Глава вторая
С самого раннего утра Мика Драммонд уже был в своем рабочем кабинете. С тех пор как на Белгрейв-сквер текущим летом произошло событие, отозвавшееся таким ужасом и скандальными последствиями, затронувшими всю его жизнь, мысли Драммонда были настроены на печальный лад. Он перестал чувствовать радость от жизни. Работа приносила ему некоторое облегчение, хотя слишком часто напоминала о мучительном бремени обязательств, которое он взвалил на себя, когда согласился войти в тайное общество «Узкий круг».
С Элинор Байэм у него все было теперь иначе. Единственным способом перестать думать о ней была возможность погрузиться с головой в неотложные и запутанные проблемы других людей.
Драммонд стоял у окна в бледных лучах осеннего солнца, когда Питт постучал в дверь кабинета.
– Войдите, – ответил Драммонд с какой-то неясной надеждой. На рабочем столе лежало совсем немного дел, да и те были уже неновы. Он ознакомился со всеми и распределил их между подчиненными, и теперь его действия ограничивались только наведением справок через определенные промежутки времени, чтобы быть в курсе всех поворотов следствия; большее стало бы вмешательством в дела служащих, которые этого не заслужили.
– Войдите, – повторил он громче и отрывистее.
Дверь отворилась, и на пороге показался Питт – со своими густо вьющимися волосами, криво застегнутым сюртуком и галстуком, грозящим вот-вот развязаться. Вид у него был очень обнадеживающим, одновременно и обычным, и таящим какую-то неожиданность. Драммонд улыбнулся:
– Да, Питт?
Томас вошел и закрыл за собой дверь.
– Вчера вечером я был в театре. – Он сунул руки в карманы и остановился у стола, отнюдь не вытягиваясь в струнку. В другом человеке Драммонду это не понравилось бы, но он слишком любил и ценил инспектора, чтобы заставлять его придерживаться формальностей.
– Неужели? – удивился он. В привычки Питта регулярное посещение театров не входило.
– Меня пригласила теща, – пояснил Томас. – Так вот, вчера, прямо в своей ложе, умер судья Стаффорд. Я видел, как ему стало плохо, и пошел, чтобы предложить посильную помощь.
Он вытащил из кармана сюртука серебряную фляжку; прекрасная вещь сверкнула на свету.
Драммонд взглянул на нее, потом на Томаса в ожидании объяснений. Питт поставил фляжку на столешницу, обитую зеленой кожей.
– Медицинского заключения еще нет, конечно, но симптомы смерти настолько напоминают отравление опиумом, что не принимать во внимание такой вариант нельзя. Там был также судья Игнациус Ливси. Он сидел в соседней ложе и тоже пришел на помощь. В сущности, он первый понял, что, возможно, это отравление. Мистер Ливси видел, как Стаффорд пил из фляжки, поэтому вынул ее из его кармана и передал мне, чтобы провести экспертизу.
– Сэмюэл Стаффорд, – тихо проговорил Драммонд. – Он ведь из Апелляционного суда как будто… – Это не было вопросом, просто замечанием. – Бедняга! – Драммонд нахмурился. – Отравление? Опиумом? Не очень уж реалистичным это кажется.
Питт вздернул плечи, глаза его стали угрюмы.
– Да, на первый взгляд это так. Но я опросил нескольких человек относительно того, чем он занимался вчера днем, и выяснилось несколько интересных подробностей. Вы помните дело Блейна – Годмена, которое рассматривалось примерно пять лет назад?
– Блейна – Годмена?
Драммонд подошел поближе к столу. Лицо избороздили морщины от усилия вспомнить, но, очевидно, ничего не приходило ему на ум.
– Человека распяли на двери конюшни на Фэрриерс-лейн.
– О! – Шеф моргнул. – Да, конечно, помню. Странное и ужасающее убийство. Последовал такой взрыв возмущения… Одно из самых страшных убийств, которые совершались на моей памяти. – Он хмуро взглянул на Питта. – Но какое отношение может иметь смерть Стаффорда в театре прошлым вечером к убийству на Фэрриерс-лейн? Виновный же был повешен.
– Да, – сердито и в то же время с жалостью ответил Питт. Он ненавидел, когда вешали людей, что бы те ни совершили. Одно варварство усугубляется другим; а ведь суд человеческий так несовершенен, так легко ошибиться, так мало люди проникают в суть дела… – Стаффорд был одним из тех судей, кто отклонил апелляцию Годмена, – продолжил он, – и сестра, осужденного, актриса Тамар Маколи, с тех самых пор пытается добиться нового слушания. Она уверена, что ее брат невиновен.
– И это вполне естественно, – прервал его Драммонд, – людям очень трудно смириться с тем фактом, что их родственники, даже просто друзья, могут быть виновны в таких страшных злодеяниях. Но она была вчера на сцене, так что вряд ли могла подсыпать яд во фляжку судьи Стаффорда. А что в ней? Виски?
– Понятия не имею. – Томас взял фляжку, отвинтил пробку, поднес ее к носу и осторожно вдохнул. – Да, это виски. Разумеется, в момент его смерти она была на сцене, но раньше, в тот же день, приходила к нему домой. – Завинтив пробку, он поставил фляжку на стол.
– О! – Драммонд удивился и встревожился. Картина происшествия омрачалась. – Но зачем ей было убивать Стаффорда? Каким образом это могло способствовать посмертному оправданию ее брата? Или она утратила весь свой здравый смысл, а заодно и способность соображать?
Питт невольно улыбнулся.
– Понятия не имею. Я только рассказываю, что случилось вчера, и теперь отдаю вам фляжку, чтобы вы могли отправить ее тому, кто станет заниматься расследованием дела, если такой человек найдется.
– Мистер Сэмюэл Стаффорд, – улыбнулся Драммонд, и лицо, обычно серьезное и даже аскетическое, совершенно преобразилось от обаятельной улыбки. – Судья Апелляционного суда Ее Величества королевы. Очень, очень важная персона! Нет, этот случай достоин ваших талантов, Питт! Да, дело деликатное, преимущественно политическое и потребует очень тактичного расследования, если окажется, что это действительно убийство. Думаю, за него лучше приняться вам самому. Определенно так. Да. Передайте все, что есть у вас сейчас на руках, другим – и займитесь расследованием вчерашнего происшествия.
Драммонд взял со стола фляжку и отдал ее Томасу, взглянув на него одновременно насмешливо и поощрительно. Питт долго и пристально глядел на шефа, затем протянул руку к фляжке.
– И держите меня в курсе событий, – приказал Драммонд. – Если это убийство, действовать нужно очень быстро.
– Нам нужно действовать по справедливости и наверняка, – с жаром поправил его Питт, но, увидев тень озабоченности на лице шефа, широко улыбнулся. – Дипломатично.
– Идите уже, – буркнул Драммонд.
Внезапно он улыбнулся – не потому, что во всей этой ситуации было хоть что-то забавное. Но по совершенно непонятной причине Драммонд вдруг почувствовал, как на сердце потеплело, и он снова осознал, что людские странности: эксцентричность, неуправляемость и честность, способность смеяться и сожалеть, то есть истинно человеческие качества, – всё это бесконечно важнее, чем любая политическая целесообразность или, скажем, правила поведения в обществе. В его сознании вдруг непроизвольно всплыло лицо Элинор. Но теперь он не ощутил прежней острой боли. Черная безнадежность отступила.
Поначалу Питт удивился, что расследование поручили ему, но, подумав, решил, что удивляться тут нечему. Драммонд отлично понял Томаса, когда недавно тот отклонил предложение повысить его в должности. Питт не хотел сидеть за столом и указывать другим, что делать, когда сам он обладал большим опытом расследований и любил это дело; поэтому и отказался, хотя прибавка к жалованью была весьма существенной. А она пришлась бы крайне кстати… Томас согласился бы на новое назначение из-за Шарлотты, детей и того, как изменилась бы вся их жизнь, но именно жена воспротивилась тогда этому – она знала, как много значит для Питта работа детектива.
Однако время от времени Драммонд говорил, что доверил бы Питту все самые деликатные расследования, связанные с политикой, и это было скрытым поощрением. Шеф словно повышал его в ранге, в то же время используя следовательские способности Томаса самым эффективным образом.
Врач судебной экспертизы был незнаком инспектору, прежде они не встречались. Когда Питт вошел в лабораторию, тот стоял за микроскопом у огромного мраморного стола. Лицо его выражало предельную сосредоточенность. Вокруг во множестве стояли бутылочки, реторты и прочие медицинские сосуды. Врач оказался здоровенным мужчиной, таким же высоким, как Питт, только гораздо шире и плотнее, хотя ему вряд ли было больше тридцати пяти. Ярко-рыжие волосы возвышались над головой, словно шапка, а борода напоминала воронье гнездо.
– Поймал! – сказал он радостно. – Клянусь небом, я таки его поймал! Входите и располагайтесь, кто бы вы ни были, и вооружитесь терпением. Через минуту я буду к вашим услугам.
Голос у него был высокий, и говорил он, безотрывно продолжая смотреть в микроскоп, с мягким акцентом жителей горной Шотландии.
Было бы ребячеством обижаться на такое приветствие, и Питт поступил так, как его и просили. Добродушно усмехнувшись, он вынул фляжку из кармана, чтобы сразу же передать ее врачу, как только подвернется подходящий момент.
Несколько минут прошло в молчании, и Томас воспользовался этим, чтобы оглядеть беспорядочное скопление кувшинов, бутылочек и колб, в которых содержались образчики всевозможных тканей. Затем патологоанатом оторвался от микроскопа и улыбнулся Питту.
– Итак, – сказал он жизнерадостно, – чем могу быть полезен, сэр?
– Инспектор Питт, – представился полицейский.
– Сазерленд, – ответил патологоанатом. – Я уже слышал о вас. Должен был сразу вас узнать, извините. В чем дело? Убийство?
– На данный момент меня интересует лишь содержимое этой фляжки, – улыбнулся Томас. – Хотелось бы знать, что в ней.
Он передал Сазерленду сосуд. Тот взял его, отвинтил крышку и осторожно поднес к носу.
– Виски. – Он взглянул на Питта поверх фляжки и опять нюхнул. – Купаж не очень, но, видимо, дорогой. А что там еще содержится, это надо посмотреть. У вас имеются предположения?
– Возможно, там опиум.
– Странный способ им угощаться… Всегда полагалал, что его обычно курят и что от такой привычки не слишком трудно воздержаться.
– Мне кажется, опиум был принят не намеренно.
– Убийство, значит! Так я и думал. Дам знать, как только исследую содержимое. – Он поднял фляжку и прочел выгравированное на ней имя. Линии его лица обозначились резче. – Это не он ли умер вчера вечером? Слышал, как уличные мальчишки-газетчики что-то такое кричали…
– Да, он. Дайте мне знать как можно скорее.
– Разумеется. Если это опиум, я буду знать об этом к вечеру. Если там что-нибудь другое или вообще ничего нет, это займет побольше времени.
– Вскрытие?
– А я и говорю сейчас о вскрытии, – быстро ответил Сазерленд. – Определить, что намешано в виски, – для этого потребуется всего минута. Это несложно. Даже в таком напитке, если он намеренно чем-то не разбавлен.
– Хорошо. Я скоро приду за результатом.
– Если не застанете меня, вот мой домашний адрес, – живо откликнулся Сазерленд. – Я буду здесь до восьми вечера.
И, не сказав больше ни слова, врач снова углубился в свои изыскания.
Питт положил визитную карточку на мраморный стол с адресом полицейского участка на Боу-стрит и вышел, чтобы приступить к расследованию.
Прежде всего надо было узнать, действительно ли Стаффорд имел намерение вернуться к делу Блейна – Годмена. Раз он потрудился потратить время на встречи с Джошуа Филдингом и Девлином О’Нилом, значит, он, по крайней мере, обдумывал такую возможность. И зачем ему было сообщать кому-либо, кроме Тамар, что дело должно оставаться закрытым? У него явно могли быть другие соображения.
Но, может быть, Ливси прав и Стаффорд хотел только доказать раз и навсегда, что Годмен виновен и никаких вопросов по делу и предположений насчет ошибки быть не должно? Сомнения, как бы ни были они понятны, основаны на эмоциях и былых привязанностях; они могут возмутить общественное сознание, подорвать его уверенность в справедливости закона и неукоснительной объективности судопроизводства. Когда же закон не пользуется непререкаемым уважением, от этого страдают все граждане страны. И Стаффорд, который хотел добиться всеобщего уважения к закону, поступил естественно и благородно.
Однако, вновь утверждаясь в том, что Годмен виновен, и оправдывая еще раз закон в глазах Тамар, не мог ли судья выявить какую-то неправильность в ведении того дела? Не боялся ли он, что есть еще некто виновный? Но в чем? Тоже в преступлении? В каком-то тайном, личном грехе? Может быть, теперь ему казалось, что дело гораздо сложнее и что в нем было замешаны двое?
Как ни прискорбно, расследование следует начать с вдовы. Вот почему Томас сейчас медленно шел по тротуару рядом с элегантными леди, направлявшимися к портнихам и модисткам; слугами, спешащими с поручениями, мелкими служащими и торговцами. Утро было колючим, морозным, бодрящим; улицы полнились стуком лошадиных копыт по булыжной мостовой, шумом колес, криками кучеров, зеленщиков, мусорщиков, мальчиков-газетчиков, бродячих артистов, распевавших скандальные куплетцы и песенки из водевилей.
Питт подозвал экипаж и дал кебмену адрес улицы, где находился особняк Стаффорда – Брутон-стрит, недалеко от Беркли-сквер, – который сегодня утром ему вручил дежурный с Боу-стрит. Он откинулся на спинку сиденья, пока кеб, подпрыгивая на неровностях мостовой, катился по Лонг-акр, и стал сосредоточенно обдумывать вопросы, на которые ему хотелось бы получить ответ.
Хуже будет, если окажется, что смерть судьи не имеет никакого отношения к делу Блейна – Годмена. Тогда, учитывая, что Стаффорд в последнее время не был связан ни с каким другим судебным делом, причина его смерти может крыться в чем угодно. Личная месть, семейные проблемы, что-либо связанное с женой, большие деньги…
Завтра, конечно, кое-что прояснится – по крайней мере, если Сазерленд найдет следы опиума в теле судьи и во фляжке. Если же Стаффорд умер от некоей болезни, о которой никто прежде не знал, если его лечащий врач сможет дать внятное объяснение прискорбному событию, ну, тогда Томас с радостью забудет об этом деле. Однако то была лишь надежда, брезжившая где-то на задворках сознания.
Отыскать дом судьи было нетрудно: на входной двери висели траурные венки, а на опущенных шторах – черные ленты. Бледная служанка в шляпке и пальто показалась на ступеньках подъезда и направилась по тропинке к флигелю по какой-то хозяйственной надобности. Лакей с черной повязкой на рукаве внес ведро с углем в дом и закрыл за собой дверь. Дом был явно погружен в скорбь по усопшему хозяину.
Томас заплатил кебмену и подошел к входной двери.
– Да, сэр? – подозрительно спросила горничная, осматривая Питта с явным неодобрением.
На первый взгляд инспектор выглядел как бродячий торговец, даром что ничего не продавал, однако в его манере держаться сквозила уверенность в себе, даже высокомерие, которые заставляли принимать его всерьез. К тому же горничная была обескуражена и подавлена печальным событием. Да и все служанки в доме ходили с мокрыми глазами. Кухарка два раза падала в обморок, дворецкий был более сентиментален и расслаблен, нежели обычно, – очевидно, потому, что провел довольно много времени у себя в дворецкой, предварительно запасшись ключами от винного погребка; камердинер же мистера Стаффорда выглядел так, словно повстречался с привидением.
– Мне жаль беспокоить миссис Стаффорд в такое тяжкое для нее время, – сказал Питт, собрав все свое обаяние, которого ему было не занимать, – но мне необходимо задать ей несколько вопросов относительно событий прошлого вечера, с тем чтобы уладить ситуацию как можно быстрее и благопристойнее. Пожалуйста, узнайте, не сможет ли она меня принять. – Он сунул руку в карман и вручил горничной визитную карточку – мелочь, которая столько раз оказывала ему услугу.
Горничная взяла карточку, пытаясь прочесть, какого рода торговлей занимается этот тип, но не нашла на этот счет никакого разъяснения. Потом положила карточку на серебряный подносик, использовавшийся для подобных целей, и велела визитеру подождать, пока она не передаст просьбу.
Томас недолго пребывал в полуосвещеном холле с его поспешно повязанными черными лентами из крепа – вернувшаяся горничная повела его в комнату, расположенную в глубине дома, где инспектора ожидала Джунипер Стаффорд. Комната была богато отделана в теплых тонах. У дверей она была украшена ажурным узором, что придавало помещению особое своеобразие. Длинный деревянный резной шезлонг был покрыт тканым красно-лиловым пледом, а на полированном столе в вазе увядали хризантемы.
Этим утром Джунипер выглядела очень усталой и потрясенной, словно только сейчас начала понимать, что ее муж умер и что это означает большие перемены в ее жизни. В резком дневном свете кожа ее приобрела желтоватый оттенок, и были отчетливо видны ее мелкие естественные несовершенства, хотя Джунипер по-прежнему можно было назвать красивой женщиной с прекрасно вылепленными чертами лица и великолепными темными глазами. Сегодня она была одета во все черное, но превосходный покрой, изящная драпировка у пояса и волна воланов на груди делали платье модным туалетом, который ей очень шел.
– Доброе утро, миссис Стаффорд, – официально поздоровался Питт, – мне очень неприятно беспокоить вас снова и так скоро, но есть вопросы, которые я не мог задать вам вчера вечером.
– Разумеется, – поспешно ответила она, – я это понимаю, мистер Питт. Не надо мне ничего объяснять. Я достаточно долго была женой судьи, чтобы отдавать себе отчет в том, что есть закон. Он… еще, конечно, они еще… не сделали… – и она замолчала, не в силах произнести отвратительное слово.
– Нет, еще нет, – Питт избавил ее от необходимости произнести слово «вскрытие», – но полагаю и надеюсь, что с этим будет покончено к вечеру. Однако до этих пор я хотел бы выяснить, зачем мистер Стаффорд встречался с мистером О’Нилом и мистером Филдингом. – На лице его отразилось недоумение. – Понимаете, мне невдомек, собирался ли он пересматривать дело Блейна – Годмена или просто хотел узнать какие-то дополнительные доказательства вины Годмена, чтобы убедить мисс Маколи в бессмысленности ее крестового похода.
– Так все-таки это вы занялись расследованием? – спросила вдова, все еще стоя, положив руку на красно-лиловый шезлонг.
– Да, мне поручили его сегодня утром.
– Я рада. Было бы тяжелее встречаться с тем, кого я не знаю.
Это был комплимент в деликатной форме, и Томас принял его, поблагодарив хозяйку дома приветливым взглядом.
Джунипер подошла к камину, где над полкой висела удивительно хорошо написанная картина голландского мастера – коровы на осеннем пастбище, залитом мягким золотистым светом. С минуту она смотрела на картину, прежде чем повернулась к инспектору.
– Что я могу вам рассказать, мистер Питт? Муж не делился со мной своими планами, но из его слов можно было сделать вывод о довольно обоснованном намерении вернуться к пересмотру того дела. И если он действительно… был… убит, – она с трудом сглотнула, так трудно было это выговорить, – тогда я вынуждена признать, что убийство имеет отношение к тому делу. Ужасному, зверскому, кощунственному. Оно вызвало яростное общественное возмущение. – Джунипер вздрогнула и поджала губы, словно вспоминая, что тогда происходило. – Но вы сами должны помнить его. Это было во всех газетах. Так мне рассказывали.
– А кто он был, этот Кингсли Блейн?
Когда Джунипер заговорила об убийстве на Фэрриерс-лейн, Питт с трудом вызвал в своей памяти давнее ощущение ужаса, но не помнил почти никаких подробностей, а люди, упоминавшиеся в связи с преступлением, были для него лишь абстрактными именами.
– То был довольно обыкновенный молодой человек из довольно хорошей семьи, – отвечала она, стоя у каминной доски и глядя мимо Питта в окно. В знак траура портьеры были опущены, окна закрыты. – Денег много, но без аристократического происхождения. Он со своим другом Девлином О’Нилом в тот вечер отправился в театр. Говорили, что они поссорились из-за чего-то, но потом оказалось, что причина несущественна – деньги, небольшой долг или что-то вроде этого. Ничего важного. – Она взглянула на гранатовое кольцо на пальце и медленно повернула его к свету.
– Но мистера О’Нила все-таки некоторое время подозревали?
– Наверное, только потому, что они дружили.
– Однако мистер Стаффорд вчера был у него?
– Да. Не знаю почему. Возможно, он думал, что тот располагает какими-то новыми сведениями. Ведь, в конце концов, О’Нил провел тот вечер с Блейном.
– А каким образом стал причастен к этой истории Аарон Годмен?
Джунипер уронила руки вдоль тела и опять воззрилась в зашторенное окно, словно могла видеть сквозь ткань сад и улицу за ним.
– Он был артистом и в тот вечер играл в спектакле. Говорили, что он был талантлив. – Голос у нее едва заметно дрогнул, но Томас обратил внимание на эту деталь. – У Блейна была любовная связь с Тамар Маколи, и он допоздна оставался за кулисами. Когда он уходил, кто-то передал ему сообщение, что О’Нил ждет его в каком-то игорном клубе. Но он так и не попал туда, потому что, когда проходил по Фэрриерс-лейн, его убили и распяли на двери конюшни, прибив кузнечными гвоздями.
Миссис Стаффорд вздрогнула и с трудом проглотила застрявший в горле комок.
– Говорили также, что бок у него был пронзен, как у нашего Спасителя на кресте, – продолжала она едва слышно, – а одна газета писала, что на голове у него был венец из ржавой проволоки.
– Теперь припоминаю, – признался Питт. – но все эти ужасающие подробности со временем стерлись из памяти.
Джунипер говорила едва слышно, боязливо; голос ее был глух и, казалось, исходил откуда-то из глубины. Женщина воспринимала все это так же остро, как пять лет назад.
– Это было так ужасно, мистер Питт. Словно ночной кошмар стал реальностью, воплотился в реального человека. И все, кого я знаю, были так же потрясены и испуганы, как мы.
Она бессознательно включила и мужа в число потрясенных.
– Мы почти ни о чем не могли спокойно думать, пока Годмена не повесили. Кошмар пронизал собой все, как тьма, как наваждение, словно убийца каждую минуту мог явиться с Фэрриерс-лейн и того ужасного двора и зарезать, а потом распять всех нас.
– Но с этим покончено, миссис Стаффорд, – мягко сказал Питт. – И незачем больше беспокоиться и нервничать.
– Покончено? – Она круто обернулась к нему. Ее темные глаза расширились, в них все еще стоял страх, а в голосе звучало напряжение, как будто она все еще чего-то опасалась. – Покончено? Вы так думаете? Но почему тогда убили Сэмюэла?
– Не знаю, – развел руками Томас. – Мистер Ливси думает, по-видимому, что мистер Стаффорд нисколько не сомневался в справедливости приговора, вынесенного Годмену, и просто хотел найти этому еще одно подтверждение – такое, чтобы даже Тамар Маколи наконец убедилась в его справедливости и оставила бы все как есть. В интересах общественного спокойствия.
Миссис Стаффорд словно оцепенела в своем черном траурном платье.
– Но тогда возникает вопрос: кто же убил Сэмюэла? – спросила она тихо. – И, ради всего святого, почему? Все кажется таким бессмысленным… Он умер после визита этой женщины, но, кроме нее, говорил еще с О’Нилом и Джошуа Филдингом относительно свидетельских показаний. Вы не… Вы не думаете, что кто-нибудь из них убил Кингсли Блейна, а теперь они испугались, что Сэмюэл что-то узнал, и стали опасаться его решимости это доказать?
– Возможно, – нехотя согласился Питт. – Миссис Стаффорд, вы не можете сказать, что могло стать известно вашему мужу и чем он мог поделиться с ними? Даже если это были лишь предположения? Это так помогло бы следствию…
Несколько минут Джунипер молчала, сосредоточенно нахмурившись. Томас ждал.
– Он, по-видимому, считал, что надо что-то срочно предпринять, – сказала она наконец, и тревожная складка залегла у нее между бровями. – И вряд ли бы пошел к Девлину О’Нилу, человеку, столь близко знавшему убитого, его другу, если бы сам не располагал какой-то новой информацией или свидетельствами. Я… просто увидела это по тому, как он держался. Ему стало что-то известно. – Она взволнованно посмотрела на инспектора. – И вполне естественно, что он не стал обсуждать это со мной. Подобное было бы нарушением тайны расследования. Да я и не знала всех подробностей того давнего дела. Мне было известно только то, о чем говорили в обществе. Ведь тогда все обсуждали убийство. Нельзя было встретиться с друзьями или знакомыми – в опере или на обеде, да и вообще где бы то ни было, – без того, чтобы разговор через считаные минуты опять не зашел об этом злодейском убийстве. То преступление вызвало ужасный гнев общества, мистер Питт, оно было ни на что не похоже.
Томас подумал о мрачной атмосфере страха и предрассудков, которую породила запятнанная кровью Фэрриерс-лейн и которая проникла даже в роскошные лондонские гостиные и респектабельные, с бархатной мебелью, клубы для джентльменов, где звенел хрусталь бокалов, где воздух был пропитан ароматом дорогих сигар.
– Уверяю вас, это было необычное преступление, – с нажимом проговорила миссис Стаффорд, словно полицейский сомневался в ее словах. – Никогда я не наблюдала взрыва такой ярости, не считая убийств в Уайтчепеле, конечно. Но, кроме того, в убийстве Блейна был элемент кощунства, которое приводило людей в исступление, и поэтому даже богобоязненные и милосердные люди не могли дождаться, когда же Годмена наконец повесят.
– 3а исключением Тамар Маколи.
– Очень неприятно думать, что мисс Маколи может быть права, да?
– Да, действительно, – сказал Томас сочувственно. – И думать об этом гораздо страшнее, чем о самом преступлении.
Она не поняла.
– Убийство Кингсли Блейна – смерть одного человека, – пояснил Питт с горькой улыбкой, – а, так сказать, убийство Аарона Годмена было медленной, юридически обоснованной, яростной местью, вызванной страхом, безумием, несправедливостью со стороны народа и его системы судопроизводства. То, что существуют преступники, есть печальный факт бытия всего человечества, но иметь такие законы, которые в критический момент подвергают непоправимому наказанию невиновного, чтобы успокоить наши собственные страхи, – это трагедия гораздо большего масштаба. Она значит, что все мы дали согласие на убийство, все мы им запятнаны.
Миссис Стаффорд была очень бледна, глаза у нее запали, шея напряглась.
– Мистер Питт, но это… это просто ужасно! Бедный Сэмюэл! Если он думал так же, если опасался ошибки, то неудивительно, что он так расстраивался.
– А он расстраивался?
– О да, он уже некоторое время был очень обеспокоен этим делом. – Она глядела на пушистый дорогой ковер под ногами. – Я, конечно, не уверена, но, полагаю, это была боязнь того, что мисс Маколи собирается оживить тот процесс в памяти общества и тем самым бросить тень на справедливость закона. Это, конечно, могло сильно беспокоить мужа. – Она взглянула Питту прямо в глаза. – А закон Сэмюэл любил и уважал. Он посвятил ему большую часть жизни и почитал его превыше всего. Для него закон был религией.
Питт заколебался. Мысль, пришедшую ему в голову, было затруднительно изложить так, чтобы не обидеть Джунипер.
Она же все смотрела на него, не отрывая взгляда, в ожидании ответа. В глазах у нее по-прежнему стоял страх.
– Миссис Стаффорд, – неловко начал Томас, – не знаю, как спросить вас об этом… Не хочу показаться невежливым, но… но возможно ли, что он… он собирался защитить доброе имя закона… в глазах общества… – и осекся.
– Нет, мистер Питт, – ответила она тихо, – вы не знали Сэмюэла, иначе вам никогда не пришлось бы спрашивать об этом. Муж был человеком абсолютной честности. Если бы он располагал доказательствами того, что Аарон Годмен не виноват, то немедленно обнародовал бы их, невзирая на свой пиетет к закону и судебным властям, заботу о добром имени какого-либо адвоката или судьи или даже беспокойство о своей собственной репутации. Если бы у него были подобные доказательства, он обязательно поставил бы о них в известность все общество. Вероятно, он подозревал что-то или кого-то, но теперь его нет, он ушел, и мы никогда не узнаем, что же это было за подозрение.
– Если только не пойдем по следам этого кого-то, – ответил Питт. – Если возникнет такая необходимость, я возьму это на себя.
– Спасибо, мистер Питт, – Джунипер заставила себя улыбнуться, – вы были очень любезны и деликатны, и я всей душой верю, что вы поведете дело наилучшим образом.
– Я, конечно, постараюсь, – ответил инспектор.
Он уже осознавал, что его расследование может ей не понравиться. В любом случае будет трудно выяснить, что же нового обнаружил Сэмюэл Стаффорд спустя столько лет после закрытия дела и что внушило кому-то такой сильный ужас, что тот счел необходимым убить судью. Питт смотрел на красивое правильное лицо Джунипер, на ее темные брови и вдруг в первый раз после того, как увидел ее в театральной ложе, заметил в ее глазах спокойствие; так она смотрела на сцену до трагедии с ее мужем. Томас даже ощутил некоторое чувство вины – ведь она в него поверила, а он сейчас сомневался в своей способности оправдать ее доверие.
Быстро распрощавшись с Джунипер, Питт покинул ее дом, дошел до остановки омнибусов и поехал в восточную часть города, к зданию суда, где служил Адольфус Прайс, советник суда Ее Величества. Оно располагалось неподалеку от Олд-Бейли. Обитое дубовыми панелями помещение конторы было заполнено суетливыми клерками и младшими служащими, чьи пальцы были испачканы в чернилах, а лица выражали озабоченность. К Питту, взирая на него поверх пенсне в золотой оправе, приблизился пожилой джентльмен величественного вида с седыми бакенбардами.
– Чем можем быть вам полезны, сэр? – вопросил он. – Или мистер… э…
– Питт. Инспектор Томас Питт с Боу-стрит. Я здесь в связи со смертью скончавшегося вчера судьи Стаффорда.
– Ужасная новость, – клерк покачал головой, – и очень внезапная. Нам было невдомек, что бедный джентльмен сильно болел. Такой удар… И в театре! Не очень подходящее место, чтобы покинуть сию долину слез, Господи помилуй. Но то, чего нельзя изменить, д о́лжно переносить с твердостью. Очень большое несчастье. Однако… – Он осторожно кашлянул. – Каким образом наша судебная контора может быть связана с сим печальным событием? Мистер Стаффорд был членом Апелляционного суда, а не адвокатуры, и в последнее время мы не обращались к нему ни с какими вопросами, в этом я совершенно уверен. Знать об этом входит в мои обязанности.
Питт решил переменить тактику.
– Но в прошлом вы имели с ним отношения?
Брови клерка удивленно взлетели вверх.
– Ну разумеется. Мы рассматриваем дела до поступления их в большинство судов, в том числе Олд-Бейли и Апелляционный. И, полагаю, так поступает каждая уважающая себя адвокатская контора в Лондоне.
– Я имею в виду дело Аарона Годмена.
Внезапно в конторе повисла тишина, словно дюжина скрипевших до того перьев внезапно остановилась; младший служащий, щелкавший на счетах, замер на месте.
– Аарон Годмен? Аарон Годмен!.. О господи, но ведь это было несколько лет назад – по крайней мере, лет пять… Но вы, конечно, совершенно правы. Наш мистер Прайс был обвинителем и доказал его виновность. Дело пошло на апелляцию – полагаю, на рассмотрение мистеру Стаффорду и другим. Обычно в заседании Апелляционного суда принимает участие пять человек, но вам об этом, разумеется, хорошо известно.
Юнец со счетами продолжил свое занятие, перья снова заскрипели, но среди клерков явно чувствовалось всеобщее стремление не упустить ни слова из разговора; все прислушивались, хотя никто не повернул головы и даже не взглянул на Питта.
– А вы случайно не помните, кто входил в число этих пяти?
– Не случайно, сэр, просто запомнил. Это сам мистер Стаффорд, мистер Игнациус Ливси, мистер Морли Сэдлер, мистер Эдгар Бутройд и мистер Грэнвил Освин. Да, верно. Я слышал, мистер Сэдлер ушел в отставку, а мистер Бутройд перешел в одну из палат Банковского суда. Но ведь это дело, конечно, уже не представляет интереса? Помнится, в апелляции было отказано. И не было – и нет до сих пор – никаких оснований для пересмотра приговора. Господи помилуй, ну конечно нет. Ведь суд проходил в обстановке строгого соблюдения законности, и каких-либо новых доказательств и свидетельств просто не может быть.
– Вы имеете в виду повод для пересмотра дела?
– Именно так.
– Я слышал, что мистер Стаффорд все еще интересовался этим случаем и за последние несколько дней перед смертью успел переговорить с несколькими главными свидетелями, проходившими по тому делу.
Перья клерков опять остановились, ушки у всех были на макушке.
– Неужели? Я об этом ничего не слышал. – Вид у пожилого джентльмена был совершенно потрясенный. – Понятия не имею, что бы это могло значить. Но, как бы то ни было, интересов нашей конторы это не затрагивает, мистер… э, мистер Питт, правильно? Именно так, мистер Питт. Мы выступали тогда в качестве обвинителей, а не защищали. Защиту вели, насколько мне помнится, мистер Бартон Джеймс из Финнегана, а также Джеймс и Милхэр с Феттер-лейн… – Он нахмурился. – Очень странно, что мистер Стаффорд опять занялся этим делом. Если бы действительно появилось какое-нибудь новое свидетельство, мистер Джеймс обязательно бы к нему обратился – если, конечно, оно представляет хоть какую-то ценность.
– Дело в том, что мисс Маколи, сестра Годмена, апеллировала непосредственно к мистеру Стаффорду.
– Понимаю, понимаю. Господи помилуй, какая все-таки упрямая молодая женщина… И совершенно заблуждающаяся. – Клерк с осуждением покачал головой. – К сожалению. Актриса, полагаю? Очень жаль. Хорошо, сэр, чем мы можем быть вам полезны?
– Могу я видеть мистера Прайса, если он в присутствии? Вчера вечером он был в театре, а днем к нему приходил мистер Стаффорд. Вероятно, мистер Прайс может сообщить нам то, что пролило бы свет на смерть мистера Стаффорда.
– Да, конечно. Он был лучшим другом их семьи, и, возможно, мистер Стаффорд поделился с ним беспокойством о своем здоровье. У мистера Прайса сейчас клиент, но не думаю, что надолго. Если соблаговолите присесть, сэр, я сообщу ему о вашем приходе.
С этими словами пожилой клерк едва заметно, словно аршин проглотил, поклонился – похожий на черного ворона, который хотел что-то клюнуть, но раздумал. Питт наблюдал, как он идет между столов, шкафов и высоких стульев, на которых, согнувшись над гроссбухами, сидели клерки, усердно скрипевшие перьями. Никто из них даже головы не поднял, чтобы посмотреть вслед идущему.
Прошло почти четверть часа, прежде чем клерк вернулся с сообщением о том, что мистер Прайс освободился, и повел Питта в кабинет, обставленный тяжелой мебелью, где на полках в резных дубовых шкафах стояло множество томов по юриспруденции, а огонь, горевший в камине, мягкими бликами играл на полированном дереве. Окна с почти задвинутыми занавесями выходили на маленький тенистый двор. Единственное росшее здесь дерево было уже ярко расцвечено осенью, а газон нуждался в стрижке.
Солнечный свет падал сквозь стекла на обитый кожей письменный стол строго официального вида, на чернильницы из оникса и хрусталя, вставку для пера, печати, книжный нож, тонкие подсвечники и песок для промокания чернил. На краю полированного стола лежало досье, стянутое резиновой лентой.
Адольфус Прайс показался Питту взволнованным. Одет он был по последней моде: черный фрачный сюртук, брюки в тонкую полоску и очень элегантно скроенный жилет. Движения его были изящны от природы, и он хорошо держался, что придавало одежде еще более дорогой вид, чем это, возможно, было на самом деле.
– Добрый день, мистер Питт, – сказал Прайс и попытался улыбнуться, но улыбка увяла, не успев расцвести. Вид у него был невыспавшийся. – Уизерс сказал, что вы пришли поговорить насчет бедняги Стаффорда. Не уверен, что могу рассказать вам что-нибудь новое, но, разумеется, буду очень рад попытаться. Пожалуйста, садитесь. – Он указал на большое, обитое зеленой кожей кресло неподалеку от Питта.
Томас принял приглашение, сел, закинув ногу на ногу, и откинулся на спинку кресла, словно приготовился пробыть в этом кабинете достаточно долгое время. И, пока усаживался, заметил, что выражение лица Прайса стало еще более озабоченным.
– Мистер Стаффорд вчера приходил с вами повидаться, – начал инспектор, еще не зная, каким способом вытянуть необходимую ему информацию, и даже не будучи уверен, что Прайс располагает ею. – Вы не можете сказать мне, что было темой вашего разговора? Я понимаю, что это нарушение конфиденциальности беседы, но сам мистер Стаффорд скончался, а дело Годмена по-прежнему представляет общественный интерес.
– Ну разумеется. – Прайс немного откинулся назад и задумчиво соединил пальцы. – Он и приходил как раз насчет годменовского дела, и только ради него. Ну, сначала мы, конечно, обменялись любезностями. – Прайсу опять стало как будто не по себе. – Мы… довольно давно знакомы. Но причина визита Сэмюэла заключалась в его обеспокоенности и намерении предпринять некоторые шаги касательно этого дела.
– Шаги? Он сам об этом сказал?
– Да… да, конечно. – Прайс внимательно посмотрел на Питта.
Адвокат был человек весьма обаятельный, с хорошими манерами, аристократическими чертами достаточно запоминающегося лица.
– То есть он хотел вернуться заново к слушанию дела, к его пересмотру? – настойчиво гнул свою линию Питт. – На каком же основании?
– А вот об этом он не сказал – во всяком случае, особо на этом не останавливался.
– А почему он приехал к вам, мистер Прайс? Чего он хотел от вас?
– Да ничего, абсолютно ничего, – слегка пожал тот плечами. – Наверное, это была своего рода вежливость, ведь я был главным советником обвинения. И, возможно, ему стало интересно, не появились ли сомнения и у меня тоже.
– Но если мистер Стаффорд собирался вновь открыть дело, мистер Прайс, он должен был найти или какое-то нарушение в процессе судопроизводства, или новое свидетельство, говорящее о невиновности Годмена, не правда ли? Иначе никаких оснований для пересмотра дела нет.
– Верно. Совершенно верно. Но я уверяю вас, тот судебный процесс был проведен совершенно корректно с правовой точки зрения. Судьей был Телониус Квейд, человек неподкупной честности и слишком опытный, чтобы допустить случайную ошибку. – Прайс вздохнул. – Следовательно, отсюда вытекает неизбежный вывод: мистер Стаффорд обнаружил какое-то новое доказательство. Он намекнул мне, что оно касается некоего медицинского показания, принимавшегося во внимание на том давнем процессе, но не говорил, какого точно. Он также намекнул, что некий вопрос тогда остался нерешенным, но в подробности не вдавался.
– Вы имеете в виду медицинское заключение о вскрытии тела Блейна?
– Полагаю, да. – Брови Прайса недоуменно взлетели вверх. – Но мне показалось, что он мог подразумевать что-то касающееся самого Годмена, хотя что это и какое отношение могло иметь к делу, осталось непонятным.
– Но какие медицинские показания могли иметь отношение к Годмену? – удивился Питт.
– О, внушающие большое беспокойство. Он находился в скверном физическом состоянии, когда предстал перед судом. У него были очень неприятные ушибы и царапины на лице и плечах, и он сильно хромал.
– Свидетельства драки? – поразился Томас. Значит, никто тогда, во время процесса, не подумал о возможности самозащиты. – А Бартон Джеймс упоминал об этом на суде?
– Ни разу. Защита настаивала только на том, что подсудимый невиновен, что это не он убил, а кто-то другой или другие, неизвестные. Не было высказано и предположения, что Блейн и Годмен подрались и что первый погиб в результате драки. – Лицо Прайса стало жестким, на нем проявилось отвращение. – Но по сути дела, мистер Питт, очень трудно было понять и принять тот факт, что Годмен распял беднягу после смерти, прибив его кузнечными гвоздями к двери конюшни. Это макабр какой-то, ужас! Уверен, что ни один присяжный в стране не счел бы возможным оправдать его при таких обстоятельствах, несмотря ни на какое давление!
– Можно ли предположить, что вы бы так и поступили, мистер Прайс, будь вы защитником, а не обвинителем? Вы заявили бы, что не можете защищать подобного клиента, и промолчали бы насчет драки с целью самозащиты?
Прайс задумчиво пожевал верхнюю губу.
– Мне трудно ответить на такой вопрос, мистер Питт. Думаю, что я все-таки использовал бы мотив самозащиты. Это дало бы больше шансов для облегчения участи подзащитного, чем просто отрицание его вины. Годмена видели в тех местах примерно в то время, когда совершилось убийство. Его узнала продавщица цветов, и он не отрицал факта своего присутствия там. Он просто сказал, что был в этом месте на полчаса раньше, чем произошло убийство. Но другие видели, как он выходил с Фэрриерс-лейн спустя несколько минут после того, как оно произошло, и у него на одежде была кровь.
– И при этом мистер Бартон Джеймс настаивал на абсолютной невиновности подозреваемого? – Питт был поражен. Такое просто не поддается разумению. – Но, может быть, мистер Стаффорд решил вернуться к делу в связи с некомпетентностью защитника на том обвинительном процессе? Конечно, сейчас нельзя исправить допущенные ошибки. Единственными, кто мог бы сказать точно, была ли драка и что вообще произошло, были Блейн и Годмен, а они оба мертвы.
– Совершенно точно, – скорбно заметил Прайс. – Боюсь, все это – лишь досужие рассуждения, и не могу придумать, каким образом их можно было бы использовать.
– Однако вы говорите, что у мистера Стаффорда было такое ощущение, что имеет смысл снова заняться этой проблемой, – заметил Питт. – А между прочим, почему решили, что именно Годмен хотел убить Блейна? Какой у него был для этого повод?
– Повод отвратительный, – Прайс слегка поморщился. – Он был евреем, как вы знаете, и, естественно, его сестра тоже. У Блейна была с ней любовная связь… во всяком случае, на это намекали. Он весьма упрямо преследовал ее и как раз в тот самый вечер подарил ей ожерелье, весьма дорогое, принадлежавшее матери его жены. – Лицо Прайса было печально. – Большая глупость с его стороны, поступок очень дурного тона. Ну а Годмену очень не нравилось внимание, которое Блейн уделял его сестре. Он был уверен, что у того нет никаких намерений жениться на ней – ведь она не только еврейка, но и актриса, а Блейн к тому же был женат.
– Годмен так близко принимал к сердцу все, что касается сестры? – удивился Питт. Он уже встречался с Тамар Маколи; представление о романтической жертве, которая нуждается в покровительстве брата, с ней никак не вязалось. Однако любовь превращает в глупцов даже умных людей, а сила характера или целеустремленность не могут служить достаточной защитой. Напротив, иногда наиболее сильные натуры особенно глубоко страдают от ран, нанесенных самолюбию.
– Да, это так, – кивнул Прайс. – Дело семейной чести – в религиозном и расовом аспекте. Точно так же, как мы ужасались бы факту сближения одной из наших дочерей с евреем, последние, по-видимому, в равной степени ужасаются, когда кто-нибудь из их племени сближается с представителем другой национальности. – Он слегка отодвинулся в кресле от стола. – Если постараться, можно понять их точку зрения… Как бы то ни было, вот причина, почему Годмен убил Блейна, и он не первый, кто убил или был способен убить соблазнителя сестры.
– Да, – согласился Питт, – и такое будет происходить всегда. Но этот мотив не был использован защитой, не так ли?
Прайс улыбнулся.
– Не думаю, что общественное мнение согласилось бы принять тот довод, что защита добродетели мисс Маколи достаточна для оправдания убийства мистера Блейна, мистер Питт. Боюсь, защитника подвергли бы публичному осмеянию.
– Неужели ее репутация была столь запятнана?
– Вовсе нет. Но она пострадала бы от распространенного мнения относительно репутации актрис в целом. И не думаю, что присяжный-нееврей принял бы во внимание то, что брат не желал связи сестры с любовником-неевреем, так как это замутит ее чистую еврейскую кровь. – Прайс состроил кислую мину. – Однако если каждый мужчина, который ухаживает за красивой еврейкой, стал бы подвергаться распятию, потребовалось бы больше крестов, чем в Древнем Риме, и существование наших лесов оказалось бы под угрозой!
– Да. – Питт сунул руки в карманы. – Чрезвычайно отвратительное дело. Удивлен, что мисс Маколи все-таки преодолела эту бурю негодования и пользуется успехом в театре.
Прайс пожал плечами.
– Думаю, для нее это было трудное время. Но Годмена повесили, а поскольку ее никто и никогда не обвинял в причастности к преступлению, публика удовлетворилась и решила простить ей, что она его сестра. – Адвокат рассеянно протянул руку и потрогал длинными пальцами гладкую желтоватую поверхность чернильницы. – А многие из какого-то извращенного чувства даже восхищались ее преданностью брату, хотя одновременно жаждали повесить его на самой высокой в стране виселице; и если бы она осудила его, они назвали бы ее предательницей. – Он убрал руку с чернильницы. – Такое впечатление, что она действительно верит и верила в невиновность брата, а общество убеждено, что сама она виновна только в любви к человеку, который никогда бы на ней не женился.
– Значит, она одновременно потеряла и возлюбленного, и брата?
– Да, по-видимому, так.
– Но вы, кажется, упомянули, что она получила от Блейна дорогое украшение, фамильную драгоценность?
– Да, и говорила, что надела его в тот же вечер, на ужин, но потом настояла, чтобы он забрал ожерелье обратно.
– И Блейн его действительно взял? – спросил Питт.
Прайс удивился.
– Не имею ни малейшего представления. Его при нем не нашли. Возможно, мисс Маколи отделалась от украшения, чтобы придать достоверность своим словам. Насколько мне известно, никто и никогда больше не видел это ожерелье. – На лице Прайса мелькнула надежда. – Но, может быть, Стаффорду стало об этом что-нибудь известно. Вот это могло бы пролить свет на те события в гораздо большей степени, чем какое-либо медицинское заключение относительно Годмена, которое никак не может быть подтверждено. Вот уж поистине мертворожденная идея.
– А кто еще знал об ожерелье? – спросил Питт, лихорадочно перебирая в уме различные возможности и нащупывая новые нити, которые, вероятно, обнаружил и Стаффорд и стал их распутывать, и уже был близок к правде, еще пока скрытой, но подошел к ней слишком близко, и некто, испугавшись, его убил. – Ведь прошло так мало времени между тем, как Блейн подарил ожерелье мисс Маколи, и уходом Годмена в тот вечер из театра.
– Да… немного, – поспешно согласился Прайс. – Это засвидетельствовала костюмерша Примроуз Уокер, одевавшая мисс Маколи. Она видела, как Блейн подарил ей ожерелье и сказал, что оно издавна принадлежит его семье. Вообще-то оно принадлежало его теще – мисс Маколи утверждала, что именно по этой причине отдала его обратно; но, к сожалению, именно этого никто не мог засвидетельствовать. Однако, возможно, Стаффорд кое-что узнал.
– Но разве он не захотел бы вам об этом рассказать?
– Необязательно. Я ведь был советником обвинения, мистер Питт, а не защиты. Очевидно, однако, что он собирался поставить в известность Бартона Джеймса сразу же, как только получит подтверждение своим разысканиям. Он действительно упомянул, что очень скоро навестит Джеймса. – Говоря это, Прайс серьезно глядел на Томаса, и по его лицу было заметно, что он начинает все больше осознавать происходящее. – Тогда многое из того, что кажется сейчас странным, объяснилось бы… – Он осекся, словно опасаясь сказать лишнее, и теперь ожидал, что ответит Питт.
– А полиция никак не отметила исчезновение ожерелья? – спросил инспектор, обдумывая услышанное.
– Нет, не припомню, – тихо ответил Прайс. – В материалах суда это было не зафиксировано. Мисс Маколи утверждала, что она вернула ожерелье Блейну, но полагаю, что ей попросту не поверили, решив, что она его утаила – ожерелье действительно было дорогое. Или же она утверждала это, чтобы помочь защите брата.
– Это помогло?
Прайс сокрушенно пожал плечами.
– Ни в малейшей степени. Я уже говорил, что ей не поверили. Не исключено, что мы должны перед ней извиниться. – На лице его отразилось сожаление. – Боюсь, это именно я заявил, что она женщина двусмысленной репутации, что ей не очень-то можно доверять и что она будет утверждать все, чтобы посеять сомнения в вине брата. В тех обстоятельствах это было вполне допустимое заявление, но в конечном счете, возможно, и несправедливое. Очень неприятно думать, мистер Питт, что некто употребил все свое искусство, дабы невиновного человека повесили. И тот аргумент, что этого требует сама по себе должность прокурора, не очень утешает.
Томас почувствовал к Прайсу инстинктивную симпатию; в памяти его всплыли собственные болезненные воспоминания. Прайс ему нравился, и все же нечто беспокоило инспектора – нечто едва ощутимое и слишком неопределенное, чтобы дать этому название.
– Понимаю, – произнес он вслух, – у меня такое же чувство.
– Да-да, конечно, – согласился Прайс. – Хотел бы я вам рассказать больше, но это все, что мне известно. И сомневаюсь, что мистер Стаффорд знал больше меня, иначе бы он обязательно упомянул об этом. – Прайс остановился, в глазах его мелькнула какая-то тень, хотя он по-прежнему держался с большим достоинством, почти горделиво. – Я… мне жаль. Я ведь был лично знаком с ним.
– Уважаю ваши чувства, – ответил Питт.
Он редко бывал в таком неловком положении, когда не знал, что сказать. Ему очень часто приходилось сталкиваться с горем других людей; Томас всегда сочувствовал им и твердо знал, что надо говорить в подобных случаях. Однако было в Прайсе нечто смущающее Питта, как и в Джунипер Стаффорд.
– Спасибо, что уделили мне время, мистер Прайс. – Томас встал. – Вы были очень любезны и дали мне много материала для размышлений. Вероятно, в деле Блейна – Годмена действительно содержатся такие аспекты, которые мистеру Стаффорду, безусловно, следовало расследовать заново, и есть доказательства, что именно это он и собирался предпринять. Если врачебная экспертиза того потребует, я сам займусь этими вопросами.
Прайс тоже встал и протянул руку.
– Вы меня нисколько не задержали. Пожалуйста, дайте мне знать, если я еще чем-нибудь могу помочь и если вам потребуются дополнительные сведения по поводу того давнего дела.
– Разумеется. Благодарю вас.
Прайс проводил его до двери, открыл ее, и услужливый клерк проводил Питта до выхода.
Навестив судью Ливси в его апартаментах тогда же, в первой половине дня, Питт встретился совсем с другим отношением к себе. Ливси принял его достаточно любезно; могло даже показаться, что он ожидал Питта. Комнаты в его доме были очень просторными. Свет осеннего солнца отражался в полировке инкрустированной мебели, играл на бюро, сделанном из экзотической древесины тропических лесов, на винно-красной обивке стульев и на двух вазах с хризантемами. На низком книжном шкафу стояли две величественные бронзовые статуи, а на каминной полке – мраморные часы.
– Уверен, что это совершеннейшая чепуха, – улыбнулся Ливси в ответ на вопросы Питта касательно дела Блейна – Годмена. Он откинулся на спинку огромного кресла и снисходительно поглядел на сыщика, всем своим видом олицетворяя долготерпение. – Стаффорд был интеллигентным и в высшей степени ответственным человеком. Он прекрасно знал юриспруденцию и отлично понимал свой долг перед законом. Судья, а в особенности судья Апелляционного суда, занимает в системе юстиции особенно важное положение, мистер Питт.
Мы – последнее прибежище, где осужденные еще могут рассчитывать на милость к ним или на пересмотр жестокого или ошибочного приговора. Мы являемся как бы народным гласом, который словно скрепляет печатью окончательный вердикт. Скрепляет навсегда. Это грандиозная ответственность, и мы не можем позволить себе ошибаться. И Стаффорд это понимал, как и все мы.
Лицо Ливси обрело выражение спокойной и глубокой уверенности в справедливости своих слов.
Он глядел на Питта и улыбался все шире.
– Не знаю, почему люди говорят, что без законов мы были бы не лучше дикарей. Мы были бы гораздо хуже. У дикарей тоже есть законы, мистер Питт, – и обычно они весьма суровы. Даже дикари понимают, что без законов ни одно общество не может функционировать. Без них наступает анархия, по земле начинает бродить дьявол, подчиняя себе всех без разбора, и сильных, и слабых, – он выпятил губы, – потому что все мы иногда уязвимы. Законы означают не только справедливость. В конечном счете они означают выживание.
Ливси пристально и цепко смотрел на Питта.
– Без закона кто защитит мать и дитя, в коем заключается будущее? Кто защитит, скажем, изобретателя или артиста, которые обогащают мир, но не имеют за спиной финансовой опоры и не обладают способностью сами позаботиться о себе? Кто защитит мудреца в старости, который может стать жертвой сильного и неумного? И кто, наконец, защитит сильных от них самих?
– Я служил и служу закону всю свою сознательную жизнь, мистер Ливси, – ответил Питт, твердо встретив его взгляд. – Вам нет необходимости убеждать меня в его важности и необходимости. Не сомневаюсь я и в том, что мистер Стаффорд верно служил закону.
– Извините. Я не совсем ясно выразился. Вы незнакомы с делом Годмена, которое было воистину чудовищным. Если бы знали его так же досконально, как я, вы тоже были бы совершенно уверены, что оно велось справедливо и законно. – Его массивное тело немного переменило свое положение. – В приговоре не было допущено ни малейшей некорректности, и Стаффорду это было так же хорошо известно, как и всем нам, остальным судьям. Он был взволнован тем, что Тамар Маколи никак не хотела предать все забвению.
Лицо его потемнело.
– Очень неумная женщина, к сожалению. Одержима мыслью, что ее брат невиновен, в то время как всем остальным, кроме нее, его вина была очевидна. Другого человека, с такими же основаниями подозреваемого в убийстве, просто не существовало.
– Не мог ли им быть его друг… – Питт запнулся, пытаясь припомнить имя. – О’Нил, кажется? Разве он не поссорился с Блейном в тот вечер?
– Девлин О’Нил? – Ливси широко раскрыл глаза; для мужчины его возраста они были необыкновенно ясной голубизны. – Ну конечно, у них были размолвки, но ссора?.. Нет, это чересчур. Имела место размолвка относительно того, кто выиграл пари… – Ливси энергично взмахнул рукой, отметая это предположение. – Сумма, относительно которой возникло разногласие, составляла всего несколько фунтов, что для каждого из них было совершенно несущественно. Это не могло бы служить поводом к убийству друга.
– Как знать, – назидательно произнес Томас.
– Я был членом Апелляционного суда, – заметил Ливси, слегка нахмурившись, – и, естественно, изучал материалы и все свидетельства очень тщательно. – Вопрос Питта явно сбил его с толку. – Ведь все так ясно.
Томас терпеливо улыбнулся.
– Я ценю ваши познания, мистер Ливси. Просто хотел узнать, кто свидетельствовал о незначительности размолвки. Сам О’Нил?
– Конечно.
– Ну, это не очень убедительное доказательство.
Тень неудовольствия и удивления опять скользнула по лицу Ливси. Он, очевидно, не рассматривал проблему с этой точки зрения.
– Но не было оснований усомниться в истинности его слов, – сказал он с едва заметным раздражением. – Свидетелями их ссоры стали другие люди, которые и сообщили о ней полиции, когда та расследовала убийство. О’Нила просили объяснить ее причину, и он все объяснил, ко всеобщему удовлетворению… за исключением разве что вас.
– Но, возможно, его объяснение не удовлетворяло и мистера Стаффорда. Иначе зачем ему понадобилось снова встречаться с О’Нилом?
– Но это не означает, что он сомневался в его показаниях, мистер Питт. – Ливси слегка повел широкими плечами. – Как я вам уже объяснял, у Стаффорда не было ни малейшего намерения вновь возвращаться к делу Блейна – Годмена. Нет никаких оснований хоть в малейшей степени сомневаться насчет правильности судебного вердикта. Ведение дела было образцовым, и никаких новых свидетельств обнаружено не было.
Он улыбнулся и забарабанил пальцами по кожаному верху стола.
– У Стаффорда не было никаких новых данных. Он сам мне говорил об этом вчера. Сэмюэл собирался снова доказать вину Годмена, независимо от запроса Тамар Маколи, – и опять пристально посмотрел на Питта. – Все это в интересах общественного блага, да и самой мисс Маколи. Надо, чтобы она наконец смирилась с правдой, приняла ее как есть и сосредоточила внимание на своей жизни и творческой карьере. Что же касается всех нас, мы тоже должны перестать сомневаться в законе и задавать себе вопросы насчет эффективности и справедливости правосудия.
– Это он вам так сказал? – спросил Питт неуверенно, мысленно припоминая, что ему рассказывали Джунипер Стаффорд и Прайс. – Это он вам так сказал вчера?
– Не то чтобы вчера, – терпеливо пояснил Ливси, – но он говорил это в течение определенного времени… да, можно сказать, что и вчера повторил то же самое. Он вновь как бы подтвердил свое отношение к проблеме – и тем, что сказал, и тем, о чем умолчал. В мыслях Сэмюэл не переменился, и можно с определенностью полагать, что он не выяснил по этому делу ничего нового.
– Понимаю, – ответил Питт, давая понять, что услышал Ливси.
На самом деле он ничего не понимал. Прайс, казалось, был так уверен, что Стаффорд собирался начать пересмотр дела… Да и зачем бы ему убеждать Питта в том, что не соответствует действительности? Прайс выступал со стороны обвинения и как будто чувствует себя ответственным за вынесенный приговор. Вряд ли он хотел, чтобы дело вновь было назначено к слушанию.
И еще одно: если Стаффорд не желал возобновлять дело, тогда почему же его убили?.. Впрочем, возможно, его никто не убивал, а умер он от какой-то непонятной болезни, симптомы которой похожи на отравление; и либо он не знал сам, что болен, либо предпочитал не сообщать об этом жене – тоже, может быть, не понимая, насколько опасна болезнь.
По-видимому, Ливси понял, о чем задумался Питт. Лицо судьи было серьезно и мрачно; теперь в нем не было ни следа раздражения, словно такая тривиальная и пустая эмоция попросту недостойна его. Он вернулся к беспокоящей его действительности.
– Однако если он не собирался назначать слушание дела, тогда зачем кому-то надо было его убивать? – тихо спросил Ливси. – Это оправданное недоумение, мистер Питт. Он и не открывал дело заново, а если бы даже и собирался это сделать, то ему стоило бояться только Тамар Маколи – ее вмешательство снова пробудило бы в памяти общества прошлое, и люди опять вспомнили бы все подробности ужасного, позорного дела и вину ее брата. По идее, она не может этого желать, ведь никакой надежды на его оправдание нет.
Судья печально улыбнулся – не оттого, что ему стало весело или он испытывал некое удовольствие. Ливси просто засвидетельствовал таким образом тщету ее усилий и напрасно пролитых слез.
– Полагаю, эта бедная женщина так одержима своим крестовым походом за справедливостью, что по прошествии стольких лет уже действует по инерции, вразрез с истинным положением вещей. Она потеряла всякое представление о том, в чем заключается правда. Она больше не думает о доказательствах, ею движет только собственное желание во что бы то ни стало оправдать брата. Любовь, особенно к кому-нибудь из родных, может быть очень слепа. Мы видим лишь то, что желаем видеть, а когда этот человек покидает нас, уже ничто не напоминает о том, каким он был на самом деле. – Судья поджал губы. – Воображение подчиняет себе созерцателя, становится как бы религией; оно настолько реально и живо, что отделаться от него человек уже не в состоянии. Он словно отравлен им. Это в и́дение своего брата для мисс Маколи – замена мужа и ребенка. Что, в сущности, есть большая трагедия.
Питт и раньше наблюдал случаи одержимости. Что ж, возможно, так оно и есть. Но в любом случае это не ответ на вопрос, кто убил Стаффорда… если, конечно, он убит.
– Вы думаете, мистер Стаффорд сказал ей то же самое, что вы говорите мне сейчас? – спросил Томас.
– А она за это убила его в пылу ярости и разочарования, так? – Ливси, нахмурившись, закусил губу. – Нет, если говорить откровенно, это не очень правдоподобно. Мисс Маколи, конечно, одержима, но не могла настолько утратить равновесие духа, чтобы пойти на такой поступок. И для того, чтобы я мог принять подобный мотив к рассмотрению, безусловно, потребуются очень веские доказательства.
– Но где же тогда разгадка? Миссис Стаффорд говорит, что у ее мужа в настоящее время не было больше никаких дел по апелляциям. Может быть, это месть за что-нибудь в прошлом?
– Месть члену Апелляционного суда? – Ливси пожал плечами. – Чрезвычайно неправдоподобно. Мне приходилось слышать угрозы со стороны осужденных – свидетелям, полицейскому, который их арестовал, обвинителю или даже собственному защитнику, если они считали, что он не справился со своим делом. Даже судье, ведущему слушание. Однажды угрожали присяжным… Но никогда на моей памяти не было, чтобы угрожали члену Апелляционного суда! А ведь нас в том деле было пятеро по крайней мере… Нет, это предположение притянуто за уши, мистер Питт.
– Тогда кто же убил мистера Стаффорда?
Лицо Ливси омрачилось еще больше.
– Думаю, остается предположить, что это как-то связано с его личной жизнью. Б о́льшая часть убийств совершается или при ограблении, или вследствие домашних неурядиц… впрочем, предполагаю, вам это известно.
Питту это было известно.
– Но с чего бы миссис Стаффорд могла желать смерти своему супругу? – спросил он, внимательно наблюдая за Ливси.
Тот оторвал взгляд от стола и тяжело вздохнул.
– Мне тяжело об этом говорить… Нехорошо говорить так о коллеге или о его домашних… Однако миссис Стаффорд находится в более тесных отношениях с Адольфусом Прайсом, чем может показаться на первый взгляд.
– Неужели они недостойно ведут себя? – удивился Томас.
И тут он припомнил кое-какие мелкие детали в поведении этих двоих: мимолетный взгляд, внезапная краска в лице, торопливость, некоторая неловкость, всплеск самолюбия, когда, казалось бы, для него нет никаких причин…
– Жаль, что приходится говорить об этом, но дело обстоит именно так, – признался Ливси, не отрывая взгляда от Питта. – Я никогда не предполагал, что это может быть чем-то б о́льшим, нежели мимолетная, неосмотрительная связь, страстное увлечение на один светский сезон, которое быстро сойдет на нет, как обычно случается в таких случаях… Но, возможно, тут чувство более глубокое. Не завидую вам, мистер Питт. Боюсь, что придется рсссмотреть и такую вероятность, а она, как бы неприятна ни была, могла бы стать ключом ко многим непонятным моментам.
Говоря все это, Ливси внимательно наблюдал за инспектором.
– Вижу, что вы тоже об этом подумали, – заметил он. – Если Адольфус Прайс пытался убедить вас, что Стаффорд хотел снова начать слушание по делу Блейна – Годмена, вы уже должны задуматься, почему он это говорил. Естественно, что и Прайс, и миссис Стаффорд предпочли бы заставить вас поверить в то, будто кто-то испытывающий чувство вины или страха в связи с тем давним делом решил пойти на преступление и убить мистера Стаффорда. Главное для них – не позволить вам заподозрить кого-нибудь из них двоих.
– Да, конечно, – согласился Томас, чувствуя себя при этом огорченным.
Он уверился в правоте Ливси. Теперь, когда все прояснилось, Питт упрекал себя за небрежность, за недостаточное внимание к некоторым частностям, как бы мелки они ни были. Он встал, немного отодвинув кресло.
– Я очень вам благодарен, мистер Ливси, за то, что вы уделили мне сегодня столько своего драгоценного времени.
– Совсем напротив. – Тот тоже встал. – Не стоит благодарности. Это очень важное и серьезное дело, и, уверяю вас, я окажу любую помощь, которая будет в моих силах. Вам следует только попросить.
На этом инспектор распрощался с судьей и вышел из дома, медленно шагая, погрузившись в размышления. Было уже довольно поздно, солнце скрылось за крышами, на серые улицы начал опускаться туман, на бледном фоне неба стала заметна сизая дымка, и повсюду запахло углем – люди вовсю растапливали камины и очаги, поскольку вечера уже становились холодными.
Наверное, у врача судебно-медицинской экспертизы уже готовы результаты вскрытия. Во всяком случае, патологоанатом уже знает, содержался ли во фляжке яд. Все это дело может рассеяться как дым, вместе с поспешными суждениями и напрасными страхами. Питт ускорил шаг и вышел на перекресток, где скорее можно было поймать кеб.
В здании судебно-медицинской экспертизы еще горел свет. Постучав, Томас получил приглашение войти.
Сазерленд был в нарукавниках, волосы его торчали в разные стороны, и особенно отчаянно – там, где он старался их пригладить. За каждым ухом торчал карандаш с отгрызенным кончиком, третий он держал в руке. Врач оторвался от бумаг, которые пристально созерцал, и с острым интересом воззрился на Питта.
– Опиум, – сказал он без обиняков. – Во фляжке было полно опиумной настойки. Больше чем достаточно, чтобы убить четверых, не говоря уж об одном человеке.
– Это и погубило Стаффорда?
– Боюсь, что так. Вы были совершенно правы: имеет место отравление опиумом. Симптомы легко распознать, если знать, что ищешь, а вы мне уже всё рассказали. Грязненькое дельце.
– А могло бы это быть случайностью?
– Нет, – твердо ответил Сазерленд. – Люди не поглощают опиум с виски таким вот образом. Опиум курят. И всем, кто его употребляет, распрекрасно известно, что подобная доза смертельна. Нет, мистер Питт, это было сделано с намерением умертвить. У вас на руках безусловное убийство.
Томас ничего не ответил. Он боялся, что именно так и обстоит дело, и все же в глубине души надеялся на обратное. Теперь все определилось. Судья Сэмюэл Стаффорд был убит, и, возможно, не в связи с делом Блейна – Годмена. Кто же это сделал? Джунипер Стаффорд и Адольфус Прайс? Он, или она, или оба вместе? Просто вот взяли и совершили отвратительное, мерзкое убийство?
– Спасибо, – поблагодарил он Сазерленда.
– Я напишу официальное заключение и пошлю его вам в участок.
– Спасибо, – повторил Питт и прочел на лице Сазерленда грустное понимание того, что он сейчас чувствует. – Покойной ночи.
– Покойной ночи. – Врач опять взял карандаш и снова стал что-то царапать на бумаге.
