Ночь. Заваленная камнями река. Речку зовут Шильдой. «Шильда… Шильда…» — поет на камнях вода. «Шильда… Шильда…» — тревожно отзываются разбуженные мной кулики. Шильда приходит из настоящего леса… Завтра не будет лесовозов, мотопил. Завтра, очень может быть, вступлю я в «медвежье государство»… Государство сложное по конституции и истории.

История вроде и проста для людей… Еще в прошлом году в лесу жила деревушка. По раннему морозцу ее вывезли. Вывезли на тракторных санях скарб, людей поближе к другим людям и вконец размесили дорогу. В лесу оставалось теперь только полтора десятка брошенных домов. Сейчас в лесу были еще телята, отправленные на летний выпас, и два пастуха… Это — история для людей.

Для зверя по–другому. Для зверя в этом году не будет овса, которого он ждет. А ждет ли? Не будет ограничений в передвижении, что устанавливали люди. И еще одно: в этом году родились медвежата, которые пока не видели человека.

Ночь останавливает мысли, обращенные к завтрашнему дню. Живо только прошлое: вся дорога сюда, все километры — полтора месяца рек, ручьев, троп, тайги и медвежьих историй. Еще сегодня днем я ничего не знал о завтрашней деревушке. Брошенные избы, стадо в лесу, два пастуха появились уже в темноте, перед Шильдой, появились с очередным рассказом о медведе.

…Старик, пожалуй, был упрям в пристрастии к древним привычкам. Расшатанное ружье, гильзы, раздутые от чрезмерных зарядов, и капсюля, заколоченные молотком. Капсюля часто подводили при выстреле — случались осечки. Последняя осечка для старика оказалась роковой… Медведь объявился неожиданно, хотел уйти, но старик поднял ружье и выстрелил. Раненый зверь повернулся и пошел на охотника. Руки не могли подвести — крепкие руки лесного старателя верно держали ружье. Но второго выстрела не получилось— подвел капсюль… Останки старика захоронили, а в лес с отцовским ружьем теперь ходил сын. И ружье снова подвело. В том же лесу, на том же месте навстречу человеку поднялся медведь. И медведь не убегал. Выстрел — и только ранение. А вместо второй пули — снова осечка. Ревущая пасть рядом. Грише остается последнее — «отдать руку». Рука уходит в пасть, в горло. Зубы жуют одежду, тело, а лапа зверя ломает голову с затылка… Дальше Гриша ничего не помнит. В новую память пришла боль в пережеванной руке и скальп, снятый с затылка ко лбу. Потом Гриша помнит и медведя. Его привезли мужики и нашли в звере и ту пульку, которую послал навстречу своей смерти еще старик…

Это правда. Есть Гриша. Нет старика. Есть пули отца и сына, посланные в зверя. И был тот самый медведь, встретивший еще раз человека, не убежавший от него, а пошедший на Гришу еще до выстрела… Что это — память, недобрая память о человеке?.. Может быть, ибо верю в медвежью память.

Я не хочу распространяться дальше о мышлении, о праве животного видеть сны, помнить старые дороги и обиды. Я почти ничего не знаю о характере этого умного животного. А умного ли? А может, это только моя загадка, в основе которой живет простое отдергивание лапы от горящей спички?.. Но медведь не только «отдергивает лапу», но и пытается «погасить огонь». Постой, но даже гадюка «гасит спичку», гасит ловко и быстро, нанося удар ядовитыми зубами. А будет ли помнить гадюка в течение года «спичку», причинившую ей боль? Пожалуй, нет. А может, ничего не помнит и медведь? Может, только сила, ярость и глухая, таежная жизнь зверя и рождают загадки?.. Не знаю. Пока только сбор информации, запись медвежьих историй, редкие следы на таежных тропах и старые, давно снятые со зверя шкуры. Но завтра настоящий лес и, возможно, «медвежье государство».

Лес уже есть. Он стоит темной еловой стеной, редко пробитой то там, то здесь белыми столбиками худых березок. На дороге старые, раскисшие следы стада и отпечатки резиновых сапог. Сапоги оставили после себя следы тоже давно, но уже после стада… А медвежьих следов пока нет. Хозяин тайги еще не подавал голоса, но уже говорила тишина, глубокая, ждущая чего-то тишина. В такой тишине иногда становится не совсем спокойно, когда не знаешь до конца, что явится сейчас перед тобой вон за этим поворотом дороги.

За поворотом оказалась старая ель и под ней свежая медвежья лежка. Чисто умятый лапник, обкатанный, слежавшийся и еще не успевший отсыреть от дождя, что остался на елке и теперь падал с еловых игл вниз. Медведь только что был на лежке.

Лапник для постели медведь собирал со стороны, не трогал то дерево, что прикрывало «перину» от непогоды. Я обошел лежку и отыскал след. Медведь уходил вдоль дороги и не очень торопился — не рвал когтями стебли травы, а подстилал под лапу только то, что мешало почувствовать твердую почву. Не было «чистого», открытого грунта, и «видеть» медведя по отпечаткам лап я не мог.

Тишина заговорила еще беспокойней от реальной близости зверя и неприятного отголоска услышанной вчера истории. Я гнал от себя жеваную руку и скальп, снятый с головы Гриши, гнал своей верой в медвежью добропорядочность и ружьем, разобранным ружьем в чехле. Да, у меня есть ружье, я не забиваю молотком капсюля и ни разу не знал осечки… Но я хотел верить, хотел служить той истине, что ласковые руки и добрые глаза могут открыть тайны животного даже с дурной славой, если не учитывать, конечно, случаи глубокой патологии. Ружье — это не мой арсенал. А что мое, когда вот–вот может состояться первая встреча?..

Встреча на этот раз не состоялась. Медведь вышел на дорогу раньше меня, пересек ее и скрылся в ельнике. От него не осталось ни качающихся веток, ни легкого для медведя потрескивания сучка под лапой. Он обронил только следы на черное, сырое зеркало давно не хоженной торфяной дороги. И опять не торопился.

Медведь оказался местным — он тут жил, кружил по лесу и не покидал эти места надолго. Его не смутило стадо, не смутили и рыбаки, которые нет–нет да и похаживали в лес, к озерам… Частые, старые и свежие следы у Пашева ручья на дороге не могли молчать — они говорили, говорили не сразу, но все убедительней и убедительней о первом медвежьем «доме», который встретил я на своем пути.

Ночевал я у Вологодского ручья — до пастухов оставалось с десяток километров. Ночевал под комарами у дым–кого костра. Пожалуй, для жителей леса дым костра, связанный в их памяти с людьми, выстрелами и запахом человека, есть не что иное, как заявочный столб грозного существа, сигнал его территории. Территорию соседа надо уважать тем более, если он сильный. Я верил в это, верил в свой костер — в свою заявку, которую сделал на сегодняшнюю ночь, и потому спокойно спал.

Утром, еще в тумане, я неприятно узнал, что этой ночью рисковал быть выдворенным с территории другого медвежьего «дома», и к тому же более беспокойного. Рядом с костром у мостика лежали под сегодняшней росой вчерашние следы дородной медведицы и ее малолетних наследников… Медвежат было трое. По дороге к ручью мать нет–нет да и косилась на них, а то и приподнимала лапу, чтобы удержать неуравновешенное чадо на правильном пути. От таких расправ на коричневой глине оставались скользнувшие назад лапки испуганного медвежонка и решительный приостанов медведицы. Так семья и добралась до ручья, переправилась по мостику и мимо моего будущего костра свернула в еловый лог…

К медведице во мне жило особое уважение. Медведица с медвежатами оставалась пока тем крайним случаем, когда инстинкт сохранения вида мог затмить и без того неясный для человека рассудок животного… Но о крайних случаях потом, а пока я просто иду навстречу следу медвежьего семейства, иду «в пяту», как говорят охотники, вижу новые для меня, но уже обмытые, обветренные следы и снова нахожу подтверждения, что вокруг меня территория еще одного медвежьего «дома»…

Медведица исправно посещала значительный участок моей сегодняшней дороги. Развороченные муравьиные кучи, грибы без шляпок, смятая труха старых пней и покопы… «Дом» обрывался последним растрепанным муравейником. Здесь медведица появилась на дороге, здесь она выходила и вчера, и еще раньше… А может, и сейчас она снова появится здесь?.. Я ждал. Но никто не показывался, не вышел на дорогу, не было слышно даже треска и шорохов.

Треск я услышал уже на Черепове. Узкая поляна когда-то называлась пашней. В этом году пашня заросла, и лишь по остаткам соломы у края дороги можно было догадаться, что еще в прошлый сентябрь здесь шелестели под ветром сухие метелки овса. Сейчас ветра не было, но был треск.

Потрескивание остановилось вдруг, и недалеко от меня. Это не лось — лось уходит дальше, дольше гремит. О медведе не позволял догадываться сам неосторожный звук, звук отрывистый и тяжелый. Медведь ходит тише и незаметней. Он не ломает сучка под лапой, а мягко обтекает его подушечкой ступни. Если сухой ветке и приходится треснуть, то не ударом, а после плавного изгиба. Да и сама лапа медведя глушит, задерживает звук, как ватный тампон — треск ломающегося стекла ампулы…

Но почему медведь сейчас так гремел?.. Все-таки это был медведь — снова следы, ясные и чистые от свежей и податливой почвы. Наверное, он еще не был взрослым… А если этого медведя никто как следует не пугал и природная осторожность еще не сменила детскую беспечность?

Третий «дом»! Рядом со вторым. Третий медведь не доходил до медведицы с медвежатами метров восемьсот. Между двумя «домами» лежала естественная и незыблемая граница — хиленький ручеек, который ни левый, ни правый сосед не осмеливались перейти.

Три «дома»! На двадцати четырех километрах дороги, Главной дороги людей в лес. «Дома» четко очерчены, огорожены собственными заборами — следами, между следами соседей естественные рубежи — «вспаханная полоса». И все это без нарушений, строго и верно. Как это походило на то, что наконец я смогу начать наносить на лист бумаги карту «медвежьего государства».