Глава 11
Тюремная жизнь превзошла самые мрачные ожидания Питта.
Поначалу потрясение от ареста, от того, что его так внезапно и жестоко швырнули по другую сторону закона, словно оглушило его, оставило только поверхностные реакции. Даже когда его перевели из местной тюрьмы в Колдбат-Филдс, действительность лишь регистрировалась органами чувств, не вызывая никаких эмоций. Питт видел массивные стены, слышал лязг захлопывающейся двери, скрежет металла о камень, чувствовал всепроникающий странный запах, от которого першило в горле, и неприятный вкус во рту — но все это не пробуждало в нем чувств.
Но когда он проснулся следующим утром, скрюченный и окоченевший, и все вспомнил, окружающее показалось ему абсурдом. Питт ждал, что вот-вот кто-то придет, принесет извинения, его заберут отсюда, накормят горячим, вкусным завтраком — возможно, кашей и ветчиной — и предложат горячего чаю.
Но пришел лишь надзиратель с оловянной миской жидкой овсянки, приказал встать и привести себя в порядок. Питт запротестовал, на что ему было сказано, чтобы он делал, что говорят, если не хочет оказаться в карцере.
Другие заключенные относились к нему с любопытством и ненавистью. Для них он был врагом. Если бы не полиция, никто из них не сидел бы тут, не мучился бы в тесных, душных клетках «топчака», беспрерывно перебирая ногами на узких планках, чтобы успеть за движением медленно вращающегося колеса. Никто не мог выдержать больше пятнадцати минут в этих напоминающих клетку для домашней птицы, наполненных горячим воздухом механизмах; потом заключенного выпускали, а иначе он лишался чувств.
Никто не был застрахован от наказания, назначавшегося за малейшую провинность. За открытый бунт заключенных подвергали порке розгами или плетьми, а за менее серьезные проступки, такие, как дерзость или отказ выполнять распоряжение надзирателя, подвергали «муштре». На третий день Питт — за пререкания, лень и драку — на себе испытал, что это такое.
Наказанных выстраивали по периметру холодного двора для прогулок. Каждый стоял на расстоянии трех ярдов от соседей, и каждому к ногам клали двадцатипятифунтовое пушечное ядро. По команде заключенные должны были поднимать ядра и нести к соседу, а затем возвращаться на свое место, где их ждали новые ядра, принесенные другими. Это бессмысленное занятие могло продолжаться час с четвертью — плечи сводило болью, мускулы рвались, спины отказывались разгибаться.
Проступком Питта была глупая ссора с другим заключенным, который считал необходимым ставить себя выше товарищей. Если бы Томас обращал больше внимания на то, что его окружает, то заметил бы вспыльчивость этого человека, слегка разболтанную походку, скрюченные пальцы. От Питта не укрылся бы блеск в его глазах, которые бегали из стороны в сторону, выискивая, кто на него смотрит, и следя за тем, чтобы взгляды отражали странную смесь страха и уважения, присущую слабым. Он распознал бы злобную ухмылку забияки.
Но мысли Питта были заняты борделем и мертвым телом Пурпурной, небрежно брошенным на вычурную кровать; он пытался вспомнить те несколько мгновений, когда видел ее лицо. Неужели эта женщина когда-то обладала такой красотой или умом, что могла соблазнить Роберта Йорка и вынудить его предать свою страну? Он рисковал не только любовью жены — неизвестно, дорожил ли он ею, — но и положением в Министерстве иностранных дел и в высшем свете, а именно это определяло весь его образ жизни. В случае провала большее, на что он мог надеяться, — это то, что дело замнут в интересах семьи и правительства, которому не нужен скандал. В худшем случае его поместили бы туда, где теперь находится сам Питт, — в Колдбат-Филдс или другое подобное заведение в ожидании суда и, вполне вероятно, петли.
Напоминание о виселице наполнило его гневом и страхом, и он забыл об опасности, которая была рядом. Питт не заметил ни развязной походки, ни блеска в глазах забияки, не почувствовал опасности. Громила утверждал свою власть. Когда он заговорил, Питт ответил резкостью — первое, что пришло ему в голову; а когда спохватился, было уже поздно — забияке пришлось защищаться, чтобы не потерять лицо. Это была глупая, бессмысленная стычка, которая для обоих закончилась «муштрой». Питт наклонялся, потом выпрямлялся, тащил ядро и возвращался назад; спина у него болела, одежда пропиталась потом. Когда мучения наконец закончились, холодная ткань прилипла к телу, а боль в мышцах была такой сильной, что следующие четыре дня не давала спать.
Шли дни, и Томас постепенно привык к однообразному распорядку, скверной пище и вечному холоду, за исключением тех моментов, когда он обливался потом от физического напряжения, после чего становилось еще холоднее. Он страдал от вечной грязи, от невозможности уединиться, даже для отправления естественных надобностей. Таким одиноким Питт никогда еще не был — и в то же время никогда не оставался один. Он мечтал о физическом одиночестве как о возможности снять напряжение, отвлечься от враждебности окружающих и разобраться с теснящимися в голове мыслями без навязчивых вопросов, подозрительных взглядов и попыток лезть в душу.
Тяжелее всего Томас пережил первое свидание с Шарлоттой. Он видел ее, говорил с ней, но в присутствии постороннего, ему не разрешили прикоснуться к ней, и ему пришлось облекать в слова свои чувства, глубоко личные и не предназначенные для посторонних. Мысли его путались. Что он может ей сказать? Что ни в чем не виноват, разве что в излишней доверчивости, хоть и не знает, когда это произошло? А может, он просто глуп? Он до сих пор не имеет представления, кто шпион и кто убил Роберта Йорка. И он определенно виновен в неудаче! Он подвел Шарлотту и детей. Что с ними будет? Как они теперь? Шарлотта, должно быть, мучается страхом и стыдом — как жена убийцы. А со временем придет и бедность, если не помогут ее родственники. Но страдания и унижения вечной зависимости — это тоже не выход.
Как ему сказать, что он любит ее, — в таких обстоятельствах, в присутствии надзирателя? Питту хотелось навсегда избавиться от гнева, который омрачил несколько дней перед его арестом.
Шарлотта была очень бледной. Она старалась, но не могла скрыть своего потрясения. Потом Томас никак не мог вспомнить, о чем они говорили — обо всем и ни о чем, просто слова. Гораздо важнее были паузы и нежность в ее глазах.
Второй раз было легче. По крайней мере, она как будто не обращала внимания на ужасы тюрьмы и выражала уверенность, что Балларат делает все для его освобождения. Сам Питт такой уверенности не чувствовал. Суперинтендант даже не приближался к Колдбат-Филдс и прислал всего лишь констебля, который смущался и задавал только очевидные и бессмысленные вопросы.
— Что вы делали в Севен-Дайалс, мистер Питт? — Обращение «мистер» было настолько привычным, что констебль не мог опустить его даже здесь. Он нервно вертел в пальцах карандаш и старался не смотреть инспектору в глаза.
— Я пошел туда с продавцом новостей — он сказал, что там находится женщина, которую я хочу допросить, — раздраженно ответил Питт. — Я уже это говорил!
— Значит, вы ее искали?
— Это я тоже говорил!
— Зачем, мистер Питт?
— Затем, что она была свидетелем убийства Роберта Йорка.
— Это тот самый Роберт Йорк из Хановер-клоуз, что был убит при ограблении три года назад?
— Разумеется, тот самый!
— А откуда вы это знаете, мистер Питт?
— Ее видели в доме.
— Да? И кто ее видел?
— Далси Мэббат, камеристка.
— Как пишется ее имя, сэр?
— Не трудитесь. Она мертва. Выпала из окна.
Глаза констебля широко раскрылись, и он впервые поднял взгляд на Питта.
— Как это случилось, сэр?
Стоит ли рассказывать обо всем констеблю? А что, если никто больше не придет, а его визит — всего лишь формальность, чтобы заполнить необходимые бумаги? Тогда это единственный шанс. Нужно попытаться.
— Думаю, кто-то подслушал, как она рассказывает мне о женщине в пурпурном платье. — Питт наблюдал за лицом констебля. — Дверь в библиотеку была открыта.
— Вы хотите сказать, что ее вытолкнули? — осторожно спросил констебль.
— Да.
Констебль надолго задумался.
— Но эта женщина в розовом — шлюха, мистер Питт. Кому она нужна? Джентльмены имеют обыкновение развлекаться, это всем известно. И если кто-то теряет осторожность, это дело семейное, не так ли?
— Она была не просто проституткой, — серьезно сказал Питт, с трудом сдерживая гнев. Как убедить этого круглолицего констебля, что эта весьма распространенная и довольно мерзкая трагедия связана с заговором и государственной изменой?
— Да, сэр? — Глаза констебля слегка прищурились.
— Дело в том, что из Министерства иностранных дел, из департамента, в котором до своей смерти работал Роберт Йорк, пропали секретные документы.
Констебль заморгал.
— Вы хотите сказать, что это он их взял, сэр?
— He знаю. Там также служат Феликс Эшерсон и Гаррард Данвер и, естественно, многие другие. Но мне доподлинно известно, что серебряная ваза и первое издание книги, которые были якобы украдены в ночь убийства, не появлялись ни у одного лондонского скупщика краденого, и ни один преступник в городе ничего не знает ни об этих предметах, ни об убийце.
— Вы уверены, сэр? — В голосе констебля явно проступало сомнение.
— Уверен! Как вы думаете, чем я занимался все последние недели, черт возьми?
— Понятно. — Констебль облизнул карандаш, но так и не придумал, что записать.
— Ничего вам не понятно! — сердито сказал Питт. — И мне тоже. За исключением того, что Роберта Йорка убили, Далси выпала из окна, а женщине в пурпурном платье, которую видели в Хановер-клоуз, свернули шею в публичном доме в Севен-Дайалс — перед самым моим приходом.
— И вы по-прежнему утверждаете, что этого не делали? — Теперь на лице констебля не было скепсиса; скорее он хотел услышать подтверждение.
— Утверждаю.
Констебль не стал больше ничего спрашивать и ушел; на его грубоватом лице застыло задумчивое выражение.
Дни тянулись нескончаемой мрачной чередой. Казалось, в Стил никогда не бывает света. Даже двор для прогулок был узким, с такими высоким стенами, что туда почти не проникали солнечные лучи, и когда Питт оказывался там — во время изнурительной «муштры» или на прогулке вместе с десятками других несчастных, дурно пахнущих заключенных, — то ему казалось, что тьма, подобно плесени, заползает ему в мозг. Мир за тюремными стенами сделался далеким, как сказка в детской книжке.
Постепенно, сам того не замечая, Томас стал присматриваться к товарищам по несчастью. Айрмонгер, мужчина среднего возраста с мучнистым лицом, обвинялся в производстве незаконного аборта. Он решительно отвергал обвинение, не рассчитывая, что ему поверят. Он явно разбирался в медицине и вызывал некоторое сочувствие. Он умел лечить небольшие раны, полученные во время самого худшего из всех наказаний, которое называлось «коленчатый вал», когда провинившемуся приходилось вращать рукоятку, соединенную с барабаном, наполненным песком. Инерция массивного барабана истязала мышцы даже сильнее, чем «муштра». Айрмонгер также помогал советом и проявлял сочувствие к тем, кто вернулся после «топчака».
Еще один обитатель камеры — Хаскинс, тот самый задира, с которым подрался Питт. Глуповатый мужчина, все немногочисленные достижения в жизни которого были добыты силой; ему выказывали уважение, но за спиной вышучивали. Красивый и общительный парень по фамилии Росс жил на содержании у проституток, а в тюрьму попал за какую-то глупую кражу. Он не стыдился ни того ни другого занятия: первое удовлетворяло потребности, а во втором случае он лишь использовал подвернувшуюся возможность. Понятия добра и зла, за исключением личной верности, были ему незнакомы. Несмотря ни на что, Питт испытывал к нему симпатию.
Он также обратил внимание на Гудмена, маленького, необыкновенно жадного человечка, зато превосходного рассказчика, хотя все его истории, скорее всего, были ложью. Гудмен сидел за растрату имущества тестя и, как и все остальные, заявлял о своей невиновности, причем отрицал не столько факт, сколько его неприемлемость с точки зрения морали. Его маленькое, похожее на мордочку хорька лицо пылало негодованием. С другой стороны, его буйное воображение и образованность делали его приемлемым собеседником — в тех редких случаях, когда им разрешали разговаривать, — и помогали развеять разъедающую мозг скуку.
Были и другие: Уилсон, не умевший сдерживать свою ярость и выплескивавший ее на всех; Вуд, невежественный и обозленный на весь мир, в котором ему не нашлось места; толстый Моллой, который почти всю жизнь провел в тюрьме и боялся большого мира, хотя непрерывно мечтал о нем; жалкий и щуплый Реборн с опущенными уголками глаз и рта, который воровал просто потому, что не мог заработать себе на жизнь.
Поначалу Питт ненавидел их всех, считая неотъемлемой частью тюрьмы и всего, что ограничивало его свободу, олицетворением уродства и безысходности этого места. Затем к нему пришло понимание — через мелочи быта, через проблески страдания. В первые дни эти происшествия казались банальными, скользили по поверхности его сознания, в лучшем случае вызывая лишь раздражение, поскольку он не желал расходовать на сокамерников никаких чувств, в том числе сострадания.
Но затем глупая и бессмысленная трагедия, случившаяся с Реборном, вырвала Питта из пучины жалости к самому себе. Реборн был никчемным, глуповатым маленьким человечком, казалось, не приспособленным к этому жестокому миру. Гордился он только одним: несмотря на неразборчивость в связях и воровство, никогда не лгал, даже ради того, чтобы избежать наказания. Реборн то и дело хвастался этим, но никто не обращал на него внимания; это было утомительно, но все считали, что он безобиден и не претендует ни на чью территорию. По молчаливому соглашению никто не мучил Реборна. Он играл роль домашнего животного.
Случилось вот что. Пока Питт страдал от унижения, от постоянного холода, голода, эмоционального одиночества и страхов, которые с каждым днем проявлялись все сильнее, у надзирателя пропали часы, и по какому-то недоразумению в краже обвинили Реборна. Он клялся, что не брал часы, но надзиратель, не знавший Реборна, не верил ему. Беднягу перевели в одиночную камеру. Реборн очень боялся одиночества, у него в голове просто не было мыслей, которыми можно заполнить тишину, грозившую уничтожить его. Когда за ним пришли, он набросился на охрану, и в этом он был уж точно виновен. О краже забыли, и теперь его обвиняли в нападении на надзирателя. Реборна поместили в одиночную камеру, растерянного, повторяющего, что он не брал часы.
Ночью, лежа на своей койке и дрожа от холода, Питт слышал, как плачет Реборн, иногда вскрикивая: «Я этого не делал! Скажите им, что я этого не делал!» Иногда слова разобрать было невозможно, только неразборчивое бормотание, тонувшее в темноте.
Он был маленьким, слабым человеком, и у него отняли то, чем он гордился. Его единственное достоинство заключалось в том, что все знали: он никогда не лжет. И вот теперь ему не поверили. Одиночество Реборна было бездонным, как сама смерть, и ему не за что было ухватиться. Он не мог либо не хотел есть.
Через неделю его отправили в Вифлеемскую королевскую больницу для умалишенных, где он вскоре и умер.
По непонятной причине этот случай произвел тяжелое впечатление на остальных заключенных. Пока Реборн был жив, его терпели и немного презирали, понимая, что его честность — единственный огонек во мраке одиночества и глупости, печать индивидуальности в безымянном море. У него не было ни силы духа, ни других достоинств. А слабости подводили его так часто, что все о них знали.
Когда Реборна увели, остальные испытали что-то вроде гнева, на этот раз не имевшего отношения к эгоизму. Судьба Реборна подвела их к жалости, насколько это было возможно.
Инцидент потряс Питта. Он приказывал себе забыть о Реборне, но крики бедняги звучали у него в ушах, а перед глазами всплывало глупое лицо с печальными глазами, сморщенное от страха, со следами слез.
Жалость к самому себе превратилась в злость. Ненависть к сокамерникам исчезла, и он — к собственному удивлению — забывал, иногда надолго, о пропасти, которая разделяла его и их, и чувствовал лишь общую боль.
По ночам, лежа без сна и дрожа от холода, Питт перебирал в голове все возможные варианты. Поговорить о собственном деле не с кем, но думать ему никто не запретит.
Совершенно очевидно, что главное — это государственная измена. Но кто шпион? Сначала Питт подозревал Роберта Йорка, которого соблазнила Пурпурная, возможно, с помощью кого-то еще. Но после смерти Далси — гибель девушки Питт считал убийством — круг подозреваемых сузился: это либо кто-то из дома Йорков, либо Данверы или Эшерсоны, которые также связаны с Министерством иностранных дел.
Теперь убили и саму Пурпурную. Но кто? Неизвестный шпион, боявшийся, что Питт найдет ее и она вольно или невольно его выдаст?
Томас ничего не понимал. Бессмыслица какая-то. Если такой человек действительно существовал, таинственный и неизвестный, то он не мог иметь отношение к убийству Далси. Это должен быть тот, с кем Питт уже встречался, кого допрашивал. Далси убили потому, что она видела Пурпурную — иной причины быть не могло. Это подтверждалось тем фактом, что сама Пурпурная погибла тогда, когда стало ясно, что Питт обязательно ее найдет.
Но почему убили Роберта Йорка? Может быть, он что-то знал, что-то видел или слышал? Или сделал нечто такое, что могло выдать предателя?
Не исключено, что в дом действительно залез вор, которого узнал Роберт Йорк, когда застал на месте преступления. Возможно, попытки Пурпурной соблазнить его оказались тщетными, и она отправила вместо себя вора? Но кто этот вор? Человек, знавший Роберта, достаточно сильный и опытный — и хладнокровный, чтобы убить его одним ударом, даже несмотря на то, что Роберт мог ожидать нападения. Как бы то ни было, если ты посреди ночи застаешь грабителя у себя в доме, узнаёшь его и догадываешься о его намерениях, то должен понимать, что он не позволит тебе разоблачить его.
Джулиан Данвер или даже Гаррард Данвер, хоть он в два раза старше Йорка, или Феликс Эшерсон? Пирса Йорка Питт даже не рассматривал, поскольку ему не нужно объяснять присутствие в собственной библиотеке — в любое время, даже ночью.
Но Данверы и Эшерсон служили в Министерстве иностранных дел. Нелепо предполагать, что они будут красть секреты у Роберта Йорка…
Питт лежал без сна, прислушиваясь уже к знакомым звукам: заключенные ворочались во сне, кашляли, стонали, ругались. Издалека доносился чей-то плач, исполненный тоски и отчаяния.
Мысль Питта топталась на месте. Фрагменты никак не складывались в цельную картину. Кто такая Пурпурная? — размышлял он, проваливаясь в сон. Все упирается в нее.
Утром возвращалась серая действительность, заглушая все чувства. Питт мог отвлечься от звуков, не обращать внимания на вездесущий холод, но у него не получалось игнорировать ужасный запах, который проникал внутрь с каждым вдохом, вызывая спазмы в горле и позывы к рвоте.
Чтобы думать, нужен покой.
С наступлением темноты снова приходила иллюзия одиночества, и мозг начинал биться над загадкой. Питт рассматривал ее с разных сторон, но не находил удовлетворительного ответа. По-прежнему наиболее правдоподобной выглядела версия, что Роберт Йорк кому-то помешал, а убили его за то, что он что-то знал. Далси и Пурпурную — тоже. Но что именно?
Констебль вернулся. На этот раз он был серьезнее и не упоминал о Балларате.
— Значит, это была горничная, Далси, которая первой рассказала вам о женщине в розовом, мистер Питт? — Нахмурившись, констебль заглянул в блокнот, потом снова поднял голову. — Как вы нашли ее в Севен-Дайалс?
— Пришлось потрудиться, — бесстрастно ответил Питт. — Я ходил по улицам, расспрашивая торговцев, цветочниц, продавцов сэндвичей, швейцаров в театрах, проституток.
Констебль медленно покачал головой.
— Должно быть, заняло много времени. А другого способа не было? Никто ничего не знал?
— Никто ничего не рассказывал, за исключением мисс Аделины Данвер, а она видела женщину мельком, на лестничной площадке, при свете газовой лампы.
— Это тетя Джулиана Данвера?
— Да. Естественно, мисс Данвер не знала, где ее найти.
Констебль скривился.
— Я могу это проверить, мистер Питт.
— Хорошо, только, ради бога, будьте осторожны! Последний человек, который рассказывал полиции, что видел Пурпурную, сразу же после этого выпал из окна и разбился насмерть.
Констебль несколько секунд сидел молча, потом принялся грызть карандаш.
— Как вы думаете, мистер Питт, кто была та женщина, которую вы называете Пурпурной?
Питт откинулся на спинку деревянного стула.
— Не знаю. Она была красивой. Все, кто ее видел, говорили о шике, элегантности и о лице, которое западает в память. Феликс Эшерсон признался, что из его департамента в Министерстве иностранных дел, где также служил Роберт Йорк, пропали документы.
Констебль вытащил изо рта кончик карандаша. На нем остались следы зубов.
— Мистер Балларат в это не верит, мистер Питт. Он навел справки, не привлекая внимания, в разных местах, и ему ответили, что ничего из пропавшего использовано не было. Иначе они бы знали.
— Эти документы не обязательно использовать сразу же.
Питт чувствовал, что земля уходит у него из-под ног. Балларат не желает верить в предательство; он боится сообщить начальству что-либо неприятное, пугающее, ставящее под сомнение не только их компетентность, но и честь. Он боится их гнева, необходимости искать аргументы, чтобы убедить их, показать, что вина будет возложена на них. Балларат жаждет одобрения власть имущих, и его честолюбивые планы, связанные с положением в обществе, простираются гораздо дальше финансов или карьеры. Он любит комфорт, любит командовать, но не обладает мужеством, необходимым для реальной власти. Опасности, зависть, враждебность — эту цену он не готов платить. Ему поручили доказать, что государственной измены не было, а если и была, то дело успешно замяли, и ее раскрытие теперь означало полный провал.
Констебль пристально смотрел на Питта; он снова принялся энергично грызть карандаш.
— Я в этом плохо разбираюсь, сэр. Но все это мне кажется малость неправдоподобным. Подозреваю, что мужчинам могут нравиться всякие женщины — как и разная еда, но по мне так она была самой обыкновенной: темные волосы, смуглая кожа, малость бледная лично я предпочитаю, чтобы кровь с молоком. Не скажешь, что страшная, но ничего такого, и не особенно фигуристая. Я бы ее красавицей не назвал.
— У нее был шик. — Питт пытался найти слова, чтобы описать этому простому, честному парню утонченность Пурпурной. — Внутренняя сила. Возможно, ум.
— Прошу прощения, мистер Питт, но она больше похожа на горничную, что потеряла место и оказалась на улице.
— Она была куртизанкой. — Питт посмотрел в открытое, растерянное лицо констебля. — Очень дорогой проституткой, которая сама выбирает клиентов — немного — и запрашивает очень высокую цену.
Констебль пожал плечами.
— Как знаете, мистер Питт. Но только я вам вот что скажу: в свое время она мыла полы, и не один раз. По рукам и коленям сразу видно. Я точно знаю — видел много женщин с такими мозолями.
Питт недоверчиво смотрел на него.
— Вы ошибаетесь!
— Нет, мистер Питт. Я внимательно осмотрел ее, бедняжку. Это моя работа, и я ей обучен. Однако мы не знаем ее имени. — На его лице промелькнула тень сострадания. — Пока не знаем, если уж на то пошло.
В голове Томаса постепенно формировалась новая догадка: что, если он нашел не настоящую Пурпурную, а кого-то другого, беспомощную жертву, которую подкинули, чтобы обмануть его? Что, если все это было специально подстроено, чтобы избавиться от него, отправить туда, где он сидит теперь — беспомощный, погребенный заживо? Кто-то убил эту несчастную женщину, чтобы обезвредить Питта. Кто-то наблюдал за ним, рассчитывал время, чтобы он пришел туда, и его застали около трупа, тогда как настоящая Пурпурная жива! Знает ли об этом Балларат? Может быть, он намеренно защищает ее, отстраняясь от дела, притворяясь, что верит очевидному, что Питт виновен?
Неужели коррупция и предательство проникли так высоко?
Нет, Томас не мог поверить, что Балларат делает это сознательно. Он ограничен и лишен воображения. У него не хватит смелости играть в такие рискованные игры. Он самодоволен, равнодушен и труслив, он карьерист, но в то же время он англичанин до мозга костей. В своем упрямстве он скорее умрет, чем пойдет на предательство. Империя составляла предмет его гордости и восхищения. Нет, Балларата используют.
Но кто?
— С вами все в порядке, мистер Питт? — с тревогой спросил констебль. — У вас ужасный вид… какой-то убитый.
— Вы уверены насчет мозолей? — Пит говорил медленно, пытаясь скрыть свое отчаяние. — А как насчет лица? Оно было красивым? Вы можете вообразить, что когда-то в нем была грация и сила?
Констебль медленно покачал головой.
— Трудно сказать, мистер Питт.
— Кости! — Питт в нетерпении наклонился вперед. — Я знаю о вздутии трупов, о посинении. Но кости остаются. Я сам не помню… — Он ждал, впившись взглядом в лицо констебля.
— Насчет мозолей я уверен, — рассудительно ответил констебль. — И, насколько мне помнится, сэр, она была более или менее обыкновенной. Довольно смазливой, непростой, как вы могли бы сказать, но и ничего особенного. А в чем дело, мистер Питт? О чем вы подумали?
— Это была не Пурпурная, констебль, а бедное существо, которое одели в ее платье и убили, чтобы устранить меня. Пурпурная жива.
— Боже милосердный! — констебль медленно выдохнул. Скепсис в его тоне почти пропал, на простом, круглом лице осталась лишь тень сомнения. — Что я должен делать, мистер Питт?
— Не знаю, констебль. Да поможет нам Бог. Понятия не имею.
