Когда над холмистой равниной буша восходит огненно-красное солнце, высокая сухая трава сперва плывет золотисто-лиловыми волнами, потом наливается сочной желтизной, и мир удивительно тих и прекрасен. Раннее утро с длинными прохладными золотисто-лиловыми стелющимися тенями — лучшее время суток.

Мои палатки стояли метрах в ста от площадки Томпсона, и за высокой травой я не видел ее, но было слышно, как он говорит по радио о следах со стариной Норманом. Я крикнул Брайтспарку Тафурандике, чтобы он сварил кофе, но ответа не получил. Тогда я выбрался из палатки и, обогнув ее, остановился перед второй палаткой, которая играла роль столовой. Брайтспарк Тафурандика спал подле очага, завернувшись в брезент. Приготовленное им ложе из травы осталось нетронутым.

— Тафурандика!

Он сел — старик со щербатым ртом и воспаленными глазами. Вид у него был ужасный.

— Куда ты ходил ночью?

Брайтспарк Тафурандика одной рукой взялся за голову, другой указал куда-то вдаль.

— Уже выследил пиво!

До ближайших хижин африканцев был, наверно, не один километр, но Тафурандика безошибочно находил такие места, как верблюд находит оазис в пустыне. Он и внешностью смахивал на верблюда.

— Ты кто — скаменга? Какое там, ты — цоци! Еще хуже, ты сто раз цоци! Скажи сам, кто ты такой?

Я бранил его на языке чилапалапа.

— Я старый человек, — Брайтспарк Тафурандика обхватил голову руками. — Старый, немощный человек.

— Когда я нанимал тебя, ты уверял, что обладаешь силой буйвола, сердцем льва и глазами орла. А на самом деле у тебя только жажда лошади!

— Я сам не пью, — возразил Брайтспарк Тафурандика.

— Свари мне кофе, Лошадь Которая Не Пьет.

Я вернулся к своей палатке.

Когда служащий бюро по трудоустройству в Солсбери представил мне Брайтспарка Тафурандику, я спросил по-английски:

— Неужели у вас нет никого другого?

— Нкоси, — обратился ко мне Тафурандика на языке чилапалапа, — я лучший повар и бесстрашный охотник.

— Мы будем ловить носорогов, — сказал я ему. — Живьем. И у нас не будет свежего мяса.

— Ловить кого? — переспросил Тафурандика.

— Чипимбири, — ответил я.

— Мои дети еще только в школу ходят, — сказал Брайтспарк Тафурандика. — Мне надо их кормить.

И вот я пью кофе, а солнце лишь наполовину выглянуло из-за горизонта, и небо являет вид буйной красоты, оранжевые и красные мазки вторгаются в ясные, чистые, покойные серые тона ночи, и на темной западной синеве еще мерцают редкие звезды, и макушки серых деревьев мопани на западе чуть тронуты утренним золотом, и мопани к востоку от моей площадки только начали превращаться в объятые пламенем черные силуэты на фоне ослепительной зари, и первые золотистые блики ложатся на лиловато-желтые верхушки слоновой травы, и в эту чудесную утреннюю пору, когда я в одной руке держу кружку кофе, в другой — сигарету, с площадки Томпсона доносится его голос:

— Чи-пим-биии-ри!

Я встаю со стула и кричу Брайтспарку Тафурандике, чтобы принес апельсинов, сую в карман горсть таблеток глюкозы, глотаю остатки кофе и спешу через высокую желтую траву к загонам и машинам. Солнце еще не вышло из-за деревьев. Слышно, как Томпсон песочит местных рабочих. Добежав до штаба, вижу, что рабочие карабкаются в высокий кузов пятитонного «мерседеса» под гневными взглядами Томпсона.

— Представляешь себе? — сердито говорит он мне. — Они всю ночь гуляли, пили пиво, ни один не спал.

Рабочие ухмыляются; в воздухе пахнет африканским пивом и застарелым потом.

Томпсон кричит на чилапалапа:

— Шевелись! Сегодня солнце задаст вам жару, ребятки! Сегодня вы проклянете ваше пиво! И учтите — когда у вас будут раскалываться головы, это вы сами виноваты, я тут ни при чем!

У Томпсона было паскудное настроение. Сперва злополучный следопыт, потом бульдозер, теперь это чертово пиво. Бен забирался в кузов не спеша. Бен — самый главный, лучший следопыт, личный следопыт Томпсона. Надвинув на глаза шляпу с обвисшими полями, он угрюмо попыхивал трубкой. У Бена всегда был угрюмый вид. Он редко говорил. Его дело было выслеживать зверя. Томпсон сердито глянул на него, но кричать не стал. Бен уселся в кузове спиной ко всем остальным и уставился в даль над головой Томпсона, попыхивая трубкой. Знал, что хмель не хмель — он главный человек в отряде. Томпсон крикнул:

— И если кто из вас будет лодырничать сегодня, будет работать шаляй-валяй из-за ибаббалаза — вечером пойдет в лагерь пешком, слово даю, и пусть его сожрут львы!

Большинство рабочих уже залезли в кузов и рассаживались на скамейках, пошатываясь из-за ибаббалаза — с похмелья; одних мутило, другие улыбались — кто сконфуженно, кто с пьяной беспечностью.

— Вы забыли, зачем мы здесь собрались? — кричал Томпсон. — Забыли, для чего вас наняли? Разве вы мужчины? Бабы, вот вы кто! Разве можно на вас положиться? Да вы хуже детей, честное слово!

Он метнул в них еще один грозный взгляд, повернулся, прошагал к кабине, залез в нее и хлопнул дверцей. Встав одной ногой на громадное заднее колесо, я перемахнул через борт в громадный кузов, где уже разместились рабочие, Грэм Холл, Ричард и Невин, и мощный мотор взревел. Избавленные от внимания начальства, африканцы весело тараторили. Было холодно, и в воздухе стоял резкий запах перегара и пота.

Солнце только-только оторвалось от золотистых крон, отбрасывающих длинные лиловые утренние тени, и в кузове тяжелого грузовика, который трясся по лесной дороге, было холодно. Холод проникал сквозь мои свитеры, черная кожа африканцев покрылась пупырышками, и в кузове уже не пахло потом. Тяжелый грузовик вздымал клубы пыли; золотистые и лиловые в утреннем свете, они вырастали позади нас и застывали в рассветном холодке. Рабочие, все еще под градусом, возбужденно переговаривались. Дорога вилась через буш вверх и вниз по склонам длинных холмов. Местами нам встречались стоящие вблизи дороги краали: три-четыре крытых травой хижины из жердей, а между хижинами — утоптанная площадка и плетеная ограда для момбе — скота; глинобитный амбар для зерна, роющиеся в земле африканские куры, иногда несколько поросят и почти везде тощие псы; тлеющие кухонные очаги, женщины и дети, которые поднимали голову и несмело махали нам руками, удивленно взирая на нас и наш огромный грузовик, и мы махали в ответ, и наши рабочие кричали: «Мы едем ловить чипимбири!» — и смеялись, очень гордые тем, что восседают в кузове вздымающей пыль тяжелой машины, и почти все веселенькие после ночной гулянки. Но краали попадались редко, и по большей части нас сопровождал безбрежный густой серовато-бурый буш Африки, грунтовая дорога и снова буш — и небо, и утреннее солнце, и клубы пыли за машиной. В тенистых ложбинах было очень холодно, приметишь издалека холодную тень, и вот уже тебя обдало стынью и ты мечтаешь, хоть бы дорога на дне ложбины оказалась настолько скверной, что Мкондо, водитель грузовика, будет вынужден сбавить ход и на миг остановиться, переключая скорость, и на миг замрет холодное дыхание серой тени, и ты внезапно по контрасту ощутишь блаженное тепло; но блаженству приходил конец, как только машина начинала взбираться на противоположный склон. Но вот грузовик выскочил из ложбины на солнце, и, пока он набирает скорость, тело согревает внезапный поток золотистых утренних лучей, и ты благословляешь солнце, однако Мкондо прибавляет ходу, и солнце уже не спасает тебя от встречного ветра.

Мы поднимались вверх по длинному склону. Вдруг сидящий рядом со мной африканец по кличке Газолин поднял черную, покрытую гусиной кожей руку, и я увидел двух антилоп куду, самку и теленка.

— Ньяма! — крикнул веселенький Газолин.

Куду глянули на нас, потом большими скачками ринулись в буш и пропали.

— Вкусное мясо? — спросил я, стараясь перекричать шум ветра.

— Ха! Очень вкусное! — Газолин радостно улыбнулся навстречу ветру. — Ньяма!

— И часто вы его здесь едите? — прокричал я.

— Ха! Очень часто! — похвастал Газолин.

— А их не трудно ловить?

— Ха! Совсем легко, кто знает способ! — продолжал хвастать Газолин, очень довольный собой.

— И как же ты на них охотишься?

— Я охочусь… — Газолин осекся, глядя на меня.

— Петли расставляешь? Или стреляешь из ружья?

— Нет, — ответил Газолин. — Просто мне они попадаются мертвые.

— Так-так, — сказал я. — Вот и ты попался. Придется рассказать про тебя нкоси Томпсону.

— Они попадаются мне мертвые, — сконфуженно повторил Газолин. — Слово даю.

— Так-так, — сказал я. — Даешь слово? Ха!

Между двумя полями, сухими и твердыми и алчущими дождя, «мерседес» свернул с одного проселка на другой, еще более неровный, и покатил вниз по склону, сильнее прежнего подпрыгивая на колдобинах. Хотя солнце поднялось довольно высоко, было еще очень холодно. Над дорогой протянулись сучья, они все время норовили раскроить нам череп и сбросить нас с грузовика, и приходилось поминутно нагибаться в подпрыгивающем кузове. Краали пошли чаще, и опять нас провожали удивленные взгляды, и дети подбегали к дороге, улыбаясь и махая нам руками. «Мы едем ловить чипимбири живьем!» — весело кричали наши рабочие и смеялись, видя удивление местных жителей. Им очень нравилось, что люди с недоумением глядят нам вслед; если кто и успевал что-то расслышать, все равно не мог поверить, что мы едем ловить чипимбири живьем; люди знали, что никто, даже и белые, не способен поймать чипимбири живьем.

Через густой буш грузовик спустился по длинному бугристому склону к пересохшему руслу, и Мкондо включил передний привод тяжелого «мерседеса», и колеса взрыли сухой белый песок, и в облаках сухой пыли мы вприпрыжку пересекли русло и вырвались на крутой сухой берег, где были видны следы «лендровера» Нормана, и с грохотом, ревом и треском, вздымая пыль, затряслись вверх по противоположному склону, и Мкондо выжал до отказа газ, чтобы не потерять скорость, и мы крутились между деревьями и пригибались под нависающими сучьями. Солнце поднялось достаточно высоко, но в тряском кузове грузовика все еще было холодно; дальше мы спустились по длинному голому обугленному склону, где местные жители выжгли кустарник, расчищая землю под пашню, и на дне широкой, пологой долины увидели реку Руйю, увидели каменные плиты, светлые струи, зеленый камыш и лагерь старины Нормана на берегу. «Мерседес» въехал по ухабам в лагерь, и старина Норман — сам смуглый, костюм защитного цвета — подошел к нам по золотистой траве, усатый, приветливый, уравновешенный.

— С добрым утром, с добрым утром! — сказал он.

Африканцы вылезли из кузова, все еще под градусом, и расселись на корточках вокруг большого костра под развесистым деревом. Мы подошли к костру старины Нормана у реки и стали греться у струек теплого дыма на солнышке, и повар подал нам кружки с чаем, и старина Норман рассказал Томпсону, какие следы удалось обнаружить ему и его следопытам. Старина Норман прирос душой к носорогам. Кругом полно следов, говорил он, и ночные есть и вчерашние, но самое главное — чудесный сегодняшний след. В четырех километрах отсюда. По меньшей мере, два детеныша, один совсем маленький, от силы месяц ему. Один очень крупный самец.

Радиостанция в «лендровере» старины Нормана была включена, и мы слышали, как Национальный парк Уанки докладывает Управлению в Солсбери о замеченных браконьерах.

— Гады! — сказал Томпсон.

— Я тут тоже к браконьерам подбираюсь, — поделился старина Норман.

— Ну и? — поинтересовался я.

— Дайте срок. Пусть думают, что я недотепа.

— Ружья или петли? — спросил я.

— Все на свете. Через два года на Руйе ни одного зверя не останется, — заключил старина Норман.

— Поймай этих гадов, — сказал Томпсон, — непременно поймай!

Мы допили чай.

— Начали, — сказал Томпсон.

Мы шагали друг за другом по неровным сухим золотистым склонам; первым шел следопыт, ведя нас туда, где он обнаружил самые четкие следы, за ним Томпсон, дальше Ричард, за ним Грэм, за Грэмом Невин, за Невином я, дальше рабочие с ружьями, радиостанцией, веревками, питьевой водой и топорами. Местность была бугристая, сильно пересеченная. Через час следопыт остановился и указал рукой на землю; мы окружили его, внимательно глядя под ноги, и увидели след.

— Это первый, — сказал следопыт.

Мы нагнулись, изучая след. Солнце начало припекать, и все мы покрылись испариной. На пятачке мягкой земли чуть заметной серповидной ямкой отпечаталось носорожье копыто и сразу за ним — морщинистый узор подушечки.

— Левый палец.

Томпсон поднял с земли прутик, обвел след в виде трилистника чертой, и нашим глазам явственно предстал отпечаток всей ноги.

— Кунене? — Томпсон посмотрел на Бена. — Утренний?

Бен кивнул. Он стоял с безразличным видом, отдыхая, попыхивая трубкой, тощий, старообразный. Страдал ли он от похмелья? По лицу не скажешь.

— А где второй след?

— За холмом, — показал рукой следопыт. — Километра три будет.

— Ясно. Пойдем по первому следу.

Часы показывали восемь.