Клиника Ноуль-Рембара, престижное лечебное учреждение для хорошо обеспеченных пациентов с различными дурными пристрастиями или эмоциональными травмами, располагалась в пригороде Бостона неподалеку от Уэлсли-колледжа. Территорию Ноуль-Рембара украшали манящие взгляд лужайки, выложенные кирпичом тропинки, могучие дубы, падубы и кедры, а также роскошные рододендроны, в конце весны вспыхивающие пламенем изумительных цветов. В середине же декабря голые ветви деревьев и кустарников покрывали лед со снегом. Днем, двадцать минут второго, солнце еле-еле проглядывало — легкий намек на светлое пятно среди многих слоев серых облаков, обещающих еще больше снега.

Штатного психиатра Марка Госдена, с которым Питер договорился о встрече, судьба обделила ростом и статью. Он походил на киноактера Барни Раббла в толстенных очках. Когда погода позволяла, Марк обедал на свежем воздухе. Питер составил ему компанию. Он пил кофе из автомата и ел предложенное Госденом печенье из овсяной муки, испеченное матушкой Марка. Питер не спросил, живет ли психиатр все еще вместе с ней.

— У нас учреждение добровольное, — объяснял Госден. — Последний раз Валери пробыла здесь пять месяцев. Три недели назад ушла отсюда, хотя я считал, что это не пойдет ей на пользу.

— Кто оплачивал лечение?

— Знаю только, что счета отправлялись на какой-то адрес в Нью-Йорк и оплачивались без задержек.

— Сколько раз Валери находилась здесь?

— Последний ее курс был четвертым.

Питер заметил, как сзади к ним осторожно подходит молодая женщина. Поймав взгляд Питера, она приложила палец к губам, потом указала на Госдена и озорно улыбнулась. Варежки, пришитые к манжетам ее пуховой куртки, свободно болтались. У женщины было невероятно маленькое личико, по сторонам которого уши топорщились, как ручки у кувшина. Несмотря на улыбку, Питер увидел в ее глазах пустоту безгрешного расстройства.

— И вы полагаете, что ее шансы выжить вне клиники невелики?

Психиатр поморщился:

— Мне не подобает обсуждать это с вами, следователь.

— Где я могу отыскать Валери?

Госден стряхнул крошки хлеба с колен, отпил бульона из обеденного термоса.

— Ну вот опять. Это конфиденциальные сведения, если, разумеется, у вас нет постановления суда.

Когда врач опустил термос, молодая женщина, по-видимому, подумал Питер, еще подросток, закрыла промерзшими ладонями ему глаза. Госден недовольно передернулся, потом выдавил улыбку.

— Кто бы это мог быть? Знаю! Бритни Спирс!

Девушка убрала руки.

— Да-да! — Она сделала перед ними пируэт, отчего варежки замелькали в воздухе, и изучающе посмотрела на Питера.

— Вот те раз! — воскликнул Госден. — Это же Сидни Нова! — Он бросил взгляд на часы и произнес с притворным волнением: — Сидни, разве вы не знаете, что я опаздываю? Боюсь, сегодня у меня нет времени на песенку. — Закрыв коробочку, где хранился обед, он встал со скамейки, глядя на Питера. — Прошу извинить, но у меня действительно сейчас семинар для врачей, обучающихся у нас технике психиатрии. Не обессудьте, но больше я вам ничем не смогу помочь.

— Спасибо, что уделили мне время, доктор.

Когда Госден ушел, Сидни налегла на спинку скамейки, пару раз тряхнув волосами, словно шаловливый жеребенок.

— А тебе бежать незачем, правда? — заявила она Питеру. — Я слышала, о чем… то есть о ком вы с Госденом говорили.

— Вы знали Валери Ангелас?

Сидни подняла вверх два тесно прижатых пальчика, показывая, насколько близкими были у них отношения.

— То есть когда она тут была. У тебя сигаретки не найдется?

— Не курю.

— А имя есть?

— Питер.

— Коп, а? Ты такой миленький для копа, Пит.

— Спасибо. Возражать не стану.

Сидни тихонько насвистывала и при этом продолжала разглядывать Питера.

— Да-а, когда Вал тут была, мы с ней о многом болтали. Она верила мне. Мы друг дружке свои самые жуткие маленькие тайны рассказали. Ты знаешь, что она была знаменитой моделью до того, как первый раз на колеса подлетела?

— Ага. Про это я знаю.

— Слушай, пижон. А ты отца своего любишь?

— Само собой. Я его здорово люблю.

Сидни опять засвистела, немного печально. Она склоняла головку то вправо, то влево, будто следила, как разлетаются, кружа по черепу, шарики да ролики.

— Ей шестнадцать — а уже на обложках журналов. В восемнадцать крыша совсем поехала. По мне, так не только слава ломает. — Сидни опять склонила голову набок, перекосив рот. — Только ничто другое не приносит таких денег. — Посвистела. — Я свои пятнадцать минут еще не использовала. Но обязательно использую. Меня все время с мысли сбивает… — Крепко сжав губы, она обвела взглядом территорию Ноуль-Рембара.

— Расскажи мне еще про Валери.

— Еще? Ну, тот малый, художник, он ее как бы воскресил. Она с ним целый год провела на каком-то острове. Говорила о любви по уши.

— Ты Джона Рэнсома имеешь в виду?

— Угадал, сладенький пижон.

— И что он сделал с Валери?

— Есть тайны, про какие не болтают! Я скорее крысиный яд слопаю. Ой, я забыла. Побывать там, сделать то. Эй, слушай, тебе нравится «Звуки музыки»? Я оттуда все песни знаю.

И, будто ее пригласили на прослушивание, Сидни встала на скамейку, широко расставив маленькие ручонки, и спела кусочек песни «На каждую горку взойдем». Питер восхищенно заулыбался. У Сидни и впрямь был чудесный голос. Она, упиваясь вниманием, запуталась в словах и перестала петь.

— Спорим, я знаю, где Вал. Она там почти всегда.

— Знаешь?

— Поможешь мне спуститься, Пит?

Он обхватил ее за талию, а она прямо бросилась в его объятия. Несмотря на внушительную куртку и тяжелые сапоги, весу в девушке не было, казалось, никакого. Ее трепетные губы оказались в дюйме от губ Питера.

— У Вал слабость к кладбищам, — прошептала Сидни. — Она там целый день могла пробыть… ну, понимаешь, будто это Диснейленд для мертвецов.

Питер поставил ее на кирпичную дорожку.

— Кладбища. Например?

— Ой, вроде большого такого в Уотертауне. Маунт-Оберн, мне кажется. Ладно, теперь твоя очередь.

— На что, Сидни?

— Все, что там Госден молол про «добровольное», — сплошная фигня. Я тут навсегда. Но с тобой бы я могла уйти. В багажнике твоей машины… Вытащи меня отсюда, и я тебя по-настоящему натешу.

— Сидни, прости.

Она задержала на нем взгляд, покусывая нижнюю губу мелкими, будто лисьими, зубками. Потом уставилась на землю. Принялась жалобно насвистывать.

— Спасибо тебе, Сидни. Ты здорово помогла.

Она так и не подняла глаз, когда он пошагал по тропинке прочь.

— Своему отцу я бы глаза вырвала, — услышал ее Питер, — чтобы он в темноте меня больше не нашел.

Примерно с полчаса объезжал Питер кладбище Маунт-Оберн, медленно направляя взятую напрокат машину мимо сгрудившихся очень старых гробниц, похожих на печальные деревеньки, пока не добрался до стоящего сбоку дороги «универсала» с откинутым задним бортом. Женщина в темной вуали вынимала из кузова охапку цветов. В зимнем слабом свете разглядеть ее хорошенько он не мог, но вуаль служила безрадостным указателем. Остановив машину в десятке шагов, Питер вышел. Женщина посмотрела в его сторону. Он к ней не приближался.

— Валери? Валери Ангелас?

— Что такое? Мне еще столько мест объехать надо, я сегодня припозднилась.

В кузове «универсала» были видны оставшиеся цветы и венки. Но даже с того места, где стоял Питер, было видно, что цветы несвежие, а некоторые и вовсе завяли.

— Меня зовут Питер О'Нилл. Не против, если я поговорю с вами, Валери?

— Не могли бы вы избавить меня от этого, я очень занята.

— Могу помочь вам, пока разговаривать будем.

Женщина уже шла сквозь рой больших снежинок к усыпальнице из ржаво-красного мрамора, с греческим портиком. Она остановилась, поправила латунное ведерко с поникшими стебельками цветов, которое держала обеими руками, и оглянулась.

— О! Очень мило с вашей стороны. Вы чем вообще занимаетесь?

— Я следователь из Нью-Йорка. — Питер миновал «универсал». Валери поджидала его. — А вы, Валери, цветами промышляете?

— Нет. — Она опять повернулась к усыпальнице на пригорке. Питер нагнал ее, когда она выкладывала поминальные цветы у входа в гробницу.

— Это вашей семьи…

— Нет. — Она опустилась на колени и, отставив латунное ведерко под запертые двери, принялась раскладывать цветы. Потом встала, критически осмотрела свою работу, бросила взгляд на табличку с надписью над дверями. Буквы с цифрами стерлись, почти не разобрать. — Я не знаю, кто они. Это очень старая усыпальница, как видите. Мне кажется, не так много у них потомков осталось, кто помнит или кого это заботит. — Валери сильно выдохнула, и траурная вуаль на ней затрепетала. Вуаль сносно скрывала от посторонних глаз, что лицо женщины изуродовано. Будь она еще темнее, наверное, Валери вообще не смогла бы увидеть, куда идет. — Только мы ведь все хотим, чтобы нас помнили, верно?

— Потому вы этим и занимаетесь?

— Да. — Она повернулась и пошла мимо него с пригорка, хрустя сапогами по свежему снегу. — Вы следователь? Я подумала, очередной страховой инспектор. — Холодный ветер играл с ее вуалью. — Что ж, пошли. Нам туда. — Она указала на другую гробницу напротив места, где оставила «универсал».

Питер помог ей вытянуть из кузова белую решетку, похожую на вентилятор и уставленную оранжерейными цветами. Было слишком студено, чтобы работать без перчаток, но время от времени он видел ее запястья. Многочисленные шрамы на них напоминали не об одной попытке самоубийства.

Они отнесли решетку к следующей усыпальнице, такой большой, что в ней хватило бы места для семейства с генеалогией от библейских времен. С фронтона цокающе скалилась на них белка.

— Они, знаете ли, не хотят платить, — бормотала Валери. — Говорят, из-за моей… истории я сама свою машину сломала. Вот уж глупость-то! Я в машинах ничего не понимаю. Как тормоза должны действовать.

— У вас тормоза не сработали?

— Поставим это сюда. — Валери смела забившиеся в нишу листья. Когда, по ее мнению, цветы были установлены как следует, она неловко оглянулась. — Следующий на очереди вон тот, неприятный, с фонтанчиком. Только надо поторопиться. Меня заставляют уходить отсюда, с этим здесь очень строго. Я уже не смогу сюда вернуться до половины восьмого утра. Так что я… должна провести ночь наедине с собой. Это самое тяжкое, верно? Пережить ночь…

Пока они разгружали цветы и раскладывали их возле неухоженных могил, Валери говорила мало. Один раз, когда она выглядела довольной и умиротворенной, Питер спросил так, словно они до того вели с ней долгий разговор о Рэнсоме:

— Джон приезжал навестить вас после несчастного случая?

Валери помолчала, водя перчаткой по поврежденной мраморной плите:

— Тысяча семьсот шестьдесят второй. Вот уж воистину давным-давно.

— Валери…

— Я не понимаю, зачем вы задаете мне все эти вопросы, — резко оборвала она его. — Я замерзла. И хочу к себе в машину. — Она пошла прочь, потом приостановилась. — С Джоном… все в порядке, верно?

— Было в порядке, когда я его в последний раз видел. Кстати, он шлет вам пожелания всего наилучшего.

— О-о-х… Что ж, это добрая весть. То, что с ним все в порядке, я хочу сказать. И все еще занимается живописью? — Питер кивнул. — Он ведь, знаете ли, гений.

— Мне трудно судить.

Они пошли рядом, тон ее изменился.

— Давайте оставим это. Разговор о Джоне. Я не в силах Силки рот заткнуть, когда она говорит о нем. Он был так щедр со мной. Не понимаю, с чего Силки так боится его. Джон пальцем бы не тронул.

— Кто это Силки?

— Моя подруга. То есть она наезжает сюда. Говорит, что моя подруга.

— А про Джона что говорит?

Валери закрыла задний борт кузова. Потом скрестила руки, дрожа даже в теплом, подбитом мехом пальто.

— Что Джон вознамерился… уничтожить всех нас. Так, чтобы жили одни только его картины. До чего глупо. Единственное, в чем я всегда была уверена, так это в любви Джона ко мне. И я любила его. Теперь я в силах выговорить это. Любила его. Собиралась ребенка от него родить.

Питеру потребовалось пережить несколько грустных мгновений, прежде чем он уяснил смысл сказанного.

— Он знал?

— Не-а. Я сама узнала, когда уже уехала с острова. Столько раз безуспешно пыталась связаться с Джоном, но… они не дали. Вот я и… — Валери повернулась к Питеру. В сумерках он видел, как пристально смотрит она на него сквозь сетку на лице. Пальцем провела горизонтальную черту в том месте, где под пальто находился живот. — …Сделала это. А потом я, — она вскинула руку, выставляя напоказ порезанное запястье, — сделала это. Я была так… зла… Не понимаю, зачем я вам это рассказываю. Но ведь доктор Госден говорит: «Не таите ничего плохого, Валери». А вы и правда друг Джона. Я бы никогда не пожелала, чтобы он пренебрежительно думал обо мне, как когда-то моя мама утверждала. Оставим мою мать. Я никогда не говорю о ней. Расскажите, пожалуйста, Джону, что теперь со мной все в порядке, хорошо? Злость ушла. Все у меня будет чудесно, что бы там Госден ни думал. — Она посмотрела на темнеющее небо, и снежинки сверкающими блестками усыпали ее вуаль. У Валери нервно дернулась шея. — Сколько сейчас времени, Питер?

— Без десяти пять. — Он притопнул ногами: пальцы окоченели.

— Зимой ворота закрывают в пять. Нам лучше поспешить.

— Валери, когда Силки позировала Рэнсому?

— А-а, это было больше года назад. Я никогда не испытывала ревности к ней.

— С Силки никаких неприятностей не случалось?

— Нет, — недоуменно протянула Валери. — Но должна вам сказать, она все время как одержимая твердит: «Джон, Джон, Джон», — а оттого немного не в себе. Я считаю, что ей слишком тяжело привыкать жить без него, вот она и выдумывает всякую чепуху про то, как он собирается навредить ей. На самом деле все наоборот. Как сказал бы Гос, у нее происходят невротические смещения. Во всяком случае, она пользуется разными именами и своего дома у нее нет. Подбирает кого-нибудь и остается с ним на пару ночей, самое большее — на неделю, потом дальше катит.

— Значит, вы не знаете, как с ней связаться?

— Ну… Силки оставила мне номер телефона. Если вдруг мне понадобится, как она сказала. — Валери повернула ключ в замке зажигания, и мотор заурчал. Она оглянулась на Питера. — Могу попробовать отыскать номер для вас, попозже. — Ее обычно сумрачный голос зазвучал бодрее. — Почему бы вам не навестить меня, скажем, часиков в девять?

— Где?

— Уэст-Черчилль, дом четыреста пятнадцать. Квартира шесть «а». Понимаю, Питер, что кажусь вам старушкой. Иногда я и сама чувствую себя древней. Словно живу многими жизнями сразу. Оставим это. Правда в том, что мне всего двадцать семь! Вы, наверное, и представить не могли. Я вас не завлекаю, зато приготовлю ужин. Идет?

— С большим удовольствием. Спасибо, Валери.

— Зовите меня Вал, что вы в самом деле? — усмехнулась она и укатила.

Эйхо, свежая и розовая после долгого мытья под горячим душем, сидела в ногах кровати с завернутыми в полотенце волосами и сердито смотрела на компьютер, который упрямо не желал работать. Она оглянулась на стук в дверь и, покашливая, прочистила горло, чтобы отозваться, когда дверь открылась и в нее заглянул Джон Рэнсом.

— О, Мэри Кэтрин. Простите…

— Ничего страшного. Я как раз собиралась одеваться. Джон, что-то случилось с моим лэптопом, он не работает.

Рэнсом покачал головой:

— Жаль, но тут я не помощник. Я едва постиг азы компьютерной грамоты, а внутрь этих штук вообще никогда не заглядывал. У меня в кабинете стоит компьютер, можете пользоваться им.

— Благодарю.

Он уже закрывал дверь, когда Эйхо окликнула:

— Джон!

— Да?

— У вас все идет хорошо, так? Ваша живопись. Знаете, у вас сегодня целый день радостный вид… ну, большую часть времени.

— В самом деле? — Он улыбнулся, почти не желая признаваться в этом. — Я только знаю, что в доброй компании часы летят удивительно быстро. А работа… да, я доволен. Сегодня вечером не чувствую усталости. А вы как? Такое впечатление, что позировать вам неутомительно и нескучно.

— Это потому, что у меня всегда есть что-то интересное, о чем можно подумать или вам рассказать. Я стараюсь не говорить слишком много. Я тоже не устала, зато умираю от голода.

— Значит, увидимся внизу. — Только он не уходил и не отводил от нее взгляд. Он тоже принял ванну. На нем были вельветовые брюки и толстый свитер с высоким горлом. В левой руке — бокал с вином. — Мэри Кэтрин, я думал… впрочем, сейчас действительно не время, я и так вломился…

— Вы о чем, Джон? Можете войти, ничего страшного.

Он улыбнулся и открыл дверь пошире. Но остался в дверях. Отпил вина и нежно посмотрел на Эйхо.

— Я думал о том, чтобы испробовать кое-что новое — для меня. Написать вас в контрастном повороте частей тела — и ничего больше на холсте, никакого фона.

Эйхо задумчиво кивнула.

— Старый пес, а трюки новые, — проговорил он, пожимая плечами и по-прежнему улыбаясь.

— Вы хотите, чтобы я позировала обнаженной…

— Да. Если, разумеется, у вас нет предубеждений. Я пойму. Это просто мысль мелькнула.

— Но я считаю, что это хорошая мысль, — быстро произнесла Эйхо. — Вы же знаете, я за все, что облегчает работу, за все, что дает вам вдохновение. Поэтому я здесь.

— Вам незачем принимать решение скоропалительно, — предостерег он. — Времени более чем достаточно…

Эйхо вновь кивнула.

— Меня это более чем устраивает, Джон. Поверьте.

Выждав немного, она медленно поднялась с кровати, слегка поджав губы, несколько замкнутая, словно отдаляя себя от Рэнсома. Потом неспешно и с удовольствием высвободила волосы, высоко подняв руки и сияя в свете лампы. Сильно тряхнула роскошной шевелюрой, потом еще несколько секунд простояла, потупив взор, прежде чем отвернуться от него.

Лицо у Рэнсома оставалось бесстрастным, пока он разглядывал Эйхо, но глаза художника впитывали движение, свет, тени, колорит, контур. В той части своего сознания, которая не была подвержена ее изысканной чувственности, все подмял под себя великий холод океана, гремящего волнами.

Свернув полотенце и положив его на покрывало, Эйхо замерла, не в силах дышать. Вытянула руку, словно нимфа, тянущаяся к своему отражению на поверхности пруда.

Когда же наконец она посмотрела на него, то была беспечна в своей красоте, сильна в доверии к себе, к своей цели, своим ценностям. Горда тем, что они вместе создавали.

— А теперь, Джон, простите, но не оставите ли вы меня одну? — произнесла девушка.