Глава 11

Питт стоял под новым электрическим фонарем на набережной Темзы и смотрел на черную воду, которая танцевала в отсветах яркими искрами, после чего утекала дальше в непроницаемый мрак. Круглые шары вдоль балюстрады напоминали многочисленные маленькие луны, висящие прямо над головами изящной и модной толпы, которая прогуливалась в этот морозный зимний вечер, кутаясь в дорогие меха, звонко стуча каблуками по затянутой коркой льда мостовой.

После того как Джерома повесят, все, что Питт выяснит об убийстве Артура Уэйбурна, уже не будет иметь никакого значения. Однако останется еще Альби. Кто бы ни убил его, это определенно не Джером; когда было совершено преступление, тот был надежно заточен в самом сердце Ньюгейтской тюрьмы.

Связаны ли между собой оба убийства? Или же это не более чем случайное совпадение?

Какая-то женщина рассмеялась, проходя мимо Питта, так близко, что край ее юбки скользнул по его брюкам. Ее спутник, в лихо заломленном набок цилиндре, склонился к ней и что-то шепнул. Женщина снова засмеялась, и Питт интуитивно догадался, что сказал ей мужчина.

Повернувшись к ним спиной, инспектор стоял, уставившись в непроницаемую пустоту реки. Он хотел узнать, кто убил Альби. И ему по-прежнему казалось, что в деле Артура Уэйбурна оставалось еще много лжи, лжи очень важной, хотя рассудок его пока что не мог предложить объяснений, что это за ложь и какое она имеет значение.

Сегодня вечером Питт снова ездил в Дептфорд, но не узнал ничего существенного, лишь множество подробностей, о которых можно было и так догадаться. В числе клиентов Альби были весьма состоятельные мужчины, готовые идти на многое, только чтобы их странные вкусы не получили огласку. Неужели у Альби хватило глупости повысить уровень жизни за счет шантажа, тем самым застраховав себя от того времени, когда он уже не сможет больше сам назначать цену за свои услуги?

Но все же, как правильно заметил сержант Уиттл, гораздо вероятнее Альби стал жертвой обычной ссоры с одним из клиентов, который задушил его в пылу ревности или неутоленного вожделения. Или, быть может, имела место самая заурядная драка из-за денег. Быть может, Альби просто проявил чрезмерную алчность.

И все же Питт хотел знать всю правду; вопросы без ответов не давали ему покоя, раздражая его подобно непрекращающейся ноющей боли.

Выпрямившись, Томас направился вдоль ряда фонарей. Он шел быстрее праздно гуляющих, которые кутались в шарфы, чтобы защититься от пронизывающего ветра. Рядом с ними медленно катили экипажи, готовые забрать их, как только им надоест разминать ноги. Вскоре и Питт поймал извозчика и поспешил домой.

На следующий день в полдень встревоженный констебль постучал в дверь кабинета Питта и сказал, что мистер Этельстан немедленно требует его к себе. Ничего не подозревая, Томас направился наверх; все его мысли в настоящий момент были поглощены проблемой возвращения похищенного серебра. Он решил, что суперинтендант хочет выяснить у него, какова вероятность вынесения обвинительного приговора.

— Питт! — взревел Этельстан, как только инспектор вошел к нему в кабинет. Суперинтендант стоял, в большой пепельнице из полированного камня лежала смятая сигара, топорщась рассыпавшимся табаком. — Питт, клянусь Богом, я вас раздавлю! — Его голос поднялся еще выше. — Руки по швам, когда я с вами говорю!

Питт послушно сдвинул каблуки, изумленный багровым лицом и трясущимися руками Этельстана. Очевидно, суперинтендант был на грани того, чтобы полностью потерять над собой контроль.

— Не стойте как истукан! — Обойдя вокруг стола, Этельстан оказался лицом к лицу с Питтом. — Я не потерплю тупое неповиновение! Вы полагаете, вам сойдет с рук все что угодно, да? Только потому, что какому-то сельскому помещику-выскочке вздумалось обучать вас вместе со своим сыном, и теперь вам кажется, будто вы умеете говорить как джентльмен? Что ж, Питт, позвольте вывести вас из заблуждения — вы полицейский инспектор и обязаны соблюдать дисциплину, как и любой другой сотрудник полиции. Я могу повысить вас по службе, если сочту, что вы того достойны, и также запросто могу разжаловать в сержанты или даже простые констебли, если увижу на то причины. Больше того, в моем праве просто выгнать вас из полиции! Я запросто могу выставить вас на улицу! Как вам это понравится, Питт? Ни работы, ни денег. Как вы в таком случае будете содержать свою жену, благородную даму, привыкшую ни в чем не испытывать нужды, а?

Томас едва не рассмеялся вслух: как все это было нелепо! У Этельстана был такой вид, будто он того гляди свалится в обморок, если ничего не предпримет. Но Питту также стало страшно. Пусть Этельстан выглядит смешно, стоя посреди кабинета с багровым лицом, выпученными глазами и раздутой, как у индюка, шеей, стянутой удушливо-жестким белым воротничком, но он находится на самой грани самообладания и запросто может уволить Питта из полиции. Томас любил свою работу; он считал, что приносит обществу пользу, распутывая клубки тайн и устанавливая истину — порой нелицеприятную. Это позволяло ему чувствовать, что он чего-то стоит; просыпаясь по утрам, Томас знал, почему ему надо встать, куда он должен будет пойти, и это наполняло его жизнь смыслом. Если бы его остановили на улице и спросили: «Кто вы такой», он в ответ перечислил бы все то, чем он являлся и почему; и речь шла не только о внешней стороне ремесла, но и о его сути. Этельстан даже не представлял себе, насколько сильным ударом явилась бы для него потеря этой работы.

Но, глядя на багровое лицо суперинтенданта, Питт понял, что тот хотя бы отчасти сознает, какое значение имеет для него работа. Этельстан хотел запугать его, принудить к послушанию.

Значит, дело снова касалось Альби и Артура Уэйбурна. Ничего другого настолько же важного больше не было.

Внезапно Этельстан вскинул руку и ударил Питта по лицу. Боль была жгучей, но инспектор поймал себя на том, что удивляться было глупо. Он стоял, вытянувшись по швам.

— Да, сэр? — ровным голосом спросил он. — В чем дело?

Похоже, до Этельстана дошло, что он до последней капли растерял собственное достоинство, позволив себе отдаться неконтролируемым чувствам в присутствии подчиненного. Кровь по-прежнему приливала к его лицу, но он медленно сделал глубокий вдох, и руки у него перестали трястись.

— Вы снова ездили в дептфордский полицейский участок, — уже гораздо тише сказал суперинтендант. — Вы вмешивались в расследование, которое ведется там, и запрашивали сведения о смерти подростка-проститутки Фробишера.

— Я отправился туда в свое свободное время, — ответил Питт, — предложить свою помощь, поскольку нам уже многое известно об этом человеке, а дептфордская полиция столкнулась с ним впервые. Если вы помните, он жил в нашем районе.

— Не дерзите мне! Разумеется, я все помню! Это извращенец, торговавший своим телом, к услугам которого прибегал Джером! Он заслужил такую участь! Сам обусловил свою погибель! И чем больше такого сброда убивает друг друга, тем лучше чувствуют себя в нашем городе порядочные люди. А нам с вами, Питт, платят именно за то, чтобы оберегать порядочных людей! Не забывайте это!

Слова вырвались у Питта, прежде чем он успел подумать.

— Порядочные люди — это те, сэр, кто спит только со своими женами? — Он хотел, чтобы его замечание прозвучало наивно, но все же в его голос прокрался сарказм. — А как мне узнать, сэр, которые порядочные?

Этельстан уставился на него. Кровь прилила к его лицу и тотчас же отхлынула.

— Вы уволены, Питт! — наконец сказал он. — Вы больше не работаете в полиции!

Томасу показалось, будто его со всех сторон стиснул ледяной холод, словно он оступился и упал в реку. Инспектор сам не узнал свой голос, наполненный бравадой, которую на самом деле он не испытывал.

— Быть может, сэр, так оно и к лучшему. Я все равно не смог бы достоверно определять, кого нам следует защищать, а кому можно позволить убивать друг друга. Я ошибочно полагал, что мы должны предотвращать преступления и задерживать преступников, насколько это в наших силах, причем общественное положение и моральные устои жертвы и нарушителя не имеют значения, — мы должны обеспечивать закон и порядок, «без злобы, страха и предпочтений».

Горячая краска снова нахлынула на лицо Этельстана.

— Вы обвиняете меня в предпочтениях, Питт? Вы хотите сказать, что я продажный?

— Нет, сэр. Вы сами это сказали, — ответил Питт. Теперь ему больше нечего было терять. Этельстан отнял у него все, что только мог отнять, и теперь у него не было над ним власти.

Суперинтендант сглотнул комок в горле.

— Вы меня неправильно поняли, — с едва сдерживаемой яростью произнес он, но уже тихо, внезапно снова стараясь взять себя в руки. — Временами мне кажется, что вы нарочно притворяетесь глупым. Ничего такого я не говорил. Я имел в виду только то, что Альби Фробишера и ему подобных рано или поздно ждет плохой конец, и мы ничего не можем с этим поделать — только и всего.

— Прошу прощения, сэр. Мне показалось, вы сказали, что мы не должны ничего делать.

— Чепуха! — Этельстан замахал руками, словно прогоняя саму такую мысль. — Я не говорил ничего подобного. Разумеется, мы должны прилагать все усилия! Просто это дело безнадежно. Неразумно тратить лучшие силы полиции на расследование, в котором нет никаких шансов на успех! Так диктует здравый смысл. Из вас никогда не получится хороший администратор, Питт, если вы не научитесь понимать, как лучшим образом использовать ограниченные силы, имеющиеся в наличии! Пусть это послужит вам уроком.

— Едва ли я когда-либо стану администратором, поскольку у меня нет работы, — заметил Питт.

Холодная реальность постепенно запечатлевалась у него в сознании. Сквозь первое потрясение начинало проглядывать беспросветное будущее. Это было по-детски нелепо, но ему к горлу подкатил клубок. В это мгновение Питт ненавидел Этельстана так сильно, что ему хотелось его ударить, избить до крови. После чего он выйдет из участка, где все его знают, и спрячется в сером унылом дожде, чтобы совладать с желанием расплакаться. Но только, разумеется, это желание возникнет снова, когда он увидит Шарлотту, и тогда он опозорится перед ней, показав себя слабым и безвольным.

— Так! — раздраженно фыркнул суперинтендант. — Ну… я человек не злопамятный… и готов закрыть глаза на это нарушение, если в будущем вы будете вести себя более осмотрительно. Можете по-прежнему считать себя сотрудником полиции. — Взглянув Питту в лицо, он поднял руку. — Нет! Я настаиваю, не спорьте со мной! Мне прекрасно известна ваша чрезмерная импульсивность, но я готов предоставить вам определенную свободу. У вас на счету отлично проведенные расследования, и вам можно простить редкие ошибки. А теперь убирайтесь с глаз моих долой, пока я не передумал. И больше ни словом не упоминайте об Артуре Уэйбурне и всем остальном, связанном с тем делом — даже косвенно! — Этельстан снова махнул рукой. — Вы меня услышали?

Питт недоуменно заморгал. У него возникло ощущение, что суперинтендант обрадован таким исходом не меньше его. Лицо Этельстана все еще оставалось багровым, в глазах сквозила тревога.

— Вы меня услышали? — повторил он, повышая голос.

— Да, сэр, — ответил Питт, изображая некое подобие стойки «смирно». — Да, сэр.

— Вот и хорошо. А теперь уходите и занимайтесь своими делами. Убирайтесь!

Питт повиновался, однако, дойдя до застеленной ковровой дорожкой лестницы, он остановился, внезапно охваченный слабостью.

Тем временем Шарлотта и Эмили с воодушевлением продолжали борьбу.

Чем больше они узнавали от Карлайла и из других источников, тем более серьезным становилось их дело — и тем сильнее нарастал их гнев. В них крепло чувство своей ответственности, потому что судьба — или Господь Бог — избавили их самих от подобных страданий.

В ходе своей работы сестры в третий раз навестили Калланту Суинфорд, и именно тогда Шарлотте наконец удалось остаться наедине с Титусом. Эмили была в гостиной, обсуждая с хозяйкой дома новую информацию, а Шарлотта тем временем удалилась в кабинет, чтобы снять копии с документов, которые нужно было распространить среди других светских дам, желающих присоединиться к движению. Она сидела за письменным столом с откидной крышкой, выводя строчки аккуратным почерком, как вдруг, подняв взгляд, увидела перед собой довольно симпатичного подростка с золотыми веснушками, в точности как у Калланты.

— Добрый день, — вежливо поздоровалась Шарлотта. — Должно быть, вы Титус.

Она не сразу узнала его; у себя дома мальчик казался гораздо более спокойным, чем на месте для дачи свидетельских показаний. В его движениях больше не было того отвращения к происходящему.

— Да, мэм, — учтиво ответил Титус. — А вы подруга мамы?

— Да. Меня зовут Шарлотта Питт. Мы работаем вместе над тем, чтобы положить конец очень плохим вещам. Я так понимаю, вы знаете об этом. — Отчасти Шарлотта хотела дать мальчику почувствовать себя взрослым, посвященным в тайны; но она также еще не забыла, как они с Эмили частенько подслушивали за дверью, когда их мать принимала гостей. Сара же считала подобные занятия ниже своего достоинства. Хотя, конечно, им никогда не приходилось слышать ничего такого поразительного и щекочущего юношеское воображение, как борьба с детской проституцией.

Титус посмотрел на нее с открытостью, чуть приправленной некоторой неуверенностью. Он не хотел признаваться в том, что ничего не знает; в конце концов, перед ним была женщина, а он уже был достаточно взрослый, чтобы начинать чувствовать себя мужчиной. Детство с его обидами и унижениями быстро сдавало свои позиции.

— О да, — вскинув подбородок, подтвердил мальчик. Затем любопытство взяло верх. Упускать такую прекрасную возможность было нельзя. — По крайней мере мне известна определенная часть этого. Конечно, как вы понимаете, я также не должен забывать о своих занятиях.

— Конечно, — согласилась Шарлотта, откладывая перо. У нее внутри всколыхнулась надежда. Еще не слишком поздно — если только Титус изменит свои показания. Но только ни в коем случае нельзя было показывать ему свое возбуждение.

Сглотнув комок в горле, Шарлотта постаралась произнести как можно спокойнее:

— Времени нам отведено немного, и тратить его нужно с умом.

Пододвинув стульчик с мягким сиденьем, Титус сел.

— Что вы пишете? — Он был хорошо воспитан, а его манеры — безупречны. Его вопрос прозвучал как дружеский интерес, возможно даже, с оттенком снисхождения, но ни в коей мере как нечто настолько вульгарное, как любопытство.

Шарлотта и так собиралась все ему рассказать — по сравнению с ее собственным любопытство Титуса было бледным и детским. Она скользнула взглядом по листу бумаги, словно напоминая себе, о чем там идет речь.

— А, это? Перечень заработной платы, которую люди получают за то, что распарывают на отдельные детали старую одежду, чтобы другие смогли сшить из них новые вещи.

— Зачем все это? Кому нужны вещи, сшитые из чьей-то ношеной одежды?

— Беднякам, у которых нет денег, чтобы купить новую одежду, — ответила Шарлотта, показывая мальчику лист, с которого снимала копию.

Титус посмотрел на нее, посмотрел на список.

— Но это очень маленькие деньги. — Он снова пробежал взглядом по колонке одних пенни. — Похоже, это не слишком хорошая работа.

— Совершенно верно, — согласилась Шарлотта. — На одну только такую зарплату не проживешь, и людям часто приходится заниматься чем-либо еще.

— Если бы я был бедняком, я бы определенно занялся чем-нибудь другим. — Мальчик вернул список.

Под бедняками он имел в виду тех, кому вообще приходится работать, и Шарлотта это поняла. Для него деньги были чем-то само собой разумеющимся — их не нужно было доставать.

— О, некоторые как раз и занимаются другим, — как бы мимоходом заметила Шарлотта. — Вот этому-то мы и пытаемся положить конец.

Ей пришлось подождать несколько мгновений, прежде чем Титус задал вопрос, который она и хотела от него услышать:

— Миссис Питт, почему вы боретесь с этим? По-моему, это несправедливо. Почему люди вынуждены распарывать старую одежду за гроши, если они могут зарабатывать деньги чем-то другим?

— Я не хочу, чтобы люди возились со старым тряпьем. — Теперь Шарлотта бесцеремонно употребила это слово. — По крайней мере, не за такие жалкие гроши. Но я также не хочу, чтобы они занимались проституцией, особенно если речь идет о детях. — Она помолчала, собираясь с духом. — И в первую очередь о мальчиках.

Мужская гордость не позволяла Титусу признаться в собственном неведении. Он находился в обществе женщины, которую находил очень привлекательной. И ему было очень важно произвести на нее впечатление.

Правильно поняв его затруднение, Шарлотта загнала мальчика в эмоциональный угол.

— Надеюсь, если выразить все так, вы со мной согласитесь? — спросила она, глядя в его открытое лицо. Какие же у него восхитительные черные ресницы!

— Даже не знаю, — запнулся Титус, и его щеки окрасились слабым румянцем. — А почему вас больше всего волнуют мальчики? Быть может, вы выскажете свои соображения?

Шарлотта с восхищением отметила, как ловко он все обставил. Ему удалось задать свой вопрос, не выдавая свое неведение, в чем она теперь уже почти не сомневалась. Надо будет действовать очень осторожно, чтобы не наводить Титуса на желаемые ответы, не вкладывать слова ему в уста. Шарлотта не сразу смогла сформулировать правильный ответ.

— Ну, думаю, вы согласитесь, что любая проституция является отвратительной? — осторожно начала она, внимательно наблюдая за Титусом.

— Да. — Мальчик последовал за ее наводкой; его ответ был вполне очевиден.

— Но у взрослого человека гораздо больше опыта, и, следовательно, он лучше понимает, к чему может привести такое поведение, — продолжала Шарлотта.

И снова ответ подразумевался сам собой.

— Да. — Титус едва заметно кивнул.

— Детей же гораздо проще склонить к тому, в чем они не разбираются, последствия чего они не могут себе представить. — Шарлотта слабо улыбнулась, чтобы не казаться слишком уж напыщенной.

— Разумеется. — Мальчик все еще чувствовал отголоски былых обид: строгая гувернантка требует вовремя ложиться спать, не оставлять на тарелке овощи — и рисовый пудинг, каким бы отвратительным он ни был.

Шарлотте хотелось бы быть с Титусом помягче, не отнимать у него новообретенное достоинство взрослого мужчины, но она не могла себе это позволить. Ей предстояло сорвать с него это достоинство подобно дорогим одеждам, оставив его обнаженным.

— Вероятно, вы также не будете спорить с тем, что для мальчиков это значительно хуже, чем для девочек? — спросила она.

Титус покраснел, его взгляд наполнился недоумением.

— Что? Что хуже? Неведение? Конечно, девочки гораздо слабее…

— Нет, проституция — продажа своего тела мужчинам для самых интимных занятий.

Похоже, мальчик был окончательно сбит с толку.

— Но ведь девочки… — Краска сгустилась у него на лице при мысли о том, какую бесконечно деликатную тему они сейчас затронули.

Ничего не ответив, Шарлотта взяла перо и бумагу, что требовалось ей как предлог не смотреть Титусу в глаза.

— Я имел в виду, девочки… — Помолчав, он попробовал еще раз: — С мальчиками такими вещами никто не занимается. Вы надо мной смеетесь, миссис Питт! — Его лицо стало пунцовым. — Если вы имеете в виду то, чем мужчины занимаются с женщинами, просто глупо говорить о том, будто мужчины занимаются этим с мужчинами — то есть с мальчиками. Это же невозможно! — Титус резко встал. — Вы надо мной смеетесь, издеваетесь, как будто я ребенок, — и я нахожу, что с вашей стороны это очень нечестно — и очень невежливо!

Шарлотта тоже поднялась с места, горько сожалея о том, что ей пришлось унизить Титуса; однако выбора у нее не было.

— Нет, Титус, я над вами не издеваюсь, поверьте! — с жаром произнесла она. — Клянусь! Есть такие странные мужчины, которые отличаются от всех остальных. И они питают эти чувства по отношению к мальчикам, а не к женщинам.

— Я вам не верю!

— Клянусь, это правда. Существует даже закон, карающий за это. Вот в чем обвинили мистера Джерома — вы это знали?

Титус неуверенно застыл, широко раскрыв глаза.

— Его обвинили в убийстве Артура, — наконец, моргнув, сказал он. — Его повесят — я знаю.

— Да, знаю, и в этом его тоже обвинили. Но считается, что именно поэтому Джером убил Артура — потому что у них были отношения. Разве вы этого не знали?

Мальчик медленно покачал головой.

— Но я полагала, Джером пытался проделать то же самое и с вами. — Шарлотта постаралась изобразить полное недоумение, несмотря на то что с каждой минутой у нее в сознании крепла уверенность. — И с вашим троюродным братом Годфри.

Титус уставился на нее; Шарлотта буквально видела, как у него в голове лихорадочно мечутся мысли — растерянность, смятение, искра понимания.

— Вы хотите сказать, именно это имел в виду папа… когда попросил меня… — Краска снова прилила к его лицу, затем тотчас же схлынула, оставив кожу такой бледной, что веснушки показались на ней темными пятнами. — Миссис Питт… именно поэтому… именно поэтому повесят мистера Джерома?

Внезапно Титус снова превратился в ребенка, испуганного и растерянного. Не обращая внимания на его чувство собственного достоинства, Шарлотта обвила его обеими руками, крепко прижимая к себе. Мальчик оказался более щуплым, чем казался в красивом пиджаке, маленьким, худеньким.

Какое-то мгновение он стоял совершенно неподвижно, напряженный. Затем медленно поднял руки, прижимаясь к Шарлотте, и расслабился.

Она не могла ему солгать, заверить в том, что он ни в чем не виноват.

— Отчасти, — мягко ответила Шарлотта. — Отчасти из-за показаний других свидетелей.

— Из-за того, что сказал Годфри? — Титус по-прежнему говорил очень тихо.

— А разве Годфри также не понимал смысл вопросов?

— Нет, не понимал. Папа просто спросил у нас, трогал ли нас когда-нибудь мистер Джером. — Титус собрался с духом. Пусть он прижимался к Шарлотте как ребенок, но она все равно оставалась женщиной, и нужно было соблюдать правила приличия; мальчик даже не знал, как их нарушить. — Определенные части тела. — Он понимал, что этих слов недостаточно, но не мог больше ничего добавить. — Ну, на самом деле Джером действительно меня трогал. Я тогда не придал этому никакого значения. Все произошло очень быстро, вроде бы случайно. Но папа объяснил, что Джером поступил очень плохо, что все это имело совсем другой смысл, — но я на самом деле ничего не понял, а папа ничего не стал объяснять. Я совсем не смыслю в таких… в таких вещах! Все это просто ужасно — и очень глупо. — Титус напряг мышцы, отстраняясь от молодой женщины.

Та сразу же отпустила его.

Шмыгнув носом, он заморгал; внезапно к нему вернулось чувство собственного достоинства.

— Раз я солгал в суде, миссис Питт, меня посадят в тюрьму? — Титус стоял неподвижно, словно ожидая, что с минуты на минуту в дверь войдут констебли с наручниками.

— Вы не солгали, — искренне заверила его Шарлотта. — Вы сказали то, что считали правдой, но это было превратно истолковано, поскольку у всех уже сложилось определенное представление, и они подстроили под него ваши слова, даже несмотря на то, что вы имели в виду совсем другое.

— Я должен сказать суду правду? — У Титуса задрожала верхняя губа, и ему пришлось прикусить ее, чтобы совладать со слезами.

Шарлотта молча ждала.

— Но мистеру Джерому уже вынесли смертный приговор. Его повесят. Я попаду в ад?

— Вы давали показания в суде, рассчитывая на то, что Джерома повесят за преступление, которое он не совершал?

— Нет, конечно же! — в ужасе воскликнул мальчик.

— В таком случае вы не попадете в ад.

Титус зажмурился.

— Наверное, я все равно должен буду рассказать правду. — Он старательно избегал смотреть Шарлотте в лицо.

— Я считаю, что с вашей стороны это будет очень мужественный поступок, — чистосердечно сказала та. — Это будет поступок настоящего мужчины.

Открыв глаза, Титус посмотрел ей в лицо.

— Вы правда так думаете?

— Да, правда.

— Все разозлятся, да?

— Вероятно.

Вскинув голову, Титус расправил плечи. Сейчас он был похож на французского аристократа, готового подняться на эшафот.

— Вы проводите меня? — спросил мальчик, и его вопрос прозвучал так, будто он приглашал Шарлотту к обеденному столу.

— Конечно.

Она оставила перо и бумаги на столе, и они вместе прошли в гостиную.

Мортимер Суинфорд стоял спиной к камину, согревая ноги. Он загораживал собой почти весь огонь. Эмили не было видно.

— А, вот и вы, Шарлотта, — быстро произнесла Калланта. — Титус… заходи. Надеюсь, он вам не слишком мешал. — Она повернулась к стоящему перед камином мужу. — Это миссис Питт, сестра леди Эшворд. Шарлотта, дорогая, кажется, вы еще не знакомы с моим мужем.

— Здравствуйте, мистер Суинфорд, — холодно произнесла Шарлотта. Она не могла заставить себя проникнуться теплыми чувствами к этому человеку. Быть может, с ее стороны это было несправедливо, но в ее сознании именно он олицетворял судебный процесс и, как теперь выяснялось, несправедливый приговор.

— Здравствуйте, миссис Питт. — Чуть склонив голову, Суинфорд не двинулся от камина. — Вашу сестру срочно вызвали. Она уехала вместе с леди Камминг-Гульд, но оставила для вас свой экипаж. Титус, чем ты занимаешься? Разве ты не должен учить уроки?

— Папа, я скоро вернусь. — Сделав глубокий вдох, мальчик перехватил взгляд Шарлотты, медленно выдохнул и повернулся к отцу: — Папа, я должен сделать одно признание.

— Вот как? Полагаю, Титус, сейчас не время для этого. По-моему, не следует смущать миссис Питт, раскрывая при ней наши маленькие семейные тайны.

— Она уже все знает. Я солгал. Правда, я тогда не сознавал, что это ложь, поскольку не совсем понимал… не совсем понимал, что произошло на самом деле. Но из-за моих слов, которые являются неправдой, могут повесить одного невиновного человека.

Лицо Суинфорда потемнело, он весь внутренне напрягся.

— Невиновных людей не вешают, Титус. Не представляю, о чем ты говоришь. Думаю, тебе лучше обо всем забыть.

— Я не могу, папа. Я сказал эту ложь в суде, и мистера Джерома повесят, в том числе и из-за моих показаний. Я думал…

Суинфорд резко развернулся к Шарлотте. Его глаза вспыхнули, толстая шея побагровела.

— Питт! Мне следовало бы догадаться! Вы такая же сестра леди Эшворд, как и я! Вы жена этого проклятого полицейского — ведь так? Вы обманом проникли в мой дом, солгали моей жене, выдавая себя за ту, кем не являетесь, потому что вам хочется устроить скандал! Вы не остановитесь до тех пор, пока не раскопаете то, что уничтожит всех нас! И вот теперь вы убедили моего сына в том, что он совершил какую-то подлость, тогда как на самом деле бедный ребенок лишь показал под присягой то, что произошло с ним на самом деле! Будьте вы прокляты, неужели этого недостаточно? Наша семья уже познала смерть и болезнь, скандал и горе! Почему? Почему такие гиены, как вы, кормятся страданиями других людей? Быть может, вы просто завидуете всем тем, кто выше вас, и хотите забрызгать их грязью? Или же Джером дорог вам — может быть, он был вашим любовником, а?

— Мортимер! — Калланта побледнела до самых корней своих волос. — Пожалуйста!

— Молчать! — рявкнул тот. — Один раз тебя уже обманули — и ты допустила, чтобы наш сын стал жертвой омерзительного любопытства этой женщины? Если бы ты не была так глупа, я обвинил бы во всем тебя, но так, несомненно, тебя просто обвели вокруг пальца!

— Мортимер!

— Я приказал тебе молчать! Если не можешь молчать, уйди к себе в комнату!

Выбора не было; ради Титуса и его матери, а также ради себя самой Шарлотта была вынуждена ответить Суинфорду.

— Леди Эшворд действительно приходится мне родной сестрой, — с ледяным спокойствием произнесла она. — Если вы потрудитесь справиться у ее знакомых, они подтвердят вам это. Можете также спросить у леди Камминг-Гульд. Мы с ней очень дружны. На самом деле она приходится теткой мужу моей сестры. — Шарлотта устремила на Суинфорда взгляд, полный леденящей ярости. — И я пришла к вам в дом совершенно открыто, потому что миссис Суинфорд, как и мы все, включилась в борьбу за искоренение детской проституции в нашем городе. Я сожалею, что эта деятельность вызывает ваше неодобрение, но я полагала, что вы поддержите нашу борьбу так же, как это сделала миссис Суинфорд. Ни одна другая дама, участвующая в нашем движении, не встретила возражений со стороны своего мужа. Я не желаю знать, какими соображениями вы руководствуетесь, — а если бы я проявила интерес в этом вопросе, вы, несомненно, обвинили бы меня также и в клевете.

У Суинфорда на затылке проступили красные жилки.

— Вы сами покинете мой дом? — в бешенстве крикнул он. — Или я должен позвать лакея, чтобы он выставил вас вон? Я запрещаю миссис Суинфорд впредь принимать вас — а если вы все же заявитесь сюда, вас не пустят за порог!

— Мортимер… — прошептала Калланта. Она шагнула было к мужу, но остановилась и беспомощно уронила руки. Ее сковало чувство бесконечного стыда.

Суинфорд не обратил на нее никакого внимания.

— Миссис Питт, вы уходите, или же я буду вынужден позвонить лакею?

Шарлотта повернулась к Титусу, который застыл на месте, бледный как полотно.

— Вы ни в чем не виноваты, — отчетливо произнесла она. — Не беспокойтесь о том, что вы сказали. Я позабочусь о том, чтобы все это дошло до нужных людей. Вы сняли тяжесть со своей совести. Вам больше нечего стыдиться.

— Он никогда не делал ничего зазорного! — взревел Суинфорд, протягивая руку к колокольчику.

Развернувшись, Шарлотта направилась к двери. Открыв ее, она задержалась на пороге.

— До свидания, Калланта, для меня было огромным удовольствием познакомиться с вами. Пожалуйста, будьте уверены в том, что я не таю на вас обиды и не считаю вас виновной в случившемся.

И прежде чем Суинфорд успел что-либо сказать, Шарлотта закрыла за собой дверь, взяла плащ и лакея, прошла к экипажу Эмили, села и попросила кучера отвезти ее к себе домой.

Шарлотта долго думала, говорить ли Томасу о случившемся. Но, вернувшись домой, она обнаружила, что, как обычно, не в силах держать все в себе. Признание выплеснулось из нее, все слова, все чувства, какие только отложились у нее в памяти, пока ужин остывал перед ней; Томас же съел все, что было у него в тарелке.

Конечно, он ничего не мог поделать. Свидетельства, обличающие Мориса Джерома, испарялись одно за другим, и теперь больше не оставалось ничего, чтобы можно было вынести обвинительный приговор. С другой стороны, не было никого другого, кто мог бы занять его место. Доказательства вины Джерома исчезли, однако не было свидетельств его непричастности к трагедии, и не было никаких оснований подозревать кого-то другого. Гилливрей потворствовал лжи Абигайль Винтерс, потому что был честолюбивым и хотел заслужить благосклонность Этельстана — и, возможно, он искренне верил в вину Джерома. Титус и Годфри не лгали умышленно, они были еще слишком наивными, как это и можно ожидать от подростков, чтобы понимать истинный смысл своих показаний. Они согласились, поскольку ничего не понимали. Их вина заключалась только в их наивности и стремлении сделать то, что ждали от них взрослые.

Ну, а Энсти Уэйбурн? Он пытался найти наименее болезненный выход. Он был в бешенстве. Один его сын стал жертвой надругательств; почему он не мог поверить в то, что то же самое не произошло со вторым сыном? Весьма вероятно, он не отдавал себе отчет, что, дав волю своему гневу и поспешно придя к ошибочным заключениям, подтолкнул своего сына сделать признание, которое обрекло Джерома. Он ожидал услышать определенный ответ, который уже сложился в его сраженном горем сознании, и убедил своего сына поверить в то, что с ним на самом деле производились действия, истинный смысл которых он еще не мог понять в силу своей молодости.

Суинфорд? Он сделал то же самое — впрочем, так ли? Быть может, теперь он уже осознал, что все это нагромождение лжи рухнуло, но у кого хватит смелости открыто признаться в этом? Обратного пути больше нет. Джером осужден. Ярость Суинфорда была грубой и оскорбительной, но есть ли основания считать ее проявлением вины? Да, он пошел на ложь, защищая свою семью. Возможно, это способствовало осуждению Джерома. Но к убийству Артура эта ложь не имела никакого отношения.

Так кто же его убил — и почему?

Личность убийцы оставалась неизвестной. Это мог быть кто угодно, человек, о ком никто даже не слышал — какой-нибудь загадочный извращенец или скрытный клиент.

Шарлотта узнала ответ на этот вопрос через несколько дней. Правда ждала ее, когда она вернулась домой после визита к Эмили. Сестры продолжали начатое дело, не собираясь отказываться от борьбы. На улице перед домом стоял экипаж, продрогшие кучер и лакей кутались в теплые одежды, словно им уже пришлось изрядно побыть на холоде. Разумеется, экипаж не принадлежал Эмили, поскольку Шарлотта только что рассталась с ней; это также не был экипаж ее матери или тетушки Веспасии.

Поспешив в дом, Шарлотта застала в гостиной Калланту Суинфорд, сидящую у камина. Перед гостьей стоял поднос с чаем, а Грейси суетилась вокруг, от волнения теребя фартук.

Лицо Калланты было бледным. Она встала, как только Шарлотта вошла в комнату.

— Шарлотта, надеюсь, вы простите меня за то, что я приехала к вам после… после той отвратительной сцены. Я… мне очень стыдно!

— Спасибо, Грейси, — быстро сказала Шарлотта. — Будь добра, принеси еще одну чашку, после чего можешь идти к мисс Джемайме. — Как только служанка ушла, Шарлотта снова повернулась к своей гостье. — Вам нечего стыдиться. Я прекрасно понимаю, что вы меньше всего на свете хотели этого. И если вы пришли только затем, чтобы извиниться, выбросьте все из головы. Я на вас нисколько не в обиде.

— Я вам очень признательна. — Калланта по-прежнему продолжала стоять. — Однако не в этом главная причина моего визита. В тот день, когда вы говорили с Титусом, он пересказал мне ваш разговор, и с тех самых пор я не переставала думать. Вы с Эмили открыли мне глаза на многое.

Вернулась Грейси. Поставив на столик еще одну чашку, она молча удалилась.

— Пожалуйста, садитесь, — предложила Шарлотта. — Может быть, выпьете чаю? Он еще горячий.

— Нет, благодарю вас. Мне будет проще сказать это стоя. — Она стояла к Шарлотте боком, глядя в застекленную дверь, выходящую в сад с голыми деревьями под дождем. — Я буду очень признательна, если вы позволите мне высказаться до конца, не перебивая меня, если мне не хватит мужества.

— Конечно, если вам так угодно, — сказала Шарлотта, наливая себе чай.

— Спасибо. Как я уже сказала, после того, как я познакомилась с вами и Эмили, я узнала многое — и по большей части это вещи крайне неприятные. Я понятия не имела, что человеческое существо способно опуститься так низко, что огромное количество людей живет в ужасающей бедности. Наверное, все это я могла бы увидеть и сама, если бы захотела, однако я принадлежу к классу тех, кто предпочитает закрывать глаза на все это.

Но с тех пор как я хоть частично увидела то, что находится за пределами привычного мне мира, благодаря тому, что рассказали и показали вы, я начала думать самостоятельно и обращать внимание на то, что происходит вокруг. Слова и выражения, которые прежде я старательно игнорировала, теперь приобрели конкретное значение — и речь в том числе идет о некоторых вещах в нашей семье. Я уже рассказала своей кузине Бените Уэйбурн о нашей борьбе с детской проституцией и заручилась ее поддержкой. Она также открыла глаза на те пороки, которые до сих пор позволяла себе не замечать.

Все это может показаться вам не имеющим отношения к делу, но, пожалуйста, выслушайте меня — это очень важно.

В тот день, когда вы разговаривали с Титусом, я поняла, что их с Годфри обманом убедили дать показания против мистера Джерома, не вполне соответствующие правде, и, определенно, на основании этих показаний были сделаны совершенно неверные выводы. Титус был очень расстроен, и это чувство в значительной мере передалось и мне. Я задумалась о том, что мне известно об этом деле. До тех пор мой муж не обсуждал его со мной — больше того, Бенита находилась в таком же положении. Но теперь я поняла, что пора уже перестать прятаться за удобным представлением о том, будто женщины являются слабым полом и не следует даже сообщать им о подобных вещах, и уж тем более рассказывать им подробности. Это самая настоящая чепуха! Раз мы годны зачинать детей, вынашивать и воспитывать их, ухаживать за больными и обмывать мертвых, определенно, мы сможем вынести правду о наших сыновьях и дочерях, и о наших мужьях.

Калланта остановилась, но Шарлотта сдержала свое слово и не стала ее перебивать. В гостиной воцарилась полная тишина, нарушаемая лишь треском дров в камине да тихим стуком дождя в окно.

— Морис Джером не убивал Артура, — наконец снова заговорила Калланта. — Следовательно, это совершил кто-то другой — а поскольку Артур имел отношения определенного рода, тут также должен был быть кто-то другой. Я переговорила с Титусом и Фанни, очень откровенно, и запретила им лгать. Настало время узнать правду, какой бы страшной она ни оказалась. В конце концов любая ложь вскроется, но правда будет более болезненной, поскольку она столько времени гноилась у нас в сознании, порождая новую ложь и новые страхи. Я уже видела, какое действие это произвело на Титуса. Бедный мальчик больше не может в одиночку нести все бремя ответственности. Недавно Титус проснулся среди ночи, ему приснился кошмарный сон о повешении. Услышав его крики, я поспешила к нему. Я не могу допустить, чтобы он продолжал так страдать, терзаемый сознанием своей вины.

Лицо Калланты было мертвенно-бледным, но она продолжала, не останавливаясь.

— И я начала думать: если не с Джеромом, то с кем Артур имел эту противоестественную связь? Как уже было сказано, я задала Титусу много вопросов. И я также расспросила Бениту. Чем дальше продвигалось наше расследование, тем сильнее крепло у нас в сознании одно страшное предположение. В конце концов Бенита высказала его вслух. Вам это никак не поможет, — обернувшись, она наконец посмотрела Шарлотте в лицо, — потому что, боюсь, вы никак не сможете это доказать, но я убеждена в том, что Артура совратил мой двоюродный брат Эсмонд Вандерли. Эсмонд никогда не был женат, и, разумеется, у него нет собственных детей. Нам всегда казалось совершенно естественным то, что он очень привязан к своим племянникам и проводит с ними много времени, преимущественно с Артуром, который был самым старшим. Ни я, ни Бенита не видели в этом ничего предосудительного — нам даже в голову не приходили мысли о физических отношениях между взрослым мужчиной и подростком. Но теперь, вооруженная знаниями, я оглядываюсь назад и вижу много того, что прежде оставалось без моего внимания. Я даже вспомнила, что Эсмонд не так давно проходил курс лечения; он принимал какое-то лекарство, отказываясь обсуждать, какое именно, и Мортимер также ничего мне не говорил. Но нас с Бенитой эта болезнь беспокоила, потому что Эсмонд был нервным и раздражительным. Он говорил, что у него проблемы с кровью, но когда я спросила у Мортимера, тот ответил, что это желудок. А когда Бенита спросила у семейного врача, тот сказал, что Эсмонд вообще к нему не обращался.

Конечно, это вы также никогда не сможете доказать, так как даже если вам удастся разыскать того самого врача — а я понятия не имею, кто это может быть, — врачи никому не показывают истории болезней своих пациентов, эта информация является строго конфиденциальной. Я очень сожалею.

Она умолкла.

Шарлотта была потрясена. Наконец она получила ответ — вероятно, это даже была правда, но только от нее не было никакого толка. Даже если удастся доказать, что Вандерли проводил в обществе Артура много времени, в этом нет ничего странного. Все равно не будет свидетелей, видевших Артура в тот вечер, когда он был убит; таких свидетелей искали долго и тщательно. И неизвестно, какой врач лечил Вандерли, когда симптомы болезни проявились впервые, — можно было только с уверенностью сказать, что это был не семейный врач. А Суинфорд или не знал правду, или знал, но солгал, — скорее всего, последнее. Это заболевание поражало многих, но после первого бурного всплеска оно нередко дремало годами, а то и десятилетиями. Улучшение наступало, однако полное исцеление было невозможно.

Можно было только попытаться найти свидетельства того, что у Вандерли имелись другие похожие связи, доказав тем самым его гомосексуальные наклонности. Но после того как суд признал Джерома виновным и вынес приговор, Питт не имел права изучать личную жизнь Вандерли. На то не было никаких оснований.

Калланта права: они бессильны что-либо предпринять. Не было даже смысла говорить Эжени Джером то, что ее муж невиновен, потому что она и так непоколебимо верила в его невиновность.

— Спасибо, — тихо произнесла Шарлотта, вставая. — Вам пришлось невыносимо тяжело, как и леди Уэйбурн. Я вам очень признательна за вашу искренность. Это очень много значит — узнать правду.

— Даже если уже слишком поздно? Джерома все равно повесят.

— Знаю.

Сказать больше было нечего. У обеих женщин не было ни малейшего желания продолжать дальше обсуждать эту тему, и было бы нелепо и даже неприлично пытаться говорить о чем-то другом. Калланта направилась к двери.

— Вы показали мне многое из того, что я не хотела видеть, однако теперь, когда я это увидела, понимаю, что обратной дороги нет. Я уже не смогу быть тем человеком, каким была прежде.

Признательно тронув Шарлотту за руку, она пересекла улицу и, опершись на руку лакея, села в экипаж.

На следующий день Питт вошел в кабинет Этельстана и закрыл за собой дверь.

— Морис Джером не убивал Артура Уэйбурна, — прямо заявил он.

Как только вчера вечером Шарлотта рассказала ему о разговоре с Каллантой Суинфорд, инспектор принял твердое решение и с тех пор старался больше не думать о нем, чтобы страх не вынудил его отступить назад. Питт не смел даже думать о том, чего может лишиться; мысли о такой дорогой цене могли отнять у него мужество сделать то, что подсказывало ему сердце, каким бы бесполезным это ни было.

— Вчера к нам домой пришла Калланта Суинфорд и рассказала моей жене, что она и ее двоюродная сестра леди Уэйбурн уверены в том, что Артура Уэйбурна убил Эсмонд Вандерли, его дядя, однако доказать это они не смогут. Титус Суинфорд признался, что не понимал, о чем говорит, когда давал показания в суде. Он просто согласился повторить то, что подсказал ему отец, уверенный в том, что тот прав, — и то же самое можно сказать о Годфри Уэйбурне. — Питт остановился, предоставляя суперинтенданту возможность перебить его. — Я зашел в бордель, в котором работала Абигайль Винтерс. Никто не видел там ни Джерома, ни Артура Уэйбурна, в том числе даже старуха, которая сидит у двери и зорко оглядывает всех входящих. И Абигайль Винтерс внезапно скрылась из Лондона, уехала в деревню, якобы чтобы поправить здоровье. А Гилливрей признался, что сам подсказал ей то, что она должна говорить. Альби Фробишер убит. У Артура Уэйбурна была венерическая болезнь, которая отсутствовала у Джерома. Теперь против Джерома не осталось никаких доказательств — абсолютно никаких! Возможно, нам никогда не удастся доказать то, что Вандерли убил Артура Уэйбурна, — судя по всему, это было идеальное преступление, но только по какой-то причине ему пришлось убить и Альби. И, клянусь господом, я собираюсь сделать все, что в моих силах, чтобы он заплатил за это преступление!.. А если вы не запросите дело назад у дептфордской полиции, я расскажу кое-каким очень влиятельным людям о том, что Джером невиновен, что мы казним не того человека, потому что доверились показаниям проституток и несведущих мальчишек, не проверив их тщательно, — поскольку всех устраивало признание виновным Джерома. Так было удобно. Это означало, что нам не придется наступать на мозоли важным персонам, не придется задавать нелицеприятные вопросы, рисковать собственной карьерой, вызывая раздражение влиятельных особ.

Инспектор умолк, чувствуя, как у него дрожат ноги и сперло в груди.

Какое-то время Этельстан молча таращился на него. Его лицо было красным, но постепенно краска схлынула, оставив нездорово-бледную кожу, покрытую бисеринками пота. Суперинтендант смотрел на Питта так, словно тот был ядовитой гадиной, которая выползла из ящика письменного стола, собираясь его ужалить.

— Мы сделали все возможное, — наконец выдавил он, облизнув губы.

— Нет, не сделали! — взорвался Томас, чувствуя, как у него в груди разливается подобно лесному пожару сознание собственной вины. Его вина была даже больше, чем вина Этельстана, потому что он никогда не верил до конца в то, что Джером убил Артура, но подавлял внутренний голос гладкими доводами рассудка. — Но, да поможет мне Бог, теперь мы это сделаем!

— Вы… вы ничего не сможете доказать, Питт. Вы просто породите массу неприятностей, сделаете больно многим. Вы не знаете, почему эта женщина пришла к вам. Быть может, речь идет об обычной истерике. — По мере того как в сердце суперинтенданта крепла надежда, его голос становился сильнее. — Быть может, этот Вандерли чем-то ее обидел, и вот она решила…

— А как же его родная сестра? — Голос Питта был полон презрения.

Этельстан начисто забыл про Бениту Уэйбурн.

— Ну хорошо. Быть может, она так считает, — но мы никогда не сможем это доказать, — беспомощно повторил он. — Питт! — Его голос прозвучал как стон.

— Возможно, нам удастся доказать, что он убил Альби, — достаточно будет и этого.

— Как? Во имя всего святого, как?

— Должна быть какая-то связь. Кто-то мог видеть их вместе. Возможно, у Альби осталось какое-нибудь письмо, расписка, что-нибудь еще… И Вандерли посчитал его опасным. Быть может, Альби попытался шантажировать его, потребовал дополнительных денег. И если есть кто-нибудь или что-нибудь, я это непременно найду — и добьюсь того, чтобы Вандерли повесили за убийство Альби! — Питт сверкнул глазами на суперинтенданта, предлагая тому бросить ему вызов, предлагая встать на защиту Вандерли и семейства Уэйбурнов.

Однако в настоящий момент Этельстан был сражен наповал. Через несколько часов, возможно, к завтрашнему дню у него появится время все обдумать, взвесить риск и подыскать наименее опасный выход. Однако сейчас у него не было решимости противостоять Питту.

— Да, — неохотно промолвил он. — Ну, полагаю, мы должны… Мерзко — все это очень мерзко, Питт. Не забывайте моральные принципы полиции — следите за тем, что говорите!

Питт понимал, как опасно спорить сейчас. Один только намек на нерешительность, колебания позволит Этельстану собраться с мыслями. Он бросил на суперинтенданта холодный взгляд.

— Разумеется. — Развернувшись, он направился к двери. — Я немедленно еду в Дептфорд. Как только у меня что-нибудь будет, я сразу же доложу вам.

Сержант Уиттл был удивлен снова видеть его.

— Доброе утро, мистер Питт! Вас все еще интересует тот парень, которого мы выловили из реки, да? Увы, больше я вам ничего добавить не смогу. Мы закрываем дело этого бедняги. Не можем тратить на него время.

— Я забираю это дело себе. — Питт не стал садиться; у него внутри ключом бурлила энергия. — Мы установили, что Морис Джером не убивал мальчишку Уэйбурна, и нам известно, кто это сделал, но мы не можем это доказать. Но, возможно, нам удастся доказать, что этот человек убил Альби.

Уиттл скорчил печальную гримасу.

— Плохое дело, — тихо промолвил он. — Не нравится мне оно. Плохое оно для всех. Смертную казнь не исправишь. Если человека уже повесили, перед ним не извинишься. Чем я могу вам помочь?

Питт сразу же проникся к нему теплом. Схватив стул, он придвинул его к столу, сел рядом с сержантом и облокотился на заваленную бумагами поверхность. Инспектор рассказал Уиттлу все, что было ему известно, а тот слушал его, не перебивая, и его смуглое лицо становилось все более мрачным.

— Мерзость, — наконец сказал он. — Мне жалко его жену — бедняжка! Но я не могу взять в толк — зачем Вандерли вообще понадобилось убивать Артура Уэйбурна? Как мне кажется, в этом не было никакой необходимости. Мальчишка не стал бы его шантажировать — он сам был виноват ничуть не меньше. Кто скажет, что ему это тоже не нравилось?

— Думаю, нравилось, — сказал Питт, — до тех пор, пока он не узнал, что подхватил сифилис. — Он вспомнил язвы, обнаруженные на теле Артура полицейским врачом; одного этого хватило бы, чтобы перепугать до смерти любого подростка.

Сержант кивнул.

— Конечно. Тут уж их связь из чистого удовольствия превратилась в нечто совсем другое. Полагаю, мальчишка испугался и решил обратиться к врачу — и тут Вандерли запаниковал. А то как же! В конце концов, нельзя допустить, чтобы твой племянник говорил всем подряд, что подцепил сифилис, занимаясь с тобой противоестественными делами. Этого хватило бы, чтобы толкнуть любого на крайность. Думаю, он просто схватил парня за ноги — и опля, голова уходит под воду, и через пару минут он уже мертв.

— Да, что-нибудь в таком духе, — согласился Питт.

Представить случившееся было очень просто: ванная комната с чугунной ванной, быть может, даже с новыми наворотами, под ней газовая горелка, чтобы вода не остывала, полотенца, ароматные масла, и двое, мужчина и подросток. Артур внезапно приходит в ужас, увидев на своем теле язвы, до него доходит, что это такое, — затем короткая борьба, и дальше остается только позаботиться о том, как избавиться от трупа.

Вероятно, все это произошло дома у Вандерли — в вечер, когда у слуг был выходной. Он был один. Ему нужно завернуть тело в простыню, в темноте вытащить его на улицу, отыскать где-нибудь поблизости в укромном месте канализационный люк и избавиться от трупа, надеясь, что никто этого не увидит.

Это было отвратительно — и совершенно очевидно, теперь, когда стала известна правда. Ну как можно было поверить в то, что убийца Джером? Такое объяснение было гораздо более вероятным.

— Помощь нужна? — предложил Уиттл. — У нас остались кое-какие вещи из комнаты, которую снимал Альби. Мы ничего полезного в них не нашли, но вы, может быть, найдете, поскольку знаете, что искать. Но никаких писем и ничего такого не было.

— Я все равно посмотрю, — сказал Питт. — А потом вернусь к нему в комнату и еще раз ее обыщу — может быть, там был какой-то тайник. Вы говорили, вам удалось установить, что среди клиентов Альби были очень высокопоставленные персоны. Их фамилии вы можете назвать?

Уиттл скорчил гримасу.

— Вы хотите, чтобы вас не любили, да? Если вы только тронете этих господ, поднимется целый ураган визга и жалоб.

— Могу предположить, — угрюмо согласился Питт. — Но я не собираюсь бросать это дело до тех пор, пока не испробовал все, что в моих силах. И мне нет никакого дела до криков.

Порывшись в раскиданных на столе бумагах, сержант отобрал несколько страниц.

— Вот те, с кем, насколько нам известно, был знаком Альби. — Он поморщился. — Конечно, есть еще десятки тех, о ком мы никогда не узнаем. В общем, это все, что нам известно на настоящий момент. А вещи Альби лежат в соседней комнате. Бедолага мало что оставил после себя. И все же, полагаю, он не голодал, а это уже что-то. И комната у него была достаточно уютной и теплой. Это входит в арендную плату — нельзя же допустить, чтобы благородные господа обнажали свои нежные телеса в леденящем холоде, ведь так?

Питт ничего не ответил. Он знал, что тут они с Уиттлом одного мнения. Поблагодарив сержанта, он отправился в комнату, где хранились немногие пожитки Альби, тщательно осмотрел их, после чего вышел на улицу, сел в омнибус и отправился назад в Блюгейт-филдс.

Погода стояла отвратительная; пронзительный ветер завывал и стонал на унылых улицах, скользких от дождя и слякоти. Питт узнавал все больше и больше о жизни Альби. Некоторые мелочи имели смысл: любовная записка, связывающая его с Эсмондом Вандерли, клочок бумаги с инициалами, засунутый в подушку, собрат по ремеслу, который что-то видел или слышал. Однако этого было недостаточно. Инспектор смог бы нарисовать красочную картину жизни Альби и даже его чувств: убогий, алчный, завистливый мир купли-продажи, отравленный собственническими отношениями, которые нередко заканчивались ссорами и драками, а внутри одиночество, постоянное сознание того, что, как только увянет молодость, закончатся доходы.

Питт рассказал все это Шарлотте. На его сознание тяжело давила безысходность, которой ему хотелось с кем-нибудь поделиться, а Шарлотте эта информация требовалась для ее начинания. Питт недооценивал силу своей жены. Он поймал себя на том, что говорил с ней как с близким другом; это было хорошее чувство, открывавшее новое измерение в их отношениях.

Времени оставалось катастрофически в обрез, когда инспектор наконец разыскал одного молодого педераста, который, после того как на него надавили, показал, что был на одной вечеринке, где присутствовали и Альби, и Эсмонд Вандерли. Он тогда решил, что они регулярно бывают вместе.

Затем в полицейский участок поступил звонок, и вскоре после этого Этельстан ворвался в кабинет к Питту. Тот сидел, подавленно уставившись на кипу показаний, пытаясь придумать, кого еще можно допросить. Лицо суперинтенданта было бледным, он осторожно прикрыл за собой дверь.

— Можете остановиться, — дрожащим голосом сказал Этельстан. — Теперь это больше не имеет значения.

Питт поднял взгляд, готовый ринуться в бой, чувствуя, как у него в груди вскипает ярость, — но тут он увидел лицо Этельстана.

— Почему?

— Вандерли застрелен. Несчастный случай. Все произошло дома у Суинфордов. У Суинфорда коллекция спортивного оружия. Вандерли рассматривал один из пистолетов, и произошел выстрел. Вам лучше поскорее отправиться туда и увидеть все своими глазами.

— Коллекция спортивного оружия, — с сомнением произнес Питт, поднимаясь на ноги. — В центре Лондона? В кого Суинфорд из него стреляет — в воробьев?

— Черт побери, Питт, откуда мне знать? — устало произнес Этельстан. — Может, оно антикварное или какое там еще. Антикварные ружья — они дорого стоят. Какое это имеет значение? Отправляйтесь туда и выясните, что произошло. Разберитесь с этим делом!

Подойдя к вешалке, Томас взял шарф и обмотал им шею, затем надел пальто и с силой нахлобучил на голову шляпу.

— Слушаюсь, сэр. Я поеду туда и все выясню.

— Питт! — окликнул его вдогонку суперинтендант.

Но инспектор, не обращая на него внимания, спустился на улицу и поймал проезжавшего мимо извозчика.

Когда он приехал к Суинфордам, его тотчас же впустили в дом. Дожидавшийся у двери лакей провел инспектора прямо в гостиную. Мортимер Суинфорд сидел в кресле, уронив голову и обхватив ее руками. Калланта и дети стояли рядом у огня. Отбросив все претензии казаться взрослой, Фанни прижималась к матери. Титус стоял напряженно, делая вид, будто поддерживает мать, однако на самом деле он также крепко держался за нее.

Услышав шаги вошедшего Питта, Суинфорд поднял взгляд. Его лицо было пепельно-серым.

— Добрый день, инспектор, — дрожащим голосом произнес он, тяжело поднимаясь на ноги. — Кажется, у нас произошел… ужасный несчастный случай. Двоюродный брат моей жены Эсмонд Вандерли находился один в моем кабинете, где я храню старинные ружья. Он взял ящик с дуэльными пистолетами, а дальше… одному Богу известно, что его на это толкнуло, но он достал один пистолет, зарядил его и… — Суинфорд умолк, не в силах сохранять самообладание.

— Он мертв? — спросил Питт, наперед зная ответ. На него наползало странное чувство нереальности происходящего — словно все это было репетицией какого-то спектакля, и все заранее знали, что скажет каждый.

— Да. — Суинфорд заморгал. — Да, он мертв. Вот почему я вызвал вас. У нас дома недавно установили телефон. Боже мой, я никак не мог предположить, что он понадобится мне для такой цели!..

— Наверное, мне лучше самому взглянуть на тело. — Питт подошел к двери.

— Разумеется. — Суинфорд последовал за ним. — Я вам покажу. Калланта, оставайся с детьми здесь. Я позабочусь о том, чтобы все было сделано как надо. Если хочешь, поднимись наверх; уверен, инспектор не будет иметь ничего против. — Это был не вопрос; Суинфорд не сомневался в том, что у Питта не хватит духа возразить.

Томас остановился в дверях и развернулся; Калланта была нужна ему здесь. Он сам не мог сказать зачем, но чувство это было очень сильным.

— Нет, спасибо, — опередив его, заговорила Калланта. — Я лучше останусь. Эсмонд был моим братом. Я хочу знать правду.

Суинфорд открыл было рот, собираясь возразить, однако в его жене произошла какая-то перемена, и он это увидел. Быть может, он восстановит свое главенствующее положение в доме сразу же после ухода Питта, но только не сейчас — не здесь, у него на глазах. Сейчас было не время для того, чтобы выяснять, у кого воля сильнее, особенно если уверенности в быстром достижении победы не было.

— Ну хорошо, — поспешно сказал Суинфорд. — Как пожелаешь.

Он провел Питта по коридору в дальний конец дома. У двери кабинета дежурил еще один лакей. Он отступил в сторону, пропуская их внутрь.

Эсмонд Вандерли лежал навзничь на красном ковре перед камином. Пуля размозжила ему голову, пистолет по-прежнему был у него в руке. Кожа была покрыта ожогами от пороховых газов и кровью. Пистолет лежал на полу, обмякшие пальцы обхватывали рукоятку.

Нагнувшись, инспектор осмотрел труп, ни к чему не прикасаясь. У него в голове лихорадочно метались мысли. Несчастный случай произошел с Вандерли именно сейчас, когда он, Питт, наконец нашел первые крупицы доказательств, привязывающие его к Альби?

Однако он еще не подошел близко — определенно, недостаточно близко для того, чтобы Вандерли впал в панику. На самом деле, чем больше Томас узнавал о том кричаще ярком мирке, в котором жил Альби, тем больше сомневался в том, что ему когда-либо удастся доказать в суде то, что именно Вандерли убил Альби. Наверняка и Вандерли также это понимал? На протяжении всего расследования он оставался спокойным. И теперь, когда Джерома должны были вот-вот повесить, самоубийство казалось совершенно бессмысленным.

В том, первом случае запаниковал Артур, догадавшись о том, что означают язвы у него на теле, — но никак не Вандерли. Эсмонд действовал быстро и в определенном смысле четко. Он разыгрывал свою игру до последней карты. Зачем ему было совершать самоубийство сейчас? Его еще не загнали в угол.

Но он знал, что Питт идет по его следу. Пошли слухи — это было неизбежно. Не было никакой возможности подстеречь его, застигнуть врасплох.

И все же для паники было еще слишком рано — и уж определенно слишком рано для самоубийства. А мысль о несчастном случае была просто нелепой…

Выпрямившись, Питт обернулся к Суинфорду. У него в голове постепенно оформлялась одна мысль, пока что еще нечеткая, но крепнущая с каждой минутой.

— Сэр, как вы смотрите на то, чтобы вернуться в гостиную? — предложил он. — Нет смысла обсуждать все здесь.

— Ну… — замялся Суинфорд.

Питт изобразил на лице скорбь.

— Оставим мертвых в покое.

Ему нужно было во что бы то ни стало сказать то, что он собирался сказать, в присутствии Калланты, и даже в присутствии детей, как бы жестоко это ни было. В противном случае все останется на уровне одних лишь домыслов — при условии, что он прав.

Суинфорд не нашел что возразить. Не сказав ни слова, он направился обратно в гостиную.

— Несомненно, инспектор, присутствие моей жены и детей не требуется? — спросил Суинфорд, открывая для них дверь, хотя они не выразили ни малейшего желания уйти.

— Боюсь, мне придется задать им кое-какие вопросы. — Решительно закрыв дверь, Питт остановился перед ней, перекрывая дорогу. — Они находились в доме, когда это произошло. Вопрос очень серьезный, сэр.

— Проклятие, это был несчастный случай! — громко произнес Суинфорд. — Бедняга мертв!

— Несчастный случай, — повторил Питт. — Вас не было рядом с ним, когда пистолет выстрелил?

— Нет, не было! В чем вы меня обвиняете?.. — Суинфорд шумно вздохнул. — Извините. Я крайне взволнован. Я был очень привязан к покойному. Он был членом нашей семьи.

— Конечно, сэр, — произнес Питт с меньшим сочувствием, чем намеревался. — Очень прискорбный случай. Где вы находились в этот момент, сэр?

— Где я находился? — на какое-то мгновение Суинфорд растерялся.

— Выстрел должны были слышать во всем доме. Где вы находились, когда он прозвучал? — повторил Питт.

— Я… э… — Суинфорд задумался. — Кажется, я был на лестнице.

— Вы поднимались или спускались, сэр?

— Во имя всего святого, какое это имеет значение! — взорвался Суинфорд. — Эсмонд мертв! Вы что, совершенно бесчувственны к трагедии? Какой-то тупица заявляется сюда в разгар скорби и начинает задавать вопросы — идиотские вопросы относительно того, поднимался или спускался по лестнице я!

Гипотеза Питта становилась все крепче, все отчетливее.

— Вы находились вместе с мистером Вандерли в кабинете, затем вышли, чтобы подняться наверх — вероятно, в ванную? — не обращая внимания на оскорбление, продолжал он.

— Вероятно. А что?

— Итак, мистер Вандерли остался в кабинете один, с заряженным пистолетом?

— В кабинете много оружия. Я храню там свою коллекцию. Но ни одно ружье, ни один пистолет не были заряжены! Неужели вы думаете, что я держу в доме заряженное оружие? Я не дурак.

— В таком случае мистер Вандерли зарядил пистолет, как только вы вышли из кабинета?

— Ну, получается, что так! И что с того? — Лицо Суинфорда было красным. — Нельзя ли моей семье уйти? Этот разговор очень болезненный — и, насколько я могу судить, совершенно бесполезный!

Питт повернулся к Калланте, по-прежнему стоявшей рядом с детьми.

— Вы слышали выстрел, мэм?

— Да, инспектор, — спокойно ответила та. Она была бледной как полотно, однако на удивление сохраняла выдержку, словно у нее хватило сил встретить кризис лицом.

— Я сожалею. — Томас извинялся не за вопрос о выстреле, а о том, что собирался сделать дальше.

Пошли слухи о том, что инспектор Питт продолжает расследование, что он вышел на след. Но запаниковал не Эсмонд Вандерли — запаниковал Мортимер Суинфорд. Это он срежиссировал осуждение Джерома — и они с Уэйбурном были готовы верить в вину наставника до тех пор, пока не всплывет жуткая правда. Но если приговор суда будет отменен — или хотя бы поставлен под сомнение высшим светом, — если всплывет правда о Вандерли и его противоестественных похотях, будет уничтожен не только сам Вандерли, но и вся его семья. Дела придут в упадок; не будет больше балов и приемов, обедов в модных клубах, друзья отвернутся — все то, что составляло смысл жизни Суинфорда, рассыплется словно истлевшая ткань, не оставив ничего. И вот в тишине кабинета Суинфорд прибегнул к единственному выходу. Он застрелил своего родственника.

И снова Питт никак не мог это доказать.

Повернувшись к Суинфорду, он заговорил очень медленно, очень раздельно, так, чтобы понял не только сам Суинфорд, но и его жена и дети.

— Я знаю, мистер Суинфорд, что произошло. Я прекрасно знаю, что произошло, хотя не могу доказать это сейчас и, возможно, никогда не смогу доказать. Юноша-проститутка Альби Фробишер, давший показания на суде Джерома, также был убит — разумеется, вам это известно. Вы выставили из своего дома мою жену за то, что она говорила об этом. Я также расследовал это преступление и многое обнаружил. Ваш родственник Эсмонд Вандерли был гомосексуалистом, и у него был сифилис. Я не смог бы доказать присяжным, что именно он, а не Джером, совратил и убил Артура Уэйбурна.

Инспектор наблюдал за лицом Суинфорда с удовлетворением, пропитанным горькой желчью; на нем не осталось ни кровиночки.

— Вы убили Вандерли напрасно, — продолжал он. — Я вышел на его след, но у меня не было свидетелей, готовых дать показания в суде, не было доказательств, и Вандерли это прекрасно понимал! Он был вне досягаемости закона.

Внезапно краска нахлынула на лицо Суинфорда, и оно стало багровым. Он выпрямился в кресле, стараясь не смотреть на свою жену.

— Вы ничего не сможете доказать! — с бесконечным облегчением, даже уверенностью воскликнул он. — Это был несчастный случай. Трагический несчастный случай! Эсмонд мертв, и на том все закончится.

Питт спокойно выдержал его взгляд.

— О нет, — язвительно возразил он. — Нет, мистер Суинфорд. Это была не случайная смерть. Пистолет выстрелил практически в тот самый момент, как вы вышли из кабинета. Вандерли начал заряжать его, как только вы повернулись к нему спиной…

— Но я повернулся к нему спиной. — Усмехаясь, Суинфорд встал. — Вы не сможете доказать, что это было убийство.

— Да, не смогу, — спокойно подтвердил Питт. Он усмехнулся в ответ — это была ледяная, безжалостная гримаса. — Это было самоубийство. Эсмонд Вандерли покончил с собой. Так я и доложу об этом деле — и пусть люди сами додумываются до правды.

Лицо Суинфорда покрылось потом, он схватил инспектора за рукав.

— Ради всего святого! Люди скажут, что Эсмонд убил Артура, а затем покончил с собой, не выдержав угрызений совести. Они поймут… они скажут, что…

— Да, совершенно верно, — продолжал улыбаться Питт. Он стряхнул руку Суинфорда со свой руки, словно это была какая-то грязь, пачкающая его, и повернулся к Калланте. — Я очень сожалею, мэм, — искренне произнес он.

Та не обращала внимания на своего мужа, словно его вообще не было, и крепко прижимала к себе детей.

— Тут мы уже ничего не сможем исправить, — тихо промолвила она. — Но мы перестанем отгораживаться ложью. Если свет предпочтет закрыть перед нами двери, кто сможет его в этом винить? Только не я, и я не стану искать оправданий. Надеюсь, вы примете это.

Питт склонил голову.

— Да, мэм, конечно, приму. Когда слишком поздно что-либо исправлять, нам остается лишь частица правды. Я пришлю полицейского врача и дроги. Могу я чем-либо вам помочь? — Он искренне восхищался этой женщиной и хотел, чтобы она это знала.

— Нет, инспектор, благодарю вас, — тихо сказала Калланта. — Я сама со всем справлюсь.

Питт ей поверил. Не сказав больше ни слова Суинфорду, он прошел мимо него в коридор и передал дворецкому, чтобы тот занялся всем необходимым. Все было кончено. Суинфорда будет судить не закон, а общество — что будет гораздо страшнее.

И то же самое общество наконец оправдает Джерома. Он выйдет из ворот Ньюгейтской тюрьмы и вернется к Эжени, которая ему предана — и, быть может, даже любит его. И за время долгих поисков нового места, возможно, он научится ценить свою жизнь.

Ну, а Томас вернется к себе домой, к Шарлотте, в теплый уют кухни. Он расскажет все своей жене, увидит ее улыбку — и прижмет ее к себе, крепко-крепко.