Глава шестнадцатая
ТРЕВОЛНЕНИЯ ТРЕХ ЛЕТ

Вот уже три года, как Соломон и Шеба вошли в нашу жизнь. Иногда кажется — это симптом, общий для всех владельцев сиамских кошек, — что прошли все тридцать лет. За это время у нас в доме произошли кое-какие изменения. Например, Шорти уже нет с нами. Он внезапно умер год назад. Нас замучила совесть — а вдруг причина его смерти в том, что Соломон и Шеба то и дело опрокидывали его клетку? Хотя и казалось, что, очутившись в надежных объятиях кресла и смачно обругивая кошек справа и слева от себя, он получает от этого немалое удовольствие. Но мы все-таки отправили его в министерство сельского хозяйства для вскрытия.

Когда нам прислали результаты, у нас гора спала с плеч. Шорти — хотя непонятно, как он умудрился довести себя до такого состояния на семенах и воде, — скончался от ожирения сердца и увеличения печени. Мы никем его не заменили. С кошками в доме это было бы не честно, да и в любом случае, едва мы с грустью водворили опустевшую клетку в сарай, как Соломон до истечения недели, любознательно обследуя завал всякого хлама, свалился на нее и привел ее в такое состояние, что — как он сам сказал, когда осмотрел повреждения, — поселить в ней птичку было бы бессердечно.

Рыбки у нас остались — хотя и в их жизни не все шло гладко. В прошлую зиму голова и жабры самой крупной были поражены грибком. Две недели, пока все героически питались покупными лепешками, она тоскливо плавала в миске для замешивания теста, наполненной антигрибковым раствором. По истечении этого срока грибок продолжал распространяться, и создавалось впечатление, что с тем же успехом мы могли бы послушаться Шебы — она усердно навещала рыбку каждый день, а убедившись, что миска по-прежнему накрыта сеткой и до нее не добраться, настоятельно рекомендовала нам стукнуть ее по голове и спустить в унитаз. От отчаяния я прибегла к средству, которое вычитала в справочнике: поместить рыбку в раствор обычной поваренной соли (одна чайная ложка соли на кварту воды) и продержать в нем четыре дня, каждый день добавляя по ложке. 

Нашей рыбке это, казалось, большой пользы не принесло — к вечеру третьего дня она лежала на боку, словно бы при последнем издыхании. Тут на Чарльза снизошло озарение: из-за сырой погоды количество соли, которую мы сыпали в миску, было больше предполагаемого, и мы практически живьем засолили беднягу.

В мгновение ока мы переложили рыбку из рассола в теплую, чистую воду. Но она перевернулась брюшком вверх. Мучимые раскаянием, мы просидели до полуночи, по очереди удерживали ее в нормальном положении и за хвост таскали вдоль края миски, пока через очень долгое время наши усилия не были вознаграждены и она сама не изогнула хвостик. Дальше выздоровление пошло гигантскими шагами, и вскоре мы вернули ее в аквариум — грибки исчезли без следа. Впрочем, последнее неточно. Прежде она была вся золотая, а теперь почернела всюду, где соль воздействовала на пораженные грибком места.

Она щеголяла черной головой и черными жабрами, черными кончиками плавников и черным хвостом. «Ну просто толстобрюхая пантера», — сказал Чарльз с хохотом, а Соломон прижал уши и надулся, не сомневаясь, что речь идет о нем. Рыбка изменила и свое поведение, что было даже интереснее. До тех пор мы не знали, к какому полу принадлежат наши рыбки, сонно плавающие в аквариуме.

Они все выглядели совершенно одинаково. Но соляная ванна положила этому конец. Несколько дней спустя водяная пантера, лихо изгибая обольстительный черный хвост, гонялась за девочками как сумасшедшая.

У Соломона и Шебы тоже случались свои взлеты и падения. Шебу не так давно укусил за хвост один из местных котов. Для меня остается неразрешимой тайной, как она подпустила к себе хотя бы на десять шагов такого облезлого кавалера. Она же была такой застенчивой, что закрывала глаза и чуть не лишалась чувств, если на нее смотрели, такую чопорную, что чудилось, будто на ней надеты чепец и митенки. Однако, наверное, даже у нее бывали романтические минуты. И за это она неделю спустя расплатилась нарывом на хвосте величиной с мандарин. Как у нее было в обычае, когда мы отвезли ее к ветеринару, она держалась очень мужественно — с видом беспомощной мученицы, от которого у него буквально слезы на глаза навернулись, позволила вскрыть абсцесс и вколоть пенициллин ей в задик. Он сказал, что мы должны неделю следить, чтобы отток гноя не закрывался, и дважды в день вкладывать в разрез пенициллиновую капсулу. «Некоторые кошки, — сказал он, — задали бы нам жару, но с этой милой малюткой (тут Шеба томно ему ухмыльнулась — как, скорее всего, ухмыльнулась и коту, перед тем как он вцепился ей в хвост), — с этой милой малюткой у нас, конечно, не будет никаких хлопот.

Его бы устами! Шеба и красивый молодой ветеринар — это было одно, Шеба и мы — это было совсем другое. Ему разрешалось рассечь скальпелем полтора дюйма ее хвоста: она лишь томно на него взирала. А нам достаточно было достать флакон деттола, и она уже кометой неслась вверх по холму к дому священника, умоляя побыстрее ее спрятать — мы подвергаем ее пыткам.

И, как будто этого было мало, Соломон два дня спустя повстречал на дороге того же самого кота, двинулся на него, вытягивая шею, точно страус, когда всякий разумный представитель семейства кошачьих поторопился бы улизнуть. Ну и получил когтями по скуле. Царапина была крохотной, но попытка ее обработать стоила таких усилий, что возня с хвостом Шебы казалась в сравнении райским блаженством. Она-то была маленькой и хрупкой. Если нам удавалось запереть ее в доме, то при содействии старика Адамса мы обычно оттесняли ее в какой-нибудь угол и оказывали ей медицинскую помощь — даже распластавшись на животе под столом на манер вратаря, взявшего мяч. Но Соломон был такой могучий, что мы и втроем не могли с ним сладить. Справочник рекомендовал брать непокорного кота за шкирку и крепко прижимать к столу. Только у Соломона шкирка была такой просторной, что он свободно в ней вертелся, и это приводило к поразительным результатам: пока мы держали его за загривок, он лежал на спине и размахивал лапами во все стороны. Чтобы как-то с ним справиться, мне приходилось на четвереньках возить его по полу, точно котенка, и, улучив удобный миг, прижигать царапину деттолом.

Они, естественно, полностью выздоровели к тому моменту, когда прибыли напольные часы. Мастер, приглашенный установить эту махину, только засмеялся, когда я попросила привинтить их к стене, чтобы кошки не опрокинули. «Этому старинушке никакие кошки не страшны», — заявил он, нежно поглаживая ореховый футляр. В старину вещи делали на совесть.

Бесспорно. Часы, доставшиеся нам после смерти брата бабушки, принадлежали моему прапрадеду, и им на своем веку довелось попутешествовать: дела семейной пароходной компании потребовали, чтобы он несколько лет прожил в Нью-Йорке, а его сын занимался овцеводством на Ла-Плато. «Дважды огибали мыс Горн и могут похвастать не одним шрамом!» — говаривал прадедушка, после того как тоска по доброму старому английскому пиву и парочке викторианских полицейских, которые привозили его домой на тачке, когда двери трактира закрывались на ночь, понудила его вернуться на старости лет в родные места. Шрамы сохранились. Глубокие щербины в основании, полученные во время шторма, когда они сорвались с креплений и ударились о рундук, как постоянно ударялся сам прадедушка. Однако ни прадедушка, ни мыс Горн не подвергали бедные старенькие часы такому возмутительному обращению, какое они терпели от лап этих кошек.

Едва мастер повесил гири, заботливо прицепил маятник и удалился, как они набросились на часы, словно бригада демонтажников. Шеба воссела наверху, негодующе чихая, потому что обнаружила трещинку, в которую набилась пыль, а Соломон, после бесчисленных налетов на кладовую натренировавшийся открывать любую дверь или дверцу, засунул голову внутрь, наблюдая за работой механизма. Все прочие интересы были забыты. На время они даже остыли к тому, чтобы рвать дорожку на лестнице или сидеть на капотах. Чуть часы начинали бить, как они опрометью неслись в прихожую — а вдруг механизм вываливается? Когда я заводила часы, Шеба свешивалась сверху и подцепляла стрелки, а Соломон с торжествующим воплем прыгал мне на спину, перебирался на голову и присоединялся к сестрице.

Когда гири были подняты, меня разбирали опасения, что центр тяжести часов сместился и Шеба, прыгая на них со шкафчика, как нерестящийся лосось, может их опрокинуть. А когда гири опускались, я боялась за Соломона — в эти дни целиком мы его видели редко: только две тонкие темные ноги и длинный хвост свисали из часового футляра. Так вдруг он запутается в цепочках и его затянет вверх? Я так тревожилась, что, уходя, принимала меры, чтобы не рисковать ни часами, ни кошками. Теперь, когда мы куда-нибудь собирались, не только все шпингалеты завязывались веревочками, а лестница застилалась газетами, но я перепоясывала часы толстой веревкой, чтобы Соломон не мог открыть дверцу, и подтаскивала к ним тяжелое кресло, чтобы Шеба их не опрокинула.

В конце концов мы подобрали ключ к дверце, а часы Чарльз привинтил-таки к стене. Однако не раньше, чем деревня в очередной раз убедилась, что мы совсем свихнутые. Обычно, возвращаясь, я первым делом приводила прихожую в пристойный вид, но как-то вечером почувствовала себя такой усталой, что оставила все, как было. Ну и, естественно, именно в этот вечер одна из деревенских старушек зашла за пожертвованием на благотворительные цели. Я поспешила объяснить, почему у подножия лестницы громоздятся газеты, часы оригинально обвязаны веревкой и подперты креслом, но ее лицо продолжало хранить странное выражение, тем более что в эту минуту киски ужинали на кухне и не давали о себе знать. Но оно стало даже еще более странным, когда, вернувшись через полчаса за конвертом с деньгами, она убедилась, что я ни в чем не уклонилась от истины. На часах восседала, точно косоглазая сова, сиамская кошка, а сиам, сунув голову в дверцу, делился своими наблюдениями за работой механизма.

Впрочем, деревня не нуждалась в дополнительных доказательствах, что у нас не все дома. Улик за три года набралось предостаточно. В частности, по утрам, когда нам надо уехать пораньше, я мчусь по дороге в домашнем халате с кошачьей корзиной в руке и заливчиво лаю. Корзину я беру потому, что физически невозможно нести на руках двух сиамов, извивающихся, как взбесившиеся угри. Тогда, если мне удается нагнать их, Шеба отправляется домой в корзине, а Соломон, слезливо причитая, что Именно в Это Утро Он Хотел Быть Лошадью, мешком висит у меня на спине. Лаю я потому, что (иногда) удается внушить им, что где-то поблизости бегает собака, и тогда они останавливаются. А в халате я потому, что за ними надо бросаться сразу же, едва они исчезнут, и к тому времени, когда я кончу одеваться, они уже будут весело прогуливаться в соседней деревне.

Объяснять все это соседям — напрасный труд. Они просто считают нас сумасшедшими. Как и двое пеших туристов, которым я однажды явилась в халате из леса наподобие Тарзана. Я и сейчас вижу, какие у них были лица, когда я скользила вниз по крутой грязной тропинке, отчаянно цепляясь за ветки, чтобы удержаться на ногах, а последние несколько ярдов съехала на обтянутых пижамных штанами ягодицах. Я объяснила, что ищу сиамскую кошку. И делу нисколько не помогло, что именно в эту секунду из нашей калитки небрежной изящной походкой вышли две сиамские кошки и осведомились тоном скорбного изумления, с какой стати я сижу на дороге, а они уже давным-давно ждут меня в саду.

То же самое произошло и когда Шеба, прогуливаясь по коньку крыши после дождя, поскользнулась на мокрой черепице и перепугалась до полусмерти. Никто не подошел посмотреть, что случилось, пока она, окаменев от ужаса, сидела на коньке и взывала к Чарльзу спасти ее, а внизу на лужайке ей сочувственно подвывал Соломон, и каждая черточка его треугольной темной морды говорила о самых дурных предчувствиях. Не было никого, чтобы помочь нам, когда наконец, убедившись, что она действительно сама оттуда не спустится, мы кое-как втащили на склон за коттеджем длинную приставную лестницу, а оттуда перекинули ее на крышу. Но едва Чарльз добрался туда и тоже уселся на коньке, как долина внезапно закишела любопытными зрителями. Старик Адамс, направлявшийся в трактир, ученики школы верховой езды, выехавшие на утреннюю разминку, и отряд бойскаутов, прибывший на автобусе для экскурсии на природу. И опять-таки не было никакого смысла объяснять, почему он очутился там. К этому времени Шеба спокойненько сама спустилась с крыши и весело гонялась на лужайке за Соломоном.

Разумеется, иного от сиамских кошек и ждать нельзя, но все это даром не проходит. Три года назад у меня не было ни единого седого волоса. Ну, а Чарльз... Пока я дописывала эту последнюю главу, он опять скатился с лестницы.

И тем не менее мы ни за что с ними не расстались бы. Вообразить коттедж без сиамских кошек теперь столь же невозможно, как прежде — без белки. Когда я пишу эти строки, они спускаются с холма. Шеба печатает шаг впереди — ее голубые лапки ступают уверенно и твердо, словно она — сержант женской вспомогательной части на параде. Соломон плетется позади, иногда останавливается понюхать маргаритку или поглядеть через плечо, нет ли там чего-нибудь интересного, а потом бежит догонять ее на длинных тощих темных ногах. Еще минута — и они взлетят вверх по лестнице, остановятся на пороге бок о бок и уставятся на меня с таким подозрением, будто это я, а не они оставила мячик на лестнице, чтобы Чарльз на него наступил. Так пусть же — даже Чарльз, который осторожно смачивает в ванной холодной водой свои синяки, говорит, что полностью со мной согласен, — так пусть же они подольше будут такими же.