Хороши ночи на юге.

И хороши они не только лунным сиянием, ярким мерцанием крупных звезд, своей тишиной, но хороши и своими звуками. Тиха южная ночь, и в то же время она богата своеобразным гомоном, но он так не похож на громкие звуки яркого дня и так гармонирует с торжественной красотой южной ночи. Вот нескончаемый, вибрирующий свист какого-то животного. Это поет свою простенькую весеннюю песню жаба. Она поет целые ночи, и вы так привыкаете к этим убаюкивающим звукам, что они вовсе не тревожат вас, не нарушают окружающей тишины.

«Клюю… клюю… клюю…» — монотонно, напролет все ночи кричит какая-то птица. И эти вкрадчивые голоса доносятся к вам и с ближайших пирамидальных тополей, и из потемневших в долинах садов, и сквозь прозрачную лунную даль из горного леса. «Клюю… клю…» или «тюю… тюю…» — протяжно и без конца кричат маленькие ночные совки-сплюшки. Много и других голосов достигнет вашего слуха, но простенькая песня жабы и крик совки и без того наполняют природу такой чарующей музыкой, что проходят десятки лет, а очарование южной ночи не может изгладиться из вашей памяти.

Привет тебе, южная красавица — серебристая ночь!

Я думаю, что после этого краткого предисловия читателю будет ясно, почему я свой рассказ назвал «Тюка». Тюка — это имя одной из совок, долго живших у меня в неволе. Но прежде чем рассказать о Тюке, о милой и славной птичке, я хочу вкратце познакомить читателя вообще с совками и рассказать историю, как Тюка попала мне в руки.

Совки, как показывает и само название, — мелкие совы. В нашей стране совки представлены несколькими видами. Они отличаются друг от друга размерами, наличием или отсутствием так называемых «ушек», окраской оперения и особенно — голосами. Каждый вид совок кричит по-своему. Например, южноазиатская сова, населяющая леса Уссурийского края, для неспециалиста почти неотличима от совки-сплюшки. Но кричит она совсем иначе. «Ке-вюю, ке-вюю, ке-вюю», — раздается по лесу не то крик, не то свист этой птицы. Сады и тугаи, разбросанные среди пустынь Средней Азии, заселены буланой совкой. Она чуть крупней совки-сплюшки и окрашена более бледно. Но ее голос совсем не похож на голоса близких видов совок. Вылетит она вечером из дневного убежища, усядется на ближайший сук и часами, а иногда и в течение всей ночи удается слышать ее голос. «Кух, кух, кух, кух», — без конца кричит буланая совка.

Но какова внешность этих видов совок?

Наверное, читатель знает одну из наиболее крупных наших сов — филина. А если знает, то пусть уменьшит филина раз в двадцать — вот тогда он и получит представление о совке-сплюшке или совке буланой. Самцы большинства совок обычно меньше самок. Самец совки-сплюшки, например, очень маленькая птичка. Взрослого самца, пожалуй, можно накрыть чайным стаканом.

Одним словом, совка — крошечная сова, обладающая при этом исключительно привлекательной внешностью. Замечательна она также своим умением корчить уморительные рожи и принимать позы, какие не так уж часто удается наблюдать у других пернатых. Во время дневного сна, например, в яркий солнечный день, вытянется совка во всю длину, плотно прижмет все оперение к телу, и только кисточки ушей торчат у нее вверх, как рожки. В такой позе она благодаря своей покровительственной окраске оперения и неподвижности почти не отличается от древесной коры, а из-за угловатой формы тела кажется каким-то наростом на дереве или сучком. Но присмотритесь хорошенько, постарайтесь увидеть ее физиономию, и вашим глазам представится, ни дать ни взять, маленький своеобразный чертенок, каких иной раз изображают на рисунках. «Рожа» у нее в такие минуты узкая, длинная и препротивная, поднятые вверх уши делают ее еще длиннее, глаза едва заметны, в виде щелочек. А впрочем, птица ли это — быть может, уродливый сучок, и вы, не доверяя глазам, невольно потянетесь к ней рукой, чтобы пощупать непонятный предмет, или попытаетесь дотронуться до него прутиком. И мгновенно древесный сучок, как в сказке, превратится в живую маленькую сову с круглыми оранжевыми глазками, с круглой совиной головой без ушек. Но пока это превращение дойдет до вашего сознания, совочка благополучно улетит и скроется в густой листве стоящего поодаль дерева.

— Вот так сук! — каждый раз усмехался я, десятки раз попадая впросак со спящей на дереве совкой. А что думает в таком случае растерянный мальчуган, впервые столкнувшийся с таким странным существом, это я предоставляю воображению читателя. Во всяком случае я был свидетелем, как один мальчуган, по имени Лаврушка, устанавливая на ветле ловушку на древесного грызуна, увидел в дупле дерева совку и постыдно слетел на землю. Позднее он уверял меня, что видел страшную глазастую кошку, и долго не решался проникнуть в сад, чтобы подобрать свою ловушку.

Все это я пишу для того, чтобы оправдаться перед читателем в своем большом интересе и даже любви к совочкам. Ведь все наши совки — птицы далеко не заурядные, интересные и благодаря своему маленькому росту и спокойному нраву очень приятны и удобны для содержания в неволе. Основываясь на всех этих особенностях и качествах, я и решил достать себе совку и добиться того, чтобы она стала совсем ручной. Достигнуть первого оказалось совсем нетрудно, но второе потребовало много хлопот и времени.

Как раз в ту весну я уезжал на Сырдарью, где в изобилии встречались буланые совки. Они гнездились в садах большинства населенных пунктов, нередко обитали в тугайных зарослях, и я рассчитывал достать их в первые дни после приезда. Но в эту весну совки, видимо, запоздали с прилетом, и первый голос птички я услышал только в начале апреля. Не забуду никогда этого дня, но не потому, что он чем-нибудь отличался от предыдущих дней, а потому, что я в эту весну впервые услышал крик буланой совки, прилета которой я ждал со дня на день.

Помню, ясный и теплый вечер сменился тихой и яркой ночью. Я до конца отстоял на озере вечернюю зорю, стреляя уток. Когда же заря потухла и стало темно, я не спеша побрел знакомой тропинкой к поселку, вслушиваясь в неясные шорохи, в свист крыльев пролетавших в темноте уток.

Вот и домик на краю большого сада. Я достал ключ, отпер дверь, но вместо того, чтобы переступить порог, уселся на ступеньках — жалко было спозаранку ложиться спать, не ощущать чудной весенней ночи. «Но почему до сих пор нет совок, — пришла мне мысль, — ведь весна в полном разгаре?» «Кух… кух… кух… кух», — как будто в ответ на мои мысли долетело до меня с противоположной стороны сада. Помню, ложась спать, я открыл окно и, как соловьиную песню, слушал такой простой и несложный крик буланой совки, а потом так и заснул под эти звуки.

— Дядя Женя, в дупле той ветлы тукалка сидит, — как-то сказал мне сынишка соседа, указывая в глубину сада.

Конечно, я поспешил к тому дереву и спустя две минуты уже держал в руках пойманную буланую совку. К сожалению, это была довольно крупная самка, мне же хотелось иметь маленького самца, но не беда.

Свою пленницу я поместил в просторное дупло дерева, росшего в саду неподалеку от дома. Чтобы внутрь дупла проникало достаточно света, я затянул отверстие металлической сеткой и, стараясь не беспокоить пойманную птичку, приносил ей корм незадолго до вечерних сумерек.

Но что за странность? — у дупла вскоре я ежедневно стал обнаруживать мертвых мышей и более крупных грызунов — молодых полуденных песчанок. Несомненно, эта добыча доставлялась сюда самцом совки, который, вероятно, жил поблизости и навещал свою заключенную подругу. Но почему не видно нигде самца? И с этой мыслью я тщательно осматривал соседние деревья — не торчит ли где-нибудь у ствола отставшая кора или уродливый сук, способный при некоторых обстоятельствах неожиданно превратиться в живую птицу. Но кругом в листве гудели крупные осы — шершни, иной раз тонко свистела маленькая птичка ремез да с плакучих ив капали на землю крупные слезы.

И вот однажды, чтобы привести в порядок дупло, я отогнул в сторону сетку и, всунув в дупло руку, попытался поймать мою пленницу. Испуганная птичка издала только негромкое щелканье своим клювом, но и этого было достаточно: в тот же момент около меня появился самец совки. Несмотря на яркое освещение, он быстро, как ястребенок, сорвался с далеко стоящего крупного дерева и, «козырнув» над самой моей головой, уселся на ближайшую ветку. «Гу-у-у-у… цок, цок, цок», — услышал я угрожающий крик и щелканье, за которыми последовало новое стремительное нападение. Взъерошенное оперение, полураскрытые крылья, круглые оранжевые глаза и беспрерывное щелканье клювом — все это, конечно, могло испугать врага. И если бы совочка была не такая маленькая, а я не такой великан, она бы показалась мне не трогательно смешной, а очень страшной. Птица подлетела ко мне так близко, что, изловчившись, я мог бы схватить ее рукой. Я даже приготовился к этому. Но другая моя рука в это время, подчиняясь могучему справедливому чувству, бесцеремонно отдирала от дерева прибитую сетку.

Несколько секунд спустя, отбросив заржавленную решетку в сторону, я шагал к дому. Вместе с решеткой я отбросил и мысль о содержании в неволе взрослой совки. Прошло две недели, и во многих дуплах и в покинутых сорочьих гнездах появились птенцы совок. И когда в поздние вечерние сумерки мне приходилось проходить через запущенный сад, я часто слышал знакомые мне шепчущие голоса птенчиков.

«Чуф-чуф-чуф…», — шептали они, требуя пищи.

Незадолго до отъезда в Москву из нескольких десятков птенцов, находившихся под моим наблюдением, я выбрал самого маленького самца и самую крупную самку. Мне необходимо было подготовить совочек к перевозке в Москву. Для этого я хотел несколько приручить совочек к себе, чтобы без особых затруднений и хлопот кормить их в дороге. На досуге, в порядке отдыха, я занялся этим несложным и интересным делом. При длительных перевозках животных очень важно, чтобы птичка не просила пищи в течение целого дня, а получала ее только при известных обстоятельствах. Ведь ни один пассажир, едущий с вами в одном купе, не выдержит, если у его уха в течение целых суток будет кричать птица. И напротив, ваши соседи останутся очень довольны, если один или два раза в день вы, открыв затемненную корзиночку и накормив ваших питомцев, внесете этим маленькое разнообразие в скучную дорогу. Уверяю вас, что часа кормежки в таком случае будут с нетерпением ждать не только ваши питомцы, но и ваши соседи. Как видите, подчас перевозка животных обязывает вас изучать не только нравы зверей и птиц, но и психические особенности скучающего и утомленного длительной дорогой человека.

Итак, незадолго до отъезда я поместил взятых птенцов буланой совки в темный стенной шкаф. Когда я открывал дверцу, внутрь врывался дневной свет. Только в эти моменты я и давал своим птенчикам пищу. Вскоре обе совочки стали вполне ручными. Они узнавали меня и, когда я появлялся с кормом, встречали мое появление своеобразным покачиванием тела из стороны в сторону и уже знакомым нам тихим чуфканьем.

Но вот позади далекий путь из Средней Азии к нашей столице, вот и более полугода жизни в Москве.

Обе птички подросли, сменили свой юношеский поперечно-полосатый наряд на взрослый, изменили голоса, но наша дружба не пошла дальше. Совки не боялись меня, когда я чистил клетку, брали из рук пищу, но в то же время жили своей замкнутой жизнью. «Славные, но очень скучные пичуги», — давно решил я и как-то незаметно для себя охладел вообще ко всем совкам, и к моим птичкам в частности. На воле хороши: там действительно они украшают природу своими своеобразными криками, ну а в городской квартире… Я решил передать совок Московскому зоопарку.

Помещенные в большую клетку, совки чувствовали себя значительно лучше, чем в моей квартире. На следующую весну они отложили яйца, но, к сожалению, не вывели птенцов — яйца оказались болтунами.

С тех пор прошло много лет, но я больше не мечтал завести у себя совок.

«Удивительное сочетание природы и культуры», — думал я однажды, сойдя с автобуса на главной улице чистенького городка в Закавказье. «Город-лес», — назвал я его для себя, хотя он уже около полувека носил совсем другое название, связанное с названием речки.

И действительно, не только издали, но и вблизи городок напоминал лесную чащу.

Отдельные великаны деревья, иногда с засохшей причудливой вершиной, чередовались с густыми зарослями. А среди этой пышной растительности шли асфальтированные улицы, светились огоньки в утопающих в зелени домиках, двигалась гуляющая публика.

Когда же я в поисках нужного мне адреса удалился от главной улицы, впечатление, что меня окружает лес, еще более усилилось. Сквозь ветви деревьев ярко светила луна, где-то поблизости то звонко, то приглушенно журчал ручеек, захлебываясь, свистели совки-сплюшки, на деревьях, шелестя листвой, носились как угорелые ночные грызуны — сони-полчки. Лес, и только.

Спустя полчаса я отыскал нужный мне домик. Он помещался на окраине города и был окружен великолепным садом, постепенно переходившим в лесную чащу.

— Не оставляйте только окно и дверь открытыми, — счел необходимым предупредить меня хозяин, помогая внести мои вещи в отдельную темную комнату. — Нам недавно маленького медвежонка принесли, так он у нас на полной свободе живет и частенько балует, — продолжал он. — На цепи держать не хочется, да и нет ее у меня.

Но пока я выслушивал эти предупреждения и пытался зажечь лампу, мой хозяин споткнулся и чуть не упал на пол.

— Простите, пожалуйста, это я, наверное, заплечный мешок на полу оставил.

— Точно, мешок, — нагнулся старик, но, не докончив начатой фразы, вдруг энергично пнул ногой какой-то темный предмет, мигом вылетевший через открытую дверь наружу. — У вас в мешке что-нибудь съестное было? Ну, конечно, что-то под ногами хрустит — песок сахарный, что ли. Я же вам говорил, что медвежонок балует.

Мы наконец зажгли лампу и, кое-как убрав разорванные медвежонком свертки, вышли на воздух.

Много я видел живых маленьких медвежат за свою жизнь, но такого чудного и симпатичного не видел ни разу. Это был не зверь, а воплощение самой жизни, энергии и веселья, заключенных в слишком тесный пушистый футляр. Избыток силы бросал медвежонка то в одну, то в другую сторону, толкал его на различные проказы.

Наше появление во дворе оказалось своевременным. Мы застали медвежонка висящим на оконной раме. Засовывая когти в щель, он пытался открыть окно в кухню. Увидев нас, он кинулся вниз и в сторону, исчез в темноте, а в следующую секунду с замечательным проворством взобрался на громадное дерево и уже раскачивал большую ветку на его вершине. На нас сыпались сорванные листья и обломленные сухие сучья.

В гостеприимном домике я прожил только три дня. Но как памятны эти дни, сколько смешных случаев и маленьких неприятностей; виновником их неизменно был шалун медвежонок. В день же моего отъезда в Москву случилось происшествие, в результате которого мне в руки и попала совка-сплюшка, названная мной Тюкой.

Суеверный страх перед совками, к сожалению, и сейчас не изжит в Закавказье. Этот нелепый и ни на чем не основанный предрассудок часто побуждает людей на необдуманные поступки — полезных птиц стреляют из ружей, их гнезда беспощадно разоряются ребятами.

— За что птичек со свету согнал? — услышал как-то я голос хозяина.

— Да это сычи, дядя, я их медвежонку принес, — оправдывался мальчуган.

— И сычей не надо трогать, а мясо медвежонку все равно давать нельзя, забрось их сейчас же подальше, чтобы я их не видел.

Я вышел из комнаты на крыльцо.

— И так с медвежонком хлопот не оберешься, — обратился ко мне старик, — полюбуйтесь, сычами его накормить решили. Ведь после этого он кур душить начнет.

Я взглянул на двух смущенных ребят, стоящих поодаль. Один из них держал в руках трех убитых птенцов, второй — одного живого птенца совки.

— Давай-ка его сюда, — протянул я к живому птенцу руку. И хотя мальчуган убеждал меня, что он принес его не медвежонку, а взял для своей кошки, я забрал совенка и унес его в свою комнату.

Птенца совки-сплюшки, попавшего в мои руки таким образом, я не мог ни выпустить, ни поручить другому. «Захвачу его в Москву, а там видно будет, — махнул я рукой. — Только чем кормить в дороге — ведь в такую жару мясо в один миг испортится». Но тут же вспомнил о саранче. В несметном количестве она встречалась в это лето в ближайших окрестностях города, наполняя поля и огороды. «По пяти крупных саранчуков съест птенец за прием, — соображал я. — И если я буду кормить его утром и вечером — значит, он съест за день десять насекомых и пятьдесят насекомых за весь переезд из Закавказья в Москву».

Я достал маленькую корзинку, перегородил ее пополам и обшил сверху материей. Одно помещение предназначалось для птенца совки-сплюшки, другое для ее живой пищи — саранчи, обеспеченной в свою очередь зеленым растительным кормом на всю дорогу. «Остроумно придумано», — радовался я, сажая в корзину саранчу и совку. Однако мои расчеты не оправдались. Почему — не знаю, но на другой день саранча подохла и пропитала отвратительным запахом всю корзину. И тогда я извлек совенка и выбросил пахнущую корзинку через открытое окно поезда. С исчезновением транспортного помещения я устроил птенчика совки в просторном кармане своей куртки. Когда совенок стал настойчиво требовать пищи, я отправился с ним в вагон-ресторан и заказал мясной завтрак.

— Мой спутник предпочитает сырое мясо всему на свете, — сказал я официанту и, возможно шире открыв карман, показал ему совенка. Много хлопот, конечно, но зато переезд из Закавказья в Москву не показался мне ни скучным, ни однообразным.

Приехав в Москву, я не смог поручить птенца совки близким. Моя семья уехала в Крым, и мы с Тюкой остались вдвоем в квартире. Но ведь, за исключением редких случаев, я на целый день уходил из дому — не мог же я оставлять Тюку голодной? К счастью, Тюка была такая маленькая и такая спокойная, что вовсе не мешала мне, когда при переезде в трамвае сидела в кармане моей куртки. Так совочка и выросла на моих руках, превратившись из уродливого птенчика, покрытого светлым пухом, в полувзрослую совку. В свободное время я уезжаю за город. Удобно усевшись на широкий пень среди вырубки, я сажаю рядом с собой Тюку и время от времени даю ей пойманного кузнечика. Птичка вполне сыта, но кузнечик не мясо, а лакомство, и, ухватив его поперек своей лапкой, она, как рукой, подносит добычу ко рту и отрывает и проглатывает маленькие кусочки.

Покончив с едой, Тюка отряхивается от назойливого комара и, прищурив глаза, прячется за меня от солнца.

Но вот, оставив совку на пне, я отхожу от нее шагов на тридцать и негромко зову по имени. Птичка не желает оставаться в одиночестве. Неуверенным прямым полетом покрывает она разделяющее нас расстояние и, вцепившись когтями в мою одежду, беспомощно повисает, раскрыв крылья. «Чуф, чуф, чуф», — подает она негромкий голос, глядя мне в лицо своими круглыми глазами. Я беру ее в руки, засовываю за пазуху так, что голова совки остается снаружи, и мы идем дальше.

Только к осени моя совочка научилась сама находить приготовленный ей корм и этим развязала мне руки. Уезжая на службу, я уже оставлял ее дома. Но зато как она встречала меня, когда я возвращался домой поздно вечером! Вспомните, как вас встречает иногда ваша собака. Она заглядывает в ваши глаза, ищет вашей ласки. Но разве можно умную собаку сравнить с птицей и тем более с ночной птицей совкой, скажете вы! Представьте себе, можно. Конечно, совка не сумеет так ярко выразить свою привязанность к вам, но выразит ее по-своему.

Вечер. Вернувшись домой, я отпираю дверь и только успеваю переступить порог своей квартиры, как на меня сверху спускается Тюка. Но садится она не как все птицы, а, подлетев, просто вцепляется когтями в мою верхнюю одежду и уж потом, помогая крыльями, влезает выше и устраивается удобнее. С совкой на плече или спине я иду в кухню, мою руки, разогреваю обед и, наконец, усаживаюсь за обеденный стол. Небольшая деревянная коробка стоит рядом с моим обеденным прибором и сейчас привлекает внимание птицы. «Чуф-чуф», — негромко кричит Тюка, заглядывая мне в лицо. И тогда я открываю крышку, пинцетом извлекаю мучного червя и кладу его на стол к ногам Тюки. Но, вероятно, Тюка плохо видит на таком близком расстоянии. Торопливо она пятится назад и, когда расстояние между ней и червячком достигает около десяти сантиметров, делает прыжок вперед. Вцепившись в добычу когтями обеих лап, она убивает ее, а затем, ухватив червячка поперек, подносит ко рту.

Обед окончен. Тюка тоже утолила голод и теперь, взобравшись по моей руке на плечо, трется своей круглой головой, покрытой такими мягкими перьями, о мою шероховатую щеку. Но вот она порывисто взлетает на висящую картину и, покрутившись там с полминуты, кидается вниз и с лету исчезает у меня за пазухой. Я вытаскиваю ее наружу, поглаживаю ее мягкую спинку, почесываю шейку — одним словом, веду себя так, как с разыгравшейся домашней кошкой или собакой. В такие минуты я совсем забываю, что передо мной дикая ночная птица.

Прошла осень, потом большая часть зимы; мартовские метели сменились яркими весенними днями — потекло с крыш.

Однажды я проснулся среди ночи. Меня разбудило непривычное беспокойное поведение Тюки. С раскрытыми глазами я лежал в темноте и не мог сообразить, что творится с моей любимицей. Около минуты она беспрерывно кругами носилась под потолком, а затем, усевшись на буфет, издала громкий и чистый свист — свист, который я любил слушать в весенние южные ночи. Я замер в ожидании нового крика, но Тюка сорвалась с места и вновь как сумасшедшая закружилась под потолком. Наверное, прошло около часа, а совка не могла успокоиться. Изредка она присаживалась на картину и, передохнув самое короткое время, вновь принималась за свои упражнения в полете. Но чем дольше она кружилась под потолком, тем ее полет становился менее уверенным. Вот уже несколько раз Тюка натыкалась на висящий провод лампы и наконец, зацепившись крылом за стену, мягко скользнула вниз на кушетку. «В чем тут дело?» Я зажег свет и взял птичку в руки.

И в ту же секунду я почувствовал какую-то странную перемену. В моих руках напряженно, почти судорожно вздрагивала совсем чужая мне сильная птица. «Тюканька», — гладил я мягкое оперение совочки, поднося ее к своему лицу. Но на меня глянули какие-то дикие, широко раскрытые, но невидящие глаза. Тюка смотрела не на меня, а куда-то вдаль, и когда я разжал руку, она вновь стремительно взлетела вверх и закружилась под потолком комнаты. Только около четырех часов ночи совочка несколько успокоилась и перестала носиться своим стремительным полетом.

То же самое повторилось и в следующую ночь. Около десяти часов вечера Тюка вновь превратилась в сумасшедшую птицу и с маленькими перерывами пролетала под потолком комнаты почти до конца ночи. На третью ночь я посадил совку в большую картонную коробку, затянув ее сверху марлей. Я плохо спал и в эту ночь и беспрерывно слышал, как моя бедная птичка билась в темнице. «Когда же наконец это кончится?» — с раздражением думал я на четвертую ночь, выведенный на этот раз из терпения поведением совочки. Но прошло еще три ночи, в течение которых ручная птица стремительно неслась в неизведанную даль.

И вдруг, когда мои нервы дошли до предела, совочка прекратила свои ночные полеты и стала прежней, совсем ручной и веселой птичкой. Только каждую ночь сквозь сон я слышал такой чистый и громкий и в то же время убаюкивающий свист птицы. «Клюю-клюю-клюю», — до раннего утреннего рассвета кричала Тюка.

С этого момента ровно год прожила у меня в квартире совочка. Когда же в следующую весну она вновь стала беспокойной, я захватил ее с собой, выезжая на Волгу. В одну из ночей, воспользовавшись остановкой поезда на маленькой железнодорожной станции, я предоставил моей пленнице свободу.

Видимо, для читателя осталось не совсем ясным странное поведение моей совки. Совка-сплюшка — перелетная птица, и ее беспокойство каждый раз совпадало с весенним пролетом вольно живущих совок. Но мне и сейчас непонятно, почему совка не стремилась лететь в неизвестную даль осенью, когда дикие совки обычно улетали к югу.

Другие птицы, содержимые в неволе, с наступлением осени, когда их вольные собратья покидают родину, как правило, ведут себя беспокойно.

Пусть также не думают мои читатели, что совки-сплюшки — обитатели только нашего юга. Мне вспоминается случай, о котором я позволю себе сказать несколько слов.

Как-то в Калининградской области я заночевал в еловой релке, возвышавшейся среди мохового болота. Это случилось 12 апреля. С вечера я решил выследить, куда слетаются петухи глухарей для тока. Но кругом было так много интересного, что я, бродя по лесу, положительно потерял направление и ориентировку и понял, что в этот вечер не найду дорогу к деревне.

Темнело, когда неожиданно в воздухе мелькнула крупная птица и уселась на моховую кочку в четырех шагах от меня. Не сводя глаз с птицы (это была глухарка), я застыл на месте. Пораженная странным предметом, как каменное изваяние, замерла и птица. Мы стояли друг против друга, не смея моргнуть глазом. Это продолжалось очень долго, и сколько бы длилось еще — я не знаю. Но я кашлянул, и рыжая лесная красавица шарахнулась от меня в сторону и с клокотаньем исчезла в сумерках за корявыми соснами.

Когда же совсем стемнело, все мое внимание было поглощено глухарями. Издавая крыльями своеобразный звон, они прилетали из-за болота и в тишине ночи с грохотом усаживались на ели и сосны по краям релки. Но угомонились и глухари, и тогда до меня донеслись дикие крики. Это взлаивала, рявкала и завывала акклиматизированная в Калининградской области енотовидная собака. Долго слушал я эту странную музыку, пока холод не заставил меня позаботиться о ночлеге.

Но не разводить же костер, когда несколько глухарей ночуют в этой маленькой релке.

Усевшись на хворост под старой елью, съежившись весь и охватив руками ружье и свои колени, я заснул крепким сном. Меня разбудил предрассветный холод; темень и тишина стояли кругом.

А короткое время спустя, когда я неуверенно брел по зыбким заиндевевшим кочкам, лес, болото — весь мир, казалось, наполнился трубными звуками.

«Крри-крруу, кррии-крруу», — криками встретили журавли наступающее утро.

И вдруг в стороне я услышал так хорошо знакомый и такой дорогой для меня голос.

На темных елях релки, среди мохового болота, поросшего корявыми сосенками, и здесь, на севере, в это студеное раннее утро свистела совка.