ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Выжить Чарльз выжил, но ведь прежде, чем счесть сезон благополучно завершенным, предстояло еще забрать мед, а, судя по тому, что я слышала, эта операция была самой рискованной.

Процедура такова: вечером в сумерках вы отправляетесь к улью, снимаете крышу, вынимаете (накрыв тряпкой, чтобы пчелы не вылезли) рамку или рамки, с которых хотите получить мед, а на их место кладете деревянную крышку со своего рода аварийным люком. Затем рамки водворяются на место, как и крыша, и вы удаляетесь на цыпочках. Идея заключается в том, что за ночь пчелы, работавшие в рамках, спустятся через люк в гнездовой корпус, где теоретически и останутся, поскольку люк открывается только вниз. И вот на следующий день вы сможете, если пчелы пойдут у вас на поводу, вынуть рамки (уже без пчел, но, будем надеяться, полные меда), отнести их домой и на досуге извлечь мед.

Но только, предупреждали нас друзья, извлечением следует заниматься в абсолютно пчелонепроницаемой комнате. А потом уничтожить все следы этой операции, не то пчелы накинутся на вас похуже ос. Вот они как-то извлекали мед на кухне. Закрыли все окна и двери, а также в оранжерее за кухней, и считали, что обезопасились вдвойне. Однако в одном стекле оранжереи была малюсенькая дырочка. Всего в дюйм в поперечнике высоко в углу, однако пчелы отыскали ее, точно индейцы-следопыты. И когда они оторвались от своего занятия, рассказывали наши друзья, им показалось — будто они в аквариуме. Тысячи пчел в оранжерее буквально плавали перед окном кухни, разъяренно поглядывали на них и искали хоть малюсенькую дырочку.

Ну, они-то со всем справились. Они же опытные пчеловоды. Укус-другой для них пустяки, да и пчелы у них спокойные. Ну, правда, не в тот момент. Однако, чтобы усмирить их, требовалось покурить дымом да выставить пустые рамки в сад — пчелы очистят их от всяких следов меда, улетят с ним в улей, и все вернется на круги своя.

У нас, однако, дело обстояло по-иному. Не только мы не были опытными пчеловодами (я, собственно говоря, принципиально вообще пчеловодом не была), но Чарльз подозревался в аллергии на пчелиные укусы, а наши пчелки были особо раздражительными. И не просто так считала я. Оказывается, пчелы разнятся в темпераменте в зависимости от места происхождения не хуже людей. Австрийские и кавказские пчелы, например, настолько покладисты, насколько возможно для пчел; черные, или английская разновидность, упорные работницы и вылетают даже в самые пасмурные летние дни… на их кротость полагаться можно не всегда, сообщает справочник, но в них нет злобности кипрской и сирийской разновидностей. Кипрские и сирийские действительно находятся у отрицательного полюса, а наши, как следовало из справочника (можно было бы заранее предвидеть!), были, несомненно, сирийскими. Черно-желтые полосы работают как бешеные, пока светит солнце, но, видимо, утрачивают желание работать в пасмурные дни в отличие от флегматичных английских черных (вот-то отличный материал для исследователей среды и наследственности!), а к тому же, как ни жаль, крайне раздражительны и трудны в обращении.

Тем временем деревня с интересом наблюдала за нашей деятельностью. Мисс Уэллингтон повторяла, как она предвкушает минуту, когда отведает нашего медку. Старик Адамс постоянно спрашивал, как там эти жалящие ведьмы, и, прежде чем мы успевали ответить, принимался пересказывать последнюю жуткую историю о пчелах, которую припомнил, вычитал из газет или (как иногда нам казалось) сочинил сам.

Прочтет о том, как кто-то, например, укрылся от преследований разъяренного роя в телефонной будке, и немедленно являлся к нам…

— У нас тут телефонных будок в заводе нет, — сообщал он Чарльзу. — Так что придется тебе побегать.

Затем он услышал про лошадь, ужаленную в круп — так она совсем взбесилась.

— Ты бы поостереглась, — многозначительно посоветовал он мне.

В то время я раза два-три в неделю каталась верхом на Рори, владелец которого не имел времени разминать его. Рори был своенравен, а я не ездила уже давно. И для того чтобы обрести уверенность в себе, мне не хватало только мысли, что вот Рори ужалит пчела…

Однако необходимо было что-то сделать с медом, хотя бы для того, чтобы окончательно не ударить в грязь лицом перед деревней. И вот как-то вечером в сентябре за неделю до того, как мы собрались уехать отдохнуть, Чарльз отправился вставлять в улей крышку с аварийным люком. Я ждала на дороге, держа наготове опрыскиватель с аэрозолью против садовых вредителей. Она, как я вычитала из справочника, помогала отгонять рассерженных пчел. Однако на этот раз все сошло благополучно. Чарльз, вернувшись, радостно доложил, что они так и жужжали вокруг него, но он с ними справился. Дал им понюхать дымка. И крышку вставил без малейших затруднений. Он практически уже стал заправским пчеловодом. Лучше поздно, чем никогда.

Я не была так уж уверена, а потому на следующий вечер, едва он отправился за рамками, я тоже вышла из дома — в брюках, резиновых сапогах, старом макинтоше Чарльза, туго перепоясанном бечевкой (не то в него могли пробраться пчелы), и толстых зимних перчатках Чарльза. На голову я натянула кепи для верховой езды — единственный мой головной убор с козырьком, — а сверху накинула вуаль. Предохранительной сеткой я, как убежденная противница пчеловодства, не обзавелась. Вуаль у меня сохранилась с тех пор, как мы провели отпуск в болотах Камарга. Нечто вроде складной кастрюли из муслина, снабженной кринолином из москитной сетки. Мы вешали их над нашими койками в палатке, кастрюля образовывала купол над изголовьем, сетку мы заправляли в спальники и спали мирно, в безопасности, никем не кусаемые.

Тем не менее вид у нее был своеобразный и стал еще своеобразней, когда она накрыла кепи для верховой езды. Но раз нужно, то нужно, и к черту все остальное, как часто говорит Чарльз. Я была категорически против того, чтобы меня жалили, и меня мучили дурные предчувствия, что Чарльза всего изжалят, если меня там не будет. А другого способа защитить лицо я не нашла. И еще я подумывала, не развести ли огонь… в ведре и на этот раз у задней калитки… С тяжелыми рамками до лужайки Чарльз может и не добежать. Вот почему двое в машине, которая несколько минут спустя медленно проехала вверх по дороге (видимо, влюбленная парочка в поисках удобного местечка, где припарковаться), в полном изумлении узрели поучительную картину: я в кепи, накрытом странным сооружением из москитной сетки, нагибаюсь в сумерках над ведром с дырочками и сую в огонь сырую солому, поднимая густые клубы дыма.

Погляди они вправо (только они не поглядели, полностью поглощенные мной), то увидели бы еще одно поучительное зрелище: по противоположному склону спускался Чарльз, тоже в старом, перепоясанном бечевкой макинтоше и с сеткой на распорках на голове, так что больше всего он смахивал на марсианина, а в руках нес большой квадратный ящик, тщательно завернутый в широкое махровое полотенце. Полотенце тоже была моя идея — не выпустить тех пчел, которые не удалятся через люк. И, честное слово, оно оказалось полезным. Под полотенцем ящик с рамками гудел, как турбинный зал электростанции.

Их там дюжина, не больше, сказал Чарльз. Наверное, в крышке была дырочка, и они пробрались обратно. Впрочем, он принес только один ящик, решил, что второй лучше оставить до завтра.

И правильно решил! Согласно справочнику, теперь требовалось вынуть рамки из ящика (десяток рамок, установленных, как фотопластинки, в стойке). Осторожно смести оставшихся на них пчел, снять обмакнутым в горячую воду ножом верхний слой воска, закрывающий соты, поместить рамки по четыре за один раз в цилиндрическую медогонку, похожую на ручную мороженицу, потом вращать ручку, и мед потечет золотистой струей.

Осторожно смести, как бы не так! Дюжина Чарльза обернулась полсотней. Они выползали из всех щелок, угрожающе ползали по рамкам, а некоторые все еще продолжали трудиться, засунув голову в ячейку. При попытке их осторожненько смахнуть вся компания ринулась на нас, как развороченное гнездо скорпионов. И вот тут та же машина проехала обратно — то ли они не нашли подходящего места для парковки, то ли их несколько напугало то, что они увидели на пути туда. Зато уж теперь зрелище их ждало действительно редкостное.

Теперь мы вдвоем щеголяли сногсшибательными головными уборами, а сырая солома успела подсохнуть и весело пылала, как праздничный костер. А мы с Чарльзом махали руками над пламенем, прыгали, точно парочка дервишей, и водили рамками в дыму, чтобы выбить пчел с их позиций, и тут же инстинктивно пригибались и отскакивали, потому что сетка защитная или не сетка, а пчелы, устремляющиеся пулями в атаку в темноте, хоть кого заставят занервничать. Что, по их мнению, мы проделывали, судить не берусь, но ставлю что угодно, о пчеловодстве они не подумали.

Тем не менее от пчел мы наконец избавились, унесли рамки в кухню и извлекли из них мед. Наговорив столько о пчелах, я воздержусь от описания этой операции, а скажу только, что мы перемазали медом все, что только возможно (нас предупреждали, что так и будет), и занимались мы этим с девяти вечера до часа ночи… включая, правда, мытье дверей, пола, стен и самих себя, а не только извлечение меда. А когда кончили, у нас было ровнехонько двенадцать распроклятых банок.

Чарльз сказал, что, несомненно, мед подъели пчелы — извлечь его следовало бы еще в августе. И еще он сказал, что вторым ящиком — а в нем добрых двадцать восемь футов — мы займемся по возвращении из Прованса.

Как чудесно было сознавать, что до отъезда нам не придется повторять эту маленькую операцию. Но еще чудеснее были слова, которые произнес Чарльз, когда мы уже лежали на серебристом песке пляжа под соснами, а позади нас в кустах весело цвирикали цикады, вокруг не было ни единой пчелы. Чарльз сказал, что вот он подумал и пришел к следующему выводу: раз пчелы так сильно переживают, то он оставит им второй ящик, и ведь в таком случае ему не придется кормить их зимой.

У меня возникло ощущение, что меня помиловали накануне казни. Клянусь, даже жаркое солнце Прованса засияло еще ярче. Добрых пять месяцев, прежде чем я должна буду хотя бы вспомнить о пчелах — а может, они до весны вообще покинут улей, или вымрут, или еще что-нибудь в том же роде.

Дожидайся! И на таком количестве меда они еще больше окрепли. Считается, что при хорошей погоде пчелы начинают размножаться в январе, и наши занялись этим с таким усердием, что в феврале нам пришлось их подкармливать.

В марте одна отплатила Чарльзу, ужалив его. А его сопротивляемость, как он меня ни уверял, не только не усилилась, а наоборот, он стал чувствительнее к пчелиному яду, и этот укус в мгновение ока превратил его лицо в подобие тыквы, и, когда он разбудил меня ночью около трех и сказал, что чувствует себя довольно плохо, я могла сказать только, что выглядит он еще хуже. Глаза у него превратились в зловещие щелочки, щеки вздулись, как два резиновых мячика, причем и лицо, и уши, и шея были огненно-красными.

Тревожней ночи я не запомню. Я дала ему аспирин, уповая, что его язва не взбунтуется, и с трепетом ждала рассвета. А еще я произносила монолог на тему «Пчелы, и Для Чего Нам Понадобилось Их Заводить?». Утром Чарльз без всяких проволочек отправился к врачу.

— А вам обязательно и дальше их держать? — практически процитировал меня доктор, а когда Чарльз ответил, что да, непременно, доктор (видимо, Чарльз был у него не первый такой) только вздохнул и выписал рецепт. На таблетки, которые Чарльз должен был принимать три недели, что обеспечит ему несколько месяцев иммунитета.

Однако после этого он стал осторожнее, не горя желанием проверить свой иммунитет на практике, а поэтому все откладывал и откладывал осмотр улья, так что в июле пчелы зароились, как и следовало ожидать.

Пчелы, во всем следующие правилам, роятся только во второй половине дня, так что началось это, видимо, в тот день, когда мы с друзьями, навестившими нас по дороге в Корнуолл, отправились посмотреть львов в Лонглите. Погода стояла безветренная, солнечная, знойная — в самый раз, чтобы любоваться львами на фоне искусственного вельда. И вот мы любовались, как они принимают солнечные ванны на своих площадках, величественно возлежат всем прайдом, и даже с восторгом обнаружили огромного черногривого льва, который лениво разлегся на боку под кустом всего в трех шагах от нашей машины. Мы любовались, даже не подозревая, какие волнующие события происходят в нашем личном заповедничке в Долине.

Когда пчелы роятся, они повисают с мигрирующей царицей на ближайшем дереве или еще на чем-либо подходящем, пока разведчицы отправляются на поиски нового обиталища. Иногда они находят его быстро, и через час рой улетает. Но иногда они более разборчивы, и рой остается на дереве на ночь. Видимо, это и произошло с нашими. Примерно в десять часов на следующее утро я, все еще думая о львах, вышла в сад — и просто остолбенела; со стороны живой изгороди по ту сторону дороги доносилось жужжание гигантской юлы, а взглянув туда, я увидела, что над ней висит занавес, словно сотканный из насекомых. Так толкутся комары, только движения этих были куда лихорадочнее. И пока я смотрела, не веря своим глазам, занавес, колыхаясь, начал удаляться вверх по Долине, оставив после себя внезапную, очень заметную тишину.

Чарльз был потрясен, когда я сообщила ему, что его пчелы зароились, и весь день мы провели, разыскивая их. Он обшаривал леса, а я вносила свою лепту, обходя дозором Долину, от души надеясь, что он их не обнаружит и не загонит меня на дерево или на чью-то крышу, что в таком случае было вернее верного. А кругом царила такая тишина! Не было слышно ни машин, ни людей. Именно такие дни и такие пейзажи грезятся людям, когда они мечтают о былой Англии. Дальше по дороге в саду заброшенного коттеджа на столбе сидел дятел и выглядывал насекомых. Большой зеленый дятел с ярко-алой шапочкой. Когда я проходила мимо, он замер без звука, без движения, чтобы я его не заметила. Ручей плескался среди калужниц, в сонной дали куковала кукушка, а из маленькой заводи пили пчелы и другие насекомые.

Пчелы и пьют строго по правилам. Всегда, в зависимости от того, к какому улью они принадлежат, с одного камешка или одной травинки. Слетают вниз, становятся в очередь на посадочной полосе, всасывают свою квоту воды и мчатся с такой скоростью, словно дело идет об их жизни, назад в свой улей. Теперь я смотрела на них глазами Шерлока Холмса. Одни, втягивая воду с камушка, где ручей нырял под наш собственный въезд, взлетали над живой изгородью и устремлялись к нашему же улью в плодовом саду выше по склону. Другие, дальше по Долине, улетали в какой-то другой исходный пункт… на огороженную лужайку, где другой пчеловод держал свои ульи. Наши беглые пчелы, к этому времени, конечно, устроившиеся в глубине леса, у ручья не показывались. Да, естественно, им тоже пришло время пить — но из других родников за холмом.

Потом мы прекратили поиски. Я испытывала несказанное облегчение, что они не отыскались. Чарльз печально оплакивал их потерю. Но мое облегчение было несколько преждевременным. Неделю спустя они вновь зароились.