы поступили очень… тактично, принимая в расчет… ну… принимая в расчет все обстоятельства…
Инспектор не смог сдержаться. Он был не в силах притворяться, изображая неведение.
— Дело еще не закончено, сэр. Предстоит еще собрать доказательства, после чего будет суд.
Уэйбурн повернулся к нему спиной, возможно, в попытке отгородиться.
— Естественно. — Он наполнил свой ответ убежденностью, словно с самого начала сознавал это. — Естественно. Но, по крайней мере, этот человек покинет мой дом. Это будет началом конца.
В его голосе прозвучала настойчивость, и Питт не стал спорить. Возможно, все будет просто. Быть может, теперь, когда стала известна значительная часть правды, дальше все пойдет легко, хлынет потоком, и больше не придется добывать правду по крупицам. Может быть, Джером даже сознается в своем преступлении. Не исключено, что ноша стала для него настолько невыносимой, что он испытает облегчение, поняв, что надежды на спасение больше нет, откроет свою страшную тайну, отбросив молчание и всепоглощающее одиночество. Для многих именно эта ноша представляла самое страшное мучение.
— Да, сэр, — сказал Питт. — Мы заберем Джерома сегодня утром.
— Хорошо, хорошо.
Послышался стук дверь, и после ответа в гостиную вошел Джером. Гилливрей тотчас же передвинулся ближе к двери, на тот случай если наставник попытается бежать.
— Доброе утро. — Джером удивленно поднял брови. Если это была игра, то актер он был просто блестящий. В нем не было ни капли неуверенности, у него не бегал взгляд, не дрожала жилка, он даже не побледнел.
Зато лицо Уэйбурна блестело от пота. Он заговорил, уставившись на одну из десятка фотографий, висевших на стене.
— Полиция хочет встретиться с вами, Джером, — натянуто произнес он.
Развернувшись, Уэйбурн вышел; Гилливрей открыл перед ним дверь и закрыл ее за ним.
— Да? — спокойным тоном произнес Джером. — Не могу представить, что вам еще от меня понадобилось. Мне больше нечего добавить.
Питт никак не мог решить, то ли ему сесть, то ли оставаться стоять. Почему-то ему казалось, что если он сейчас устроится удобно, это будет непочтительно по отношению к трагедии.
— Сожалею, сэр, — наконец тихо промолвил инспектор. — Но сейчас у нас появились кое-какие новые улики, и мне не остается ничего другого, кроме как произвести арест. — Почему он до сих пор упорно не желал перейти прямо к делу? Этот человек надежно сидел на крючке, еще не чувствуя дыры в губе, не замечая лески, не догадываясь о долгом, безжалостном подъеме из воды.
— Вот как? — Это известие нисколько не заинтересовало Джерома. — Примите мои поздравления. Вы это хотели мне сказать?
Питту казалось, при каждой встрече с этим человеком он в кровь обдирает себе кожу, — и все же никак не мог заставить себя его арестовать. Быть может, все дело было в том, что у Джерома начисто отсутствовало чувство вины, он не испытывал ни страха, ни даже легкого беспокойства.
— Нет, мистер Джером, — ответил инспектор. Он должен принять решение. — У меня есть ордер на ваш арест. — Собравшись с духом, он достал из кармана официальную бумагу. — Морис Джером, я арестовываю вас за убийство Артура Уильяма Уэйбурна, совершенное вечером или ночью 11 сентября 1886 года. Я предупреждаю вас, что все, сказанное вами, будет записано, чтобы впоследствии быть представленным в суде в качестве доказательств.
Казалось, Джером ничего не понял; его лицо оставалось совершенно безучастным. Гилливрей напряженно застыл у дверей, наблюдая за ним, украдкой сжимая кулаки, словно готовясь к внезапному сопротивлению.
Какое-то мгновение Питт растерянно гадал, не повторить ли ему свое заявление. Но затем до него дошло, что, разумеется, сами слова были абсолютно понятны; просто наставник еще не успел в полной мере осознать их смысл. Потрясение оказалось слишком сильным, слишком неожиданным, и Джерому требовалось какое-то время, чтобы прийти в себя.
— Ч…ЧТО? — наконец выдавил наставник, все еще слишком ошеломленный, чтобы проникнуться настоящим страхом. — Что вы сказали?
— Я арестовываю вас за убийство Артура Уэйбурна, — повторил Питт.
— Это же какой-то абсурд! — Джерома охватил гнев от тупости следователя. — Неужели вы действительно считаете, что это я его убил? Во имя всего святого, зачем? Это совершенно бессмысленно. — Внезапно его лицо исказилось горечью. — А я-то считал вас честным человеком, инспектор. Вижу, я ошибался. Вы не глупы — по крайней мере, не настолько глупы. Следовательно, приходится предположить, что вы человек без принципов, соглашатель — или попросту трус!
Обвинения наставника больно ужалили Питта. Они были несправедливыми. Он арестовывал Джерома, потому что обилие улик не позволяло оставить его на свободе. Это решение было вынужденным; оно не имело никакого отношения к корыстным интересам самого инспектора. Было бы непростительной ошибкой оставлять Джерома на свободе.
— Годфри Уилбурн показал, что вы неоднократно приставали к нему, демонстрируя гомосексуальные наклонности, — строго произнес Питт. — Мы не можем оставить без внимания такое серьезное заявление.
Джером побледнел и как-то весь обмяк, словно осознав наконец в полной мере весь ужас своего положения.
— Это немыслимо! Это… это… — Он вскинул руки, словно собираясь закрыть лицо, но тотчас же безвольно их уронил. — О господи… — Наставник обернулся, но Гилливрей с решительным видом встал у двери.
Питт вновь почувствовал себя неуютно: разве не смог бы такой великолепный актер, настолько тонко и полно владеющий мастерством перевоплощения, гладко идти по жизни, изображая бесконечное обаяние? Джером сумел бы добиться для себя гораздо большего, чем то, чем он обладал сейчас; его влияние было бы огромным, если бы он приправил свое поведение дружелюбием или толикой юмора, вместо того чтобы ограждать себя стеной напыщенности, как он упорно вел себя с Питтом.
— Сожалею, мистер Джером, но мы вынуждены забрать вас с собой, — беспомощно произнес инспектор. — Для всех будет лучше, если вы без сопротивления последуете за нами. В противном случае вы только сделаете себе хуже.
Наставник поднял брови, давая волю изумлению и гневу.
— Вы угрожаете мне насилием?
— Нет, разумеется, — в бешенстве ответил Питт. Это предположение было нелепым и абсолютно несправедливым. — Я лишь хочу избавить вас от ненужных унижений. Вы предпочитаете, чтобы вас тащили силой, вырывающегося и вопящего благим матом, на глазах у кухарок и лакеев?
Лицо Джерома вспыхнуло, однако он не нашелся, что сказать в ответ. Этот кошмарный сон развивался слишком быстро; наставник судорожно барахтался, все еще стараясь что-либо возразить на главное обвинение.
Питт шагнул к нему.
— Я к Годфри и пальцем не прикоснулся! — воскликнул Джером. — Я ни к одному из них никогда и пальцем не прикоснулся! Это гадкая клевета! Позвольте мне поговорить с ним — и все сразу же встанет на свои места!
— Это невозможно, — твердо ответил Питт.
— Но я… — Резко дернув головой, Джером застыл. — Инспектор, я позабочусь о том, чтобы вас за это строго наказали. У вас не может быть никаких оснований для подобного обвинения, и если бы я был человеком состоятельным, вы бы ни за что не посмели так со мной обращаться! Вы трус — как я уже говорил! Жалкий, презренный трус!
Была ли в этих словах правда? Не было ли то чувство, которое Питт ошибочно принял за сострадание к Уэйбурну и его семейству, на самом деле лишь облегчением, обусловленным тем, что ответ дался так легко?
Встав по обе стороны от Джерома, полицейские проводили его по коридору, через дверь, обитую зеленой байкой, на кухню, затем вверх по лестнице и на улицу, к поджидавшему извозчику. Если бы кто-то и обратил внимание, что они вошли в парадную дверь, а вышли через черную, это, скорее всего, списали бы на то, что сначала им был нужен лично сэр Энсти. А если проследить за тем, каким путем кто-то входит в дом, удается не всегда, то указать, каким путем этот дом нужно покинуть, не составляет никакого труда. Кухарка одобрительно кивнула. Давно уже пришла пора поставить этих полицейских на место. А к наставнику кухарка никогда не питала теплых чувств: напыщенный, высокомерный, ведет себя как джентльмен только потому, что умеет читать по-латыни — если от этого может быть хоть какой-нибудь прок!
Все трое не проронили ни слова до самого полицейского участка. Там задержание оформили по всем правилам, и Джерома препроводили в камеру.
— Вам пришлют одежду и туалетные принадлежности, — тихо произнес Питт.
— Как все цивилизованно — вы говорите совсем как рассудительный человек! — насмешливо заметил Джером. — И где я якобы совершил это убийство? Помилуй Бог, в чьей ванне я утопил несчастного мальчишку? Едва ли в его собственной — даже вам такое не могло прийти в голову! Даже не буду спрашивать вас почему. В вашей голове может родиться столько гнусных поводов, что мне плохо станет. Но мне все-таки хотелось бы знать, где? Вот что мне хотелось бы выяснить.
— Как и нам, мистер Джером, — ответил Питт. — По очевидным причинам, как вы сами сказали. Если у вас есть желание поговорить об этом, буду вам очень признателен.
— Такого желания у меня нет!
— Кое-кто…
— Эти кое-кто, вне всякого сомнения, виновны! Я нахожу весь этот кошмар отвратительным. Вы очень скоро обнаружите свою ошибку, и тогда я потребую, чтобы вас примерно наказали. Я не виновен в смерти Артура Уэйбурна и вообще во всем том, что с ним произошло. Я бы предложил вам поискать подобного извращенца среди людей его же общественного положения! Или я требую от вас слишком большого мужества?
— Я и поискал! — нанес ответный удар Питт, в конце концов выведенный из себя. — И пока что нашел лишь утверждение Годфри Уэйбурна о том, что вы к нему приставали! Похоже, что у вас есть слабость, которая могла бы послужить мотивом, и у вас была возможность. Ну, а средство очень простое — вода, она есть у любого.
На этот раз в глазах Джерома мелькнул страх — всего одно мгновение, прежде чем его погасил рассудок, — однако вполне настоящий. Этот характерный вкус нельзя было ни с чем спутать.
— Ерунда! Я был на концерте.
— Но никто вас там не видел.
— Я хожу на концерты слушать музыку, инспектор, а не для того, чтобы заводить глупые разговоры с едва знакомыми людьми и мешать им получать наслаждение своими просьбами высказывать мне такие же пустые банальности! — Джером презрительно смерил взглядом Питта как человека, который не слушает ничего лучше пьяных песен в пивной.
— И в этих ваших концертах не бывает антрактов? — тем же самым ледяным тоном спросил Питт. Обладая высоким ростом, он вынужден был смотреть на Джерома сверху вниз. — Это ведь вполне естественно, так?
— Инспектор, вы любите классическую музыку? — В голосе наставника прозвучало резкое язвительное недоверие. Возможно, порожденное стремлением защититься. Джером нападал на инспектора, на его ум, опыт, рассудительность. И это было вполне объяснимо; отчасти Питт даже сочувствовал ему. Однако в целом подобная высокомерная снисходительность больно его задела.
— Я люблю фортепианную музыку, исполненную хорошо, — ответил он, глядя Джерому в глаза. — И, бывает, мне нравится скрипка.
На какое-то мгновение между ними установилась родственная связь, приправленная удивлением; затем Джером отвел взгляд.
— Значит, вы ни с кем не разговаривали? — Питт вернулся к допросу, к неприглядной реальности настоящего.
— Ни с кем, — ответил Джером.
— Вы даже не делали замечаний по поводу выступления? — Томас легко мог в это поверить. Ну кто, прослушав прекрасную музыку, захочет обратиться к такому человеку, как Джером? Который мог только разбить волшебство, испортить горьким уксусом сладостное наслаждение. В его натуре не было мягкости или улыбки, не было даже тончайшего налета романтики. Почему ему вообще нравилась музыка? Неужели она исключительно ублажала его чувства, размеренным порядком и благозвучностью взывая к мозгу?
Томас вышел из камеры; у него за спиной с лязгом захлопнулась дверь, тяжелый засов скользнул на место, и тюремщик повернул в замке ключ.
Отправив констебля за личными вещами задержанного, Гилливрей и Питт провели остаток дня в поисках дополнительных улик.
— Я уже побеседовал с миссис Джером, — заявил Гилливрей веселым голосом, за который Питту захотелось его поколотить. — Она не знает, когда ее муж вернулся домой. У нее разболелась голова, и она не очень-то любит классическую музыку, особенно камерную, о которой, судя по всему, и шла речь в тот вечер. Программа концерта была напечатана заранее, и у Джерома она была. Миссис Джером предпочла остаться дома. Она легла спать и проспала до самого утра.
— Мне это уже сообщил мистер Этельстан, — язвительно заметил Питт. — Быть может, когда у вас в следующий раз появится подобная информация, вы также любезно поделитесь ею и со мной? — Инспектор тотчас же пожалел о том, что дал волю гневу. Не надо было показывать Гилливрею свои чувства. Нужно держаться с достоинством.
Гилливрей усмехнулся, и его извинение явилось абсолютным минимумом правил приличия.
Следователи потратили шесть часов, но так ничего и не обнаружили — ни доказательств виновности Джерома, ни свидетельств его невиновности.
Питт возвращался домой поздно, усталый и продрогший от холода. Начинался дождь, и порывы ветра гнали по сточной канаве старую газету. Инспектору хотелось поскорее оставить этот день позади, отгородиться от него закрытой дверью, посвятить вечер разговорам о чем-нибудь другом.
Инспектор надеялся, что его жена ни словом не обмолвится о деле.
Войдя в прихожую, Томас снял пальто и повесил его на вешалку, затем заметил, что дверь в гостиную приоткрыта и там горит свет. Неужели Эмили в такой поздний час у них в гостях? У Питта не было ни малейшего желания быть любезным и уж тем более удовлетворять дотошное любопытство своей свояченицы. Он заколебался, гадая, нельзя ли будет как-нибудь уклониться от этого, но тут Шарлотта распахнула дверь настежь и стало уже слишком поздно.
— О, Томас, ты дома, — сказала она, хотя в этом не было никакой необходимости. Вероятно, она сделала это ради Эмили или того, кто к ней пришел. — А к тебе гость.
Питт опешил.
— Ко мне?
— Да. — Шарлотта отступила на шаг назад. — Миссис Джером.
По всему телу инспектора разлился леденящий холод. В привычную обстановку его дома вторглась пустая и предсказуемая трагедия. Но было уже слишком поздно уклоняться от нее. Чем быстрее он встретится лицом к лицу с этой женщиной, как можно тактичнее объяснит ей все обстоятельства дела и даст понять, что ничего не в силах сделать, тем скорее забудет все и окунется в свою личную жизнь, в вечер, наполненный теми умиротворенными, неотъемлемыми вещами, которые для него так важны: Шарлотта, дети, подробности прошедшего дня.
Питт прошел в гостиную.
Миссис Джером оказалась миниатюрной худенькой женщиной, одетой во все коричневое. Ее светлые волосы мягкими волнами обрамляли лицо, а глаза были широко раскрыты, отчего кожа казалась бледнее, чем на самом деле, почти прозрачной, словно можно было разглядеть под ней кровеносные сосуды. По ее виду безошибочно чувствовалось, что она плакала.
Это составляло худшую часть преступления: жертвы, для которых весь ужас еще только начинался. Эжени Джером предстояло совершить путешествие обратно к своим родителям, — и если ей повезет, они примут ее. В противном же случае ей придется взяться за любую работу, какую она только сможет найти, — швеей, работницей на фабрике, старьевщицей; возможно, она даже попадет в работный дом или от отчаяния пойдет торговать своим телом. Однако пока что миссис Джером еще не представляла всего этого. Вероятно, она все еще сражалась с самим сознанием того, что ее муж виновен, все еще цеплялась за веру в то, что все останется как прежде, что произошла ошибка — ошибка, которую можно исправить.
— Мистер Питт? — дрогнувшим голосом произнесла миниатюрная женщина, шагнув вперед. Питт был из полиции — для нее это была высшая власть.
Томас тщетно пытался подобрать какие-нибудь слова, которые смягчили бы правду. Ему хотелось только поскорее избавиться от этой женщины и забыть о расследовании — по крайней мере, до тех пор, пока он не будет вынужден завтра снова вернуться к нему.
— Миссис Джером, — начал Питт с единственного, что пришло ему в голову, — нам пришлось арестовать вашего мужа, но с ним все в порядке, он жив и невредим. Вам будет разрешено увидеться с ним — если вы захотите.
— Морис не убивал этого мальчишку. — На глазах миссис Джером навернулись слезы, и она заморгала, не отрывая взгляда от лица Питта. — Я понимаю… я понимаю, что в общении он непростой человек… — она собралась с духом, готовясь совершить предательство, — и многим он не нравится, но в нем нет зла. Он ни за что не злоупотребит оказанным ему доверием. Он человек чести!
Питт готов был в это поверить. Тот человек, кого он разглядел под благопристойной внешностью, нашел бы извращенное удовлетворение в собственном моральном превосходстве, почитая доверие, оказанное ему теми, кого он презирал, теми, кто, по совершенно другим причинам, также презирал его — если эти люди вообще хоть что-то о нем думали.
— Миссис Джером… — Ну как можно объяснить непреодолимую страсть, которая накатывается внезапно и сметает прочь все доводы рассудка, все тщательно составленные планы поведения? Как можно объяснить чувства, способные толкнуть здравомыслящего во всех остальных отношениях человека самому шагнуть навстречу собственному уничтожению? Эта женщина ровным счетом ничего не поймет и только ощутит невыносимую боль. Несомненно, ей и без того пришлось многое вытерпеть, ведь так? — Миссис Джером, — снова попробовал инспектор, — вашему мужу предъявлено обвинение. Мы вынуждены были задержать его на время проведения расследования. Случается, что человек, поддавшись сиюминутному порыву, совершает поступки, которые никак не вяжутся с его обычным поведением.
Миниатюрная женщина подошла ближе, и Питт ощутил аромат лаванды, слабый и слегка приторный. Кружева на шее у миссис Джером были заколоты старомодной брошью. Она была очень молодая, очень нежная. Черт бы побрал Джерома за его хладнокровную, горькую отчужденность, за его извращенность, вообще за то, что он женился на этой женщине, только чтобы разбить вдребезги ее жизнь!
— Миссис Джером…
— Мистер Питт, моего мужа никак нельзя считать человеком импульсивным. Я замужем за ним одиннадцать лет, и мне ни разу не приходилось видеть, чтобы он, перед тем как что-нибудь сделать, не обдумывал вопрос со всех сторон, тщательно взвешивая все плюсы и минусы.
И это Питт также готов был легко принять. Джером не из тех, кто будет смеяться вслух, плясать на мостовой или горланить песню. У него сдержанное, непроницаемое лицо, на котором можно увидеть не чувства, а лишь работу ума. Вместо чувства юмора у него едкий сарказм, но в нем нет ничего порывистого. Он даже говорит только после того, как оценит, какое действие произведут его слова, какую пользу или вред ему они принесут. Какую же немыслимую страсть должен был разбередить этот мальчишка, чтобы прорвать возводившуюся годами плотину неудержимым потоком, который в конечном счете привел к убийству?
Если Джером действительно виноват…
Ну как такой осторожный, выдержанный человек мог оказывать неуклюжие ласки юному Годфри, рискуя всем ради нескольких мгновений не такого уж всеобъемлющего удовлетворения? Или же этот тщательно возведенный фасад начал давать трещину — стена зашаталась, готовая в самом ближайшем времени взорваться страстью и убийством?
Питт посмотрел на миссис Джером. Она была одних лет с Шарлоттой, однако благодаря хрупкому телосложению и изящному лицу выглядела гораздо моложе, гораздо уязвимее. Ей нужен был человек, который будет ее оберегать.
— Ваши родители живут где-то поблизости? — внезапно спросил Питт. — Есть у вас кто-нибудь, к кому вы могли бы перебраться?
— О нет! — Лицо миссис Джером исказилось от ужаса, и она, скомкав носовой платок, рассеянно выпустила ридикюль, скользнувший по юбке на пол. Нагнувшись, Шарлотта его подняла. — Благодарю вас, миссис Питт, вы так любезны… — Взяв протянутый ридикюль, миссис Джером крепко стиснула его. — Нет, мистер Питт, об этом не может быть и речи. Мое место — дома, где я могу оказать Морису всю поддержку, какая только в моих силах. Все должны видеть, что я ни на минуту не поверила в эти ужасы, которые про него говорят. Обвинения в его адрес совершенно несправедливы, и мне остается только молить вас, чтобы вы во имя торжества справедливости сделали все, опровергнув их. Вы ведь их опровергнете, правда?
— Я…
— Пожалуйста, мистер Питт! Вы не допустите, чтобы истина оказалась погребена под паутиной лжи, и бедный Морис…
Глаза миссис Джером наполнились слезами, и она, отвернувшись, всхлипнула и бросилась в объятия Шарлотты. Женщина плакала словно ребенок, полностью отдавшись отчаянию, не обращая внимания на то, как к этому отнесутся окружающие.
Шарлотта ласково поглаживала ее по плечу, беспомощно глядя на Питта. Тот не мог прочитать ее мысли. Налицо был гнев, но был ли он вызван действиями мужа, обстоятельствами, миссис Джером, которая вторглась к ним в дом, нагружая их своим горем, или собственным бессилием чем-либо ей помочь?
— Я сделаю все от меня зависящее, — неловко произнес Питт. — Но я могу лишь установить истину — я не смогу ее подправить. — Какими резкими и жестокими прозвучали эти слова, и какими ханжескими!
— О, благодарю вас, — в промежутке между всхлипываниями и судорожными вздохами пробормотала миссис Джером. — Я в этом не сомневалась — но все равно я вам так признательна. — Она словно ребенок крепко держала руки Шарлотты. — Так признательна…
Чем больше размышлял Питт, тем менее вероятным казалось ему то, что Джером, вопреки своему характеру, поддался импульсивному порыву и стал приставать к Годфри, одновременно поддерживая отношения с его старшим братом. Если у этого человека аппетит разыгрался настолько, что он начисто лишился рассудительности, определенно, на это обратили бы внимание и другие — ведь так?
Вечер прошел отвратительно. Питт упорно отказывался говорить с женой о ходе дела. На следующий день инспектор поручил Гилливрею бесполезное, как он сам искренне верил, задание искать комнату, которую снимали Артур Уэйбурн или Джером. Тем временем сам он снова отправился домой к Уэйбурнам, чтобы еще раз поговорить с Годфри.
Его встретили крайне неблагожелательно.
— Мы уже в мельчайших подробностях разобрали этот крайне болезненный вопрос! — резко заявил Уэйбурн. — Я категорически отказываюсь к нему возвращаться! Неужели с вас недостаточно этой… этой непристойности?
— Непристойностью, сэр Энсти, будет то, что человека повесят за преступление, которое он, как нам казалось, совершил, однако поскольку мы не хотели лишний раз возвращаться к неприятным переживаниям, то не удосужились убедиться в этом наверняка! — тихо промолвил Питт. — Я ни за что не пойду на преступную безответственность. А вы?
— Сэр, вы позволяете себе недопустимые дерзости, черт побери! — воскликнул Уэйбурн. — Не моя задача следить за свершением правосудия. Но таким, как вы, именно за это платят деньги! Занимайтесь своим делом и не забывайте, кто вы такой в моем доме.
— Да, сэр, — натянуто произнес Питт. — А теперь, будьте добры, могу я увидеться с мастером Годфри?
Уэйбурн колебался, смерив инспектора взглядом своих горячих красных глаз. Какое-то время оба молчали.
— Я должен, — настойчиво сказал Томас.
Пока слуга ходил за Годфри, оба стояли, чувствуя себя неуютно, стараясь не смотреть друг другу в глаза. Питт сознавал, что его ярость порождена внутренними сомнениями, растущими опасениями, что ему никогда не удастся доказать вину Джерома и тем самым стереть в памяти лицо Эжени Джером, лицо, на котором отражались ее представления о мире, каким она его знала, и о человеке, с кем в этом мире она делила жизнь.
Прочитать враждебность Уэйбурна было куда как проще. Его семья уже познала горе — и вот теперь он защищал ее от новых посягательств, от ненужного вращения ножа в ране. Если бы речь шла о его собственной семье, Питт поступил бы так же.
Вошел Годфри. Как только мальчик увидел инспектора, он залился краской и все его движения стали неуклюжими.
Питт ощутил укол чувства вины.
— Да, сэр? — Годфри стоял спиной к отцу, вплотную, словно тот был стеной, к которой можно было бы прижаться в поисках поддержки.
Не обращая внимания на то, что никто его не приглашал, Питт сел в кожаное кресло. Это позволило ему смотреть на мальчика снизу вверх, вместо того чтобы вынуждать того задирать голову.
— Годфри, мы плохо знаем мистера Джерома, — начал инспектор, как ему хотелось верить, самым что ни на есть обычным тоном. — Для нас очень важно узнать о нем как можно больше. Он почти четыре года был вашим наставником. Вы должны его знать достаточно хорошо.
— Да, сэр, но я даже не догадывался, что он занимается чем-то плохим. — В ясных глазах мальчишки горел вызов. Годфри расправил свои узкие плечи, и Питт буквально видел, как под фланелевой тканью куртки напряглись его мышцы.
— Это совершенно естественно, — поспешно вставил Уэйбурн, кладя руку сыну на плечо. — Тебя никто в этом не обвиняет, мой мальчик.
Питт с трудом сдержался. Он должен узнать, одно за другим, все те мельчайшие впечатления, создавшие правдоподобный образ человека, который разом перечеркнул долгие годы холодной выдержки, поддавшись внезапной безумной похоти — безумной, потому что она бросала вызов действительности, потому что она не могла дать ему ничего кроме сиюминутного эфемерного наслаждения, при этом уничтожив все то, что тот ценил.
Инспектор неторопливо задавал мальчику вопросы о занятиях, о характере наставника, о том, какие предметы он преподавал хорошо, а какие, казалось, вызывали у него скуку. Он спрашивал про дисциплину на занятиях, про то, как Джером относился к своим обязанностям, ругал ли он за нерадивость. Уэйбурн начинал выходить из себя, теряя терпение. Было видно, что он слушает вопросы Питта с нескрываемым презрением, словно тот тратит время на бесполезные глупости, уклоняясь от реальных проблем ради бесконечного обилия ничего не значащих пустяков. Однако ответы Годфри становились все более уверенными.
Постепенно у Питта стал складываться образ, полностью соответствующий тому человеку, которого он себе представлял, однако это не приносило никакого утешения. Не было никакой новой ниточки, за которую можно было бы ухватиться, никакого нового ракурса, чтобы по-иному взглянуть на уже известные детали. Джером был хорошим преподавателем, очень ответственным и практически начисто лишенным чувства юмора. Все его редкие шутки были слишком сухими, слишком сдержанными благодаря долгим годам строжайшего контроля над самим собой, чтобы их мог понять тринадцатилетний подросток, родившийся и выросший в достатке. То, что Джерому казалось недостижимыми вершинами, Годфри воспринимал как нечто само собой разумеющееся, по праву принадлежащее ему в той жизни, к которой его готовили. В своих неравных отношениях с наставником он не видел ничего противоестественного. Они принадлежали к различным общественным слоям, и так должно было оставаться и впредь. Мальчику и в голову не приходило, что Джером может на него за что-то обижаться. Джером был лишь учителем; это далеко не то же самое, что обладать талантом вождя, мудростью, необходимой для самостоятельного принятия решений, внутренней готовностью принимать на себя долг — или одиночество, тяжкую ношу ответственности.
Горькая ирония судьбы заключалась в том, что ожесточенность Джерома, вероятно, была отчасти порождена тем внутренним голосом в его подсознании, который постоянно напоминал ему о пропасти между ним и его учениками, обусловленной не только рождением, но и узостью его мировоззрения, заставляющей его слишком остро сознавать свое положение, вследствие чего он никогда не мог стать лидером. Человек благородного происхождения живет, не ведая смущения. Его положение надежное, и он не обращает внимания на мелочные обиды, он уверен в своем финансовом благополучии и не считает каждый шиллинг.
Все это промелькнуло в голове у Питта, пока он наблюдал за серьезным и даже самодовольным лицом мальчишки. Теперь Годфри чувствовал себя совершенно непринужденно — этот полицейский был совершенно бестолковым, и его можно было не бояться. Пришло время перейти к главному.
— Выказывал ли мистер Джером ярко выраженное предпочтение по отношению к вашему брату? — небрежным тоном спросил Питт.
— Нет, сэр, — ответил Годфри. И тут же у него на лице отобразилось смятение, поскольку он наконец понял то, что уже смутно доходило до него сквозь пелену горя — намеки на нечто непонятное, но омерзительно постыдное, нечто такое, что еще никак не могло отчетливо сформироваться у него в сознании, хотя он помимо воли и пытался себе это представить. — Ну, сэр, не то чтобы я обращал на это внимание тогда. Мистер Джером был очень… можно сказать… в общем, он проводил много времени и с Титусом Суинфордом, когда тот занимался вместе с нами. А это случалось достаточно часто. Наставник Титуса не очень-то силен в латыни, а мистер Джером знает ее очень хорошо. И к тому же он знает древнегреческий. А еще мистер Холлинс — наставник Титуса — часто болеет простудой. Мы прозвали его «Насморком». — Годфри весьма правдоподобно изобразил хлюпанье носом.
Уэйбурн скривил лицо, недовольный тем, что такому человеку, как полицейский инспектор, занимающему значительно более низкое общественное положение, раскрывают подробности легкомысленных детских проказ.
— А с Титусом мистер Джером также вел себя излишне фамильярно? — спросил Питт, не обращая внимания на Уэйбурна.
Лицо Годфри сжалось.
— Да, сэр. Титус рассказывал мне об этом.
— Вот как? И когда же он вам это сказал?
Мальчик не мигая выдержал его взгляд.
— Вчера вечером, сэр. Я сказал ему, что полиция арестовала мистера Джерома, потому что он сделал с Артуром нечто ужасное. Я пересказал ему то, что говорил вам, о том, как со мной вел себя мистер Джером. И Титус сказал, что и с ним он тоже вел себя так же.
Питт не испытал ни капли удивления — одно лишь серое чувство неизбежности. В конце концов, слабость Джерома проявила себя. Инспектору с самого начала казалось маловероятным, что речь шла о глубоко запрятанной страсти, выплеснувшейся на поверхность без предупреждения. Нет, возможно, уступил ей Джером, поддавшись сиюминутному порыву, но как только он сам признал ее, позволил ей высвободиться в действии, она уже стала неуправляемой. И дальше был лишь вопрос времени, когда какой-нибудь взрослый распознает в ней то, чем она была.
Какая трагическая случайность, что все так быстро переросло в насилие — в убийство. Если хотя бы один из подростков пожаловался своим родителям, главной трагедии удалось бы избежать — Артуру, самому Джерому, его жене.
— Благодарю вас. — Вздохнув, Питт перевел взгляд на Уэйбурна. — Я был бы очень признателен вам, сэр, если бы вы дали мне адрес мистера Суинфорда, чтобы я смог услышать показания самого Титуса. Вы должны понимать, что недостаточно просто пересказать слова свидетеля, кто бы это ни сделал.
Уэйбурн шумно вдохнул, собираясь спорить, но затем вынужден был признать, что это будет бесполезно.
— Если вы настаиваете, — проворчал он.
Титус Суинфорд оказался жизнерадостным мальчуганом чуть постарше Годфри. Он был шире в плечах, веснушчатое лицо не отличалось красотой, но его природная непринужденность сразу же расположила Питта к нему. Встретиться с младшей сестрой Титуса Фанни инспектору не разрешили. А поскольку он не смог бы привести никаких доводов, чтобы оправдать настойчивость, он встретился только с одним мальчиком, в присутствии его отца.
Мортимер Суинфорд сохранял абсолютное спокойствие. Если бы Питт не был достаточно хорошо знаком с правилами света, он, возможно, принял бы любезность за дружелюбие.
— Разумеется, — богатым, звучным голосом согласился он.
Его руки музыканта покоились на спинке обитого гобеленом кресла. Портной, скроивший пиджак, так мастерски знал свое дело, что почти полностью скрыл округлившееся брюшко, распирающее жилет, и раздавшуюся вширь талию. К подобной тщеславности Питт мог относиться только с сочувствием, даже с восхищением. Самому ему не нужно было прятать подобные физические изъяны, но он дорого бы дал, чтобы обладать хотя бы толикой того лоска, той непринужденности, с которой держался Суинфорд, наблюдая за ним.
— Не сомневаюсь, вы ограничитесь лишь тем, что абсолютно необходимо, — продолжал отец Титуса. — Но вы должны собрать достаточно доказательств для суда — и мы это прекрасно понимаем. Титус… — Он сделал сыну выразительный жест рукой. — Титус, правдиво отвечай на все вопросы инспектора Питта. Ничего не скрывай. Сейчас не время для лживой скромности или неуместного чувства преданности. Сплетников никто не любит, но бывает, что человек становится свидетелем преступления, которое не должно остаться безнаказанным. И в таком случае его долг — сказать правду, без страха и без прикрас. Не так ли, инспектор?
— Совершенно верно, — подтвердил Питт с меньшим воодушевлением, чем должен был бы испытывать.
Заявление мистера Суинфорда было прекрасным. Но почему оно прозвучало неискренним — только ли вследствие его апломба, вследствие того, что он полностью владел ситуацией? Суинфорд не производил впечатление человека, который кого-либо боялся или испытывал к кому-либо расположение. И действительно, состояние и родословная обеспечивали ему такое положение, при котором он мог, проявляя лишь чуточку рассудительности, избегать необходимости ублажать окружающих. Ему достаточно было лишь соблюдать общепринятые правила своего общественного слоя, и тогда ничто не могло нарушить его уютную жизнь.
Титус ждал.
— Вы изредка занимались с мистером Джеромом? — поспешил начать Питт, почувствовав, что пауза затянулась.
— Да, сэр, — подтвердил мальчик. — И я, и Фанни. Фанни здорово смыслит в латыни, хотя я и не понимаю, какой ей от нее толк.
— А вам самому какой толк от латыни? — поинтересовался Питт.
Лицо Титуса растянулось в широкой улыбке.
— Я вижу, вы какой-то странный, правда? Конечно, абсолютно никакого! Однако нам не разрешается признаваться в этом вслух. Латынь считается ужасно хорошим предметом — по крайней мере, так говорит мистер Джером. На мой взгляд, только поэтому он согласился заниматься с Фанни, потому что в латыни она сильнее нас всех. Нормального человека от латыни ведь тошнит, правда? Я хочу сказать, девчонки учатся лучше, особенно по таким предметам, как латынь. Мистер Джером говорит, что латынь ужасно логичный язык, а у девчонок ведь нет никакой логики.
— Абсолютно никакой, — согласился Питт, с трудом сохраняя серьезное лицо. — Я так понял, у мистера Джерома не было особого желания заниматься с Фанни?
— Ни малейшего. Он предпочитает мальчиков. — Внезапно Титус помрачнел, и его веснушчатое лицо залилось краской. — Вы здесь как раз из-за этого, да? Из-за того, что случилось с Артуром, и из-за того, что мистер Джером постоянно нас трогал?
Отпираться не было смысла; судя по всему, Суинфорд уже откровенно поговорил с сыном.
— Да. Мистер Джером вас трогал?
Титус скорчил гримасу, выражая смену чувств.
— Да. — Он пожал плечами. — Но я никогда не придавал этому значения. Годфри мне объяснил, в чем дело. Если бы я знал, сэр, что все закончится смертью бедного Артура, я бы рассказал об этом раньше. — На его лицо набежала тень, серо-зеленые глаза вспыхнули чувством вины.
Питт ощутил прилив сочувствия. Мальчик уже был достаточно сообразительным и понял, что его молчание привело к трагедии.
— Конечно. — Инспектор непроизвольно накрыл ладонью руку Титуса. — Естественно, рассказали бы, — но вы не могли ни о чем догадываться. Нормальный человек до конца отказывается верить в подобные гадости. Нельзя обвинять всех и каждого на основании одних только голых подозрений. В случае ошибки вы бы поступили по отношению к мистеру Джерому крайне несправедливо.
— Но все вышло так, что Артур погиб. — Успокоить Титуса было не так-то просто. — Если бы я рассказал обо всем раньше, возможно, я бы его спас.
Питт был вынужден заговорить более откровенно, рискуя нанести глубокую рану.
— А вы понимали, что это нехорошо? — спросил он, выпуская руку мальчика и снова садясь в кресло.
— Нет, сэр! — Титус залился краской, кровь снова прихлынула к его лицу. — Если честно, сэр, я до сих пор не совсем это понимаю. Я даже не могу сказать, хочется ли мне понять — все это очень грязно.
— Грязно. — В глазах этого ребенка, не знающего и малой толики той гнусности, с которой постоянно приходилось сталкиваться инспектору, он сам выглядел испачканным — замаранным своим опытом. — Да, грязно, — повторил Питт. — Мне бы очень не хотелось с этим связываться.
— Да, сэр. Но вы… вы полагаете, что, если бы я догадался раньше, я мог бы спасти Артура?
Питт замялся. Титус не заслужил, чтобы ему лгали.
— Возможно — но, вероятно, все равно не смогли бы. Скорее всего, вам просто никто бы не поверил. Не забывайте, Артур мог сказать сам — если бы захотел!
На лице Титуса отобразилось недоумение.
— А почему он ничего не говорил, сэр? Он ничего не понимал? Но это же невозможно!
— Да, невозможно, ведь так? — согласился Питт. — Мне бы самому хотелось знать ответ на этот вопрос.
— Вне всякого сомнения, он просто испугался. — Суинфорд впервые нарушил молчание после того, как Питт начал расспрашивать его сына. — Бедный мальчик мучился сознанием своей вины — ему было стыдно признаться отцу. Смею предположить, этот жалкий подонок его запугал. А вы как думаете, инспектор? Остается лишь поблагодарить Бога за то, что теперь всему этому положен конец. И мерзавец больше никому не сможет сделать плохо.
Это заявление далеко не полностью соответствовало правде, однако Питт не стал спорить. Он мог только гадать, что принесет судебное разбирательство. Не было никакого смысла заранее пугать этих людей, никакого смысла говорить им, какие горестные и нелицеприятные вещи будут обнажены на процессе. Уж Титусу по крайней мере точно незачем было это знать.
— Благодарю вас. — Инспектор встал, смущенно сознавая, что пиджак, на полах которого он сидел, стал мятым. — Большое вам спасибо, Титус. Большое вам спасибо, мистер Суинфорд. Полагаю, до начала судебного процесса нам больше не придется вас беспокоить.
Суинфорд было шумно вздохнул, однако понимая, что в настоящий момент тратить энергию на споры бесполезно. Он кивнул, выражая свое согласие, и позвонил лакею, чтобы тот проводил Питта до прихожей.
Но тут внезапно дверь распахнулась, вбежала девочка лет четырнадцати и, увидев инспектора, на мгновение смущенно застыла на месте. Но тут же она пришла в себя, расправила плечи и устремила на Питта спокойный взгляд своих серых глаз — довольно прохладный, словно это он, а не она сама, допустил бестактность.
— Прошу прощения, папа, — сказала девочка, поведя плечами под кружевами передника, — я не знала, что у вас посетитель. — Она с первого взгляда оценила инспектора и определила, что он не «гость». Мужчины, принадлежащие к тому же социальному кругу, что и ее отец, носили вместо шерстяных шарфов шелковые кашне и оставляли их тому, кто открывал им дверь, вместе со шляпой и тростью.
— Привет, Фанни, — улыбнувшись, ответил Суинфорд. — Ты пришла, чтобы посмотреть на полицейского?
— Разумеется, нет! — Вскинув подбородок, девочка снова перевела взгляд на Питта, теперь уже осматривая его с ног до головы. — Я пришла сказать, что пришел дядя Эсмонд, а он мне обещал, что, когда я стану достаточно взрослой, чтобы «выходить в свет», он подарит мне на семнадцатилетие жемчужное ожерелье, которое я надену, когда меня будут представлять ко двору. Как вы думаете, там будет присутствовать сама королева или только один принц Уэльский? Как, по-вашему, королева к тому времени еще будет жива? Она ведь уже ужасно старенькая!
— Понятия не имею, — подняв брови, ответил Суинфорд, весело бросив взгляд на Питта. — Наверное, тебе лучше начать с принца Уэльского, а затем уже двигаться дальше — конечно, при условии, что королева к тому времени еще будет жива, ты не находишь?
— Ты надо мной смеешься, — предостерегающим тоном промолвила Фанни. — Дядя Эсмонд не далее как на прошлой неделе ужинал с принцем Уэльским — он только что сам это сказал!
— В таком случае я не сомневаюсь, что это правда.
— Конечно, правда! — В дверях за спиной у девочки появился Эсмонд Вандерли. — Я бы ни за что не посмел солгать такому проницательному и такому несведущему в светских делах человеку, как Фанни. Дорогая моя девочка, — он положил руку на плечо Фанни. — Тебе действительно пора уже избавляться от излишней прямолинейности, а то это закончится большим скандалом. Ни при каких обстоятельствах не показывай людям то, что ты раскрыла их ложь! Это основополагающее правило. Люди благородного происхождения никогда не лгут — они иногда путаются в своих воспоминаниях, и одни лишь невоспитанные и грубые особы высказываются по этому поводу вслух. Не так ли, Мортимер?
— Дорогой мой друг, вы у нас признанный знаток светских нравов — ну как я могу с вами спорить? Если хочешь добиться успеха в жизни, Фанни, слушай брата своей матери Эсмонда.
Возможно, его слова и прозвучали несколько колко, но, заглянув ему в лицо, Питт увидел одну только благожелательность. Он также с некоторым интересом отметил, что Суинфорды, Вандерли и Уэйбурны приходились друг другу родственниками.
Эсмонд Вандерли посмотрел поверх головы девочки на Питта.
— Здравствуйте, инспектор, — сказал он, переходя на серьезный тон. — Вы по-прежнему занимаетесь этим печальным делом, связанным с молодым Артуром?
— Да, сэр. К сожалению, нам предстоит еще очень многое выяснить.
— Вот как? — На лице Вандерли изобразилось легкое удивление. — И что же, например?
Суинфорд едва заметно повел рукой.
— Титус, ты можешь идти. Фанни, если у тебя остались какие-то проблемы с латынью, садись-ка лучше за занятия.
— Да, сэр.
Извинившись перед Вандерли, мальчик в замешательстве оглянулся на Питта, сознавая, что этот вопрос в пособиях по этикету не прописан. Как ему быть, отнестись к полицейскому инспектору как к простому торговцу и уйти, подобно джентльмену? Решив так и поступить, Титус взял сестру за руку, к огромному ее недовольству, поскольку девочку разбирало любопытство, и вывел ее из комнаты.
Как только за детьми закрылась дверь, Вандерли повторил свой вопрос.
— Ну, мы понятия не имеем, где произошло преступление, — начал Питт в надежде на то, что эти двое, близко знакомые с семейством Уэйбурнов, смогут что-нибудь подсказать. Его осенила новая мысль. — А нет ли у Уэйбурнов другого жилья, которым можно было бы воспользоваться? Например, загородного дома? А может быть, сэр Энсти и леди Уэйбурн куда-нибудь уезжали, оставляя детей с Джеромом?
Нахмурившись, Вандерли задумался. Его лицо стало серьезным.
— Кажется, я припоминаю, что весной они всей семьей выехали в деревню… Разумеется, у них есть загородный дом. А затем Энсти и Бенита на какое-то время вернулись в Лондон, оставив мальчишек там. Должно быть, с ними находился Джером — естественно, он отправился в деревню вместе с семьей. Нельзя забывать об образовании детей. Знаете, бедный Артур был очень одаренным мальчиком. Даже подумывал о том, чтобы поступить в Оксфорд. Не могу представить себе, зачем — он мог бы всю жизнь не работать. Больше всего ему нравились классические дисциплины. Кажется, он собирался выучить и древнегреческий. Джером был хорошим педагогом, тут ничего не скажешь. Чертовски жалко, что он оказался гомосексуалистом, чертовски жалко. — Он произнес это со вздохом, устремив взор вдаль. На его лице была печаль, но без злости или резкого презрения, что можно было бы ожидать.
— Хуже того, — покачал головой Суинфорд. Его широкий рот округлился, словно воздух в комнате наполнился горечью. — Это еще не все. Энсти сказал, он был заражен болезнью и передал ее Артуру… Бедный мальчик!
— Болезнью? — побледнел Вандерли. — О господи! Это ужасно! Насколько я понимаю, никаких сомнений быть не может?
— Сифилисом, — уточнил Суинфорд.
Отступив назад, Вандерли опустился в большое кресло и зажал кистями глаза, словно стараясь скрыть свое потрясение и в то же время отгородиться от непрошеных образов, возникших у него в сознании.
— Как все это гнусно, черт побери! Какая… какая отвратительная мерзость! — Помолчав, Вандерли рывком вскинул голову и пристально посмотрел на Питта. Глаза у него были такие же серые, как и у Фанни. — И что вы намерены предпринять по этому поводу? — Он замялся, лихорадочно подбирая нужные слова. — Боже милосердный, если все это правда, зараза могла расползтись куда угодно — поразить любого!
— Мы стараемся выяснить об этом человеке все возможное, — ответил Питт, сознавая, что этого недостаточно, совсем недостаточно. — Нам известно, что он вел себя чересчур откровенно с другими детьми, другими мальчиками, однако до сих пор мы не смогли установить, где именно происходили его интимные встречи с Артуром — и где Артур был убит.
— Черт возьми, какое это имеет значение! — взорвался Вандерли, вскакивая на ноги. Его гладко выбритое точеное лицо вспыхнуло, мышцы напряглись. — Вам же известно, что это сделал Джером, ведь так? Помилуй Бог, инспектор, если он был так помешан на своей страсти, он мог снять комнату где угодно! Вы же не настолько наивны, чтобы не понимать этого — в конце концов, это ведь ваше ремесло!
— Я это понимаю, сэр. — Питту пришлось приложить все силы, чтобы не повысить голос, чтобы не выдать свое отвращение и нарастающее чувство беспомощности. — Но я все равно считаю, что обвинение будет гораздо более прочным, если мы сможем разыскать эту комнату — а также кого-нибудь, кто видел Джерома там, быть может, хозяина, который принимал у него деньги, все равно кого, что-либо более определенное. Видите ли, пока что мы можем доказать только то, что Джером приставал к Годфри Уэйбурну и Титусу.
— А что вам еще нужно? — воскликнул Суинфорд. — Едва ли Джером совращал мальчишку при свидетелях! Он извращенец, преступник, бог знает где заражающий всех этой грязной болезнью! Но он не дурак, он никогда не терял из виду такие мелочи, как необходимость замести за собой следы!
Вандерли провел рукой по волосам, внезапно снова становясь спокойным и выдержанным.
— Нет, Мортимер, инспектор прав. Ему нужно знать больше. В Лондоне десятки тысяч комнат внаем, и он ни за что не разыщет ту, которая нужна, если только ему случайно не повезет. Но он может найти что-нибудь другое, кого-нибудь, кто знал Джерома. Не думаю, что бедняга Артур был единственным. — Он угрюмо опустил взгляд, и его голос стал тише. — Я хочу сказать… этот человек был рабом своей слабости.
— Да, конечно, — согласился Суинфорд. — Однако это работа полиции, а не наша, слава Богу. Мы не должны загружать себя тем, что еще было нужно Джерому — и зачем. — Он повернулся к Питту. — Вы поговорили с моим сыном — я готов считать, что этого достаточно, но если нет, вы должны продолжать расследование везде, где считаете нужным, на улицах или где бы то ни было еще. Не знаю, что вам еще может понадобиться.
— Непременно должно быть что-то еще.
Питт был в растерянности. Ему было известно так много, и в то же время так мало: объяснения, ставившие все на свое место, — растущая безысходность, вполне объяснимая, одиночество, чувство обделенности. Достаточно ли будет этого, чтобы повесить человека, повесить Мориса Джерома за убийство Артура Уэйбурна?
— Да, сэр, — произнес инспектор вслух. — Да — мы будем искать, повсюду, где только сможем.
— Хорошо. — Суинфорд кивнул. — Хорошо. Что ж, принимайтесь за дело! Всего хорошего, инспектор.
— До свидания, сэр. — Питт молча прошел к Двери и открыл ее. Выйдя в коридор, он забрал у лакея шляпу и пальто.
Шарлотта отправила Доминику письмо, в котором настойчиво просила его ускорить шаги по Устройству знакомства с Эсмондом Вандерли. Она сама смутно представляла себе, что надеялась узнать, однако сейчас как никогда важно было предпринять эту попытку.
И вот наконец сегодня пришел ответ, в котором Доминик сообщал, что может, если она хочет, проводить ее на вечеринку, хотя он и сомневался, что ей там будет интересно. В приписке он спрашивал, есть ли у нее что-нибудь подходящее, потому что сборище собиралось модное и даже немного вызывающее. Если Шарлотта решит ехать, он заедет за ней в своем экипаже в четыре часа.
У Шарлотты в голове все смешалось. Разумеется, она поедет! Но что ей надеть, чтобы не опозорить Доминика? Модное и вызывающее! Эмили до сих пор не вернулась в Лондон, так что одолжить наряд у нее было нельзя, даже если бы было время. Взбежав наверх, Шарлотта распахнула настежь дверцы гардероба. Сперва она ощутила надежду. Все ее платья были сшиты по прошлогодней моде — ну или, в крайнем случае, по позапрошлогодней. Но все они были сугубо практичными — а разве можно дать наряду более уничижительную оценку? Ну кому сейчас была нужна их практичность?
Вот бледно-лиловое платье двоюродной бабушки Веспасии, которое ей дали на похороны. С черной шалью и черной шляпкой оно выглядело траурным — и очень подходящим. Достав платье, Шарлотта критически его оглядела. Определенно, оно было роскошным и очень строгим — облачение герцогини, и притом престарелой. Но если отрезать высокий воротник, сделав откровенный вырез, и выпустить рукава из-под пелерины, платье станет выглядеть гораздо более современно — больше того, по-авангардистски!
Блестящее решение! Эмили гордилась бы ею. Не давая себе времени передумать, Шарлотта схватила с ночного столика ножницы для вскрытия писем и принялась за работу. Она знала, что если остановится и задумается о том, что делает, то потеряет всю свою решимость.
Работа была завершена вовремя. Шарлотта уложила волосы в высокую прическу (ах, если бы только Грейси умела прислуживать знатным дамам!), покусала себе губы, наполняя их алой кровью, и пощипала щеки, придавая им цвет, после чего сбрызнула себя лавандовой водой. Когда приехал Доминик, она величественно выплыла ему навстречу, держа голову высоко поднятой, стиснув зубы, не смотря ни вправо, ни влево и уж тем более не на Доминика, чтобы узнать, что он о ней думает.
Когда они сели в экипаж, Доминик открыл было рот, собираясь сделать какое-то замечание, затем слабо улыбнулся, несколько смущенный, и снова закрыл рот.
Шарлотте хотелось верить, что она не выставляет себя на всеобщее посмешище.
Вечеринка оказалась не похожа на все те, где ей приходилось бывать прежде. Она проходила не в одном зале, а сразу в нескольких, богато украшенных, хотя обстановка и показалась Шарлотте чересчур навязчивой, подражающей в одном помещении двору последних французских королей, в другом — дворцу турецкого султана, а в третьем — чему-то восточному, с расшитыми золотом шелковыми ширмами. В целом атмосфера была помпезной и несколько вульгарной; у Шарлотты возникли серьезные сомнения в том, мудро ли она поступила, явившись сюда.
Но если она и беспокоилась насчет своего платья, выяснилось, что все ее опасения были напрасны; некоторые наряды были настолько вызывающими, что в сравнении с ними молодая женщина почувствовала себя одетой чрезвычайно скромно. И действительно, хотя ее платье открывало довольно смелым вырезом грудь и оголяло плечи, глядя на него, не возникало тревожного ощущения, что оно полностью сползет с тела, предрекая катастрофу. А Шарлотта, оглянувшись по сторонам, пришла к выводу, что именно эта опасность угрожает нарядам кое-кого из присутствующих дам. Если бы бабушка их увидела, ее хватил бы апоплексический удар! Молодая женщина стояла и наблюдала за ними, удерживая Доминика за руку, чтобы он не улизнул, оставив ее одну. Поведение некоторых гостей было настолько откровенным, что его ни за что не потерпели бы в тех кругах, в которых Шарлотта вращалась до своего замужества.
Но Эмили всегда говорила, что высший свет сам устанавливает для себя правила.
— Ты хочешь уйти? — с надеждой в голосе прошептал Доминик.
— Разумеется, нет! — ответила Шарлотта, не дав себе времени задуматься из опасения, что она согласится. — Я хочу познакомиться с Эсмондом Вандерли.
— Зачем?
— Я же тебе говорила — речь идет о преступлении.
— Знаю, — резко ответил Доминик. — Полиция уже арестовала учителя. Во имя всего святого, чего ты рассчитываешь добиться, переговорив с Вандерли?
Это был очень разумный вопрос, и Доминик имел определенное право его задать.
— Томас не до конца уверен в его виновности, — шепотом ответила Шарлотта. — В этом деле остается еще очень много неясного.
— Тогда почему он арестовал этого человека?
— Ему приказали!
— Шарлотта…
В этот момент молодая женщина, рассудив, что храбрость является неотъемлемой частью осторожности, отпустила руку Доминика и устремилась вперед, вливаясь во всеобщее веселье.
Она тотчас же обнаружила, что все беседы здесь поверхностные и игривые, изобилующие модными словечками и безудержным смехом, а также многозначительными взглядами. В другой раз Шарлотта, возможно, посчитала бы себя лишней, однако сейчас она была здесь, чтобы смотреть и слушать. Тем немногим, кто обращался к ней, она отвечала односложно, даже не пытаясь завязать разговор, полностью поглощенная наблюдением за окружающими.
Все до одной женщины были богато одеты и буквально источали уверенность в себе. Они легко скользили от одной группы к другой, заигрывая с мастерством, которому Шарлотта завидовала и которое в то же время осуждала. Овладеть подобным искусством было для нее все равно что отрастить за спиной крылья. Казалось, что даже самые непривлекательные одарены способностью блистать остроумием и щеголять собой.
Мужчины также были одеты по последнему слову моды: безукоризненно скроенные пиджаки, пышные галстуки, вызывающе длинные волосы, вьющиеся так, что позавидовала бы и женщина. В кои-то веки Доминик выглядел блеклым. На фоне остальных его правильное лицо казалось скромным, одежда была строгой — и Шарлотта поймала себя на том, что так ей нравится гораздо больше.
Один стройный молодой мужчина с красивыми руками и страстно чувственным лицом стоял в одиночестве у стола, не отрывая взгляда темно-серых глаз от пианиста, исполняющего на рояле ноктюрн Шопена. У Шарлотты мелькнула мысль, не чувствует ли он себя здесь таким же лишним, как и она сама. На лице у него было написано несчастье, глубокое горе, которое он стремился развеять, но тщетно. А что, если это и был Эсмонд Вандерли?
Шарлотта обернулась, ища Доминика.
— Кто это? — шепотом спросила она.
— Лорд Фредерик Тернер, — ответил тот, и на его лицо набежала тень, которую Шарлотта не смогла объяснить. В ней была неприязнь, смешанная с еще чем-то непонятным. — А Вандерли я пока что не вижу. — Крепко взяв Шарлотту за локоть, Доминик увлек ее вперед. — Перейдем в следующий зал. Возможно, он там.
Поскольку Шарлотта не собиралась вырываться силой, ей не оставалось выбора, кроме как последовать за Домиником.
Кое-кто подходил к нему, и Доминик представлял Шарлотту как свою свояченицу мисс Эллисон. Разговоры получались тривиальными и пустыми; Шарлотта не задерживала на них свое внимание. Выразительная женщина с черными вьющимися волосами мастерски перехватила Доминика и увела его прочь, небрежным, интимным движением взяв под руку, и Шарлотта неожиданно осталась одна.
Скрипач исполнял какое-то произведение, казалось, без начала и без конца. Вскоре к Шарлотте подошел по-байроновски красивый мужчина с дерзким открытым взглядом, полным веселья.
— Эта музыка невыразимо нудная, вы не находите? — заметил он, показывая, что хочет завязать беседу. — Не могу взять в толк, зачем он это делает?
— Быть может, чтобы дать всем желающим предмет для непринужденного начала разговора? — холодно предположила Шарлотта. Ее не представили этому мужчине, и он позволял себе недопустимую вольность.
Похоже, замечание молодой женщины его позабавило, и он откровенно осмотрел ее, задержав взгляд на открытых плечах и шее. Шарлотта пришла в бешенство, поняв по жару, разлившемуся по коже, что она покраснела. Только этого не хватало!
— Вы здесь прежде не бывали, — заметил мужчина.
— Должно быть, вы приходите сюда регулярно, раз обратили на это внимание. — Шарлотта обильно приправила свой голос едкой язвительностью. — Я удивлена, ведь вам здесь неинтересно.
— Я имел в виду только музыку. — Он покачал головой. — К тому же я оптимист. Я прихожу сюда в постоянной надежде на какое-нибудь восхитительное приключение. Кто бы мог предсказать, что я познакомлюсь здесь с вами?
— Вы со мной не познакомились! — Шарлотта попыталась заморозить дерзкого нахала ледяным взглядом, но на того это не оказало никакого воздействия; больше того, похоже, это позабавило его еще больше. — Вы силой навязали мне знакомство, продолжать которое у меня нет ни малейшего желания! — добавила она.
Мужчина рассмеялся вслух — приятный звук, выражающий искреннее веселье.
— Знаете, дорогая, а вы не такая, как все! Уверен, я проведу в вашем обществе неповторимый вечер, и вы обнаружите, что я не страдаю недостатком щедрости и не слишком требователен.
Внезапно все с омерзительной четкостью встало на свои места: это было место встреч! Многие из присутствующих здесь женщин были куртизанками, и этот наглец принял ее за одну из них. Шарлотта вспыхнула, ругая себя за собственную недогадливость, а также за то, что отчасти она была польщена оказанным ей вниманием. Ее захлестнул бесконечный стыд.
— Мне нет ни малейшего дела до того, что вы собой представляете! — задыхаясь, воскликнула она. — И я выскажу несколько крайне нелицеприятных слов своему свояку за то, что он меня сюда привел, — добавила она, покривив душой. — Его чувство юмора оставляет желать лучшего!
Крутанув юбками, Шарлотта поспешила прочь, оставив нахала остолбеневшим от удивления, но развеселенным случившимся, поскольку у него появилась занятная история, которую можно было рассказать приятелям.
— Поделом тебе, — с некоторым злорадством сказал Доминик, когда Шарлотта разыскала его.
Обернувшись, он указал на мужчину, одетого изящно, но неброско, по последнему писку моды, но так, что это не казалось надуманным. Черты лица незнакомца были приятные, волосы не обладали чрезмерной длиной.
— Позволь представить тебе мистера Эсмонда Вандерли — моя свояченица мисс Эллисон.
Шарлотта оказалась не готова к этому; она еще не успела собраться с мыслями после предыдущей встречи.
— Как поживаете, мистер Вандерли? — произнесла она с гораздо меньшим самообладанием, чем намеревалась. — Доминик так много рассказывал о вас. Я рада возможности с вами познакомиться.
— По отношению ко мне он не был так любезен, — с обаятельной улыбкой ответил Вандерли. — Вас он держал в строжайшей тайне, что я нахожу с его стороны, возможно, и разумным, но в то же время крайне эгоистичным.
Теперь, оказавшись лицом к лицу с ним, Шарлотта ломала голову, как перевести разговор на Артура Уэйбурна и вообще на что-либо, связанное с Джеромом. Сама мысль встретиться с Вандерли в такой обстановке казалась ей нелепой. Эмили смогла бы устроить все с большей уверенностью — ну как она могла поступить так беспечно, отлучившись именно тогда, когда она так нужна! Ей следовало оставаться в Лондоне и гоняться за убийцами, а не скакать верхом по лестерширским болотам за какой-то несчастной лисой!
На мгновение опустив взгляд, Шарлотта снова подняла его с открытой, хотя и несколько смущенной улыбкой.
— Возможно, Доминик посчитал, что ввиду тяжкой утраты, недавно постигшей вас, вам не до новых знакомств. В свое время в нашей семье также случилось большое горе, и мы понимаем, что это может иметь самые непредвиденные последствия.
Ей хотелось верить, что улыбка, сочувствие проявятся в ее взгляде и что Вандерли правильно их поймет. Помилуй Бог! Если ее снова неправильно поймут, она этого не перенесет!
— Какую-то минуту назад тебе хотелось только, чтобы тебя оставили одну, — с жаром продолжала Шарлотта, — но вот уже ты больше всего на свете жаждешь оказаться в толпе людей, которым нет ни малейшего дела до твоих переживаний. — Она осталась довольна своим экспромтом: сама Эмили гордилась бы подобным приукрашиванием правды.
Вандерли был поражен.
— Боже милосердный! Как вы проницательны, мисс Эллисон! Я даже не догадывался, что вам известно о трагедии, постигшей нашу семью. Доминик, судя по всему, о ней даже не подозревает. Вы прочитали обо всем в газетах?
— О нет! — не задумываясь, солгала Шарлотта. Она еще не забыла, что дамы из приличного общества этого не делают. От чтения газет перегревается кровь; считалось вредным для здоровья излишне возбуждаться, не говоря уж про этическую сторону. Ее осенила мысль получше: — У меня есть подруга, которая также имела дело с этим мистером Джеромом.
— О господи! — устало промолвил Вандерли. — Бедняга!
Шарлотта опешила. Неужели он имел в виду Джерома? Определенно, испытывать сочувствие Вандерли мог только в отношении Артура Уэйбурна.
— Какая трагедия, — согласилась она, подобающим образом понизив голос. — Он был так молод! Загубленная невинность — это всегда ужасно. — Собственные слова показались Шарлотте скучным нравоучением, однако в первую очередь она думала о том, чтобы разговорить Вандерли и что-нибудь у него выпытать, а не о том, чтобы самой произвести на него хорошее впечатление.
Его широкий рот едва заметно скривился.
— Мисс Эллисон, вы сочтете меня крайне невежливым, если я с вами не соглашусь? Лично я нахожу полную невинность чем-то невыносимо скучным, и рано или поздно ее все равно неизбежно приходится терять, если только человек полностью не отрекается от жизни, уходя в монастырь. Но, смею предположить, даже туда все равно вторгаются те же самые извечные зависть и злоба. И надо стремиться к тому, чтобы заменить невинность на чувство юмора и немного стиля. К счастью, Артур обладал и тем, и другим. — Вандерли чуть приподнял брови. — У Джерома же, напротив, и то и другое отсутствует. И, конечно, у Артура было обаяние, в то время как Джером, этот бедный мужеложец, полный осел. У него нет ни легкости, ни даже основополагающего умения выживать в обществе.
Доминик сверкнул на него глазами, но, судя по всему, не смог найти подходящих слов, чтобы ответить на подобную откровенность.
— О! — Вандерли одарил Шарлотту открытой, искренней улыбкой. — Прошу прощения, мой язык ничем нельзя оправдать. Я только что узнал, что этот жалкий человек навязывал знаки внимания также и моему младшему племяннику и сыну кузена. То, что произошло с Артуром, ужасно само по себе, но я все еще не могу прийти в себя от известия, что Джером приставал к Годфри и Титусу. Так что проявите снисхождение и спишите мою бестактность на чувство потрясения.
— Конечно, поспешно заверила его Шарлотта, не из чувства вежливости, а потому что искренне так считала. — Должно быть, это совершенно порочный человек, и любой человек, обнаружив, что подобный извращенец в течение нескольких лет учил детей, от ужаса начисто забыл бы, как вести светские разговоры. Я поступила бестактно, заговорив об этом. — Ей хотелось верить, что Вандерли не воспримет ее слова буквально и не сменит тему. Не слишком ли осторожно она себя ведет? — Будем надеяться, что расследование завершится в самое ближайшее время и этого мерзавца отправят на виселицу, — добавила Шарлотта, пристально наблюдая за лицом своего собеседника.
Длинные ресницы опустились в движении, выражающем боль и стремление к уединению. Шарлотта пожалела о том, что упомянула про виселицу. Сама она меньше всего желала этого — и Джерому, и кому бы то ни было другому.
— Что я хотела сказать, — торопливо заговорила женщина, — так это то, что судебный процесс будет коротким, и ни у кого не останется сомнений в том, что Джером виновен!
Вандерли посмотрел ей прямо в глаза. Он ответил с откровенностью, показавшейся совершенно не к месту на этой вечеринке, полной притворства и лицемерия.
— Выстрел наповал, мисс Эллисон? Да, я тоже надеюсь на это. Гораздо лучше похоронить все грязные мелочи. Кому нужно обнажать боль? Прикрываясь стремлением к истине, мы суемся в лабиринт проблем, которые нас нисколько не касаются. Артура все равно не воскресишь. Так пусть же этот жалкий наставник будет осужден так, чтобы все его меньшие грехи не выставлялись на обозрение сладострастной публики, упивающейся сознанием собственной правоты.
Внезапно Шарлотте стало стыдно. Она почувствовала себя конченой лицемеркой. Она занималась именно тем, что осуждал Вандерли, с чем она сама молчаливо соглашалась: копалась во всех мыслимых пороках в бесконечном стремлении найти правду. Она действительно считала Джерома невиновным, или же просто давала волю своему любопытству, как другие?
Шарлотта на мгновение зажмурилась. Это все нематериально! Томас в это не верит — по крайней мере, его терзают отчаянные сомнения. Пусть Джером извращенец, но он заслуживает честного разбирательства!
— Если он виновен? — тихо спросила молодая женщина.
— А вы считаете, он невиновен? — Вандерли пристально смотрел на нее, и его взгляд был полон горя. Возможно, он опасался еще одного мучительного и выматывающего испытания для своей семьи.
Шарлотта поняла, что попала в ловушку; мгновение искренности прошло.
— О… я понятия не имею! — Она широко раскрыла глаза. — Надеюсь, полиция редко ошибается.
С Доминика было уже достаточно.
— Я склонен считать это крайне маловероятным, — с неприкрытой резкостью заметил он. — В любом случае, тема эта очень неприятная, Шарлотта. Уверен, тебе будет приятно услышать, что Алисия Фицрой-Хэммонд вышла замуж за этого невероятного американца — как там его зовут? — Виргилия Смита. И у нее будет ребенок. Она уже на время покинула свет. Ты ведь их помнишь, не так ли?
Шарлотта обрадовалась этой новости. Алисия очень переживала смерть своего первого мужа, случившуюся незадолго до убийств на Ресуррекшн-роу.
— О, я так рада! — искренне воскликнула она. — Как ты думаешь, она ответит, если я ей напишу?
Доминик скорчил гримасу.
— Не могу себе представить, чтобы Алисия тебя забыла, — сухо произнес он. — Обстоятельства вашего знакомства едва ли можно назвать заурядными. Человек не каждую неделю натыкается на трупы!
Какая-то женщина в ярко-розовом платье взяла Вандерли за пуговицу сюртука и увела прочь. Тот последовал за ней неохотно, смущенно оглянувшись, однако воспитание не позволило ему отказаться от такого бесцеремонного приглашения.
— Надеюсь, теперь ты удовлетворена? — язвительно поинтересовался Доминик, когда Вандерли удалился. — Потому что в противном случае тебе предстоит уйти отсюда недовольной. Я не собираюсь задерживаться здесь ни минуты!
Шарлотта хотела было возразить, чисто из принципа. Но, если честно, ей не меньше Доминика хотелось уйти.
— Да, спасибо, — елейным голосом произнесла она. — Ты проявил просто верх терпения.
Подозрительно посмотрев на нее, Доминик решил все же не ставить под сомнение ее замечание, внешне похожее на комплимент, и принять подарок. Они вышли на вечерний осенний воздух, оба испытывая облегчение, но каждый по своей собственной причине, и поехали домой. Шарлотта испытывала настойчивую потребность сменить этот вызывающий наряд до того, как возникнет необходимость объясняться по его поводу с мужем, — о таком подвиге сейчас не могло быть и речи.
И у Доминика также не было никакого желания становиться свидетелем подобной конфронтации, с каким бы уважением ни относился он к Питту — а может быть, как раз вследствие этого. У него все сильнее крепло подозрение, что инспектор вовсе и не давал добро на эту встречу с Вандерли.
