Глава одиннадцатая
ЦИРКИ НА ЗАПАДЕ И НА ВОСТОКЕ

В результате моей удачной охоты на Суматре мой зверинец в Сингапуре был переполнен, несмотря на то что помещение было очень просторное. Прежде тут были конюшни со множеством стойл, построенных по четырем сторонам открытого двора, представлявшего квадрат в сто футов, с хорошим колодцем посредине. Налог на воду в Сингапуре очень высок. Животные много пьют, и, кроме того, их необходимо содержать в чистоте. Колодец был важным приобретением. Легко было превратить все это место в помещение для диких зверей, ожидающих своей очереди быть проданными. С одной стороны шли клетки для больших и малых животных кошачьей породы, с другой — легкие клетки для обезьян и птиц, а с третьей — стойла для слонов, ланей, буйволов и носорогов. Дом, где жили мои шесть туземных помощников, тоже выходил во двор. Все они жили здесь со своими семействами. Нельзя сказать, чтобы место было тихое, но у малайских женщин крепкие нервы, а ребятишки не променяли бы этого места на дворец: подумайте, все равно что жить в цирке. Каждый день цирк! Мой собственный дом был как раз за стойлами. Я так привык к постоянному шуму, что не замечал его, разве только когда заслышу какой-нибудь тревожный рев или вой. Туристы и английские обитатели Сингапура часто навещали нас, и мы были им очень рады. Но туземцы и китайские кули пришли бы к нам целыми толпами, если бы мы не назначили входную плату в «дуа сен» (два цента).

Выручка шла на покупку сырого мяса для кошек, а то, что оставалось сверх этого, — поступало сторожам. Они были искусными «зазывателями», а так как мой дом помещался в самом городе, то поток туземцев и китайцев почти не прекращался, причем сторожа наловчились проводить публику по зверинцу так быстро, что те, уходя, опять возвращались, приводя с собой приятелей и не жалея заплатить еще два цента, чтобы лишний раз взглянуть на виденные мельком диковины. Китайские кули смотрели, разинув рты, и восклицали «уэ!», что у них означает крайнее удивление.

Любимцем публики была Тимар, маленькая слониха, дитя нашего зверинца. Имя это ей дали в честь Тимар, сестры султана и первой жены Тунку-Безара. Тимар была исключительная женщина, а наша маленькая Тимар — очаровательным слоненком. Ей было всего восемь месяцев от роду, и в обычных условиях жизни она была бы еще сосунком. У нас она питалась главным образом рисом, мягкой сердцевиной банановых веток, нарезанной мелкими кусочками, и самими бананами. Я особенно внимательно наблюдал за ее режимом. Она играла во дворе и постоянно шалила и проказничала. Она очень любила лестницы, вечно взбиралась по моей лестнице и старалась забраться ко мне в дом. Я ее не пускал, но жены моих сторожей были более гостеприимны, и я сильно подозреваю, что они приглашали Тимар к себе играть с детишками.

Когда мне нечего было делать, я забирал Тимар в тень около моего дома и дрессировал ее. Я заказал для этого очень прочный стул и стол. Я сажал слоненка на стул перед столом, а на стол ставил колокольчик с деревянной ручкой. Потом заворачивал хобот слоненка вокруг ручки и дергал хобот взад и вперед. Когда раздавался громкий звонок, я давал Тимар кусок сахару. Она визжала от удовольствия, так ей нравилась эта игра. Я повторял это подолгу, пока мне не надоедало, потом объявлял: «Довольно на сегодня!» Но куда бы я ни пошел, я видел хоботок, который махал мне и приглашал: «Давай играть!» На другой день, улучив свободную минуту, я выносил на двор стул и стол. Тимар сразу прибегала ко мне. Для нее эти предметы ясно означали куски вкусного сахара. Я держал в руке хлыстик, но никогда не наказывал Тимар. Опять ставил на место стол и колокольчик, сажал ее на стул, и начиналась настоящая игра в терпение, «пасьянс», как это называют: обвернуть хоботок кругом ручки — звонок — кусок сахару. Обвернуть хоботок — звонок — кусок сахару. Дорого бы я дал, чтобы иметь возможность просто сказать: «Тимар! Позвони — получишь сахару». В один особенно душный день я прервал игру на самом интересном месте и загляделся на крутой лобик Тимар, стараясь представить себе, что происходит в ее мозгу. Как вдруг услыхал слабый звонок. Тимар наскучило ждать меня, и она сама позвонила. С тех пор она усвоила себе, в чем суть игры.

Она была прямо влюблена в собственный голос. Стоило ее немножко подразнить, как она начинала кричать. И распевала же она!

Я очень полюбил ее и надеялся выдрессировать так, чтобы она не только умела проделывать разные штуки, но делала бы их сознательно; так выдрессировать, чтобы можно было рассчитывать на ее повиновение (это самый последний и самый трудный шаг в дрессировке животных). Я работал с ней всего недели три, а диплом получить ей нельзя было раньше месяца, как вдруг в город приехали «Летучие Джорданы». Старший из братьев Джорданов только раз увидел Тимар и сейчас же спросил, не продается ли она.

— Здесь все животные для продажи, — ответил я.

Он и торговаться не стал; немедленно вынул пятьсот мексиканских долларов, которые я спросил за нее, и отдал мне. Тимар стоила этого. Мне было очень больно расставаться с ней, а маленькая дочурка моего главного надсмотрщика доплакалась до того, что захворала.

Этим самым «Летучим Джорданам» я хотел оказать еще услугу. С ними был артист-велосипедист. Как-то я увидел, как он в бильярдной комнате гостиницы размахивает большой пачкой банкнотов. Я отвел его в сторону и сказал:

— Хотите получить добрый совет? Отдайте эти деньги на сохранение в контору гостиницы: их запрут в несгораемый шкаф. У нас в Сингапуре есть китайские воры, которые у вас сумеют собственные глаза украсть, если вы зазеваетесь.

— Слушайте, Майер, — ответил он, — я всю жизнь скитаюсь по миру, и никогда еще меня не обокрали. Не такой я человек, чтобы нравиться карманным ворам!

Несколько дней спустя у него из-под подушки ночью выкрали все деньги. Он пошел, купил револьвер и лег спать с револьвером под подушкой. Наутро исчез и револьвер.

Он рассказывал мне об этом хриплым шепотом; веки у него были совсем красные.

— Вам нечего стыдиться, — утешил я его. — В Сингапуре это вещь обычная. Тут, например, как-то судья разбирал дела при полицейском управлении. Вошел китаец и начал возиться с большими стенными часами, которые там висели, будто чинил их. Он так шумел, что судья заорал на него: «Да возьми ты эти часы и убирайся!» Китаец взял их, и с тех пор только его и видели!

Эта история очень утешила велосипедиста, и он рассказывал ее с увлечением всем и каждому.

Еще до моего отъезда в Сингапуре была реорганизована система тайной полиции, так что было совершенно невозможно узнать, кто сыщик, а кто нет. Любой туземец, прикрытый только куском ткани кругом бедер, мог оказаться «мата глап» (темным глазом), как малайцы называют сыщиков. Но предприимчивым ворам все-таки было раздолье благодаря тому, что правительству требовалось большое число рабочих, и воры могли выдавать себя за рабочих.

Инспектор Джонс рассказывал мне, например, следующий факт. Раз в центральное управление полиции явился наряд китайцев-рабочих с инструментами и лестницами. Они взобрались на металлическую крышу дома, отодрали ее, свернули, свалили и увезли на повозках с собой. Она была сделана из сплава свинца и меди и представляла большую ценность как материал для джонок (китайских лодок). Воры заменили снятую крышу каянгом, чтобы защитить дом от дождя, и прошла целая неделя, пока полиция спохватилась, что у нее украли крышу над головой.

К тому времени крышу давно переплавили и продали. Полицейское управление находилось в руках европейцев. Кто из них мог сказать, которые из кули были ворами? Все кули для них были на одно лицо. По словам инспектора Джонса, они казались одинаковыми не только европейцам, но и местным полицейским — мата-мата (глаз да глаз) закона.

— Как-то, — рассказывал мне инспектор Джонс, — туземному полицейскому поручили отвести партию арестованных китайцев из суда в тюрьму. По дороге один из них убежал. Тот, не долго думая, обернулся, схватил за шиворот первого попавшегося китайца, проходившего мимо, и таким образом привел в тюрьму необходимое количество арестованных.

Я видел, как туземный полицейский вел в Сингапуре группу арестованных китайцев — по трое или четверо в ряд, связанных за косы. Полицейский держал их за концы кос и гнал перед собой как скотину. Для вора коса представляет большое неудобство: если он бросится бежать, его легко схватить за косу и поймать. Поэтому воры часто втыкают в свою косу булавки и кривые шпильки, чтобы тот, кто схватит ее, сейчас же выпустил ее из рук; или же смазывают косу жиром, так что она становится скользкой, как угорь.

Однажды рано утром, на рассвете, я услыхал, что кто-то кричит изо всей силы: «Мата-мата!» Я высунулся из окна и увидел моего соседа Ламберта, содержателя каретного заведения, который тоже высунулся из своего окна. Но кричал и звал полицию не он. Ламберт начал звать свою собаку и тут я понял, в чем дело. Наверху находился Ламберт, внизу — пес его, огромная охотничья собака, а между ними двумя — китаец, стоявший на бамбуковых ходулях, с помощью которых он забрался в дом Ламберта. Он еще держал в руках узел с награбленными вещами. Собака поджидала вора, чтобы вцепиться в него. Он не мог двинуться ни взад, ни вперед и начал звать полицию на помощь. Меня взял такой смех, что я ничего с собой не мог поделать. Наконец появился полицейский, Ламберт отозвал своего пса, и «чинка» повели в тюрьму.

Обыкновенно считается, что Восток в смысле разных «трюков» перещеголял всех мировых мошенников. Но мои цирковые наблюдения научили меня, что содержатель доброго старого американского цирка заткнет за пояс любого китайского вора в умении приобрести денежки и не угодить в тюрьму. Самый ловкий из всех, кого я знал, был старый Поджи О'Брайан. Поджи походил на деревенского фермера и одевался под фермера, за исключением торжественных дней, когда он носил бриллиантовые пуговицы на жилетах. Когда его цирк по дороге переезжал через мост, где берут пошлину за переезд, каждый из правивших фургонами должен был указать назад большим пальцем и сказать:

— Хозяин едет сзади, он уплатит.

И Поджи, наконец, появлялся в своем шарабанчике, запряженном старой клячей, а рядом с ним восседала его верная Мэри, ни дать ни взять, добрая фермерша с виду.

Сторож у заставы спрашивал:

— Это ваш цирк проехал?

Поджи сплевывал и свирепо смотрел на него.

— Неужто мы с моей старухой похожи на этих проклятых цыган?

Собиратель пошлин неизменно извинялся перед ним, а Поджи величественно махал рукой и отвечал, проезжая: «Ничего, ничего!» Сборщик оставался поджидать хозяина цирка…

Старый Поджи находил, что деньги надо добывать какими бы то ни было способами и копить их на черный день во что бы то ни стало. Одним из его способов добывания денег было предоставление концессий карманным ворам. Трое-четверо его знакомцев-воров работали у него в цирке. Он их не выдавал, а они за это отсчитывали ему половину выручки. Как-то появилась шайка, не привыкшая к обычаям Поджи. После первого представления они передали ему всего десять фунтов. Поджи фыркнул, но принял. На следующий вечер еще десять фунтов. И на следующий то же самое. Поджи был вне себя.

Когда публика выходила из палатки, он стал у входа на лимонадную стойку и громогласно обратился к присутствующим:

— Леди и джентльмены, — завопил он, — до меня дошли слухи, что в цирке завелись карманные воры. Осмотрите свои карманы, леди и джентльмены, и если у вас чего-нибудь недостанет, скажите мне; я постараюсь разыскать виновных.

Один из членов шайки, глядя на него во все глаза, пробормотал:

— Что вы затеяли?..

Поджи нагнулся к нему:

— Пора вам утекать, вот что… Надоели вы мне с вашими десятью фунтами!

Поджи редко засиживался на одном месте дольше дня и, уезжая, оставлял за собою целую массу неоплаченных счетов. Раз он чуть было не попался. Это было в Трое, в штате Нью-Йорк. В то время как он раскидывал там свою палатку, явился шериф. Шериф намеревался описать за долги все, что только возможно.

Но старый Поджи рявкнул на него:

— Видите медную доску на фургоне со зверинцем? И вот ту, на клетке?.. Кажется, на них ясно написано: «Собственность Адама Форпау-младшего». Если бы на слона можно было прибить медную доску, то на ней тоже стояло бы «Собственность Адама Форпау-младшего»… Палатка? Палатка принадлежит моей жене Мэри.

— Что же принадлежит вам?

— Билеты и четыре шеста.

Шериф взбесился. Лицо у него стало грозное. Поджи решил его задобрить:

— Вот что, господин шериф, — сказал он, — вы нам разрешите устроить парад с барабанным боем по всему городу. Вернувшись, мы дадим представление на славу, и вы наложите арест на всю выручку до последнего цента. Идет?

Шериф успокоился, и Поджи торжественным парадом повез весь свой цирк, кроме билетов и четырех шестов. Парадное шествие двинулось кругом всей Трои — за Трою — за пределы штата — прямо в Медвилль, в Пенсильвании. Это был самый длительный парад на нашей памяти!

Когда кто-нибудь из сотрудников просил у Поджи денег, Поджи всегда требовал отчета, на что он собирается истратить деньги. Один сотрудник как-то ответил ему: «На рубашки и носки».

Поджи воскликнул: «Вы меня удивляете!.. Мало, что ли, у нас веревок для сушки выстиранного белья?»

Людей Поджи прижимал, но зверей он содержал хорошо, а своего единственного слона кормил с утра до вечера. Заботы о слоне доказывают, что Поджи был умен: слон — главный актер настоящего цирка. Я говорю, конечно, об азиатском слоне. Африканский слон совсем другое животное: не так умен, длинные ноги, длинные отвислые уши, вообще некрасивый и неуклюжий. Слон из Азии — лучший товарищ. Дрессировка добродушного азиатского слона для меня игра, а не работа. Часто бывает, что самый легкий для дрессировщика и для животного трюк публике кажется самым трудным.

Один из наиболее распространенных трюков — слон становится на голову. Зрелище это удивительное и всегда вызывает бурю аплодисментов; но даже и глупые животные — какими в большинстве случаев бывают слоны — легко выучиваются этому трюку. Сперва слона подводят к стене и плотно прислоняют к ней так, чтобы он чувствовал, что для его большой тяжести есть надежная опора. Передние ноги ему спутывают. К задним ногам прикрепляют канат с блоком. Голову прижимают к полу, а задние ноги и туловище постепенно приподнимают с полу. Это работа трудная, потому что вес у слона огромный. С каждым днем его поднимают все выше и выше. Когда он привыкнет к этому, с передних ног снимают путы. Потом наступает наконец минута, когда, почувствовав, что его задние ноги начинают подтягивать кверху, он сам поднимает их. Дрессировщик знает тогда, что игра выиграна. Слон понял, в чем дело. Его ласкают, хвалят и угощают любимыми лакомствами. Он очень доволен собой. Теперь он скоро выучится стоять на голове.

Научить слона садиться еще легче. Обучение требует недель трех — не больше. Слона прислоняют к стене, перед которой ставят стул. Стул должен быть прочен, как скала, потому что слон, на опыте убедившись, что весом он не легенький, страшно боится шатких сидений. Когда его задние ноги коснутся стула, его колют палками и толкают назад, пока он не сядет; при этом командуют: «Садись». Он всегда предпочитает «сесть» раньше, чем его начнут колоть острой палкой. После этого он получает любимое угощение. Мой знакомый слон в виде награды за то, что сядет, получал одну шоколадную конфетку (его ежедневная порция еды весила полтонны!).

Я ненавижу, когда слонов заставляют ложиться. Когда слон ложится в джунглях, к нему сейчас же забираются в хобот и в уши муравьи и всякие ползучие твари, и поэтому он привык думать, что ложиться всегда очень неприятно. Это кажется легким, но обучают лежанию очень жестоко. Слона колют в бок острием, и все в одно и то же место, пока он не ложится инстинктивно, чтобы защитить раненое место. Это очень жестокий способ по отношению к доброму слону, который никогда не сердится на тех, кого знает. В мои былые цирковые дни мне случалось наказать слона во время дрессировки, потом приласкать его, — и я мог лечь прямо перед ним на землю и лежать совершенно спокойно, зная что если кто-нибудь захочет обидеть меня, то поплатится жизнью.

Один мой приятель приучил слона к тому, что как раз перед началом номера слон получал морковь. Раз мой приятель заболел, а заменявший его товарищ забыл захватить морковь. Когда слон вышел на арену, он ясно дал понять дрессировщику: «Моркови нет — и номера не будет!»

— Ради Бога, морковь! — как на крыльях полетело кругом. Публике объяснили в чем дело. Появившуюся морковь встретили шумными аплодисментами.

Этот случай обошелся благополучно. Но раз, в Бингемптоне, в штате Нью-Йорк (я работал тогда в цирке братьев Селльс) случилось, что два слона прямо с ума свели и кассу и дирекцию. Слоны любят воду еще больше, чем малайцы, и великолепно плавают. У нас были два слона — Красавец и Мэм. Они уже больше недели не купались по-настоящему, и вот дрессировщик решил дать им вволю поплавать в реке Ченанго. Это было ошибкой. Красавцу и Мэму слишком понравилось в воде. Они решительно отказывались выйти из реки, и единственным их ответом на зов сторожа были крики восторга. По городу разнеслось с быстротой молнии, что на реке даровое зрелище, какого еще не видывали здесь. Толпы собрались на берегу, любуясь слонами: мужчины, женщины, дети… Красавец и Мэм пускали фонтаны воды из хоботов. Дрессировщик был совершенно беспомощен. Ему оставалось только не отходить от реки, пока слоны не накупались и не вышли на мелководье, тогда он сам полез вброд и загнал их на берег. К счастью, публике захотелось полюбоваться на этих «водяных» животных, и хотя начало представления запоздало, но цирк был переполнен.

Самые ужасные минуты в жизни мне пришлось пережить благодаря одному вполне благонамеренному слону. Это было в Аделаиде, в Австралии, в 1884 году. Я работал тогда в цирке Фрайера, был молод и смел. В один прекрасный день наш режиссер Фицджеральд задал мне вопрос:

— Чарли, хватит у тебя смелости дать слону перешагнуть через тебя?

— Хватит, если у меня в руке будет острый гвоздь.

— Бери хоть целый бочонок гвоздей, если за этим дело!

Я взял гвоздь и отточил его до остроты иголки.

Хозяином слона был португалец Джо Румани. Надо ему отдать справедливость, он был не столько укротитель, сколько дурак. У него была маленькая слониха Мэг. Из этих двоих — дрессировщика и Мэг — весь ум выпал на долю Мэг. Трюк должен был быть таков: я растянусь на песке арены, а Мэг пройдет надо мной во всю мою длину. Мы начали обучать ее на соломенном болване. Она брезгливо приподнимала ноги и ни за что не хотела наступить на него: слоны терпеть не могут становиться на что-нибудь мягкое. Наконец, я сказал Джо, что попытаюсь проделать трюк. Он купил бутылку виски, чтобы отпраздновать это событие после представления, но, помимо моего ведома, от волнения хватил порядочную долю виски до представления. Лежа на спине, на опилках, усыпавших арену, я увидел приближавшегося ко мне Джо, который вел Мэг. Он шел зигзагами и вел слона боком. Единственным необходимым условием для нашего трюка было, чтобы Мэг находилась по абсолютно прямой линии с моим туловищем.

— Веди ее прямо, — одним углом рта сказал я ему так громко, что публика могла услышать мои слова.

Но Джо от радости не слышал ничего. Он поставил слона надо мной, потом потянул вперед. Мэг старалась как могла, но она была в совершенно неправильной позиции. Когда Мэг уже миновала мои ноги, я увидел, что ее правая нога находится прямо над моей головой. Я подумал, что мне пришел конец… К счастью, гвоздь был со мной. Я быстро воткнул его ей в ногу, и она так быстро отдернула ее, что ей удалось только задеть мой лоб и содрать кусочек кожи. Я даже боли не почувствовал, в таком я был состоянии: почти без сознания от волнения. Публика так и не заметила ничего, думая, что все идет как следует. После представления я поговорил с Джо Румани при помощи кулаков. Его отнесли в госпиталь, а я больше в этом номере не выступал.

Слоны редко размножаются в неволе. Единственным исключением из этого правила была Колумбия.

Колумбия была слониха, которая родилась в зверинце Купера и Бэйли. Это был первый случай в Америке. В то время Барнум и Бэйли были соперниками. Барнум прислал Бэйли телеграмму, предлагая ему 100 000 за новорожденного слона. Бэйли сейчас же заказал огромный плакат с копией телеграммы Барнума, и под ней двухфутовыми буквами была надпись:

Барнум таким образом дал своему сопернику в руки необыкновенно выигрышную карту. Колумбия стала козырем в игре. Впоследствии, когда совершилось великое слияние Барнума и Бэйли, она была у них в зверинце. Но, может быть, общее баловство испортило ее, потому что, начиная с двух лет, она стала выказывать признаки скверного характера. И чем старше она становилась, тем хуже шли дела. Она пускала свой хобот в ход главным образом для того, чтобы бить сторожей, причем двух или трех из них серьезно ушибла, а к семи годам ее пришлось держать связанной. Из принципа мистер Бэйли не мог держать у себя слона с таким скверным характером, но из того же принципа он ни за что не продал бы слона: таковы уж были его понятия о чести. Когда Колумбии минуло восемь лет — она была уже почти взрослой к этому времени, — он приговорил ее к смерти… Не нашлось никого, кому можно было бы поручить застрелить ее. Убить слона наповал — вещь нелегкая. Поэтому Колумбию решено было удавить. Ей накинули на шею две веревки, и двух слонов заставили тянуть их в разные стороны. Она умерла по вине своего скверного характера.

Слоны, по моему мнению, самые интересные животные в мире, и они заслуживают серьезного и глубокого изучения. Дрессировка больших животных кошачьей породы — львов, тигров, леопардов — совсем другое дело. Они довольно умны, но им не хватает того желания учиться, той доброй воли, которая есть у слонов. Однако когда они выучатся чему-нибудь, они входят в роль и проделывают свои трюки с удовольствием. По моим наблюдениям, со львом легче справиться, чем с тигром: он ленивее в своих движениях и не такой злой. Но даже льва никак нельзя заставить проделать что-нибудь замечательное. Он прыгает в кольцо и позирует вместе с остальной группой на пьедестале — не больше: царь зверей не царь среди актеров. А проскочить сквозь огненное кольцо хватает храбрости только у взрослых львов и тигров. Громкого холостого выстрела достаточно, чтобы управлять зверями кошачьей породы. Селаданг — единственный зверь, который не боится шума. Всего труднее поддаются дрессировке черные леопарды. Среди них почти нет дрессированных, и очень мало находится сейчас в выучке.

Если бы тигра можно было заставить показать на арене цирка свою силу или длину своего прыжка — это было бы удивительное зрелище. Мне случалось видеть, как тигр после борьбы в джунглях уносил в свое логовище животное весом фунтов в двести. Тигр может прыгать на огромное расстояние. Раз я измерил длину прыжка кенгуру в Австралии, когда он убегал по кустарнику. Прыжок был длиной в тридцать шесть футов. Но тигр без разгона может прыгнуть дальше футов на пять или даже на десять.

Один из красивейших тигров, которого я видел — его звали Раджа, и я не забуду его до моего смертного часа, — принадлежал цирку Хармстона. Хармстон — это восточный Барнум. Он обыкновенно давал представления в Индии, в Сингапуре, затем переезжал в Гонконг, Шанхай, Японию и на Яву. Я его встретил как-то в Калькутте, где был по делу. Почти весь мой досуг я проводил в цирке с Бобом Ловом, директором. Представления давались месяц, причем программа менялась каждую неделю. Иногда какой-нибудь принц или магараджа скупал все представление, и цирк был закрыт для публики. Вот тебе и публичные представления!

Особенно интересными считались те вечера, когда Боб Лов устраивал гонки местных лошадей: пятьдесят рупий — первый приз — получал владелец лошади, которая лучше всех брала препятствия, и еще два приза. Обыкновенно записывались шесть-восемь австралийских лошадей. Публика очень любила гонки.

Странную толпу собирал в свои стены цирк Хармстона в Калькутте! Тут были люди со всех концов земли. Входная плата назначалась от восьми анна до четырех рупий. Вечернее представление начиналось в девять часов. Офицеры и штатские из иностранцев являлись во фраках, по-парадному, и усаживались в ложах, шедших по барьеру арены. За ними находились обыкновенные места, расположенные амфитеатром. Одни стулья были покрыты красным ковром, а другие — нет. Это соответствовало креслам и галерее. В креслах сидели туземцы высшего класса и европейцы, если только они не были в состоянии купить ложу, а на галерее сидел всякий другой народ. Индостанские, магометанские и бенгальские женщины не имели права сидеть там, где мужчины, и должны были закрывать свои лица. Поэтому места для них были отгорожены сеткой, натянутой на бамбуковые колья: она не мешала им видеть все происходившее, но отделяла их от остальной публики, как стеной. Некоторые ложи тоже были завешаны занавесями. Европейские женщины и тамилки сидели рядом со своими мужьями или отцами. Смешивались пестрые кимоно, парижские туалеты, босые ноги, французские каблуки и шелковые чулки, тюрбаны и гладкие непокрытые головы. Представления-гала у Хармстона объединяли всевозможные моды, костюмы и манеры.

Во всех программах и во всех представлениях, как публичных, так и частных, один номер оставался неизменным: австралиец Джордж Кинг и его огромный тигр Раджа. Раджа был ростом в девять футов, восьми лет от роду и весил триста пятьдесят фунтов. Он был очень красивый. День за днем, вечер за вечером, в течение двух лет Кинг входил к Радже в клетку с хлыстом и заставлял его работать. У зверя была худая слава, которую, конечно, из-за выгоды для цирка, еще преувеличивали. Говорили, что он истребитель людей, что он опасен. Я знал наверное, что он убил четырех мужчин. Однако казалось, что Кинг любил Раджу и что тигр платил своему дрессировщику привязанностью. Конечно, Кинг всегда сам кормил тигра. Тот был приучен брать куски сырого мяса у Кинга из рук. Кинг обычно ласкал тигра, пока он ел, потом, приманивая его к самой решетке, чесал у него за ушами. Раджа мурлыкал, мурлыкал, тихо ворчал, потом начинал мяукать, как огромный кот. Потом он ложился на спину и катался, пока Кинг смеясь разговаривал с ним.

Когда Джордж Кинг не работал с тигром, он исполнял в цирке незаметную обыкновенную работу, помогал устанавливать декорации, прибирал зверинец. В цирке все работают усердно. Получал он в месяц сорок фунтов на всем готовом, то есть стол, квартиру и помещение. Но когда он выходил на арену — тут он был и необыкновенный и заметный. Он был высок ростом и красив. Одевался в ярко-красную куртку, расшитую золотом, красные шаровары, высокие сапоги и красную с золотом шапочку.

Однажды он закутил вовсю. В Калькутте много спиртных напитков, и хороших и плохих. Раз по долетевшему до меня запаху я понял, каким сортом вина напивается Кинг. Я сказал ему:

— Кинг, лучше бы вы бросили пить. Иначе вам когда-нибудь не выйти из клетки: вас вынесут оттуда.

Он засмеялся.

— Полно, Майер, я свою кошку знаю от кончика носа до кончика хвоста.

Этот ответ мне не понравился. Когда Боб Лов заключал контракт с каким-нибудь укротителем диких зверей, он всегда заставлял укротителя подписать бумагу о том, что он, укротитель, знает, на что идет, и действует на свой риск и страх. Обыкновенно укротители с легкостью соглашались подписать такую бумагу. Но дело в том, что на земле не существует человека, который знал бы тигра от кончика носа до кончика хвоста, и нет тигра, который знал бы, что может сделать человек. Оба являются загадкой друг для друга. И человек, у которого голова недостаточно ясна, чтобы перехитрить тигра, погиб.

В тот вечер, когда назначено было состязание лошадей, Кинг решил остричь Радже когти. Он привязал тигра к решетке, вытащил его лапу наружу, вынул небольшую острую пилку и начал свое дело. Но он был так сильно пьян, что рука его дрожала, и последний коготь он обрезал слишком близко к мясу. Раджа завыл, а Кинг расхохотался. Когда он отпустил веревки, зверь забился в дальний угол клетки и стал зализывать лапу.

Представление шло очень удачно в этот вечер, и все номера имели шумный успех. Цирк был старого фасона — круглый, так что отовсюду все было хорошо видно. На состязании лошадей выиграл общий любимец, и публика бесновалась от восторга.

После того как состязание окончилось и призы были розданы, на арену вкатили клетку Раджи и поместили ее посреди арены. Клетка состояла из двух частей: большей — где помещался тигр, и меньшей — устроенной так, что укротитель мог пройти в нее через дверцу, затворить дверцу за собой и тогда уже пройти к тигру во внутреннюю дверцу. Когда укротитель выходил из клетки, он всегда шел спиной к зрителям, лицом к тигру, пристально смотря ему в глаза. Боб Лов следил за тем, чтобы по обеим сторонам клетки всегда стояли наготове два человека с длинными острыми железными пиками, на случай, если зверь закапризничает и надо будет помочь укротителю.

В то время как я стоял у входа и разговаривал с Бобом, Джордж Кинг вышел на арену. На его лице играла усмешка, которая что-то не понравилась мне, а его красная с золотом шапочка была ухарски сдвинута набок. Он бил хлыстом по своим глянцевитым сапогам. Его встретили громом аплодисментов, он поклонился, коснувшись своей шапочкой опилок арены, и вошел в первое отделение клетки. Оркестр заиграл тревожную трель, словно ожидая чего-то… Кинг распахнул вторую дверцу, споткнулся, ухватился за решетку и кинулся вперед. Раджа бросился на него, сбил его с ног одним ударом лапы и начал грызть, как крысу. Все это случилось с такой молниеносной быстротой, что люди с пиками на секунду замерли, точно парализованные. Публика закричала. Я никогда не слышал такого странного звука — это было смешение всех человеческих криков вплоть до истерического хохота. Наконец в Раджу вонзили с двух сторон пики. Он забился в угол, рыча и фыркая. Принесли доски, чтобы отделить деревянной перегородкой тигра от его жертвы. Толпа не сразу поняла, что происходит. Кто-то закричал, что клетка сломалась. Началась паника. Мужчины и женщины в беспорядке кидались к выходам, прыгая через скамьи, падая на пол. Замолкший было оркестр заиграл бравурный марш. Кинга вытащили в первое отделение клетки. Он был убит наповал. Молодая девушка в желтом платье выбежала на середину арены. Она вскрикнула, взмахнула руками и замертво свалилась на песок арены.

Я побежал помочь девушке, но двое мужчин опередили меня и уже подняли ее. Не помню, как я выбрался из палатки. Помню только, что помогал нести какую-то англичанку-путешественницу в гостиницу. У нее была шишка на голове, и она была без сознания. Я позвал доктора и потом пошел посмотреть, не надо ли чего Бобу.

Но он не нуждался в помощи. Он запирал цирк на ночь, как будто ничего не случилось. Цирк ничем не удивишь.

Я вернулся к себе и напрасно пытался заснуть. Все время в моей голове вертелась мысль: «И существуют еще такие безумцы, которые воображают, что можно приручить зверя и быть спокойным».