ХОЗЯИН ОСТРОВА
Серо-зеленая волна медленно вздыбилась в легком морском тумане и застыла над синим горизонтом: лодка подходила к низкому острову. Показалась черная изба с посеребренной морскими ветрами дощатой крышей. Чуть поодаль от дома кособочился сарай.
Нос «Прогресса» заскрипел по гальке, стих мотор. И сразу же с этой полоски суши повеяло нагретым солнцем сосновым бором, свежим сеном и торжественным ароматом роз. Над островом пронесся ветерок и подмешал в эту чудесную палитру земных благовоний йодистую сладость выброшенных прибоем водорослей.
Рыбак, который привез меня сюда, помог перенести вещи к сараю — пустой базе зверобоев. Это было незатейливое, сколоченное из досок сооружение, обитое снаружи черным толем и от этого похожее на катафалк. В нем мне и предстояло обитать.
Прощаясь со мной, морской возница остановился на пороге и спросил:
— Хозяина острова видишь?
— Нет, — ответил я.
— Вот он. — И рыбак показал рукой на крышу соседнего дома.
Там рядом с трубой, распластавшись, лежал человек. Голова его временами испускала ослепительные лучи.
— В бинокль смотрит, — пояснил рыбак этот странный оптический эффект «ореол святого». — За нами наблюдает. Это и есть Яша, хозяин острова. Единственный коренной житель Чкалова. Ты с ним еще познакомишься. Легендарная, между прочим, личность. Хотя и тунгус, но и за границей был, и в кино снимался. Он к тебе обязательно заглянет, вот ты его и расспроси. А я поеду.
Лодка, добавив к розовому благовонию запах непредельных углеводородов, удалилась.
Внутри строения, которое на этот раз стало моим домом, было так же, как и на других становищах. На столе лежали алюминиевые ложки и вилки с почему-то разведенными зубцами, под нарами медленно прорастали клубни картошки, в углу стоял мешок с солью, а из стенных пазов торчали полоски бурой сухой травы, похожей на обрывки магнитофонной ленты.
Я положил на нары рюкзак, собрал ружье, взял бинокль и пошел на первую орнитологическую экскурсию через остров: от залива к морю.
Море, пока еще невидимое, стонало за пахнущим смолой пушистым ковром кедрового стланика. Тяжелый аромат розового масла источал шиповник. Он цвел везде — и в низинах (там его кусты были пышными, раскидистыми и высокими), и среди стланика, где он сплетался с ветвями ползучей сосны и его пунцовые цветы лежали на бархатистой зелени, как ордена на сукне защитного цвета. А на продуваемых ветрами гривках, где росла лишь северная ягода шикша и лишайник, шиповник принимал карликовую форму с двумя-тремя листочками и одним прижавшимся к земле алым цветком.
Узенькая тропка, вьющаяся среди кустов, по-немецки аккуратная, казалось, была специально посыпана мелким гравием (ложное впечатление, так как весь остров был сложен этим строительным материалом). Дорожка совсем заросла. Иногда она упиралась в глухую зеленую стену, и мне приходилось шагать прямо в колючий куст. Я раздвигал пружинистые смолистые ветки; за зелеными колючими кулисами скрывалась микроскопическая полянка, благоухающая хвойным бальзамом и розовым маслом. Здесь рос какой-нибудь особо неистовый шиповник, так жизнелюбиво усыпанный цветами, что даже просоленный морской ветер не мог выполоскать его одуряющий, въевшийся и в сосновые иголки аромат.
Я поднялся на поросшую редкой травкой гривку, на которой лежали принесенные осенними штормами полузанесенные песком белые стволы деревьев, и увидел море.
По берегу в обе стороны тянулись бесконечные ровные пляжи. Солнце спускалось через далекие облака к горизонту. Волны набегали на прибрежную отмель, вздыбливались над ней белыми гребнями и, уже обессиленные, растекались прозрачными дугами по берегу, аккуратно раскладывая бурые валики морской травы.
Я сел на матово-белый ствол плавника и прислонил к нему ружье. Приклад заскользил по песку, оставляя за собой темный влажный след.
Удивительна сила морских пространств! Здесь можно и сосредоточиться и забыться. Такие места с беспредельным окоемом располагают к размышлениям и к бездумному созерцанию мятущихся волн. А впрочем, может быть, моменты такой медитации и есть самые осмысленные минуты экспедиции, да и жизни вообще.
Вода прибывала. Вдалеке, на лайде — мелководье, обнажившемся во время отлива, дремало с десяток нерп. Среди зверей чернели два орлана. Птицы, вероятно, подсели к нерпам в надежде, что среди зверей есть не только спящие, но и дохлые, а значит, и съедобные. Прилив на этой эфемерной суше подтоплял его обитателей, и проснувшиеся нерпы начали медленно сползать в море. Орланы, как бессменные часовые, терпели до конца. Уже давно уполз последний тюлень, а птицы все стояли в прибывающей воде, сначала приподнимая лапы, потом расправили и подняли крылья и наконец, когда вода дошла им до «пояса», взлетели.
Крачки не воспринимали остров как сушу и летали над курчавыми зарослями стланика как над гребнями волн. На острове крачек ждали поморники. Они сидели группами на травянистых гривках. Как только поморники чувствовали позывы голода, они расправляли свои длинные крылья и сразу же приобретали силуэт хищной птицы. Поморник не спеша летел с неестественным для такого довольно крупного животного каким-то просящим щебетанием к ближайшей возвращающейся с моря крачке. Крачка пыталась тревожно кричать, но клюв у нее был занят рыбой, и полноценного зова о помощи не получалось. За ней неотступно следовал поморник, и эта пара — белая точка и преследующее ее темное пятно — то проносилась над самыми кустами стлаников, то падала к волнам, то взмывала высоко вверх. Обе птицы, казалось, хорошо знали, чем кончится эта погоня. Крачка как-то нехотя уходила от преследования, поморник с заметной ленцой догонял ее.
Наконец жертва разбоя, видимо решив, что она сопротивлялась положенное время, бросала добычу и вновь летела к морю, на рыбалку. А поморник, сложив крылья, ловко, у самой земли на лету ловил брошенную рыбешку и возвращался на свой наблюдательный пост.
Пустынность ровного пляжа нарушал огромный, как царь-колокол, ржавый и от этого красный, как кремлевская стена, котел старого рыбного заводика. Его бок был изрыт пулевыми оспинами. Видимо, хозяин острова часто не мог сдержаться, чтобы не выстрелить в такую удобную мишень. Соблазнился и я, и кусок ржавчины бурой бабочкой слетел с котла.
Я прошел километра два по побережью. На острове, метрах в трехстах от берега, виднелось какое-то сооружение. Я свернул к нему. На разъеденном бетонном кубическом основании был установлен металлический штырь с прикрепленным к нему силуэтом самолета. На зеленой медной доске, вмурованной в бетон, можно было прочесть следующее:
«На этом месте 22 июля 1936 г. в 13 часов 45 минут в сплошном тумане с исключительным мужеством и мастерством Валерий Чкалов произвел посадку самолета АНТ-25 № 025, закончив первый в истории авиации сверхдальний беспосадочный перелет протяженностью 9374 км, из них 5140 над морями Северного Ледовитого океана и Охотским морем. Время перелета 56 часов 20 минут. Шест установлен в 1936 г. Реставрирован в 1981 г. НАО ДВГУГА».
Я оглядел штырь, бывший, по-видимому, некогда антенной АП-25, пустые бутылки и стреляные гильзы от ракетницы — свидетелей юбилеев славного перелета — и возвратился на берег.
Солнце садилось. Нельзя сказать, что жизнь на побережье била ключом. Я встретил лишь торопливо убегающего по пляжу зуйка, пролетевшего у самого уреза воды мелкого серого буревестника, выброшенного штормом дохлого, основательно объеденного собаками дельфина и плывущее вдалеке судно, расцвеченное огнями, как новогодняя елка. Да еще на матово-сизой, муаровой от ряби поверхности моря периодически беззвучно появлялись гладкие, блестящие спины белух. Скоро серые сумерки съели их белые тела, залив суриком горизонт и смешав к ночи небо с морем.
Пора было возвращаться. Дорожку среди стланика совсем не было видно в зеленой мгле. Лишь редкие белые камушки на тропинке указывали путь.
К вечеру каждый сосновый куст распускался, каждая веточка раскрыла бутоны иголок, вобрав в себя таинственную объемность ночи. И я уже шел сквозь серый, пружинистый, пахнущий смолой и розами колючий туман.
Когда ярким приморским солнечным утром я вышел из своего барака, меня встретили с десяток лаек хозяина острова. Это были разномастные, но все очень крупные псы с огромными медвежьими головами, ободранными в драках ушами и страшно худые. Позже я узнал, что Яша кормил их только зимой, когда собаки таскали нарты. В бесснежный период нарты бездействовали, и лайки стаей голодных волков рыскали по острову в поисках пропитания. После моего появления на Чкалове собаки стали дежурить у становища зверобоев. В некоторые моменты, особенно когда я привык оставаться в одиночестве, десять пар внимательных глаз меня сильно нервировали.
Из окна своего дома я тем же утром увидел Яшу. Он задумчиво постоял у своей избы, потом прошел по тропинке метров пятьдесят и остановился у одинокого креста. Ветерок шевелил цветы росшего рядом шиповника. В утренних лучах пролетающие над Яшей крачки казались розовыми. Яша, качая головой, постоял в раздумье у могилы, медленно опустился на колени и стал гладить невысокий зеленый холмик. Такая сентиментальность нечасто встречалась мне на Дальнем Востоке. Твердо сознавая, что поступаю дурно, подглядывая за человеком в самые интимные моменты его духовной жизни, я тем не менее снял с гвоздя бинокль. Яша продолжал так же ласково водить руками по могильному холмику: он собирал и ел шикшу.
К вечеру, когда я, вернувшись с похода по острову, растопил печку и стал разжаривать на сковородке макароны с тушенкой, в гости пришел хозяин острова. Он был в старой промасленной телогрейке, широченных шерстяных галифе, резиновых сапогах и шапке-ушанке с кожаным верхом. У Яши на подбородке росла седая щетина, редкая, как у всякого монголоида. Лицо его совсем не было похоже на лица нанайцев, ульчей и орочей, которых я привык видеть в Нижнем Приамурье. Яша был из вымирающего племени нивхов.
Выпить у меня не было (точнее, конечно, было, но экспедиция только начиналась, и я решил попридержать свой спиртовой НЗ). Я пригласил Яшу поужинать со мной. Макароны он есть не стал, а от чая не отказался.
Разговор начался по схеме, привычной для меня за многие годы экспедиционных скитаний и общения с местным населением.
Яша, как и другие, спрашивал, откуда я, неужели из самой столицы (странно, но почти все аборигены считают, что все, кто называет себя москвичами, безбожно врут и на самом деле живут в соседней деревне или, на худой конец, в пригороде), зачем я изучаю птиц, почему не исследую лахтаков, нерп, белух или в крайнем случае калугу или горбушу.
Я уже привык к такого рода вопросам и последующим рекомендациям такого же плана. В зависимости от географической точки, где происходил разговор, мне советовали заниматься сайгаками, северными оленями, косулями или архарами. Я так же стереотипно отвечал, для чего существует наука орнитология и какие выгоды она приносит народному хозяйству, ну и мне заодно. Постепенно разговор с птичек перешел на остров Чкалов, на залив Счастья, Приамурье, на судьбу Союза и Яши.
Яша был родом из стойбища Коль. Из воспоминаний детства у него остались шаманы с бубнами и медвежий праздник. Он вспоминал, как отец с другими мужчинами рода ходил в море на длинных лодках-гилячках ставить сети на кету и калугу и бить из берданок и карабинов лахтаков и акиб. Он помнил, что давным-давно в поселке на берегу стояла бревенчатая вышка. Во время осеннего хода кеты и горбуши, в сезон, когда за косяками рыбы шла белуха, на наблюдательный пост поднимался человек. Когда белые дельфины приближались, на вышке появлялся знак — красный революционный флажок, и в прибойную волну сталкивались узкие тупоносые лодки, в воду врезались остроклювые весла, и суденышки неслись к вздыхающим зверям.
Селение, где родился Яша, было самое последнее нивхское стойбище — дальше шли земли эвенов. Своеобразный нивхский форпост закалил характер тамошних мужчин. Недаром по всему низовью Амура говорили: «Колинские гиляки — злые гиляки».
В этом поселке Яша научился ловить и разделывать красную рыбу и морского зверя, привык есть морскую капусту — ламинарию, «путь-путь» и «пук» — носовые хрящи живой кеты и горбуши.
Яшина семья перебралась южнее, на остров Удд, в 1936 году, именно тем летом, когда на эту полоску суши сел, вернее, почти упал, огромный самолет.
Летчиков поселили в лучшие дома в колхозе (тогда здесь находились и большой поселок, и рыбоперерабатывающая фабрика). Скоро героев увезли в столицу. Позднее пришла баржа с лесом, прибыли военные чины, и всех колхозников согнали строить длинный деревянный настил, чтобы отремонтированный механиками чкаловский самолет мог свободно, не зарываясь колесами в мокрый гравий, разбежаться и взлететь.
Результатом этого перелета было переименование трех островов — Удда, Лангра и третьего, названия которого сейчас уже никто не помнил, в острова Чкалов, Байдуков и Беляков. Последнему авиатору досталась самая маленькая, округлая, возвышающаяся над морем часть суши. В народе его новое имя не прижилось, и он стал зваться Коврижкой.
Залетные герои не забыли гостеприимства нивхов, и однажды из Николаевска на катере им привезли столичные подарки от отважных авиаторов: женщинам — швейные машинки, мужчинам — винчестеры (вскоре, впрочем, отобранные НКВД).
Яша вырос, повзрослел, и его призвали в армию. Нивха как представителя малой коренной народности оставили служить на родине, и он строил стратегическую лиственничную лежневку от Николаевска до Стасьева, а потом рыл окопы на самом берегу Охотского моря.
От устья Амура до самого Владивостока по берегам Охотского моря, Татарского пролива и Японского моря тянулись линии окопов, подземных галерей, таились спрятанные в прибрежных скалах крепости, по своей мощи намного превосходившие военные укрепления вокруг Москвы. Японцев, которые так и не напали на Советский Союз, ждали и у Стасьева — маленького поселка в заливе Счастья. Там, на морском берегу, в сыром торфянике мне попадались заплывшие траншеи и сгнившие столбы с колючей проволокой. В лесу встречались заросшие толстыми пихтами и елями окопы, глубокие блиндажи и землянки с осевшими бревенчатыми перекрытиями, в которых даже в середине лета не таял лед. Возможно, что их-то и строил Яша.
После службы Яша пробыл дома недолго: началась война, и его призвали снова. Неторопливое существование Яши в заливе Счастья было прервано, и дни стремительно понеслись. Яша, видевший в своей жизни только один большой город — поселок Пуир, попал сначала в Николаевск, а оттуда — в Хабаровск. За четыре месяца Яша окончил военную школу и вышел оттуда пулеметчиком. Появилось у него и новое воинское звание — сержант, которым Яша очень гордился.
Боевое крещение Яша получил под Москвой в ноябре 1941 года. Он был в так называемых сибирских частях.
О начале своей военной карьеры он вспоминал не то чтобы неохотно, но как-то буднично, рассказывая мне о войне как о рыбалке или о промысле морского зверя. Больше всего ему запомнилась не блиндажная жизнь, не разведка боем, не артобстрелы и вообще не немцы, а коварные мартовские морозы, когда пригревающее днем солнце скрывалось к вечеру за горизонтом и на пехотный полк опускалась по-февральски лютая ночь.
Яша прервал свой рассказ, закатал рукав и показал мне след старой раны. На неожиданно белой для монголоида коже розовел шрам.
После госпиталя Яшу за полгода переучили на танкиста — он стал механиком-водителем. Сам Яша рассматривал свою новую военную специальность с чисто практических позиций.
— Когда я служил в пехоте пулеметчиком, было хуже, — говорил он. — Хоть пулемет и стреляет не в пример шибче карабина, но тяжелый, зараза! Поноси-ка его станок в пешем строю! Он тридцать два килограмма весит! А танк сам тебя возит! Красота!
И вообще у Яши был оригинальный, совершенно новый для меня взгляд на Великую Отечественную войну.
— Не будь этого Гитлера, — говорил бывший пулеметчик и гвардии механик-водитель, — я всю жизнь на острове и просидел бы. А так я на своем танке где только не побывал. И Европу посмотрел, и Китай.
Яша и горел в танке, и был легко контужен, сменил машину и командира. На европейском театре военных действий он закончил свой боевой путь на берегу курортного озера Балатон.
В июле 1945 года Яшин полк погрузили в эшелон и повезли туда, откуда он пришел своим ходом на «тридцатьчетверке». Поезд шел стремительно, без остановок. Эшелон достиг столицы, миновал ее и так же безостановочно заспешил на восток, все ближе и ближе к родным местам Яши. Но поезд не довез танкиста до дома, а свернул где-то у Читы на юг и остановился на станции Даурия. Там танкисты разгрузились и маршем дошли до поселка Дурой. Только здесь личному составу объявили, что Советский Союз будет воевать с Японией.
Яшины воспоминания о пребывании на севере Китая были тоже довольно тусклыми. Видимо, война ему порядком надоела, да и маньчжурские леса и сопки были похожи на знакомую дальневосточную тайгу, в отличие от европейских парков и дубрав, что также снижало яркость восприятия.
Я смог вытянуть из него лишь несколько эпизодов, относящихся к этой кампании.
Как только танковый полк занял плацдарм и личный состав был построен на плацу перед машинами для уяснения боевой задачи, командир приказал Яше:
— Старшина Таркун (к тому времени Яша был уже старшиной)! Старшина Таркун, выйти из строя на пять шагов!
Яша шел и думал: «За что же это меня? Награду давать — вроде еще рано (у него было уже 4 медали), взыскание накладывать — пока еще не за что».
Яша сделал свои пять шагов и развернулся лицом к строю. А подполковник разъяснил личному составу, зачем он вызвал Яшу.
— Товарищи бойцы, — сказал командир. — Вот примерно так выглядят японцы, наши противники. Но это не японец, а тунгус (подполковник не слышал про такую национальность — нивхи), наш боевой товарищ. Запомните его и не путайте с самураем. А ты, — он обратился к Яше, — держись своего взвода и ходи все время с друзьями, а то кто-нибудь слишком бдительный тебя пристрелит или будут таскать в штаб как вражеского лазутчика. Встать в строй!
С такими напутствиями 9 августа 1945 года началась Яшина служба в Маньчжурии, а уже 10 августа их полк занял город Хайлар.
Яша ничего не рассказывал мне о военно-этнографической экзотике, о смертниках, прикованных к пулеметам, о людоедских самурайских обычаях, о изощренных пытках с использованием бамбуковых палок. Не говорил он ни об изображении цветка сакуры на самурайских мечах, ни даже о хаси — палочках для еды. Зато он с удовольствием вспоминал о посещении кабаков и публичных домов.
В одном питейном заведении черт дернул попросить у хозяина приглянувшуюся бутылку. Танкиста прельстил не только насыщенно-зеленый цвет жидкости, но и форма бутылки. Сосуд имел облик слона. Нивх уже успел перепробовать в Европе множество крепких напитков. А здесь, в Азии, его потянуло на хоботных.
Дегустация эта вышла Яше боком. Хозяин кабачка, скрытый гоминьдановец, увидев своего соотечественника в форме советского танкиста, не стерпел и что-то тайно подсыпал в Яшино пойло (что-то типа купороса, как говорил мой собеседник). Нивх, выпив слоновой настойки, обжег себе горло и пищевод и попал в госпиталь. Только теперь я понял, почему при разговоре Яша как-то странно сипел.
Кончилась эта история прозаично. Полк уходил из города, а на прощание Яшины боевые товарищи бросили в окно негостеприимному гоминьдановцу противотанковую гранату.
А ровно через два месяца после ее взрыва поправившийся, но навсегда потерявший способность громко говорить Яша распрощался с полком, пересек границу Советского Союза и уже на цивильном транспорте — поезде, пароходе и, наконец, на лодке-гилячке — добрался до дома.
Мы еще долго разговаривали с хозяином острова о войне, потом снова перешли на залив Счастья, коснулись его обитателей, и наконец дело дошло до птиц.
— А у меня несколько птичьих колец есть, — вспомнил Яша. — Они тебе нужны? Пошли ко мне, они у меня дома лежат.
Мы миновали его огород, завешанный рыболовной сеткой от чужих ворон и своих собак, сарай, все стены которого были увешаны красными тушками сушащейся юколы, и вошли в низкую избу.
С притолоки единственной комнаты длинными мухоловными бумажками спускались сушащиеся листья морской капусты. Посреди комнаты стоял стол, заставленный грязной посудой. На краю стола лежала единственная в доме, страшно потрепанная книга — «Валерий Чкалов».
Яша пошарил на подоконнике и достал пригоршню алюминиевых колец.
— На, — протянул он мне их. — Только охотинспектору не говори, он давно подозревает, что у меня незарегистрированное ружье есть.
Через неделю я вновь на попутной лодке рыбака, а может, просто браконьера (в устье Амура это всегда одно и то же) плыл среди прядей ползущего с моря тумана на другой остров, в селение, названное в честь друга и соратника Чкалова. Там был магазин.
Возможно, в далекие времена поселок, переименованный позднее в Байдуково, и был центром цивилизации. Сейчас же девять из пятнадцати домов были разрушены, а на единственной улице длиной около двухсот метров четыре кобеля задумчиво обнюхивали суку, а в конце проспекта вопил безмозглый кулик-травник, сообщая всем и каждому, что у него там находится гнездо.
На «набережной» — песчаном берегу — лежала гигантская шестеренка корабельного двигателя. На ней, словно на пуфике, сидели трое пожилых местных жителей тоже из племени нивхов и задумчиво созерцали пасмурное устье Амура. Наше появление не исказило аскетических лиц приморских аксакалов.
— Водки нет, — грустно сообщил рыбак, хотя мы еще не дошли до магазина. — Те трое, что на берегу сидят, дожидаются, когда катер придет, — пояснил он свою прозорливость.
— И долго они так будут сидеть? — полюбопытствовал я у знатока местных обычаев.
— А катер без расписания ходит. Раз в месяц. Вот они и ждут его все время. А что им еще делать? Ну иди отоваривайся, я тебя на улице подожду.
Купив в магазине масла, макарон, банку зеленого горошка, рыбных консервов и подозрительной карамели (сахар на острове был дефицитом по причине его простейшего трансформирования в огненную воду), а также дешевую польскую фланелевую рубашку апельсинового цвета и поседевший от времени томик Плутарха, я вышел на собачий проспект. Свадьба была в разгаре. Браконьер лениво ее комментировал.
Мы вернулись на берег. Один из нивхов, сидевший на шестеренке, оторвался от стального седалища и подошел ко мне.
— Ты со Чкалова? — спросил он.
— Оттуда.
— Как там Яшка, наш председатель?
— Председатель? — насторожился я, почувствовав, что открывается новая страница Яшиной биографии.
И скучающий нивх, временами сглатывая слюну и вглядываясь в пустынный горизонт, поведал мне следующее.
Только через полмесяца Яша добрался от китайской границы до своего поселка. Здесь все было по-прежнему. Низкие морские облака, больше похожие на туман, наползали на берег с Охотского моря. Штормы разбрасывали по бесконечным пляжам бревна, бочки, деревянные ящики, кухтыли с оборванных сетей, а временами — и дохлых дельфинов. Осенью в устье Амура, как в огромную воронку, древний инстинкт загонял серебристые косяки кеты и горбуши, а следом за ними плыли лупоглазые нерпы и тяжело вздыхающие белухи. И люди продолжали рыбачить и охотиться, согласуя свою жизнь с жизнью моря, залива и реки.
От войны на родном Яшином острове остались лишь воспоминания о тяжелом угаре путин да еще туманная молва о фантастическом спецзаказе. За четыре месяца до окончания войны по всем засольным чанам Дальнего Востока по чрезвычайному распоряжению из Центра искали самую большую Красную Рыбу. Через шесть часов после получения приказа огромную чавычу нашли где-то на Камчатке и срочно, на военном самолете, отправили на запад, в Ливадию.
Как говорили, британский премьер-министр, гостивший в Крыму, обронил в присутствии Хозяина несколько слов об этом знаменитом русском деликатесе. И через день ему сделали подарок: два лейтенанта внесли в белый зал Ливадийского дворца поднос, на котором лежала колоссальная рыбина.
После возвращения к родным пенатам Яша пропьянствовал целую неделю. Тяжелый ритуал был прерван председателем колхоза. Бывшего танкиста вызвали в контору и огласили решение, принятое правлением: Яша, как один из немногих имеющий среднее образование и две специальности (правда, обе — военные) и бывший за рубежом, назначался заведующим магазином и продавцом одновременно.
Он успешно проторговал целый год. За это время он пообвык, медленно отходя от цивилизованных благ Восточной Европы к первобытной дикости Дальнего Востока.
Летом он, вспоминая стародавнее приморское существование, ставил аханы на калугу, осенью сетями ловил знаменитую по всему Амуру байдуковскую кету, такую жирную, что ее на сковороде можно было жарить без масла, зимой из-подо льда добывал навагу. А весной, сразу же после ледохода, в Амур шла сладкая, пахнущая свежими огурцами корюшка. Засоленная и провяленная, она давала сто очков вперед знаменитой волжской вобле.
Яша за время военной кампании не забыл, как обращаться с веслом и сетью, помнил основные проходы между лайдами, мог правильно надеть алык на собаку и одним движением ножа распластовать даже самую большую кетину, готовя рыбу к засолке. Но в голове у него уже зрели какие-то свои планы.
Об этом стали поговаривать, когда Яша собрал у своих приятелей восемь собак и купил у старика соседа за бутылку водки сломанные нарты.
Собак он начал интенсивно откармливать юколой и всячески заботился о них (к старости эта привычка, по моим наблюдениям, очень сильно редуцировалась), а нарты починил.
Пошел второй год царствования Яши в магазине. Поздней осенью ветки кедрового стланика, словно почуяв близкие морозы, пригнулись к самой земле. Когда выпал снег, оказалось, что весь невысокий, распластавшийся лес скрылся под белыми сугробами. Именно в это время односельчане, придя однажды в магазин, увидели его открытым настежь. Сам Яша отсутствовал. Продавца заменяло белое полотнище, склеенное из страниц трех школьных тетрадей. На полотнище аршинными буквами хозяин магазина информировал односельчан, что он на месяц отправляется по замерзшему заливу в тайгу, на материк. На охоту. А если кому что надо в магазине, то пусть берет, но деньги платит. Для денег Яша поставил на прилавок пустой бидон — видимо, вспомнив европейские церковные кружки.
Нивхи удивились нововведению — первому в Советском Союзе универсаму и сперва даже не решились зайти внутрь. Послали гонцов к Яшиному дому. Там не было ни его, ни собак. А старик сосед сообщил, что вчера продавец погрузил припасы в нарты, запряг собак и отбыл в неизвестном направлении.
Народу ничего не оставалось делать, как внять призыву Яши и перейти на самообслуживание и саморасчет, вспоминая лозунг «Совесть — лучший контролер».
Эксперимент в Байдукове по введению прогрессивного метода торговли наверняка бы прошел успешно. Зимой селение было изолировано от пришлых людей, а соотечественники относились к бывшему фронтовику с большим уважением и искренне не хотели его подводить.
Но ни Яша, ни его односельчане не учли одного: честными и рассудительными нивхи были только в трезвом состоянии. А в магазине Яши стоял весь зимний запас водки. С него-то местные жители и начали производить закупки, а потом и просто изъятие товаров. Байдуковцы уже после первой распитой тут же в магазине бутылки водки забывали опускать деньги в кассу-бидон.
Председатель колхоза тоже не проявил должной бдительности и спохватился только после того, как на улицах поселка во множестве стали появляться бесчувственные тела односельчан. Спешно назначенный заместитель Яши был поражен. Пьяные нивхи помародерствовали на славу, украв кроме водки массу товара, в том числе и единственный на острове велосипед.
В общем, когда радостный после удачной охоты Яша на сытых собаках приехал в поселок, он только и успел похвастаться соседу трофеями — лисьими и соболиными шкурками, как его во второй раз в жизни повезли в Хабаровск. На этот раз под конвоем.
Факт преступной халатности был налицо. Яшке грозил весьма реальный срок, заметно превышающий его военную эпопею. Но все обернулось иначе.
Материалы Яшиного дела попали к какому-то ненормальному следователю, который отнесся к продавцу по-человечески. Яша рассказал ему о своей фронтовой судьбе. Следователь, оказывается, тоже воевал в Маньчжурии. По документам он знал о Яшиных ранениях и наградах. Представлял он и жизнь на Байдукове. И белый человек понял азиата. Он сказал:
— Ну вот что, Яков Степанович. Вы, конечно, виноваты. Но советские законы — гуманные законы. Возвращайтесь к себе на остров и живите там. Только, ради Бога, не устраивайте больше коммунизма. Нам до этого еще ох как далеко.
Сказав это, он отпустил Яшу. И продавец вернулся на остров.
— Амнистию дали, — объяснил он председателю колхоза. Естественно, после попытки Яши организовать на острове взаимоотношения «каждому — по потребностям», из-за того что потребности в водке оказались неограниченными, бывшего танкиста к материальным ценностям больше не подпускали.
Яша перебрался на соседний остров Чкалов, устроился там на рыбоперерабатывающую фабрику и женился.
Шли годы. Рыбы в море стало меньше, фабрику закрыли, колхоз распался, а Яша ушел на пенсию. Люди стали покидать Чкалов и селиться в соседних поселках. Жена Яши умерла, и через несколько лет он остался один на острове, в единственном уцелевшем доме у единственного сохранившегося колодца с пресной водой. Поселок разрушился, на месте рыбоперерабатывающей фабрики остались лишь огромные, вкопанные в землю деревянные бочки — засольные чаны, которые заполнялись трупами случайно свалившихся туда лисиц. Да на берегу лежал треснувший ржавый котел, такой огромный, что море ничего не могло с ним сделать: ни унести, ни замыть песком. Яша изредка навещал котел, стрелял в него и смотрел, как отскакивает от проржавевшей стали слоистая ржавчина.
Нивх вернулся на свою наблюдательную шестеренку, а я пошел к стоящим в стороне деревянным домикам, где жили зверобои. Там два оборванных субъекта перебирали огромный невод. Еще двое мужиков пиратского вида точили напильниками ржавые гарпуны. Повсюду валялись канистры и бочки из-под бензина, обрывки сетей и якоря, сваренные из гнутых ломов. У стен сараев рядами стояли лодочные моторы. Собаки грызли обрубленные хвосты белух.
Главарь этой компании, мой давний знакомый, сидел на берегу за дощатым столом и смотрел на море, как мне показалось, тоже в ожидании катера. Но я ошибся: он наблюдал за оранжевым шаром — буем, который качался на волнах метрах в ста от берега. Шар неожиданно дернулся и, как поплавок огромной удочки, ушел под воду.
— Во дает! — прокомментировал поведение буя атаман. — Уж неделю на привязи сидит, а силы в нем еще ого-го! Здорово, Володя! — И он протянул мне руку с таким видом, как будто мы с ним расстались не два года назад, а вчера. — Мы его за хвост привязали и не кормим. Думали, маленько поутихнет, а он все такой же злой. Наверное, все-таки умудряется кету ловить, сейчас как раз ход начинается.
Буй всплыл, и я наконец понял, о ком идет речь, — рядом показалась спина огромной белухи.
— Восемь штук уже поймали, — продолжал бригадир. — Из Владивостока на них заказ пришел. Военные над ними опыты ставят. Каждый день вертолет сюда гоняют. По одной белухе перевозят, в огромной ванне. Они у нас, кроме вот этого, — и он кивнул на буй, — в заливчике сидят, сеткой от моря отгорожены. Мы их каждый день рыбой кормим. Не знаешь, зачем они воякам? И я не знаю. Но большие деньги за каждого зверя платят. Вот мы и подрядились их неводом ловить. А ты откуда? Со Чкалова? Как там Яша, комендант острова? А ведь он вот на этом самом месте когда-то белух тоже ловил. То есть не сам, конечно, а в колхозе. Как их тогда называли — национальный колхоз. И ловили, и сало топили. И на Байдукове, и на Чкалове, и на Петровской Косе, и по всему Охотскому побережью когда-то такие колхозы стояли — вон сколько зверя и рыбы было. А теперь только мы и ловим, да и то план дали — курам на смех: восемь военным, четыре на звероферму — норок кормить. Разве это промысел? Ну а сейчас ты куда? — спросил атаман.
— Хочу добраться до Стасьева. Там мне с неделю поработать надо: жаворонков пострелять.
Бригадир знал меня давно и не удивился, что я целую неделю буду охотиться на такую мелочь.
— А кто тебя повезет?
— Да вот посижу на берегу, — и я кивнул на шестеренку, — подожду, может, какая попутная лодка будет.
— Этак и месяц прождать можно. Давай я тебя подброшу. Все равно сегодня неводить не будем.
Мы погрузились в лодку, и «Прогресс» двинулся в сторону Стасьева. Лодка проходила мимо высокого каменистого, заросшего травой островка. Над его крутыми скалистыми берегами кружились стрижи.
— Знаешь, как этот остров называется? — спросил меня бригадир.
Я сказал, что знаю.
— Правильно, Коврижка. А по картам — остров Белякова. А до 1936 года еще как-то назывался, по-моему Кетморстос. Да ты у Яши спроси. Его, кстати, вот на этой Коврижке лет пять назад в кино снимали.
И зверобой рассказал мне еще один эпизод из жизни хозяина острова.
В стародавние времена нивхи ежегодно устраивали медвежий праздник. Они покупали у нанайцев или эвенов зверя, держали его в неволе и досыта кормили. А осенью устраивали особое действо, во время которого восхваляли медведя, их предка и родственника, просили у него удачи на охоте и отсылали его к богам, убивая стрелой из лука. После этого зверя свежевали, варили и съедали, как бы всем родом причащаясь телу праотца.
Московские киношники, прослышав об этом обряде, очень захотели снять фильм из жизни нивхов, и обязательно — медвежий праздник. Они приехали в низовья Амура, набрали по поселкам массовку, причем вместе с нивхами попались якуты, нанайцы, ульчи, двое татар, кореец и даже один туркмен. Где-то в зверинце документалисты взяли напрокат за приличную сумму медведя. Все было готово для праздника: и остров Коврижка, живописно возвышающийся над волнами, и массовка, и медведь. Не было только старейшины, знатока обрядов. Режиссер уже хотел было лететь в Хабаровск за консультантом, но кто-то из массовки вспомнил, что живущий на соседнем острове Яша сам в детстве принимал участие в медвежьем празднике и наверняка знает, что надо делать.
Яшу срочно доставили на Коврижку. Его для большей экзотики обрядили в перья, обглоданные кости, бусы из медвежьих когтей и клыков, дали в руки реквизит — большой бубен, а для раскованности налили стакан водки. И бывший пулеметчик, бывший водитель танка, бывший директор магазина и бывший строитель коммунизма на отдельно взятом острове, будучи безобразно пьяным, беспорядочно ударяя в бубен, затянул песню, слышанную им в молодости в маньчжурском публичном доме.
По замыслу режиссера в кульминационных кадрах переодетый в шамана Яша должен был взять лук, наложить стрелу, прицелиться и выстрелить якобы в медведя. А дальше, после затемнения, по сценарию шли кадры нивхского карнавала вокруг убитого зверя (медвежью шкуру на этот случай режиссер припас заранее).
Но Яша нарушил все творческие планы режиссера. Он, нетрезвый, совершенно не умея пользоваться спортивным луком, который протянул ему помреж, очень ловко расстрелял несчастного казенного медведя из заранее припасенной двустволки.
Московские кинематографисты онемели. Зато массовка быстро сообразила, что делать дальше. И уже через час освежеванный зверь жарился на огромном костре.
Два дня режиссер, оператор, помреж и остальные москвичи, а также Яша и вся массовка пьянствовали на острове, причащаясь столичной водкой и медвежьим мясом.
Протрезвевший в Москве режиссер вырезал из картины расстрел медведя как слишком натуралистическую сцену, а маньчжурскую песню заменил траурным маршем Шопена. Но пляшущего с бубном Яшу оставил.
Мы добрались до Стасьева. С десяток черных домов выстроились корявой шеренгой вдоль берега залива. Все строения для пущей экономии тепла были обиты толью, как и мое жилище на Чкалове. От этого весь поселок очень походил на зону. В огородах росли чахлые кустики никогда не плодоносящей смородины и бесхлорофилльные побеги картошки. Единственная улица упиралась в площадь, которую окружали склад, магазин (его легко было определить по лежащим на задворках кучам пустых бутылок и штабелю деревянных ящиков), клуб, в котором не стихал стук бильярдных шаров, баня, сельсовет и почта с симпатичной заведующей — метиской.
Однообразие жизни в этом населенном пункте скрашивали периодические приливы, доходившие до самых домов, неугомонный нрав председателя сельсовета (я с ним быстро познакомился), который ласково звал своих подопечных «менингитными» и разъезжал по населенному пункту размером чуть больше гектара на безжалостно тарахтящем мотоцикле, ежемесячный завоз водки (большой праздник), еженедельный прилет вертолета с почтой (просто праздник), ежегодное прибавление в семействе электромонтера (нейтральное событие), осенняя путина (всенародное сезонное явление). В последнем случае из города по раскисшей от дождей, построенной еще Яшей лиственничной лежневке приезжали на машинах браконьеры, милиция и рыбинспекция. Первые ловили рыбу, остальные — их, но все привозили водку, которая частично растворялась и в желудках стасьевцев.
Прожив несколько дней в этом «национальном» поселке, я искал там хоть что-нибудь этнографическое: лодку, сеть, гарпун, нарты, одежду или украшения — хоть какие-то следы культуры древнего приморского народа. Но ничего не было. Все этнографические экспонаты давно находились в музеях Хабаровска, Комсомольска-на-Амуре и Николаевска.
Русский председатель правления, однажды услышав мои стенания, сказал:
— На окраине села нивх живет. Он недавно нож отковал. Говорит, что по старинным образцам. Хочешь посмотреть? Мне с ним надо кое о чем потолковать, а ты нож поглядишь, а заодно посмотришь, как они здесь живут.
Мы вошли в сумрачные сени окраинного дома. В углу на крюке висело полтуши калуги. Отсутствие в Стасьеве постоянного электричества, а значит, и холодильников превращало всякую свежую рыбу уже через сутки в собачий и свиной корм. Председатель и я, миновав полутемную прихожую, полную висящих на стене телогреек, рыжих клеенчатых рыболовецких костюмов и стоящих резиновых сапог, вошли в небольшую кухню.
— Петя, ты дома? — громко спросил председатель.
— Дома, — ответил голос из комнаты, — заходи.
Мы вошли в комнату. Интерьер ее был скромным: под низким черным потолком отслаивались куски штукатурки, на бревенчатых стенах топорщились лоскуты обоев, на полу, у занавешенного какой-то тряпкой окна, на длинных тонких ножках стоял цветной телевизор и показывал программу «Время». В другом конце комнаты стояла кровать, под которой была насыпана куча картошки. На панцирной сетке лежал мужчина в телогрейке, шапке-ушанке и охотничьих сапогах с раскатанными, поднятыми до бедер голенищами. Мужчина курил и смотрел телевизор.
Председатель поговорил с горизонтально расположенным Петей о приливе и завтрашней рыбалке.
— Вот Володя, кстати, хотел посмотреть, какие ты ножи делаешь. Все пристает ко мне, хочу, мол, посмотреть настоящий нивхский нож. Покажи!
Петя нехотя встал с кровати, вышел в сени и принес оттуда нож в ножнах из нерпичьей шкуры. Он и вправду был хорош, из отличной стали, зеркально отшлифованный, на деревянной, с красивым узором ручке. Точная копия американской модели «Скиннер», фотография которой была в прошлогоднем журнале «Охота».
— Вот так они здесь и живут, — выйдя на улицу, сказал мне председатель. — А ты говоришь «этнография»! Испортил их белый человек. Им теперь только водка да телевизор нужны. А когда водки много, то и телевизора не надо. Петя — он хоть что-то делает. Но, пожалуй, таких нивхов, которые старинные ремесла знали, здесь не осталось. Об обычаях вообще не говорю. Русские пришли — все исчезло. Им ведь и зарплату сейчас платят только за то, что они гиляки. И рыбу красную дают ловить, и нерпу бить. А русским, которые здесь же родились, не дают. Нацией не вышли. А нивхи рыбу ловят и русским на водку меняют. Вот тебе и этнография.
Темнело. Сизигийный прилив подошел к самому поселку. Невидимые дикие утки крякали прямо из кустов смородины. Председатель вскочил в седло своего мотоцикла и умчался к недалекому сельсовету.
В полночь, по обычаю почти всех небольших автономных дальневосточных поселков, стих дизель местной электростанции. После минуты кромешной тьмы повсюду в окнах стали зажигаться уютные огни керосиновых ламп. К отделению связи с банками беловатой браги потянулись поклонники почтальонши. В клубе бильярдные шары продолжали трещать при свечах. С залива зычно закричала гагара. Кто-то, еще не усыпленный телевизором, вышел на улицу и, включив транзистор, быстро поймал «Голос Америки». Ночным патрулем прогрохотал на своем мотоцикле неугомонный председатель, обрызгивая желтым светом фары редких обывателей, жмущихся к черным домам. Над островом Чкалов дрожало зарево, освещая снизу тугие багровые завитки дыма: там городские браконьеры спьяну зажгли кедровый стланик.
Через неделю я на очередной попутной лодке выбирался из залива. Когда она проходила мимо Чкалова, я увидел черные, обугленные, лишенные хвои и просвечивающие насквозь кусты кедрового стланика. Сгорел и весь шиповник. И поэтому, когда мы пристали у Яшиного дома (я хотел проститься с хозяином), оказалось, что остров больше не благоухал сосновой смолой и розами. Сладкий запах пожарища стелился над землей, смешиваясь с вечным морским йодистым ароматом. Лишь поморники все так же гоняли крачек над почерневшим островом. Дом Яши был закрыт.
Голодные собаки сидели под стеной сарая и смотрели на висящую юколу.
Через час мы проходили мимо Байдукова, мимо становища зверобоев, мимо ныряющего на волнах оранжевого поплавка, мимо огромной, лежащей на самом берегу шестеренки, на которой по-прежнему сидели нивхи, высматривая долгожданный катер. Среди них я увидел и Яшу и помахал ему рукой. Но он не заметил меня — вместе с другими стариками он вглядывался в устье Амура.
Назад: ЗАЛИВ СЧАСТЬЯ
Дальше: СНЕЖИНКА
