Глава двенадцатая
МЕДВЕДИ
Начав предыдущий рассказ, я очень хотел посвятить его только животным, хотел вспомнить тех коров, которые по–своему не забыли дикие времена, хотел рассказать о лошадях, что заявлялись в деревню не чаще одного раза в неделю. Я находил следы этих вольных животных и с удивлением узнавал, что наши кони ведут в лесу жизнь, близкую к жизни лосей. Они давно проложили по тайге свои тропы, устроили свои дикие водопои и не раз пугали меня неожиданной встречей у лесного озера. Подойти в лесу к такой лошади, а тем более поймать ее было неразумной затеей.
Но деяния наших коней не ограничивались лесными походами. Порой поступки этих животных ставили в такой тупик, выбраться из которого удавалось не сразу… Первым меня поразил Демон, пожилой конь вороной масти… Дикая, развевающаяся грива, надменный взгляд, взбалмошный характер и добровольно взятые на себя обязанности пастуха… Демон действительно пас наших телушек. По утрам он возвращался из лесного похода и встречал стадо на выпасе. Под его надзором телушкам приходилось туго. Малейшее непослушание вызывало незамедлительное наказание. У Демона, разумеется, не было кнута, и он пользовался для обуздания подопечных своими крепкими зубами, по которым не так уж редко выбирали когда-то хорошего коня…
Я сказал «когда-то», вспомнив те времена, когда лошадь была в деревне единственной тягловой силой. И это «когда-то» приводило меня к интересной догадке. Догадка, вызванная воспоминаниями все тех же стариков, говорила мне, что лошадь выбирали не только по зубам. У лошади был еще и норов, или в переводе на наши понятия — характер. Характеры у коней могли быть самые разные. И это многообразие лошадиных норовов рядом с незаурядными способностями или, робко произнося, умом, ставило лошадей не на последнюю ступень среди прочих домашних животных. О лошадях и сейчас рассказывают настоящие легенды: лошадь понимала хозяина, знала его настроение, желания, могла грустить, тяжело переживать разлуку с ним, находить его и даже спасать от беды… Собирать по лесным деревушкам рассказы о лошадях сейчас уже трудно, но даже сам факт существования таких рассказов, наверное, заслуживает внимания…
Я не хочу сравнивать несравнимые вещи, не хочу отдавать пальму первенства в деле глубокого изучения высококалорийных кормов простому, заурядному пастуху, но пастух был и есть, и этот пастух умел подчас выжимать с отведенных выпасов все наличные калории. Но только калориями дело никогда не обходилось. Коровка могла усиленно питаться, но по той или иной причине вдруг отказаться выдать причитающееся с нее молочко. И вот тут-то хозяйка и пускалась в долгий, но обычный путь изыскания тех причин, которые подвели Пестроньку ведра с молоком… Хозяйка вставала на путь зоопсихолог и порой совершала настоящие открытия.
Хозяйка, недополучившая молоко, шла к пастуху и вопрос за вопросом выспрашивала его: как сегодня вела себя на выпасе ее коровка, как шла туда, как обратно полохалась ли от зверя, бил ли ее кто и долго ли играл пастух нынче с утра и к вечеру на своей дудке…
Дудка была не последним условием высокой продуктивности стада. Простая мелодия, извлекаемая из рожка или дудки, не только доставляла удовольствие самому обладателю чудесного инструмента, музыку, оказывается понимали еще и коровы. Под дудку или рожок коровы тише вели себя, ели с большим аппетитом и, вернувшись домой после такого концерта, добрее рассчитывались с хозяйкой… И хозяйка знала и дудку, и окрики пастуха, и основы зоопсихологии.
В лесу за вечерним чаем я часто вспоминал и рожок пастуха, и хозяйку коровы. Ни один чай не проходил у нас без интересных разговоров. Это были разговоры–воспоминания, разговоры — анализ прошедших событий и отчет за прожитый день. И в этих вечерних разговорах неизменно присутствовали медведи…
Когда начинались медвежьи истории, я молча слушал рассказчика, старался запомнить каждую деталь повествования и задавал вопросы только тогда, когда рассказчик был немногословен.
…Медведь поначалу всегда ружье отбирает, а потом и ломать примется. Встретились с ним как до угла избы. Стрелил раз — заранил только. Стволы откинул, гильзу вынуть хотел, и никуда — вздуло ее. Я уж ружье в левую руку переложил да правой за топор… А он и смял…
…А бабу на сносях медведь любит. Эту не ломает. Да вот за Васькиной бабой шел… (Василий Герасимов молчит, молчанием подтверждая правду.) Из кустов вышел и поднялся на лапы. А Валентина в кусты по нужде ходила.
На сенокосе по речке были. Да никак и ты был тогда-то, Петро? Валентина возвращается, а медведь за ней стоймя идет, лапы развел, будто обхватить хочет…
Оканчивается один рассказ, молчание, глоток–второй чаю, сизый дым махорки — и новая история…
А кто его знает, что он думает. Другой раз такое сотворит, чище человека другого. Лодку я тогда сделал, спустил на воду, а стружка ворохом рядом лежала. С работы домой побрел отдохнуть, на другой день вернулся — лодка на месте, а стружки нет — вся в лодке и чисто так перенес… А другой раз рассерчает, что ли, и лодку от берега отведет. Но человека уважает… Ждал его на овсе. И луна уже вышла, сижу в кустах, на поле поглядываю. И ни шороха, ни треска не было — тишина такая, как после праздника. И чувствую, будто кто в спину смотрит. Обертываюсь — а он и стоит сзади…
Уходя после вечернего чая к себе в комнатку, я долго и старательно перебирал полученные за день сведения о медведях нашего леса… Отобранное ружье, баба на сносях, стружка, перенесенная в лодку, и многие другие неясные, но, вероятно, правдивые истории пока откладывались в сторону… Пока меня интересовали два более простых вопроса: сколько медведей обитает вокруг нашей деревушки и как умудряются жить бок о бок два лесных хозяина — медведь и человек? И наверное, поэтому меня больше волновала до предела сухая, но очень полезная информация, принесенная Василием с таежных троп:
— Медведицу с медвежатами видел… Два было. Слышал, больше…
— Где?
— От избушки вправо…
И все. В другой раз:
— Опять медведь в Концезерье.
— Свежий след?
— Нахожено.
— Давно?
— С этого дня шастал…
С каждым новым клочком информации, полученным от Василия, медвежье окружение вырисовывалось все яснее… По ночам в своей комнатке рядом с табаком, кружкой густого чаю, тщедушной коптилкой и собственной угрюмой тенью по стенам, по потолку я все острее и реальнее понимал, что местное общество, состоящее из трех человек, четырех собак и семидесяти несмышленых телушек во главе со строптивым быком, находится в кольце медвежьего окружения… Нас впустили в лес и отрезали дорогу назад тремя эшелонами глубокой обороны: медведь у Пашева ручья, медведица с медвежатами у Вологодского и не очень большой медведь на Черепове, всего в четырех километрах от нашей крепости. Но это еще не все. Впереди на тропе к Верхнему озеру тоже ходит медведь, даже два. Слева и чуть сзади от нас — еще. Есть и за озером. И это только первый ряд оборонительного кольца. А может, и наступательных позиций…
Предварительная разметка медвежьих владений уже была произведена. Я знал число обитающих около нас медведей, и теперь мне предстояло утвердиться в предположении, что летом медведь строго охраняет занятый им участок тайги. И прежде всего меня интересовала с этой целью восточная дорога к людям, которую на своей карте я называл Главной дорогой людей. С этой дороги, пожалуй, и началась та сторона моей лесной жизни, которую я в шутку именовал медвежьей…
Все началось в начале лета 1965 года. Позади уже оставались многие километры пути по лесным дорогам, но эти километры пока преследовали меня грохотом лесовозов и не всегда верными суждениями о тайге тех, кто были в этой тайге случайными людьми. Но еще там, среди беспардонного хаоса выстрелов во все живое, мне надолго запомнился человек, с которым я встретился в светлую летнюю ночь на берегу глубокого, но уже избитого леспромхозом озера. Человек рассказывал о медведе:
— …Человека он не боится, когда не досаждают. Бывает, и сам покажется. Сидели вот так же у костра. Котелок сняли, чаю попили. И огня-то не осталось — уголья одни. А он и пришел…
Была белая северная ночь, и даже не белая, а прозрачная, голубая в малиновых околышках зари. У глубокой, молчащей воды дымил костер, дымил от комаров и для первого таинственного рассказа, рассказа о медведях. Рассказывал охотник. Их было трое. У каждого ружье.. Могли стрелять, но не стреляли. Почему?
— …А зачем стрелять, за мясо, что ль? За лосем хожу — думаю про мясо, а за медведем — нет…
Человек сейчас уедет на озеро. Отведет от берега плот. Плот качнется, подтолкнет впереди себя воду. Потом шест и мягкие, недалекие круги от шеста… Человеку надо уезжать — уже гуляет рыба, но он не торопится…
…Бил его. И сразу, и ранить случалось. И на меня шел. Страшный он зверь. И не от силы, а на человека похож. Мясо его есть не могу: как лапу вспомню, что рука, — так и выворачивает. А бил, когда отступать некуда…
Что это? Фанатизм, убеждение, построенное на случайном сходстве: «на человека похож», «лапу вспомню, что рука»?.. Или другое: «страшный зверь»?..
…Другой раз увидишь, и кажется, будто ждет он, что ты ему скажешь. А ничего такого и не скажешь, постоишь, посмотришь — он и уходит сам… Редко когда перед лицом встанет. А вот к кострищу тогда выходил… Сидим курим, а он лапой погребся по угольям, какие не жаркие, и ушел. И ладно так ушел, будто проверить что приходил… Зверь добрый. И все понимает. От его ума и страшно делается…
Что подействовало на меня в том негромком рассказе? Доброта человека? Необычность суждения рядом с беспардонными выстрелами? Или те особые черты медведя, о которых говорилось у костра на берегу не очень известного лесного озера? Тогда еще совсем рядом была желез–ная дорога, к нашему костру нет–нет да и приходили тяжелый шум составов и глухие гудки тепловозов, но уже тогда медведи стали для меня главной целью лесного похода. О своих целях я молчал, помня, что совсем недавно за убийство медведя платили здесь премию, большую, чем за истребление волков.
Говорить вслух о добродушии медведя, которому я дал имя Лесник, да еще привести точное расписание его, медвежьего, дня было бы преступлением перед теми животными, которых я называл своими друзьями. Чаще мне приходилось попросту лгать, объясняя свои необычные хождения в лес — как будто ни за чем: ни за грибами, ни за мясом — очередной охотничьей неудачей. Часто приходилось брать с собой в лес и ружье, чтобы не навлекать на себя ненужные вопросы, но это ружье всегда оставалось на еловом сучке в начале моей очередной тропы к медведям.
И мечта нарисовать настоящую медвежью карту нашего леса осуществлялась… Первый медвежий дом появился на моей карте еще тогда, когда я впервые миновал Соболью пашню и впервые ждала меня Прямая дорога. Там произошла первая встреча со следом большого, уверенного в себе медведя, которого я не мог не назвать Хозяином. У Вологодского ручья я нанес на карту границу владений Мамаши и ее «детского сада». Еще дальше, на поляне под названием Черепово, я обнаружил Черепка. Потом в лесу появились для меня Лесник, Дурной, Мой Мишка, Мамаша номер два, Домашний медведь, Неизвестный и еще одна, обиженная позже людьми медведица, обитавшая на другой стороне Домашнего озера.
Обида пришла к медведице с появлением в нашем лесу какой-то безответственной экспедиции. Экспедиция заявилась шумно и тут же расстреляла малолетнего зайчишку. Я хорошо запомнил белобрысого, краснорожего Гену с двустволкой ижевского производства. Ссылаясь на особые права, выданные якобы экспедициям, работающим в поле, Гена лупил из своей двустволки до тех пор, пока не осталось ни одного патрона. Стрелять он умел, стрелял подряд во все и, наверное, не очень задумывался перед выстрелом. Не задумался он и у Мохова болота, где бродила медведица с медвежонком. Непутевый охотник, привыкший считать все пригодное для котла безраздельно своим, разошелся на медвежонка. Пулевых патронов не было, и двустволка сработала дробовым зарядом. Второй раз недалекий охотник выстрелить не успел. Из кустов вырвалась медведица — и Гена бежал. Спасли вроде бы ноги. А может быть, медведица просто лишний раз подтвердила свою врожденную порядочность. Ей ничего не стоило догнать агрессора и завернуть ему назад голову. Так бывало, бывало и хуже, когда умные, целевые экспедиции вдруг превращались в экспедиции варваров… Спросите геологов, геодезистов, может быть, они еще помнят, как однажды после гибели медвежат мать разыскала ночлег убийц и совершила лесное правосудие. Кажется, из тех «охотников» никого не осталось в живых.
В этот раз медведица поступила иначе — она покинула свой дом и вместе с раненым медвежонком ушла подальше, оставив право вершить правосудие мне.
Выслушав нехитрый рассказ о бездумном выстреле жестокого человека и вспомнив только что упомянутые имена медведей — моих соседей, вы вправе задать мне вопрос–обвинение: как же так, почему раньше, когда медведи помогали тебе утверждаться в твоих предположениях, ты скрывал их имена и почему сейчас, когда животные стали достоянием повести, ты так смело приводишь координаты своих друзей?
Я могу назвать и более точные данные, могу привести время выхода того или иного медведя на тропу сухого или дождливого дня — такие тропы у медведей есть, могу назвать даже места медвежьих лежек — и я все-таки не совершу преступления — моих медведей около нашей лес–ной деревушки уже нет. И нет только потому, что в самой деревушке люди больше не живут.
Давно ушел на новое место жительства, поближе к другим людям, Мой Мишка, ушел и Лесник, уплелся даже Дурной медведь, Дольше всех оставался на своем месте Хозяин. И секрет подобного переселения только в том, что в лесу медведь и порядочный человек всегда были неплохими соседями. В таком соседстве медведь преследует один интерес: рядом с человеком — вырубки, ягодники, поляны с муравейниками, овсы. А что делать животному в сырой еловой тайге? Правда, там тоже живут «лесные хозяева», но живут свободней, и эта свобода обусловлена прежде всего бедностью кормовых запасов.
Медведи начали разбредаться из наших мест уже к концу лета 1966 года. Провожать их было по–человечески тяжело. Они уходили, разумеется, не прощаясь. Я бродил по знакомым тропам, никого не встречал и с грустью вспоминал начало своих медвежьих походов. Вспоминал первую встречу с Лесником у Верхнего озера, вспоминал его глубокие внимательные глаза и свою робкую скованность при этой встрече, вспоминал и ту Главную дорогу людей, где встречал меня Хозяин и где я все-таки убедился в добродушии медведицы–матери.
Добродушие, покладистость медведя — это и были те самые черты животного, которые позволили людям относительно просто жить рядом с серьезным зверем… Мирный характер бурого хозяина предстал передо мной еще в начале пути. Я надолго запомнил слова человека, который рассказывал мне о медведях: «Встретишь и, если в глаза ему посмотришь, — плохого не думай… поймет он, что зла не таишь». Эти слова стали для меня символическим ключом. Моя вера еще более окрепла после многих и порой ярко противоречивых рассказов о лесном хозяине, которые встретили меня в нашей деревушке.
От Петра я слышал почтение к медведю, осторожность в обращении с его именем. Эти осторожность и почтение к медведю были у Петра сродни обращению с телушками — и тут и там Петр Мушаров оставался мягким, внимательным человеком.
Васька Герасимов резал проще, переводя все в выстрелы, осечки, премии и мясо. И только напоминание о медвежьей мести иногда останавливало не в меру заготовительный темперамент охотника. Нет, Василий не боялся, но знал, что стрелять надо близко, чтобы «стрелить враз». За этим «стрелить враз» покоилось многое: отжившие берлоги, бывшие медведи, медведицы с медвежатами… Приходилось порой и убегать. Убегать успевал — видел по нему. Рассказы растут, лепятся, как снежный ком, потом ком тает, и остаются картины тупого глумления и просто убийства…
…Трех тогда привезли. Медведица была — с нее и начали. Стреляли — ревет, и в кусты. Медвежата в елку ползут. Их стрелили — не падают…
А потом еще и еще раз, как окончились пулевые патроны, как Васька с братом Николой расстреляли в упор дробовыми зарядами двух медвежат, как мать бросалась из кустов, только пугала, тяжело раненная не лезла в драку, и как люди ничего не поняли и ради премии расстреляли и ее… «давали премию». Петр молчит. Молчанием подтверждает правду, а иногда тоже говорит об овсах и раненом звере…
— А на человека раненый идет?
— Не помню такого. Вот на Черепове стрелили, заранили только — он и ушел в выломок.
— А на овсах близко подходит?
— Другой раз и к тебе подкатит. Мы же лабазы не строим, с земли ждем, сидишь в борозде и ждешь…
Что это? Отвага? Вера в ружье? Или другое — убеждение, что зверь мирный и всегда уходит, даже сильно раненный, если не мешают уйти? Откуда это?
— А скот у вас медведь драл?
— Не бывало вроде…
— А мужиков ломал?
— Этого зазря нет. Да уходит он…
— Не бывало вроде, этого нет…
— За что же премии?.. — В таких случаях Васька обычно крутит папиросу и подводит итог нашей беседы рассеянным, мутным дымком самокрутки… Он, пожалуй, тоже не помнит, чтобы медведь кого-нибудь просто так сломал.
И снова день, снова стадо, малиновый звон колокольчиков, снова Василий приносит с тропы очередную информацию о передвижении медведей вокруг нас, и снова наших телушек никто не трогает…
Границы Медвежьего государства обрисовываются новыми подробностями. Я знаю, где бродят телушки, где их разыскивает Петр, сам хожу в такие поиски, но ни разу не видел коровьих дорог, перерезанных медвежьим следом. Было другое: сначала на дорогу легли лапы зверя, потом копыта телушек, и больше зверь не проходил… Что это? Ходовой, случайный медведь? Нет. Медведь живет здесь постоянно, рядом со стадом, и рядом с нашим стадом охотится на лосей.
Новые происшествия, новые встречи и новая полезная информация… Костя, лесник, разошелся на медведя. Медведь свалил лося. Костя увидел зверя и упал на землю. Потом пришел в себя и невредимым вернулся домой…
Зверь на добыче. Голод. Инстинкт насыщения. Тот крайний случай состояния животного, когда агрессия со стороны грозного зверя кажется неминуемой… Но Костя вернулся невредимым. И при встрече с человеком был рык медведя. А если рык медведя — это предупреждение? Предупреждение, как у всякого порядочного животного: «Не трогай мою добычу! Я голоден! Уходи! Смотри, если не уйдешь!» Ведь так же и у собаки сначала «рр–рр–р», а потом могут быть и зубы. Зубы будут, если «рр–рр–р» не произвело впечатления… В ответ на рык зверя Костя упал. А что, если жест человека был принят медведем как согласный ответ, как фраза, произнесенная на молчаливом языке жестов? Ведь медведь не бросился… А что, если, начиная с этой фразы, пойти дальше, пойти к языку жестов животного, пойти, зная заранее, что всегда можешь отступить, выкинув «белый флаг», как выкидывает «белый флаг» собака, перевернувшись на спину перед более сильным соперником.
Язык жестов. Я разучивал его уже потом перед огрызком зеркала, чудом сохранившимся в пустой избе. Уроки не всегда проходили даром, но об этих уроках я более подробно расскажу потом, когда представится случай поговорить только о медведях. Эти уроки пришли ко мне год спустя, а первые недели жизни по соседству с животными были отведены для общего знакомства друг с другом. Тогда меня больше занимал исход встречи с медведем, и я тщательно заносил в дневник и показания Петра, и рассказы дедки Степанушки, и даже короткие сообщения тетки Матрены.
— …Стоит, пугает меня, плюется, а конь щиплет траву, а медвежата по елкам сидят — эти слова принадлежат дедке Степанушке. Дедка ехал по Главной дороге людей верхом на коне и у Вологодского ручья встретил медведицу. Я хорошо знаю дедку Степанушку — он мог сидеть на коне перед медведицей, сидеть тихо, без страха и даже добро щурить подслеповатые глаза, а потом негромко сказать коню, именно сказать, а не рвануть удила: «Поехали, что ль…» И конь пошел, оставив сзади успокоившуюся медведицу.
«Пугает меня, плюется» — снова предупреждение, снова акт благородства, шаг в сторону от крови. И опять в крайнем случае — инстинкт материнства.
Со всеми подробностями я вспомнил дедкин рассказ, когда сам встретил медведицу у легендарного Вологодского ручья.
Я возвращался домой на берег Домашнего озера с тяжелым мешком за плечами. Рюкзак не оставлял мне ничего, кроме желания наконец сбросить его на лавку. Я видел впереди себя дорогу всего на полтора шага, тогда и услышал, как плюется медведица…
Медведица действительно плевалась — это было фырканье, чуть с рыком, но и фырканье и рык приходили ко мне через слюну. Слюна не предвещала бешенства, скорее она была вызвана чем-то съестным, что Мамаша недавно отыскала для себя и своих детей. Рык повторился и перешел в неразборчивое ворчание. Испытывать нервы не слишком беспечной медведицы мне не хотелось — я отступил, попросив вслух Мамашу успокоиться. Медведица вскоре ушла, уступив мне дорогу, и я благополучно добрался домой, подтвердив одновременно не только рассказ дедки Степанушки, но и рассказ Петра о встрече с медведем около того же самого Вологодского ручья.
…Медведь рылся у дороги, фыркал, чихал, а Петр Му- шаров просто шел, припадая на протез. До медведя близко. Ждать, когда уйдет сам? Поздно ждать — «отемняешь» в дороге, и Петр подошел еще ближе и добро сказал: «Здравствуй, Мишко…»
«Здравствуй, Мишко» — эти слова я помнил на своих тропах и при первом удобном случае произнес их вслух. Это было уже не на Вологодском ручье, а на Угольных полянах, где состоялось мое знакомство с покладистым, добродушным животным. Медведь принял меня, принял даже моего пса. На слова, произнесенные человеком, он реагировал с интересом, а на желание собаки познакомиться поближе отвечал точно таким же рыком–предупреждением, каким встретила меня медведица Мамаша.
Встречая со стороны медведей почти радушный прием, я невольно задавал себе вопрос: «А что, если все эти жесты примирения и согласия только от трусости? По лесу носились такие безумные охотники, как Васька, громыхали ружьями, били зверя, и теперь зверь, встречая человека и помня его воинственные сигналы, просто извиняется, просит пощады и фыркает от страха, как месячный котенок на зверового кобеля?» Ох уж нет. Как бы не хотел я оказаться на месте того же Василия, когда охотник раскатился на медведицу, решил ее попугать, а потом бежал… И бежал тот самый Васька, что знался в лесу даже с нечистой силой! И как бы не хотел я повторить свою собственную неудачную встречу с Лесником, когда слишком фамильярно обратился к угрюмому хозяину тропы на Верхнее озеро…
Медведь был занят трапезой. Он тоже встретил меня предупреждающим рыком. Мне удалось отступить, и я благодарил случай за то, что рядом не оказалось моего пса, который почему-то тоже стал считать медведей чуть ли не близкими родственниками — пожалуй, в тот момент хватило бы даже взъерошенной холки Бурана, чтобы драма разыгралась… Но даже в этом случае медведь оказался благородным существом: даже будучи голоден, он позволил мне исправить ошибку и безнаказанно удалиться от его обеденного «стола».
Да, у медведя может не оказаться многих из тех качеств, которые приписывает ему устное творчество, может оказаться, что медведь и не собирается никогда отбирать у охотника ружье, а что это ружье просто мешает животному на пути к мести, как мешает разъяренному быку подвернувшийся забор. Но нельзя отнять у хозяина тайги доверчивости и откровенного любопытства до нанесения ему глубоких обид. Природная сила, чувство независимости при силе, наверное, могут родить у животного и добродушие. И пусть я был где-то необъективен в оценке этих качеств медведя, пусть в рассказах Петра и дедки Степанушки живет некоторая недостоверность, но и тут и там есть общие утверждения. Пусть некоторая недостоверность, но множество маленьких «да», произнесенных с разной эмоциональной окраской, наверное, все-таки определяют путь к истине — путь к большому «Да!». А не–обходимое множество, пожалуй, имеет право родиться не только из достаточного количества имен, населенных пунктов и прочих документальных данных статистической ведомости. Часто и вероятно большое «Да!» вдруг оживает рядом с той простотой, с которой какая-нибудь тетка Матрена, женщина далеко не охотничьего призвания, рассказывает тебе только что пройденную лесную дорогу…
— …Сошла дорогу легко… Так у Пашева водой побрела.
— А медведя не встречали?
— А что я, за зверем шла, что ль?
— А видели?
— Поди и видала.
— Где?
— Да где же ему быть? За Пашевым и был, у грязи самой.
Я слушаю несложные ответы тетки Матрены и знаю, что там, в начале Прямой дороги, сразу за Пашевым ручьем, и сегодня стоял тот самый медведь, которого я называл Хозяином. Хозяин был, оставался хозяином своего леса, своей тайги, как остается хозяином своего леса, своей тайги другой хозяин — Иван Михайлович.
Я не всегда мог доверять отдельным деталям Васькиных побед, но Ивана Михайловича слушал с уважением, и мы часто вместе подолгу разгадывали медвежьи загадки. Это к нему в лодку собрал стружку медведь. Это Иван Михайлович рассказал мне о медведе, которого он ждал на краю овсяного поля, а медведь подошел к нему сзади и чуть не уткнулся в затылок. Тогда зверь ушел, не причинив охотнику никакого вреда… Неужели зверь не знал заранее о человеке? А мог бы узнать. А что, если это сильное, уверенное в себе животное, не обиженное пока человеком, ходит по тайге точно так же, как Иван Михайлович?
Старик бредет по тропе молча, неслышно и совсем не думает о встрече с неприятностями. Часто не берет ружья, ходит открыто и верит, что медведь добр и зла не сделает без обиды. Но даже эта вера, как и память о возможной встрече, живут не остро на лесной тропе старика — просто они где-то есть, а появляются только при виде хозяина. А кто из них хозяин тропы: Иван Михайлович или медведь? Наверное, оба. И оба спокойны и добры, как согласные соседи…
