Глава 33

Тана шла по коридору за Люсьеном мимо французских пейзажей и гравюр с кровавыми сюжетами. Они остановились возле тяжелой дубовой двери. Люсьен потянулся к ручке, но тут дверь распахнулась.

На пороге стоял Габриэль. Он был босой, в черных джинсах и футболке, в которых приехал в Холодный город. Одежда выглядела свежей, словно недавно выстиранной. Отступив на шаг, он жестом пригласил Тану и Люсьена войти.

– Видишь, я возвращаю ее, – сказал вампир, подтолкнув Тану так, что она невольно шагнула вперед. – В целости и неприкосновенности.

Тана нахмурилась:

– Ты что, в самом деле из другого времени?

Не обращая на нее внимания, Люсьен переступил через порог и закрыл за собой дверь:

– Надо поговорить, мои дорогие.

– Втроем? – насмешливо спросил Габриэль.

– Она твоя гостья, и мы должны ее развлекать. И присматривать за ней. Если верить тебе, она убила двух вампиров за сутки. Нет, правда, я не хочу оставаться с ней наедине. Она, должно быть, очень опасна, – Люсьен улыбнулся одними губами, вынул из кармана складной нож с костяной ручкой и принялся чистить ногти, выскребая кусочки кожи и частички запекшейся крови. Тана заметила что-то странное в форме его ногтей – как будто они превращались в когти.

– Ты прав. Я не должен был оставлять тебя с ней, – Габриэль повернулся к Тане и улыбнулся.

«Ты опаснее, чем рассвет». Помнит ли он, как сказал это? Но сейчас она не чувствовала себя опасной. Ей было противно и очень, очень страшно.

Тана осмотрелась, пытаясь понять, где она. Окна были из того же серого стекла. За ними все еще светило солнце, но чувство времени изменило ей. Возможно, день уже клонился к вечеру. На полу, около кровати, лежала кожаная сумка, из которой выглядывало несколько ножей. Интересно, где Габриэль прятал ее до своего эффектного появления на балу?

Комната была большой; в центре стояла кровать с балдахином, а у стены – кушетка, обитая лаковой кожей. Над ней висела картина – анатомически точное изображение человеческого сердца, лежащего на серебряной тарелке и кишащего червями. Тане это напомнило работы ее учителя изобразительных искусств, и она задумалась, не одна ли из них сейчас перед ней.

Может, сфотографировать червивое сердце и отправить снимок мистеру Олсону? Тана представила, как Люсьен с Габриэлем, злобно переглядываясь, позируют перед картиной, и поняла, что вот-вот истерически захихикает.

Это было неприятнее всего. Она могла просчитывать свои действия, планировать, не позволять себе сдаваться, но порой мозг закатывал ей сцены, отказывался работать и заставлял истерически хохотать. В такие моменты Тана чувствовала, что ходит по краю. Если она сейчас засмеется, то уже не остановится.

Люсьен прошел через комнату и развалился на кушетке, всем видом показывая, что чувствует себя в спальне Габриэля как дома. Впрочем, это действительно был его дом. Он продолжал чистить ногти. Чем дольше Тана на него смотрела, тем отчетливее видела, что его светлые волосы тоже испачканы кровью – в основном на затылке. Но на видео это вряд ли заметно.

Она опять почувствовала, как к горлу подкатывает смех. Очень глупо, ведь повода для веселья не было. Тана села на край кровати, избегая встречаться взглядом с Габриэлем. Она помнила, как он смотрел на нее в подвале. Что он подумал, глядя на ее перепачканный кровью рот и алые зубы? Она больше не та девочка, которая предложила подвезти его в багажнике.

И это совсем не смешно.

– Итак, – сказал Люсьен, – авангард Паука, его Corps des Ténèbres, прибудет сегодня на закате. Сам Паук появится позже, когда все будет готово к его визиту. У нас мало времени и всего одна попытка.

Небрежность, с которой он говорил о прибытии Паука, словно вампирам – таким, как он сам, Паук или Элизабет – войти в Холодный город и выйти из него не сложнее, чем пересечь любую другую границу, заставила Тану насторожиться. Судя по всему, единственными, кто действительно заперт в Холодном городе, были люди. Хотя нет, еще вампиры, обращенные после Каспара.

Габриэль провел рукой по непослушным волосам – удивительно человеческий жест. Он пристально посмотрел на Тану, затем перевел взгляд на Люсьена:

– Просто дай мне подобраться поближе, и я его убью. Не сомневайся.

– Цепи должны быть настоящими, – сказал Люсьен. – Паук лучше кого бы то ни было знает, чем тебя можно удержать, а чем нет. Мне придется взять тяжелые стальные оковы, но мы можем расшатать несколько звеньев. Понимаешь? Все должно выглядеть очень, очень натурально.

– Да, – едва слышно сказал Габриэль. – И должны быть следы борьбы. Какие-то отметины на лице и руках, будто мы действительно боролись.

Люсьен обнажил зубы в полуулыбке-полуоскале.

– Так какой у нас план? – спросила Тана. Люсьен раздраженно посмотрел на нее, но тут же успокоился. Наверное, понял, что ей будет непросто помогать Габриэлю придерживаться плана, если она ничего о нем не знает. Или вспомнил о своем желании ей понравиться.

– План очень простой, – сказал он, махнув рукой в сторону Габриэля. – Паук приедет за своей добычей. Мы свяжем Габриэля, а когда Паук подойдет поближе – а он подойдет, – Габриэль разорвет цепи и убьет его.

Габриэль кивнул:

– Люди Люсьена накинутся на его охрану.

– И новый мир восторжествует над старым, – закончил Люсьен.

– Неплохо, – сказала Тана. Ее снова охватило странное чувство нереальности.

Вампиры собираются убивать вампиров. Люсьен и Габриэль, друзья-враги, собираются убивать других вампиров.

Она прикрыла рот рукой, пряча улыбку. Однажды они с Полиной поссорились из-за кожаной куртки, которую Тана взяла у нее поносить, а потом на нее вырвало их общую подругу Ану. Они поскандалили, неделю не разговаривали и расстраивали общих друзей тем, что огрызались и обедали за разными столами. Но потом Полину взяли на главную роль в пьесе, и она прибежала к Тане учить слова. Тем ссора и закончилась.

Неужели Габриэль точно так же относится к Люсьену? Смог ли он простить того, кто виноват в смерти его сестры, чье ожерелье он хранил больше века? Смог ли простить того, по чьей вине оказался в клетке и лишился рассудка?

Люсьен встал и пошел к двери.

– Еще кое-что, – тихо проговорил Габриэль с едва заметной улыбкой.

Люсьен обернулся, и что-то во взгляде Габриэля заставило его застыть на месте.

– Ты не предашь меня, – сказал Габриэль. – Знаешь почему?

– Потому что ты можешь убить Паука, – нахмурился Люсьен, медленно произнося слова, как если бы говорил с ребенком. – Ты специалист по убийству себе подобных. А мне нужна его смерть. Он ненавидит вампиров, которые открыли себя смертным, которые, как и я, стали знаменитостями. Ты дашь мне то, чего я хочу, и это недорого мне обойдется. Кроме того, ты мне почти как сын, и я очень этим горжусь.

Габриэль улыбнулся:

– Нет, ты не предашь меня, потому что иначе я выдам Пауку твой секрет. Я знаю, почему ты тогда так спешил отдать ему меня. Сначала я не понимал, но у меня было много времени на раздумья.

Люсьен кинул быстрый взгляд на стену над картиной; проследив за ним, Тана увидела блеск объектива камеры. Он следил за Габриэлем. Ну, разумеется.

Это, конечно, не было частью трансляции, если только Люсьен не выставлял свои секреты на всеобщее обозрение. Или если он хотел предать Габриэля самым простым способом – напрямую раскрыв их план Пауку. Но даже если этой записи суждено навеки остаться в каком-нибудь тайнике, Люсьен явно нервничал. Будто не хотел, чтобы слова Габриэля сохранились.

Габриэль повернулся к Тане и дальше обращался к ней. Он выглядел удивительно нормальным.

– Давным-давно ни одного вампира нельзя было обратить без одобрения небольшой группы древних. Они притворялись, что их беспокоит распространение вампиризма, но на самом деле боялись, что новые вампиры соберут армию и свергнут их. Я был Клыком и охотился на тех, кто нарушал закон. Но в основном моими жертвами были те, кто стал вампиром по ошибке.

Среди вампиров попадаются и глупые, и неловкие. Иногда солнечный свет прерывает нападение, иногда жертве удается спастись. Тогда она заболевает, обращается, а затем питается, не убивая своих жертв. То есть старается не убивать. Но в процессе она создает новых вампиров, и в скором времени начинается эпидемия.

Воображение Таны тут же нарисовало ей картину: Габриэль стоит перед испуганным вампиром, который, бурно жестикулируя, рассказывает, какую страшную ошибку только что совершил.

Она изо всех сил старалась не засмеяться.

– Каспар Моралес был другим, – сказал Габриэль. Услышав это имя, Люсьен напрягся. – Он не помнил, кто его обратил. Ему показалось, что кто-то за ним идет, а потом на него напали в темном переулке. Очнулся он дома. Окна были занавешены, а на стене кровью написано: «Передавай смерти привет». Как будто его обратили, чтобы пошутить.

Люсьен не двигался.

– И кто же мог это сделать? – спросил он безразличным тоном.

Габриэль снова повернулся к Тане, и она вдруг поняла, что выступает сейчас в роли судьи.

– За месяц до обращения Моралеса я убил пять черноволосых и темноглазых вампиров. Всех издали можно было принять за моих родственников. Трое женщин, двое мужчин, похожих на моего брата или сестру. Они рассказывали странные истории о том, как их обратили. На всех, когда они очнулись, была нелепая старомодная одежда и украшения, как будто кто-то специально их так одел. У одного из мужчин даже оказался при себе старый дуэльный пистолет.

Скука – худший враг того, кто живет вечно. Все мы ищем способ развлечься. Люсьен предпочитает… как бы это сказать… Мелкие пакости.

Тана вздрогнула. Вызванный инфекцией озноб вернулся, но пока ей удавалось не обращать на него внимания.

– Ладно, – сказал Люсьен. – Хватит.

– Мне казалось, что я убиваю призраков. Снова и снова, – продолжал Габриэль. – И в последний раз я не смог этого сделать. Я отпустил Каспара. Я его отпустил, но не я его обратил. Это сделал ты, Люсьен. Ты обратил их всех, чтобы посмотреть, что я стану делать. Потому что тебя развлекает жестокость. И ты не предашь меня потому, что тогда я расскажу свою историю Пауку, и следующие десять лет ты проведешь в клетке рядом со мной.

Тана молча смотрела на них, потрясенная тем, что сказал Габриэль. Значит, конец света наступил просто потому, что кто-то развлекался?

– У тебя нет доказательств, – сказал Люсьен. – Только слова.

Габриэль пожал плечами.

– Если ты действительно так думаешь, почему же ты так долго молчал? – снова спросил Люсьен. Его трясло от гнева, готового вырваться наружу. Его высокомерные губы подрагивали. Он боится, поняла Тана. Боится того, что сделает с ним Паук, если узнает. А может быть, и не только Паук. Может быть, все древние вампиры соберутся вместе и разорвут его на части, как сделали это с Каспаром Моралесом. Может быть, он боится даже людей, которые наконец получат виновного в том, что произошло. Неудивительно, что Люсьен благодарил Габриэля за то, что тот изменил мир. Каждый раз он на самом деле благодарил себя.

Но страх делал его опасным. Тана видела на лице Люсьена с трудом удерживаемую жестокость, видела ненависть, вспыхнувшую в красных глазах. Если Габриэль хотел быть уверенным в Люсьене, показав ему власть, которую имеет над ним, то он ошибся.

– Я молчал, потому что мне нравилось видеть тебя свободным, – сказал Габриэль.

Люсьен резко пересек комнату, как будто не мог больше его слушать. Он открыл дверь:

– После сегодняшней ночи мы оба будем свободны. Освободимся навсегда. Если ты, конечно, не облажаешься.

Он хлопнул дверью так, что стена затряслась. Габриэль упал на кушетку и закрыл лицо руками. Потом посмотрел на Тану со странным выражением лица:

– Ты, должно быть, презираешь меня.

Она соскользнула с кровати и покачала головой.

– Теперь мне лучше, – сказал он. – По крайней мере, иногда я чувствую себя лучше. Раньше все было как во сне. Картина не складывалась. А теперь… Теперь я представляю, как все это было страшно. Как все это должно быть страшно.

– Как ты тогда сказал? «Понадобится река крови, чтобы все это смыть»? Я смотрела трансляцию одной из твоих ночей. Кажется, ты принял все лекарство за один раз. И кажется, оно тебе помогло.

Тана вспомнила, как он склонился над горлом той девушки, опираясь коленом на край стула, как накрыл ее тело своим. Она вздрогнула, но не от страха.

– Я действительно это сказал? – спросил он. – Звучит, как бред сумасшедшего.

Тана рассмеялась и села на подлокотник кушетки. Он обнял ее холодной рукой и удивительно человеческим жестом притянул к себе. Тана соскользнула на подушки и опустила голову ему на плечо.

– Как ты? – тихо спросил он.

– Ну, – сказала Тана, – ни один из моих новых нарядов не живет дольше нескольких часов.

Он улыбнулся, посмотрел на ее платье и отвел глаза:

– Кожу можно вытереть.

В его объятиях Тана чувствовала себя так, будто оказалась на очень опасном свидании. Она вспомнила его поцелуй, когда ее рот был полон крови, а за спиной вставало солнце, и задумалась, захочет ли он поцеловать ее еще раз.

– Думаешь, ваш план сработает? – неожиданно спросила она, не в силах выносить молчание. – Ты доверяешь Люсьену?

– Как заставить кошку ловить веревочку? – шепнул Габриэль, уткнувшись лицом в ее волосы.

– Не знаю, – ответила она, слегка дрожа. – Очень медленно протащить приманку мимо нее?

– Именно, – Габриэль провел прохладными пальцами по ее щеке, а потом посмотрел на свою руку, будто удивляясь тому, что делает. – Нельзя сразу трясти веревочкой под носом у кошки. Это следующий шаг. Сначала нужно позволить кошке ее поймать. Поймав один раз, она захочет ловить веревочку снова.

– Ты хочешь заставить Паука думать, что он поймал тебя, – проговорила Тана, слегка задыхаясь.

Габриэль пожал плечами:

– Забавно смотреть на кошек, когда веревочка поднимается в воздух и они повисают, вцепившись в нее. Забавно смотреть, как они прыгают, а иногда даже врезаются головой в стену.

Тана на мгновение отстранилась и посмотрела на него. Да, он был очаровательным чудовищем с чувственным ртом и глазами, в которых можно утонуть, и сейчас он непринужденно раскинулся на кожаных подушках, но она видела выражение его лица за секунду до того, как Люсьен вышел.

– Он долго копался у тебя в голове. Габриэль, ты не боишься, что он тобой манипулирует?

Она подняла глаза на блестящую точку видеокамеры, которая находилась прямо над ними. Их не видно, но ее голос точно будет на пленке. Если Люсьен услышит их разговор, то поймет, что она не собирается ему помогать.

– Не уверен, что теперь это имеет значение. Но могу я попросить тебя кое-что для меня сделать? Запри вечером дверь и не выходи до рассвета. Не выходи, что бы ты ни услышала, хорошо?

Тана судорожно вдохнула. Как раз этого она не могла обещать. Ведь она хочет освободить Валентину. И собирается воспользоваться помощью Джеймсона.

– Хорошо, – соврала она.

Габриэля ее ответ успокоил:

– Тогда позволь мне рассказать тебе кое-что, пока мы ждем наступления ночи. Когда я был маленьким, у нас с братом была няня. Она рассказывала нам сказки о жар-птицах, ведьмах и царевне-воительнице по имени Марья Моревна, на которой женился Иван-царевич. Иван остался один после того, как выдал старшую сестру замуж за сокола, среднюю за орла, а младшую за ворона.

– Они вышли замуж за птиц? – переспросила Тана. Не то чтобы ей это было интересно, просто она хотела показать, что слушает, и заставить Габриэля улыбнуться.

– Эти птицы превращались в мужчин, – пояснил вампир. – Когда Иван увидел красоту Марьи Моревны и ее ярость в битве, он тут же влюбился. Вскоре они поженились. Но жизнь у царевны-воительницы довольно неспокойная: вскоре Марье Моревне пришлось то ли куда-то вторгаться, то ли от кого-то отбиваться, и она оставила Ивана управлять царством. У него были горы золота, бочки икры и все, чего он только мог пожелать. Кроме одного. Марья Моревна велела ему никогда не заходить в одну-единственную комнату в подвале дворца.

Тана подумала о собственных босых ногах на пыльных ступенях лестницы в подвал и о матери, поджидавшей ее в темноте.

– Но он пошел туда, верно? – она положила голову на грудь Габриэлю и закрыла глаза.

– Да, он не смог устоять, – акцент Габриэля усилился. – Там, внизу, сидел скованный двенадцатью цепями Кощей Бессмертный. Кощей сказал Ивану: «Я так хочу пить. Пожалуйста, сжалься надо мной и дай мне воды. Я провел здесь десять лет в мучениях, которых ты и представить себе не можешь. Меня терзает безумная жажда».

– Это действительно сказка? – перебила Тана, вспоминая о десяти годах пыток, пережитых Габриэлем, и его собственной жажде.

Вампир рассмеялся:

– И очень известная, клянусь тебе! Иван оказался добрым человеком и принес Кощею напиться, но жажду невозможно было утолить ни одним, ни двумя ведрами воды. Когда Иван принес третье ведро, сила Кощея вернулась, и он разорвал цепи.

– Грех милосердия, – сказала Тана.

Габриэль немного смутился, но ему было приятно, что она помнит.

– Да, – тихо произнес он. Его прохладные пальцы касались плеча Таны, мешая сосредоточиться. – Иван был милосерден, и дальше в сказке говорится о том, как он за это поплатился. Кощей похитил Марью Моревну и забрал к себе во дворец. Трижды Иван находил Марью Моревну и трижды убегал с ней, но у Кощея был волшебный конь, который скакал быстрее ветра. В первый раз, когда Кощей настиг их, он отпустил Ивана в благодарность за то, что тот дал ему напиться. Но предупредил, что если поймает еще раз, то разрубит на мелкие куски. Во второй раз он снова отпустил Ивана с той же страшной угрозой на прощание.

В третий раз Кощей сдержал свое слово. Он разрубил Ивана на тринадцать кусков, сложил в просмоленный бочонок и бросил в море. Но сокол, орел и ворон – мужья сестер Ивана – сумели его выловить. Они сложили тело из кусков, словно пазл, и побрызгали его живой водой. Иван очнулся, как после глубокого сна.

– Так он был нежитью? – спросила Тана. – Как вампир?

– Вроде того. А еще он поумнел. И на этот раз отправился к колдунье, Бабе Яге, которая дала ему такого же хорошего и быстрого коня, как у Кощея. На нем они с Марьей Моревной и ускакали. Кощей отправился в погоню, но, когда он их настиг, конь Ивана лягнул Кощея так сильно, что раскроил ему череп. Иван и Марья Моревна сложили костер, сожгли Кощея, оставив от него только пепел, и жили долго и счастливо. Когда они навестили сестер Ивана и их мужей-птиц, все сказали, что Иван был прав, рискуя жизнью ради такой красивой и воинственной женщины, как Марья Моревна.

– Если она была таким хорошим воином, так почему же не спаслась сама? – спросила Тана.

– Это самое интересное, правда? – Габриэль спросил тоном, выдававшим, что для него это не просто сказка. – Я очень любил эту сказку, когда был ребенком. Но когда вырос, задумался – разве справедливо было запирать Кощея в темнице на десять долгих лет, даже не оставив ему воды? Если она считала это справедливым, то и для него было справедливым унести ее к себе во дворец! Но Иван – хороший человек. И добрый. Он дал узнику напиться. Да, он не знал, как спасти жену, но совершил невозможное просто потому, что не сдавался. В этой сказке он символизирует хаос, потому что никогда не делает того, чего от него ждут.

В детстве мне нравилось думать, что я похож на Ивана. Однако в тебе больше от него, чем когда-либо было во мне. Ты надеялась, что я буду хорошим, и ради тебя я пытался, – Габриэль закрыл глаза. – Но мы оба знаем, что в этой сказке я буду Кощеем. Поэтому тебе нужно бежать от меня как можно быстрее и не останавливаться. Даже моя любовь чудовищна, Тана. Я так и буду пугать тебя, и…

– Ты не сказочный герой, – она взяла его за подбородок и повернула лицом к себе, так чтобы смотреть прямо в его нечеловеческие глаза, когда он откроет их. Так чтобы он увидел, насколько она серьезна. – И я не… Даже не знаю, кто я и что я. Но я знаю тебя. Может быть, я не провела рядом с тобой долгие годы, как Люсьен, но готова поспорить, что рассмешу тебя быстрее, чем он.

– О, неужели? – он склонил голову набок. Тане было трудно оторвать взгляд от его мягких губ. Ей хотелось провести по ним пальцем.

Вместо этого она с бешено бьющимся сердцем наклонилась и… лизнула его в щеку. Мгновение он выглядел шокированным, но потом рассмеялся над нелепостью того, что она сделала. И смех его был… настоящим.

– Ты тот, кто есть, – сказала Тана. – И ты умеешь быть собой лучше, чем кто-либо из моих друзей. А если ты думаешь, что не знаешь себя, просто доверься мне.

Габриэль покачал головой:

– Ты не можешь…

Она перебила его:

– В четырнадцать лет отец отправил меня в летний лагерь. Ты, наверное, не знаешь, что это такое. Так вот, обычно это длится пару недель и…

Габриэль в притворном возмущении прижал руку к груди:

– Я просидел в клетке десять лет, а не десять тысяч.

– Хорошо, хорошо, – продолжала Тана. – В общем, мне тогда казалось, будто я прекрасно знаю, кто я. На моей кровати лежала чуть ли не сотня мягких игрушек, которые мне дарили бабушки и дедушки. И у меня были две лучшие подруги, Николь и Эмбер. Эмбер жила чуть дальше на нашей улице, и мы дружили, сколько я себя помнила. Николь приехала позже, и они с Эмбер подружились, пока я лежала в больнице. Мы всегда были втроем, вместе ездили на велосипедах по городу и ходили друг к другу в гости смотреть кино.

В таких компаниях у каждого своя роль. Я была трусихой. Когда мы рисовали на стене в туалете в торговом центре или воровали дешевые сережки в «Клэрс бутик», я всегда боялась, что у нас будут проблемы. Я была послушной. Застенчивой. Пугливой. Правильной девочкой. Я была такой в девять, и в десять, и в одиннадцать, и в двенадцать. И даже не заметила, как в тринадцать все изменилось.

Габриэль провел пальцами по шраму, и, завороженная его прикосновением, Тана на мгновение замолчала.

– Думаю, у тебя была причина бояться.

– Может быть. Но когда я приехала в лагерь, меня там никто не знал. И к тому времени, когда пришла пора возвращаться домой, я сама уже воспринимала себя по-другому. В лагере я была первой, кто рискнул переплыть озеро. Когда раковина забилась, я разобрала трубы и починила ее. И я чуть не убила какого-то мальчика, который хотел нас напугать, притворившись вампиром.

– Не сомневаюсь, – сухо заметил Габриэль.

– Да, это смешно, – ответила она. – Но вот что я хочу сказать: я совсем себя не знала, пока не уехала из дома. Я была такой, какой меня видели Николь и Эмбер. Люсьен, Паук и все остальные – они боятся тебя и думают, что ты настоящее чудовище. Они думают, что ты ничего не чувствуешь, потому что сами давно разучились. Ты очень, очень опасен, это я понимаю, и у тебя есть склонность все драматизировать, но не думаю, что это нужно считать недостатком. Они видят в тебе только себя, и поэтому не видят, кто ты на самом деле.

Он наклонился к ней и заглянул в лицо, будто надеялся увидеть в ее глазах великую тайну. Затем притянул ближе. Его рот был приоткрыт, так что виднелись кончики клыков, а глаза полузакрыты.

– А что же видишь ты?

В этот момент озноб от несущегося по венам Холода стал сильнее и Тана вздрогнула. Габриэль отшатнулся, как будто его обожгло огнем. Его губы все еще были приоткрыты, но он смотрел на нее затравленно, как пойманное животное, ожидающее удара кнута.

– Меня просто знобит, – сказала она. – Потому что я больна.

Он недоверчиво посмотрел на нее.

– Ты выпила недостаточно крови, – сказал он, поднес ко рту запястье и прокусил его. Зубы и нижняя губа окрасились красным. Он протянул руку Тане.

– Я не могу, – тихо сказала она. От запаха крови у нее кружилась голова. – Со мной и так что-то не в порядке.

Он нахмурился, глядя на нее. Тана смотрела на его окровавленное запястье. Ей хотелось поцеловать его, провести по нему языком, вонзить в кожу острые зубы. Другая ее часть кричала, что этого делать нельзя.

Она открыла рот, показывая свои новые клыки.

– О, – сказал он с удивлением.

– Пожалуйста, скажи мне, если это действительно плохо. Марисоль сказала… Неважно. Просто объясни мне.

– Попробую, – начал Габриэль, не обращая внимания на кровоточащее запястье. – В прежние времена мы навещали людей, которых хотели обратить, каждую ночь: брали у них кровь и взамен давали свою. Когда они были готовы – становились не совсем людьми, – мы позволяли им попробовать человеческой крови и превратиться в вампиров. Ты, как бы это сказать… ускорила процесс, выпив слишком много вампирской крови.

Он говорил то же, что и Марисоль. Как будто видел, как это делается. «Нет, идиотка, – неожиданно подумала она, – это сделали с ним самим».

– И что дальше? – спросила Тана. Слова «становились не совсем людьми» эхом отдавались у нее в голове.

Габриэль пожал плечами:

– Вампир, которого поили кровью вампира, сильнее. Вот и все. Почти все вампиры, обращенные после того, как на мир обрушился Холод, слабые, у них слабая кровь. Мы называем их незаконнорожденными, случайностями. Ошибками.

Тана провела языком по кончикам клыков. Кровь Габриэля тремя струйками текла по руке, от нее трудно было отвести взгляд. Она выглядела, как клубничный сироп – словно из детских снов.

– Это значит, что я все еще просто больна, да? И если я больше не буду пить кровь, через восемьдесят восемь дней мне станет лучше, да?

Выражение его лица сказало ей больше, чем любые слова.

– Я никогда не видел, чтобы телесные изменения обращались вспять. Но я не говорю, что это невозможно…

– И я могу остаться такой навсегда? – спросила Тана. Ее сердце бешено стучало. – И этот голод тоже всегда будет со мной?

Габриэль долго молчал, и это тоже было ответом. Потом потянулся за шарфом, чтобы перевязать запястье. Если она навсегда останется инфицированной, то будет живым вампиром. Вампиром, который никогда не получит того, чего жаждет. Когда тебе кажется, что хуже уже некуда, открывается новая бездна. Всегда есть что-то хуже, всегда есть чего бояться. Кажется, даже есть такая пословица?

«Мне все равно, – решила Тана, – но сейчас, в эту минуту, я постараюсь не волноваться и ни о чем не думать». Она схватила Габриэля за руку, и когда он вопросительно посмотрел на нее, не смогла ему ответить. Она не хотела объяснять, почему ей не хочется думать о последствиях, не хотела рассказывать, почему неправильный выбор может казаться привлекательным и как здорово хотя бы раз выбрать свой путь падения. Она просто молча прижала его раненое запястье ко рту и прокусила своими новыми острыми зубами кожу, заставив его – даже его – задохнуться.

Тана глотала кровь Габриэля, как старое темное вино из какого-то забытого подвала. Она чувствовала себя Персефоной в Аиде – гранатовые зерна лопались на зубах, сок стекал по языку, и чем больше она пила, тем больше жаждала. Кожа словно горела изнутри, тело содрогалось от восхитительного чувства. Габриэль издал тихий звук, поднял свободную руку к губам и зажал себе рот. Она сильнее прильнула к его запястью.

Наконец Тана заставила себя отпустить его руку и неуверенно посмотрела на него. Она чувствовала себя пьяной. Он тоже смотрел на нее помутневшим взглядом. Когда он отнял руку ото рта, его губы были полуоткрыты, он дрожал, как будто от электрического тока.

Тана вдруг поняла, что через несколько часов Габриэлю придется сражаться с древним вампиром, и делиться с ней своей силой было очень плохой идеей. Однако, судя по его запрокинутой голове и опущенным векам, ему было все равно. Тана испугалась, что выпила слишком много.

– Габриэль, – произнесла она едва ворочающимся языком.

– Да? – он моргнул, как будто пытаясь сфокусировать взгляд.

– Можешь укусить меня. Если хочешь.

Это вывело его из забытья. Он отпрянул, глядя на нее широко раскрытыми глазами.

Она забралась к нему на колени, уперлась руками в плечи.

– Я уже заболела. Я уже обречена. Уже все равно.

– Тана, – протестовал он, потрясенно глядя на нее. Но он хотел укусить, она это видела. Он наклонился к ее горлу, как будто биение ее сердца отдавалось у него в ушах, и вдохнул запах кожи.

Она зажмурилась и приготовилась к болезненному уколу клыков.

– Тана, – прошептал он, прижавшись губами к ее коже, – Тана…

– Быстрее, – сказала она. – Мне и так страшно. Не дай мне струсить и…

Тана почувствовала прикосновение холодных губ, давление зубов, и всхлипнула от страха. Габриэль прижал свое окровавленное запястье к ее рту, и в тот момент, когда ее зубы нашли свежую рану, вонзил клыки в шею. Ей показалось, что в горло вошли два осколка льда.

Она застонала. Боль пронзила все тело. Она чувствовала, как он вытягивает кровь, и тепло покидает ее. Чувствовала, как все быстрее и быстрее бьется от страха сердце. Язык чувствовал вкус его крови, по спине побежали мурашки, губы онемели.

Они прижималась друг к другу, одной рукой он обнимал ее, и внутри Таны нарастало темное наслаждение, которому трудно было сопротивляться. Она едва не забыла, что нужно дышать и делать что-то еще, кроме как припасть к его запястью и раствориться в бесконечном экстазе.

Она прижалась к нему так, будто пыталась проникнуть под кожу.

Потом он оттолкнул ее, отодвинувшись на другой конец кушетки. Тана почувствовала боль в шее и жадно втянула воздух. Предметы вокруг постепенно обретали четкость. Габриэль прикрыл глаза длинными черными ресницами, черные кудри упали на лицо, губы был испачканы кровью. Он казался падшим ангелом, давно изгнанным с небес.

Она приоткрыла губы, желая поцеловать его, но опомнилась.

За окном стемнело. Тана поднялась, хотя ноги у нее подгибались.

Габриэль открыл глаза.

Тана хотела рассказать ему о Валентине. О том, что ей пора. Что она обещала помочь и поможет. Только вот прямо сейчас ей не хочется никому помогать, а хочется поцеловать его и, может быть, укусить снова, но сначала поцеловать, и сделать все то, что обычно следует за поцелуями.

Она многое хотела сказать ему, но камера над картиной, снимавшая все, что они делали, записала бы и эти слова.

При мысли, что Люсьен за ними наблюдает, она бросила взгляд на стену и тут же отвернулась, заставив себя не смотреть слишком долго.

– Я должна вернуться в комнату, – сказала она, не в силах выдержать взгляд Габриэля. Она хотела его, хотела остаться и позволить страсти вытеснить страх.

Тана заставила себя шагнуть к двери. Габриэль, казалось, собирался сказать что-то, что заставило бы ее остаться, но он молча встал, опираясь рукой на стену. Темная, отливающая синевой кровь текла с его запястья.

«Прощай, – подумала она, – прощай, прощай, прощай».

– Все почти закончилось, – сказал Габриэль, безумно улыбаясь. – Пора принести ночь в жертву и нагадать славное будущее по ее внутренностям.