Глава седьмая
НА БОРНЕО

Я только что составил список всех зверей моего зверинца в Сингапуре. Диких зверей у меня оказалось немного. Я недавно продал многих своих животных, и мне надо было пополнить зверинец, так что я решил опять отправиться в экспедицию. Странно, как раз в этот день, в трех или четырех письмах, принесенных мне, содержались заказы на взрослых орангутангов. Америка, Голландия и Австралия — все требовали орангутангов. В последнем письме заключалась настоятельная просьба доставить дымчатого тигра.

Как я мог заметить, эта особая порода тигров — называемая дымчатой по цвету шкуры — очень недолго живет в неволе, и потому на нее постоянный спрос в зоологических садах.

Орангутанги ловятся только в двух местностях во всем мире, а именно на островах Борнео и Суматре — и только в определенных местах этих островов. Дымчатого тигра я рассчитывал найти там же, где я буду охотиться на орангутангов. Моя утренняя почта показалась мне настоящим «перстом провидения», указующим мне на голландский Борнео. Я взглянул на расписание пароходов и позвал Хси Чуая.

— Чу, — сказал я ему, — через три дня мы едем в Понтианак. Я хочу раздобыть несколько взрослых орангутангов.

По невозмутимому лицу Хси Чуая я умел узнавать, о чем он думает. На этот раз он был подавлен. Он опустил глаза и взглянул на мою правую ногу, которой я чуть не лишился пять лет назад, когда большой оранг сдавил мне щиколотку:

— А твоя неудача, туан… — пробормотал он.

Я засмеялся и напомнил ему малайскую пословицу: «Что вчера принесло неудачу, завтра может принести золото». Хси Чуай не изменил своего мнения, но проделал салам и пошел приготовлять все, что надо для пятидневного пути. Я взял место на «Циклопе». Несмотря на громкое название, это было простое китайское грузовое судно, только капитаном его был англичанин. Существует закон, по которому всякое судно, вместимость которого превышает сто тонн, должно управляться европейцами — европейцем капитаном и европейцем главным механиком. Капитаны почти всегда были англичане. С капитаном «Циклопа» я проделал не один переход. Его звали Уилькинсон. Одна особенность была у него, которую никто не мог забыть, кто хоть раз встретился с ним, — это его рукопожатие. Не рукопожатие, а тиски.

Когда я взошел на борт, я протянул ему два пальца.

— У вас лапа орангутанга, — посмеялся я.

— За то, что у меня лапа орангутанга, вы должны рассказать мне какую-нибудь охотничью историю, — со смехом ответил он.

Он пригласил меня пообедать вместе с ним на капитанском мостике. За обедом он спросил у меня:

— Поняли ли вы, наконец, что орангутангов вам следует оставить в покое?

— Если бы не орангутанги, — ответил я, — я бы с вами тут не сидел.

— Послушайте доброго совета, Майер. Ведь это правда, что вы тогда срубили дерево, на котором сидели две огромные обезьяны, и накинули на обезьян сетку?

Я кивнул головой.

— И одна из них схватила вас за щиколотку и чуть-чуть не откусила вам ногу?

Я должен был признаться, что, действительно, после этой истории я месяца четыре ковылял, переваливаясь, как хромая утка.

— Ладно, — сказал он, — послушайтесь старого моряка: воспользуйтесь этим уроком и держитесь подальше от стариков орангутангов. Уж если так необходимо, ловите младенцев и вскармливайте их на рожке.

— Слишком медленно, не по моему вкусу, — возразил я. — Маленький оранг растет не скорее, чем человеческий ребенок. Мне нужны взрослые.

По этому поводу капитан передал мне рассказы туземцев о необыкновенной силе орангутангов. Туземцы ему рассказывали, что орангутанги даже на крокодилов нападают, что они хватают крокодила одной лапой за верхнюю челюсть, а другой за нижнюю и разрывают чудовище на две части… Я сам слышал такие рассказы на голландском Борнео. Я им не верил, но мои даяки верили, и Уилькинсон верил. Уилькинсон верил также рассказам о нападениях орангутангов на удавов. Туземцы рассказывали капитану, что оранги хватают удавов лапами и загрызают их насмерть. В последний день плавания, выпив три стаканчика джина, Уилькинсон попытался выудить у меня обещание, что я не буду рисковать собой. Я никак не мог убедить его, что некоторая доля риска — неотъемлемая принадлежность моей профессии.

Приехав в Понтианак после пяти лет отсутствия, я нашел там мало перемен. Он был похож на любой большой город в этой части света. Был там туземный квартал, китайский квартал и европейский квартал. В европейском квартале — низкие каменные дома и дворы, заросшие тропическими деревьями и цветами.

Голландцы поддерживали порядок, издавая законы, простые и несложные, но наблюдая за тем, чтобы они исполнялись буквально. Была тут и армия, состоявшая главным образом из человеческих отбросов: европейцев, бежавших на Восток, чтобы жить отчаянно и бесшабашно, всевозможных метисов и полукровок, но все они были облачены в военную форму и выдрессированы так, что имели вид хорошего войска, внушавшего некоторое почтение.

Я прежде всего отправился в голландскую резиденцию представиться и получить официальное разрешение на поездку в глубь страны. Там я нашел моего старою приятеля, доктора Ван-Эвмана, занимающего пост резидента. Пять лет назад он был тут же окружным врачом, и я в его доме и под его наблюдением поправлялся от последствий моей схватки с орангутангом. Когда доктор услыхал, что я снова приехал охотиться на орангутангов, он и развеселился и возмутился одновременно. Сначала мы с трудом понимали друг друга: он плохо говорил по-английски, как и я по-голландски, но в конце концов мы перешли на малайский — и тут оба уже чувствовали себя как дома.

Он подробно стал расспрашивать меня о нравах орангутангов, которыми интересовался с научной точки зрения. Когда я спросил его, кто всего ближе по анатомическому строению подходит к человеку — шимпанзе, горилла, гиббон или орангутанг, он ответил:

— Если вы ищете своего прадедушку, то я, к сожалению, точно указать вам на него не в состоянии. У гиббона зубы всего больше похожи на наши с вами; горилла приближается к человеку по величине; у шимпанзе позвоночный хребет почти такой же, как у человека; но у орангутанга мозг представляет наибольшее сходство с человеческим мозгом. Впрочем, мозг любого человека — ваш, например, — гораздо тяжелее по весу, чем мозг взрослого орангутанга.

— Очень благодарен, доктор, — сказал я.

Он улыбнулся и пригласил меня остановиться у него, пока я не отправлюсь на охоту вверх по реке.

К сожалению, я вынужден был отказаться: я не взял с собой приличного одеяния. У меня были только брюки «хаки» и мягкие рубахи. Голландские чиновники ходили в белых кителях с военными воротниками. «Дхоби» их мыли, колотили камнями и белили на солнце, пока они не делались белоснежными.

Я отправился в гостиницу, и мне отвели маленькую каменную комнату с ванной и отдельной верандой. Я лежал на веранде в пижаме, удобно развалясь на кушетке, беседовал с туземцами и отдавал им распоряжения для предстоящей экспедиции. Особенно долгие собеседования у меня были с Мохаммедом Таем, моим большим приятелем, торговцем дикими зверями. Он за меня сделал все приготовления и отправил заранее лодку, — двенадцать дней пути вверх по реке — чтобы предупредить о моем приезде моего старого друга Мохаммеда Мунши. Мунши был главой кампонга. Еще выше по реке у меня был другой старый друг — Омар, тоже старейшина кампонга; его-то деревню я и хотел избрать своей «операционной базой» для ловли орангутангов.

Тай радовался, как ребенок. Он закупал для меня соль, рис, сушеную рыбу и уговорил меня удвоить мой заказ на спички и табак.

— Маленькие огненные палочки принесут большое счастье моим друзьям, что живут вверх по реке, — говорил он. — А табак годится для зубов, привыкших жевать бетель.

— Когда я буду дарить им эти вещи, — ответил я, — я скажу им, что это сердце Тая широко открыло кошелек туана.

Он схватил мою руку и прижал ее ко лбу. Я убедился, что он сделал все, что мог, для моего удобства во время пути. Для припасов была отдельная лодка, а в моей лодке был устроен длинный шалаш с крышей из тростника. Мой китаец-бой привык к таким путешествиям. Когда мы тронулись в путь, у него уже кипел чайник на огне, разведенном в ящике с песком. Я завидовал ему, что у него есть занятие. Я с восторгом стал бы помогать ему в работе, но это было невозможно: в глазах туземцев я «утратил бы касту». И мне предстояли двенадцать дней полного ничегонеделания.

Тропические реки мертвенно однообразны. Вы все время плывете между двумя зелеными стенами. Когда справа или слева в реку вливается ручеек, растительность над ним так густа, что вам кажется, будто перед вами зеленый туннель. А дальше, ярда на три, полный мрак. Слышатся крики и болтовня обезьян, иногда раздаются резкие голоса павлинов, изредка — пение птицы.

Павлины гуляют по берегу, распуская пестрые хвосты, летучие рыбы поднимаются над водой, но все-таки долгие дни текут однообразно.

Я привык молчать. Если я заговаривал с гребцами, они переставали грести, чтобы слушать и отвечать, — и нас относило вниз по течению, так что, если бы я был разговорчив, — мы живо вернулись бы в Понтианак. Капитан Уилькинсон на прощание подарил мне старый экземпляр «Эдинбургского журнала» Чэмберса, — весь 1848 год, переплетенный в толстую книгу. Это были годы первых локомотивов и пароходов. Во время моего путешествия мне казалось, что время пошло назад. Я лежал на матраце и перевертывал пожелтевшие страницы под мерное, странное и негармоничное пение гребцов.

Вечером на двенадцатый день я завидел издали кампонг Мохаммеда Мунши. Я вынул пистолет и выстрелил в воздух. Очевидно, Мохаммед Мунши ожидал меня, потому что дуло пистолета еще дымилось, когда показался длинный челнок, сделанный из выдолбленного дерева. Сидевшие в челноке люди с криком втыкали шесты в дно реки так сильно, будто хотели разогнать всю воду. Через несколько минут они были около нас: не только Мунши, но и Омар вскочили с мест, схватились за тростниковую крышу моею навеса и впрыгнули в мою лодку. Они поочередно подносили мою руку ко лбу, сияя улыбкой, как счастливые мальчуганы. Их радостный привет заставил меня взволноваться.

Оказалось, что Мунши отправил к Омару, в четырехдневный путь, посла, чтобы предупредить его о моем предполагаемом приезде, и Омар приплыл вниз по течению, чтобы встретить меня. На берег высыпали мужчины, женщины, дети, веселые и радостные, — одна сплошная улыбка.

Южные даяки не похожи на своих северных сородичей. Это народ простой, доверчивый и честный. Трудно поверить, что каких-нибудь двадцать лет назад они охотились за человеческими головами и для храбрости поедали сердца врагов. Они были выше ростом, чем обыкновенные малайцы, и цвет кожи у них был изжелта-коричневый.

На мужчинах был кэйн, кусок набедренной ткани. Женщины, тоже обнаженные до пояса, были одеты в прямые ситцевые юбки, перехваченные поясами из ратана. Они носили меньше поддельных украшений, чем жители других частей острова, но все-таки на их руках и ногах звенело множество тяжелых браслетов. Детишки бегали совсем голышом.

Я был очень доволен, что для меня уже построили дом на сваях с крышей из пальмовых листьев. Он состоял из одной бамбуковой комнаты. К счастью, в этой части Борнео уже исчезли страшные языческие обычаи. У кайанов и у кениев много лет назад был обычай, от которого волосы дыбом встают: при закладке первой сваи дома зарывать в яму, вырытую для сваи, молодую девушку, рабыню. Ее убивали, вкапывая столб; это была умилостивительная жертва злым духам, чтобы они не делали вреда семье, живущей в этом доме. Впоследствии вместо девушки стали приносить в жертву животное или птицу.

Во всяком случае, меня незачем было оберегать от демонов: за мной ведь была слава волшебника. Пять лет назад я здесь взорвал речку динамитом. Оглушенную рыбу вылавливали сотнями и заготовляли впрок. Оглушенный взрывом, всплыл даже крокодил брюхом кверху. Ну, что могли поделать дьяволы с жилищем такого могущественного белого человека?!

Все начали просить меня опять сотворить такое же чудо. Я заранее приготовился к этой просьбе и с легкостью устроил им еще один чудесный улов. Мне всегда было стыдно ловить рыбу таким неспортсменским способом. Но что поделаешь? Такая ловля заставляла туземцев видеть во мне чудотворца, и они смотрели на меня с благоговением, доходившим почти до поклонения.

Одно затрудняло мое общение с даяками — я плохо владел их наречием. Правда, в их наречии попадалось много малайских слов, но в целом оно настолько отличалось от малайского, что мне приходилось прибегать к переводчикам — Мунши и Омару.

Я попросил Мунши объявить всем, что, как только стемнеет, я покажу что-то интересное всему кампонгу.

— Скажи женщинам, чтобы они не укладывали детей спать, пока они не увидят и не услышат моего чуда.

Я пригласил детей не только потому, что хотел доставить удовольствие мальчикам и девочкам, но еще и потому, что не хотел их напугать во сне неожиданным грохотом.

Тьма спустилась внезапно — как всегда в тропиках. Чу с непроницаемым лицом китайского идола принес мне ящик. В ящике были все материалы для фейерверка.

Я разместил обитателей кампонга полукругом (я забыл сказать, что их было всего человек полтораста), причем преподал им наглядный урок вежливости: в первом ряду уселись ребятишки на корточках, за ними женщины на коленях и мужчины позади стоя.

С помощью моего Чу я насыпал маленькие кучки бенгальского огня. Кучки эти я расположил правильным узором, а от того места, где я сам стоял, провел дорожки пороха. Когда все было готово, я решил, что необходимо проделать какой-нибудь обряд. Поэтому я начал торжественно размахивать руками и петь:

После этого я поднес спичку к той точке, в которой сходились мои пороховые дорожки. Огоньки белого пламени побежали по земле… И вдруг вся местность осветилась сперва красным, потом зеленым светом.

Наступило мертвое молчание. И вдруг тишину прорезал женский крик… Очарование было нарушено: крики, шум, смятение, ребятишки кинулись бежать, матери последовали за ними. Из мужчин никто не убежал. Да и надо было иметь больше храбрости для того, чтобы убежать, чем для того, чтобы остаться.

Даяки ненавидят трусость. Они смеялись, чтобы показать свое мужество, а может быть — чтобы скрыть свой страх. Один сморщенный старик закинул голову и испустил старинный воинственный клич даяков… Это было очень странно. Звук начинался тихо, разрастался, опять стихал и снова креп.

После этого я показал им лучшее, что у меня было: китайские ракеты длиной в два ярда. Я поджег концы фитилей, и ракеты начали взрываться, взлетали кверху по две и по три и лопались в воздухе. Публика обезумела от восторга. Молодые люди начали дикую пляску и плясали, пока не лопнула последняя ракета.

Когда все успокоилось, я пригласил толпу собраться вокруг меня и поручил Мунши переводить. Я сказал, что приехал за орангутангами и что орангутангов хочу ловить живьем.

После переговоров с туземцами Мунши сказал мне:

— Я объяснил им, туан, и они готовы служить тебе, как пальцы твоих собственных рук. Но они говорят, что эти дикие животные некрасивы, что у них пустые желудки, которые требуют много пищи, и что, когда их накормят, они не работают. Они спрашивают, зачем туан хочет увезти с собой этих гадких животных и держать их в лености и сытно кормить?

Подумав, я ответил ему:

— В далеких краях считается хорошим, чтобы глаза взрослых и детей видели настоящих зверей из джунглей.

Он проделал салам.

— Я скажу им, туан, что на твоей родине лечат болезнь глаз тем, что смотрят на диких зверей.

Этот ответ их вполне удовлетворил, и двадцать человек вызвались помогать мне делать сети и западни. Мне так не терпелось скорей отправиться вверх по реке за моими орангутангами — я уже считал их моими, — что все приготовления достались Мунши.

В кампонге Омара жители были еще добродушнее и проще, чем у Мунши. Мне совестно было разыгрывать перед ними роль мага, дурача их динамитом и фейерверками, но ничего не поделаешь — пришлось и там начать все сначала.

Один из юношей по имени Юсуп был совершенно очарован всеми моими чудесами. Он исполнял мои приказания с таким благоговением, как будто они исходили из уст божества. Ею товарищи заразились почтительностью, и у меня еще никогда не было таких усердных работников.

Я объяснил Омару, что хочу поймать хорошей величины взрослого орангутанга-самца при помощи западни, расставленной на дереве. Рисуя на песке чертежи, я объяснил им, что эта ловушка должна быть устроена в виде четырехугольного ящика с подъемной дверкой на одном конце, поднимающейся и опускающейся в пазах. Над ящиком с обеих сторон будут приделаны две палки с поперечной перекладиной. На ней будет лежать в виде качелей шест, придерживающий дверку. К свободному концу шеста (не прикрепленному к дверке) будет привязана бамбуковая ветка, просунутая в клетку, а там удерживать ее будет петля. К этой петле я привяжу какой-нибудь фрукт. Когда обезьяна схватит фрукт, петля освободится, отпустит шест, и дверца захлопнется (система мышеловок).

Большое преимущество подобных ловушек состоит в том, что ими можно пользоваться и как переносными клетками. Я их делал из плотных бамбуковых палок. Они крепко переплетались ратаном и укреплялись перекладинами. Пазы, в которые вкладывалась дверца, были из толстых бамбуковых стволов, срезанных с одной стороны так, что в поперечном сечении получалась как бы буква «с». Пазы были отполированы до гладкости. На верху дверцы были крепкие петли, которыми она запиралась. Я очень внимательно проследил за тем, чтобы клетки были в полном порядке, помня неприятное приключение, которое мне пришлось пережить в Сингапуре.

Я тогда продал двух почти взрослых животных. Покупатель поместил их в транспортные ящики из досок. Мистер Гаас, хозяин гостиницы, разрешил ему временно оставить их в гостинице, в зале, служившем для театральных представлений, где была устроена сцена и декорации.

В одно злополучное утро меня разбудили спозаранку: оба орангутанга вырвались; не могу ли я прийти и поймать их? Пока я одевался наспех, я велел привести побольше людей с ратановыми тростями и во что бы то ни стало разыскать побольше тамтамов. Мой рикша был в полном изумлении, но покрыл дистанцию до гостиницы в рекордное время.

Положение оказалось не таким уж безнадежным. Животные, правда, вырвались из клеток, но из зала они еще не успели удрать, а окна и двери в зале были закрыты. Несколько туземцев — прислуга гостиницы — готовы были помочь в поимке. У каждого была трость и почти у каждого тамтам. Один из них, кажется повар, вооружился огромной сковородой и металлической ложкой вместо тамтама. Я тоже взял тамтам и трость, открыл дверь в зал и быстро запер ее за собой. Оранги, самец и самка, года по четыре или по пять каждый, совершали обход помещения. Они чувствовали себя как рыбы, вынутые из воды: их стихия — деревья. Они чувствовали себя дома только там, где были деревья и где в чаще листьев можно найти воду. Здесь, в зале, они медленно прогуливались, поворачивали головы из стороны в сторону и смущенно мигали маленькими темными глазками. Когда они стояли во весь рост, их необыкновенно длинные руки касались пола. Сжав кулаки, они ходили на руках как на костылях.

Когда я вошел, орангутанги прекратили свою прогулку, прижались один к другому и уставились на меня. Я ударил в тамтам. Они вытянули вперед по одной руке, словно защищаясь от удара.

— Уф! — фыркали они своими грубыми голосами, — уф!..

Я позвал людей. «Загоняйте их в открытые клетки! — приказал я. — Не бейте их, но шумите как можно сильнее».

Я упустил из виду, что мне нужно было всех моих помощников расставить перед сценой. Оранги с изумительной быстротой взобрались на сцену и полезли на картонные деревья. Там они и засели, смотря на нас сверху вниз и фыркая.

— Бейте в тамтамы! — закричал я людям. — Больше шуму!..

Я понял, что должно неминуемо произойти. Оранги перескакивали с одной нарисованной ветки на другую. Крашеный холст разорвался во всю длину, непрочные деревянные подрамники рухнули с треском на пол, оранги свалились вместе с ними.

Ушиблись они не сильнее, чем ушиблись бы резиновые мячики. Через секунду они уже раскачивались на другой ветке. Как только ветка начинала трещать, они вытягивали свои длинные руки и хватались за соседнюю. Они перелетали с ветки на ветку до тех пор, пока все то, что изображало роскошную тропическую и романтическую местность, не превратилось в лохмотья и клочки. Сквозь барабанный бой я услышал крики и стук в дверь зала.

— Нельзя входить! — завопил я в ответ.

Это был хозяин, мистер Гаас.

— Берегите декорации! — взывал он. — Смотрите, чтобы с ними ничего не случилось!

— Постараюсь, как могу! — прокричал я ему в ответ.

Когда от декораций ничего не осталось, дело пошло на лад. Мы пустили в ход весь имевшийся в нашем распоряжении шум, а также палочные удары. Самец схватился за мою бамбуковую палку; я не стал оспаривать у него своей собственности, а сейчас же схватил новую. Он испугался и бросил свою. Погонись за нами с палкой, он, может быть, и остался бы победителем. У этих животных колоссальная сила, но они совсем не умеют пользоваться ею. Мы порядочно устали, когда наконец загнали их в клетки. Для тропиков дело было слишком горячее. Оранги пили большими глотками воду, ели плоды хлебного дерева и говорили «уф», как будто они здорово повеселились.

Вышли они из клеток — по крайней мере самец — очень простым способом. Он нашел в одной из досок клетки расщелину и начал забавляться, раздирая ее своим клыком; после этого он еще отодрал кусок щепки и еще, и еще — и так буквально прогрыз доску. Тогда он сломал ее. Влезая на другую клетку, он, может быть и случайно, открыл дверную петлю.

Я с удовольствием соображал, что никаким клыком нельзя расщепить бамбук. И вообще я был совершенно спокоен за те клетки, которые мне приготовили люди Омара. Конечно, я понимал, что, если бы взрослый самец пустил в ход свои мощные руки, не удержались бы никакие ратановые веревки и все полетело бы к черту. Но орангутанги не пускают в ход руки, они не умеют драться руками и наносить удары вперед. Их способ нападения таков: они тащат к себе и кусают жертву. Когда они ломают ветви, чтобы строить себе площадки для спанья, то и это они всегда делают движением к себе — притягивая ветку. Они не ломают их, как это делает человек. Потом они с неимоверной быстротой кое-как укладывают их крест-накрест на ветвях дерева. Но меня всегда удивляло не то, что они делают, а то, как мало они умеют делать, несмотря на свою чудовищную силу. Даже в неволе, когда их дрессируют, они выучиваются очень туго. Шимпанзе можно научить многому, чего никогда не одолеет орангутанг.

Омар приготовил по тому образцу, за постройкой которого я лично наблюдал, несколько ловушек из бамбука, а также и клеток для пойманных животных. Потом я вернулся в кампонг Мунши, чтобы посмотреть, как у него идут дела. Я был очень обрадован: там меня уже ожидал великолепный дымчатый тигр, о котором я мечтал. Если бы я увидел его в зоологическом саду, я принял бы его с первого взгляда за мексиканскую дикую кошку. Но он был темно-серого цвета с неправильными черными полосами, тогда как у мексиканской кошки полосы обыкновенно идут кругами и сходятся в центре в пятно вроде цветка.

Пятнистый (дымчатый) тигр — самое большое животное кошачьей породы на Борнео, но он не больше леопарда и не очень свирепого нрава. Я знал жену одного капитана, которая держала такого тигра у себя в доме. Она получила его тигренком. Он, правда, ходил всегда в ошейнике и на цепочке, но только потому, что был очень падок до кур, во всем остальном с ним обращались как с большой кошкой. Он и вел себя как кошка. Он мяукал, ложился на спину, чтобы ему погладили брюшко, мурлыкал, когда был доволен, и выгибал хвост, если слишком близко подходили к его еде.

Мунши поймал для меня великолепный экземпляр. Впоследствии мы отправили его в Австралию.

Между пойманными Мунши животными была еще длинноносая обезьяна. Она была ростом в два с половиной фута, а нос у нее был длиной в целых три дюйма. За всю мою долголетнюю работу я только четырех таких обезьян поймал. Они самые боязливые из всей обезьяньей породы, не исключая гиббонов; и у них очень некрасивые морды и скверный характер. Даяки считают их потомками людей, убежавших в леса, чтобы избавиться от налогов и податей.

Люди Мунши поймали для меня еще нескольких бинтуронгов, полдюжины мышиных ланей — самых маленьких ланей в мире (эти крошечные создания не бывают больше девяти дюймов вышиной), двух «медовых медведей» (местное хищное животное величиной с кошку, с длинным, выдвигающимся далеко вперед языком, который служит ему для того, чтобы опустошать ульи диких пчел) и множество других небольших зверьков.

Когда я осмотрел всех попавшихся зверей, то некоторых пришлось подстрелить за негодностью, а остальных я поручил заботе Мунши, указав, как с ними надо обращаться, и опять отправился вверх по реке Меларир к Омару, чтобы закончить свою ловлю орангутангов. Работа ловушек была превосходной. Юсуп взял на себя ответственность за каждую из них. Когда я расхвалил их, он был очень горд и доволен. Пока я пробовал, как поднимаются и опускаются дверцы, он не спускал с меня глаз. Я сказал ему по-малайски: «Идут свободно, как текучая вода».

Он понял мои слова и громко рассмеялся от радости.

Установка ловушек в джунглях заняла у нас целый день. Мы не выбирали такого дерева, где орангутанг уже устроил себе платформу, вроде гнезда, для ночлега; но дерево все же должно было быть поблизости от такого ночлега и, кроме того, иметь удобное разветвление, чтобы привязать ловушку. Обычно Юсуп первый находил подходящее дерево. У него точно был какой-то инстинкт, который вел его. Как только он нападал на такое дерево, он приставлял к стволу свой длинный бамбуковый шест с зарубками и взбирался по нему, как кошка. Трое или четверо мужчин следовали за ним. Потом на ратановых веревках втаскивали на дерево клетку, дверцей внутрь. Ловушка укреплялась так прочно, будто она выросла на этом дереве. Потом ее замаскировывали листьями и ветками и прикрывали зеленью и ползучими растениями. После этого Юсуп привязывал внутри какой-нибудь плод и открывал дверцу. Ловушка была готова.

Я задумал сперва устроить из наших ловушек, так сказать, даровые рестораны. Я полагал, что ни один орангутанг не отважится войти в ловушку, пока не увидит, что другие обезьяны делают это и выходят целыми и невредимыми. Обезьяны никогда никаких своих открытий не проделывают молча, наоборот, сопровождают все свои действия громкой болтовней. Их крики наверно привлекут внимание орангутангов, рассчитывал я. А когда орангутанги заинтересуются нашими клетками, они живо прогонят остальных обезьян. Итак, мы поместили семь таких ловушек на протяжении всего полумили. Мы каждый день осматривали их, и если плода не оказывалось, подвешивали новый. Как-то, во время одного из моих обходов, я завидел в листве ржаво-бурую шкуру старого оранга. Он сидел скорчившись на ветке, держась за другую ветку одной рукой. Я видел, что в свободной руке у него шевелилось что-то живое. Он сидел около птичьего гнезда: очевидно, он поймал птицу. Он перебрался повыше и устроился понадежнее. Потом сверху начали сыпаться перышки, а затем и кости. Он съел птицу.

Я слышал, что оранги едят птиц, но не верил этому до сих пор. Я делал опыты в своем сингапурском зверинце: клал орангам в клетки и сырое, и вареное мясо, они не дотрагивались до него. Может быть, если бы я предложил им живую птицу в перьях, они бы соблазнились ею. Когда старик заметил, что я стою тут и наблюдаю за ним, он заворчал, показав мне все свои некрасивые зубы, и прыгнул прочь.

Когда наши плоды начали регулярно исчезать — настало время по-настоящему оборудовать наши ловушки. Срезаны были все ветки, мешавшие дверцам двигаться, и повешены были свежие плоды. Юсуп всегда настаивал на том, чтобы самому влезать в ловушку, схватывать плод и проверять, хорошо ли действует дверца. Самой трудной ловушкой была та, в которой мы вешали гуавы. Гуава имеет крепкие плоды, которые не скоро портятся. Орангутанги очень разборчивы по отношению к фруктам: они, например, никогда не дотронутся до неспелого плода. Юсуп привязывал гуавы к ратановым веревкам и развешивал их фестонами. Он не старался, чтобы они имели естественный вид. Ловушка была не на дереве гуавы. А животные в диком состоянии осторожны только там, где сама природы учит их быть настороже.

На следующий день мы нашли дверцу этой ловушки захлопнутой. Юсуп влез на дерево и заглянул в ловушку. Он не закричал громко, потому что это было строго запрещено, но по движениям его стройного тела я уже видел, что он в восторге. И неудивительно, когда клетку опустили, оказалось что у нас двойная добыча: в ловушку попалась самка орангутанга с детенышем, который прижимался к ее груди. Я был в таком же восторге, как и Юсуп. К тому же я знал то, чего он не знал, — это будет особенно ценная парочка для продажи.

Все были в восторге. Клетку опустили, привязали к ней шесты для переноски и торжественно понесли ее в кампонг, где добычу ожидала большая удобная клетка. Ее стенки были сделаны из тонких стволов молодых деревьев, обтесанных и врытых в землю, потолок был также из жердей, а над клеткой — и над этой и над другими — был устроен навес с крышей из тростника, чтобы защитить пленников от солнечного зноя, дождя и росы.

Мне стоило больших трудов удержать туземцев от разных поступков, которые могли бы напугать моих орангов. Первые дни неволи были трудными как для животных, так и для меня.

Я узнал, что туземцы совершенно не понимают заботы о животных. Поэтому я прибегнул к маленькой хитрости. Я начал хвататься за голову обеими руками и попросил Омара сказать людям, что у туана больные уши и что для него всякий шум — все равно что раскаты грома… После этого в кампонге стало тихо, как в пустой церкви.

Когда самку орангутанга с детенышем заперли в клетку, она пришла в неописуемое бешенство. Ее рот все время искажался злобной гримасой. Я отправил всех прочь и поручил ее заботам того старика, который во время фейерверка издавал воинственный клич.

Никому не позволялось подходить даже к забору, которым мы обнесли навес. Пленнице давали кипяченую воду, но еды пока не давали. Этому я выучился с моими зверями: если сразу дать пойманному животному пищу, то в девяти случаях из десяти оно будет отказываться от еды, капризничать и скучать. Но если ему дать хорошенько проголодаться и тогда накормить, оно будет есть и сразу повеселеет. В скором времени наша пленница привыкла к своему старому сторожу и даже привязалась к нему. Она перестала сердиться. Но она никогда не была так весела, как другие породы обезьян, попавшие в неволю.

Позднее я поместил в соседнюю с ней клетку небольшого орангутанга, пойманного при очень странных и страшных обстоятельствах, укрепивших меня в моем мнении, что орангутанги — животные общественные, а не одиночные.

Если охотник идет с ружьем и, завидев оранга, выстрелит в него, то больше он уже ни одного оранга не увидит. После хотя бы одного выстрела их не найти. Они словно по волшебству исчезают в джунглях. Но моя тихая работа их не пугала. И мне случалось их видеть группами — по восемь, десять, даже по двадцать штук; пока мы не поймали молодого оранга, о котором упоминал, я не разделял уверенности туземцев, что оранги — опасные звери, даже когда на них не нападают. Мне предстояло еще многому научиться.

В этот день мы отправились из кампонга в количестве шестнадцати человек. Надо было осмотреть много ловушек, и мы разделились на группы. Омар и еще шесть человек пошли со мной. Мы миновали две пустых ловушки. В третьей оказался хорошей величины самец. Как раз когда мы стали спускать клетку наземь, мы услыхали крики о помощи. Двое туземцев прибежали к нам и, задыхаясь, объяснили что-то; я не понимал их взволнованных слов. Они были в крови и изранены, так как кинулись напролом через чащу джунглей, не обращая внимания на колючки и шипы. Я уловил имена Юсупа и Абдула. Омар перевел мне их слова: Юсуп и Абдул были убиты.

Старейшина ударил тревогу, выкрикивая странные слова, кончавшиеся чем-то вроде воинственного клича даяков: это означало, что он сзывает всех, кто услышит.

Тем временем, немного отдышавшись, прибежавшие стали рассказывать на своем резком даякском наречии, а Омар переводил мне на малайский язык. Оказалось, что их группа с Юсупом во главе напала на занятую ловушку. Юсуп быстро взобрался на дерево. Он заглянул в щели и крикнул вниз, что оранг попался совсем молодой. Потом начал своим парангом разрезать ратан, державший клетку. Раньше, чем остальные успели влезть к нему на дерево, мать пойманного детеныша, прятавшаяся в верхних ветках, кинулась на него и вонзила острые зубы ему в плечо.

Он схватился за клетку, которая свалилась вниз, увлекая его и самку оранга в своем падении. Юсуп ударился головой о землю, а клеткой придавило его тело. Товарищи поспешили к нему на помощь, с криками они вонзили свои копья в самку оранга. Абдул стоял под деревом. Совершенно неожиданно, без какого бы то ни было крика или звука, на несчастного спрыгнул огромный самец-орангутанг и свалил его на землю, прокусив ему горло, и затем, сдавив огромными лапами голову, убил его.

Оставшиеся в живых думали, что джунгли полны орангутангами. Однако, несмотря на страх и утомление, они отправились с нами на место катастрофы. Омар шел во главе. Я за ним с ружьем наготове.

Внезапно старейшина остановился и указал вперед. Я увидел картину, которую никогда не забуду. Под клеткой, упавшей дверцей вниз, лежало бездыханное тело Юсупа. Раненая самка трясла перекладины клетки и старалась высвободить своего детеныша. Самец скакал по трупу Абдула. Он схватил лапой густые волосы даяка и приподнял его голову с земли. Я прицелился и уложил его на месте. Раньше чем я успел прицелиться в самку, она сама упала и издохла от ран. Мы починили ловушку, которая была сильно повреждена, и взяли детеныша орангутанга с собой. Убитых Юсупа и Абдула мы на носилках донесли до окраины джунглей. Там, по моему совету, и схоронили их, зарыв глубоко в землю.

Это двойное несчастье переполнило меня чувством невольной вины. Юсуп совершенно не берегся. Он взобрался на дерево, даже не посмотрев, нет ли поблизости других орангутангов.

Но ведь он исполнял поручение белого человека, а белый человек был волшебник… Юсуп встретил свою смерть потому, что слишком верил в мое могущество; эта вера возникла в нем, боюсь, благодаря чуду с красными и зелеными огнями.