Глава девятая
Про древесного дикобраза и благочестивого муравьеда

Минуло совсем немного времени с тех пор, как мы обжили индейскую хижину в краю ручьев, а она уже в результате бурной деятельности превратилась в сплошной зверинец. По двору невозможно было пройти, чтобы не наступить на обезьянку. Тут были и капуцины, и саймири, и мармозетки, и паки. Чтобы они не очень-то путались под ногами, мы привязывали их к колышкам. Интерьер хижины был заполнен сооруженными на скорую руку клетками; одних из них, прицокивая, бегали взад-вперед агути на своих ножках, похожих на оленьи; в других фыркали, словно поросята, броненосцы; тут и кайманы, и игуаны, и анаконды, и даже пара маргаев — маленьких лесных кошек с красивой пятнистой шкурой. В специальном ящике с маркировкой «ОПАСНО!» обитали три куфии, едва ли не самые ядовитые змеи во всей Южной Америке. Со стен хижины рядами свисали мешки с лягушками, жабами, мелкими ящерицами и змеями. Были у нас и блестящие колибри, со стрекозиным дрожанием порхавшие вокруг кормушек, куда им наливали нектар, и попугаи макао, одетые в яркие, кричащие наряды, точно на карнавале; они переговаривались между собою басистыми голосами, к которым примешивались квохчущие и повизгивающие голоса попугаев помельче; были в нашей коллекции и солнечные цапли в оперении осенних тонов. Когда они расправляли крылья, на них вырисовывался странный узор в виде глаза. В общем, красота, конечно, неописуемая, но хлопот с этим зверинцем полон рот. И если уж признаться, мы чувствовали, что достигли той степени насыщенности, когда отправляться за новыми «экземплярами» уже просто не хочется. А раз так — сматывай удочки, вернее сети и прочие снасти, пакуй пожитки и переправляй животных в базовый лагерь. По правде говоря, ни я, ни Боб не горели желанием немедленно покинуть край ручьев, потому что сознавали, что совершить еще одну дальнюю экспедицию перед окончательным отъездом из Гвианы нам уже не успеть. Здешний школьный учитель — наш добрый гений, неустанно трудившийся над пополнением нашей коллекции — посоветовал нам «под занавес» съездить в одно отдаленное индейское поселение, где, как он уверял, можно будет раздобыть немало интересных экземпляров. Что ж, мы с Бобом решили — попытаем-ка счастья, съездим туда, куда советуют, — а потом уже окончательно упакуемся и вернемся в Джорджтаун.

…Одна из самых замечательных черт в характере аборигенов — нежные чувства, которые они питают к животным. Каких только самых диковинных созданий не встретишь у них в селениях! Тут и обезьяны, и попугаи, и туканы, и масса других прирученных диких зверей! Впрочем, прежде чем впадать в умиление от такой любви индейцев к животным, следует вспомнить: большинство первобытных племен, обитающих в глуши ли джунглей, на просторах ли саванны, ведут суровую борьбу за существование, и, как правило, их интерес к животным диктуется чисто кулинарными соображениями. И как винить их за это! Жизнь в тропиках отнюдь не рай земной, как это представляется по голливудским фильмам про Тарзана. Если вы думаете, что стоит в джунглях протянуть руку, и диковинные плоды сами посыплются, то это горькое заблуждение. И тем более удивительно, что при всем при том многие индейцы держат животных именно в качестве домашних любимцев, лаской и нежностью приручают их и не всегда охотно — даже когда мы предлагали хорошее вознаграждение — расстаются с ними.

Школьный учитель разыскал двух дюжих гребцов-индейцев, которые взялись отвезти нас на каноэ в это селение. Когда в одно прекрасное утро они появились перед нашей хижиной, мы спросили, далеко ли до деревни и в какой срок мы обернемся туда и назад. Ответ был весьма неопределенным: мол, до деревни недалеко и поездка много времени не займет. В шесть часов вечера того же дня, все еще на пути домой, я вспоминал их ответы и думал, какие разные представления мы и индейцы вкладываем в понятия «недалеко» и «недолго». Но утром-то мы этого еще не знали, а потому с легким сердцем тронулись в путь. Мы даже не взяли с собой провиант, потому что — как я объяснил недоумевавшему по этому поводу Айвену — рассчитывали вернуться к обеду.

Нашим средством передвижения было длинное, глубоко сидящее каноэ. Мы с Бобом сидели посредине, гребцы — по одному на носу и на корме. Пожалуй, едва ли есть лучший способ получить наслаждение от края ручьев, чем странствовать по нему в каноэ. Ни звука, кроме ритмичного, словно удары сердца, плеска весел. Время от времени у одного из гребцов душа просит песни, и он затягивает короткий, живой, хотя и несколько грустный, мотив, который обрывается так же внезапно, как и начинается. Он отзовется эхом над залитой солнцем водой — и опять тишина, порою нарушаемая раскатом брани вполголоса — это Боб или я защемили пальцы между веслом и бортом каноэ. Дело в том, что мы добровольно предложили гребцам помощь, когда те устанут; после часа работы, когда на руках вздулись первые пузыри, я все отчетливее стал понимать, что гребля на долбленом каноэ требует куда больше сил и сноровки, чем я предполагал.

Милю за милей наше суденышко плавно скользило вниз по течению. Словно в знак приветствия, над нами склонялись деревья в уборе из орхидей, накладываясь филигранным мерцающим силуэтом на темно-лазоревое небо. Их диковинные, ажурные тени, ложившиеся на воду, создавали представление, будто каноэ скользит по наборному паркету, инкрустированному черепаховыми панцирями. Время от времени поток разливался, затопляя обширные участки саванны, так что над водой поднимались лишь золотистые верхушки трав. Но как-то, проплывая мимо незатопленного участка, я заметил, что трава примята, и притом вмятина имеет форму правильного круга. От нее тянулся извилистый след — такой след не мог возникнуть сам собою, здесь явно кто-то побывал. Один из гребцов разъяснил нам — здесь отдыхала анаконда, и притом необыкновенно крупная, если судить по следу.

Правда, в душу понемногу начало закрадываться беспокойство: вот уже три часа, как мы в пути, а все никаких признаков не то что деревни, но и вообще человеческого жилья! Зато жизнь животного мира била полным ключом. Вот мы проплываем под огромным деревом в мантии из золотых и белых орхидей, рассыпавшихся по его стволу и веткам. На нем резвится стайка из пяти туканов — прыгают, снуют между ветвей и вообще наслаждаются жизнью! Но вот мы подошли поближе — они сперва уставились на нас, а затем задрали свои тяжеленные клювы и пронзительно, с хрипотцой, затявкали, будто стая пекинесов-астматиков. В сплетении тростников и веток мы увидели тигровую выпь, стоявшую неподвижно на небольшой глинистой отмели. Оперение у этой птицы оранжевое с желто-коричневым, по нему пробегают шоколадные полосы — расцветка и в самом деле почти как у тигра. Мы проплывали так близко, что я едва не зацепил ее веслом, но она продолжала стоять неподвижно все то время, пока мы были у нее на виду — видимо, она полностью полагалась на свою шикарную защитную окраску.

В одном месте протока разливалась столь широко, что образовала целое озеро овальной формы; но воды в нем совсем не было видно под сплошным ковром из водяных лилий — целый луг розовых и белых цветов возвышался над лоснящимися зелеными листьями. Нос каноэ с мягким хрустящим шелестом пробивал себе путь сквозь эту массу цветов, и мы чувствовали, как длинные гибкие стебли лилий цепляются за дно нашего долбленого суденышка, словно стремясь помешать его дальнейшему продвижению. По мостикам из листьев убегали от нас спугнутые нами яканы, трепыхая своими ярко-желтыми крыльями; вот из камышей с шумным плеском вырвалась пара мускусных уток и полетела над лесом, тяжело взмахивая крыльями. Вот перед носом каноэ выпрыгнула какая-то крохотная рыбка; там небольшая тонкая змейка блаженно отдыхает, свернувшись на согретом солнцем листе лилии; при нашем проявлении она распрямилась, точно часовая пружина, и соскользнула в воду. Воздух вибрирует от звона крыльев множества стрекоз. Каких тут только нет — и золотые, и голубые, и зеленые, и алые, и бронзовые. Они то взмывают ввысь и зависают над вами, то ненадолго присаживаются на листья лилий, смешно подрагивая слюдяными крылышками.

Но вот каноэ снова нырнуло в основное русло, и, проплыв еще этак с полмили, мы, к нашей радости, услышали звонкие голоса и смех, эхом разносившиеся среди деревьев. Мы скользнули под тень заросшего берега, а затем повернули в крохотную бухту, где, наслаждаясь теплой водой, плескалась группа индианочек — они брызгались, хохотали и щебетали, словно стая пташек. Когда мы вышли на берег, прелестниц обнаженный рой, расточая улыбки, обступил нас стеною смуглых тел, и мы всей гурьбой отправились в деревню, болтая и весело смеясь. Деревня скрывалась за полосою деревьев и насчитывала семь-восемь больших хижин — вернее, покатых навесов из пальмовых листьев, каждый из которых покоился на четырех столбах. Пол в хижинах был приподнят на два-три фута от земли, чтобы его не заливало во время паводка. Несколько гамаков да один-два железных котла — вот и все убранство подобного жилища.

Нам навстречу вышел вождь — немолодой, изборожденный морщинами человек, который энергично пожал нам всем руки и повел нас в одну из хижин. Рассевшись, мы минут пять молча улыбались друг другу — обычно ведь, когда у компании нет темы для разговора, болтают о чем угодно, но тут мы просто не знали, с чего начать. Наконец вождь племени решил сломать лед — не переставая восторженно улыбаться, он отдал краткое распоряжение одному из юношей, и тот, мигом вскарабкавшись на соседнюю пальму, принес нам пару кокосовых орехов. Вождь тут же срезал с них верхушки и церемонно вручил нам — мол, вы устали с долгого пути, так утолите жажду! Залпом выпив содержимое, я запрокинул голову, чтобы насладиться последними каплями сладкого кокосового молока, как вдруг увидел на балке под потолком до того странное животное, что рассмеялся. И тут я получил хороший урок — либо ты пьешь из кокосового ореха, либо хохочешь, а попробуй смешать два этих занятия, последствия будут самыми плачевными. Поперхнувшись и закашлявшись, я воздел руку к потолку. К счастью, вождю дополнительных объяснений не потребовалось — он забрался в гамак, дотянулся до балки, схватил животное за хвост и стащил вниз. Пока животное тащили за хвост, оно отчаянно вырывалось и верещало.

— Вот те на! — сказал Боб, когда животное повернулось мордой к нему. — Это еще что такое?

Его удивление было не напрасным; вождь держал за хвост одно из самых смешных созданий, каких только можно вообразить.

— Это, — сказал я, все еще прокашливаясь, — не кто иной, как дикобраз-пимпла.

Да, это был сюрприз! Мне слухи о пимпле уже набили оскомину: в каких бы местах мы ни останавливались в Гвиане, в разговорах с охотниками непременно всплывала пимпла: раньше или позже отважные ловцы неизменно задавали мне вопрос, нужна ли мне пимпла, и, слыша мой непременный утвердительный ответ, клялись мне ее раздобыть. Но на том дело и кончалось. Охотники уходили, выкинув из головы данное мне обещание, — так я и оставался без пимплы и без надежды ее получить. Кто забыл, напомню: пимпла — это древесный дикобраз, а дикобразы, вообще-то говоря, обычные в этих местах животные и довольно легко даются в руки. Я уже начал недоумевать, почему никто не несет мне обещанную пимплу, и даже слегка поднял закупочную цену, но этим и ограничился. Дикобраз есть дикобраз, думал я, и вообще не сказал бы, чтобы я питал особую любовь к этой семейке. Знал бы я с самого начала, какие это прелестные и обаятельные создания, я приложил бы все силы, чтобы раздобыть несколько штук! Больше даже, если бы мне приносили их мешками, то и тогда я скупал бы всех подряд — до того неотразимое впечатление они на меня произвели.

Вождь опустил дикобраза на пол, и тот тут же сел на задние лапы и уставился на нас исполненными доброты глазами — зрелище было до того забавное, что мы с Бобом чуть не лопнули от смеха. Размером он был со скотчтерьера и сплошь покрыт длинными острыми иглами — черными и белыми. У него крохотные толстые лапки и длинный пушистый цепкий хвост. Но что более всего покорило наши сердца, так это его мордашка — точь-в-точь как у знаменитого покойного комика У.-К. Филдса, разве что с иголками. А так все то же: и пухлый шмыгающий во все стороны нос, и маленькие хитренькие глазки — полные, если приглядеться, невыплаканных слез…

Глядя на нас со всей проницательностью, дикобраз сжал свои крохотные передние лапки в кулачки, как у боксера, и закачался на месте, словно только что получил нокаут. Ну, думаю, сейчас упадет, а я шутки ради посчитаю: раз, два, три… пять… десять… Но нет! Словно позабыв о роли боксера-чемпиона, он сел на свои толстенькие окорочка и принялся тщательно вычесываться. Его нос, как и всегда, вертелся и шмыгал, а на морде было написано, что ее обладатель находится наверху блаженства. В общем, с меня было достаточно одного взгляда на эту потешную морду, чтобы я до конца моих дней сделался поклонником пимпл. Естественно, я без звука уплатил вождю запрошенную сумму.

Древесный дикобраз, по моему мнению, единственный настоящий комик из всего животного мира. Вы спросите: а как же обезьяны? Но мы потому-то и считаем их смешными, что видим в них, как в кривом зеркале, карикатуру на самих себя. Могут быть забавными утки, но это их исключительно врожденное свойство. По-разному потешают нас и некоторые другие животные. Но скажите, есть ли еще такой зверь, кроме древесного дикобраза, который не только родился со всеми атрибутами клоуна, но и использовал бы их столь искусно! Всякий, кому выпадет счастье наблюдать повадки дикобраза-пимплы, готов будет поклясться — зверек знает, что он забавен, и знает, как играть, чтобы заставить всех смеяться! Большой шмыгающий нос картошкой, за которым почти не видно крохотных слезливых глазенок с вечно застывшим в них слегка недоуменным выражением, плоские шаркающие задние лапы — вылитые клоунские ботинки, волочащийся хвост. Ну кто скажет, что это не клоун? Главное, что из любой ситуации он умеет выжать юмор до последней капли. Ну, скажем, делает какую-нибудь очевидную глупость — и при этом смотрит таким простодушным взглядом, что тебя разбирает смех, — и одновременно берет жалость к этому неуклюжему, спотыкающемуся, наивному зверьку. Не в этом ли суть комического искусства, чаплинской гениальности? Ты и растроган повадками этого странного существа и смеешься над ним.

Кстати, я не зря упоминал о боксерских задатках моего нового приобретения. Однажды мне и в самом деле пришлось наблюдать боксерский матч двух пимпл. Встреча была энергичной, оба соперника демонстрировали волю к победе. Но ни один из них не только не причинил другому травмы, но неизменно сохранял добродушное выражение интереса к другому, с толикой удивления. В общем, редко где увидишь столь забавное зрелище. А еще мне довелось видеть, как этот зверек играл косточкой манго. С виду неуклюжие такие движения, кажется, что он ее вот-вот уронит — а вот поди ж ты. Куда до него цирковому клоуну! И вообще мой дружеский совет всякому профессиональному комику — заведите себе дикобраза-пимплу! Понаблюдайте за ним десять минут — и вы научитесь большему, чем в самой лучшей цирковой и эстрадной школе за десять лет.

Расплатившись за дикобраза, мы знаками объяснили вождю, что желали бы посмотреть и других животных, которые найдутся в деревне. Вскоре мы стали обладателями четырех попугаев, одного агути и молодого боа-констриктора. Тут пришел отрок лет четырнадцати. В руке у него была палка, на конце которой висело нечто мохнатое. Я поначалу даже подумал, что это кокон какой-нибудь гигантской бабочки. Но, приглядевшись, понял: нет, брат, поднимай выше! Это было существо, о котором я так давно мечтал…

— Что это? — спросил Боб, который по выражению моего лица понял, что нам подвернулось нечто замечательное.

— Один из родичей Эймоса, — радостно ответил я.

— А именно?

— Двупалый карликовый муравьед. Помнишь, я говорил, что давно хочу такого.

Существо было дюймов шести в длину, коротконогое и толстенькое, как котенок, одетое в густую шелковистую рыжеватую шубку, мягкую, как кротовый мех. Оно держалось на ветке, уцепившись за нее когтями странной формы и обвив вокруг нее свой длинный хвост. Стоило мне дотронуться до его спины, как оно мгновенно приняло необычную позу: выпустив ветку из передних лап, выпрямилось, удерживаясь только хвостом и задними лапами, а передние воздело в воздух, как перед прыжком с большой высоты в воду. В этой позе оно и застыло. Но стоило мне вновь дотронуться до него, как животное ожило: по-прежнему прочно удерживаясь на ветке, оно всем телом упало вперед, рубанув передними лапами воздух. Окажись моя рука на пути его могучих, под стать тигриным, когтей, у меня навечно остался бы шрам на запястье — и то считал бы, что дешево отделался. После этого муравьед снова выпрямился и застыл неподвижно, словно часовой, заступивший на пост. Воздевая к небу лапы, он словно взывал ко Всевышнему о помощи и защите — вот откуда пошло его местное название «Слава те Боже».

Это крохотное создание сулило столько чудесных открытий, что я почел наилучшим немедленно оставить все прочие дела и погрузиться в размышления над загадками зверька, между тем как Боб отправился на экскурсию по деревне в сопровождении вечно улыбающегося вождя. Я с полчаса пристально разглядывал муравьеда, а вокруг меня кружком стояли безмолвные индейцы, наблюдая за мною с серьезным, сочувствующим выражением, как бы вполне понимая и одобряя мой интерес к крохотному животному.

Первая загадка, которую мне хотелось разгадать, — приспособленность его лап к жизни на деревьях. Розовые подушечки его задних лап были вогнутыми, так что легко облегали ветку дерева, а все четыре пальца, почти одинаковой длины, плотно сжатые, заканчивались длинными когтями. Таким образом, когда животное хватало ветку задней лапой, вогнутая подушечка, пальцы и кривые когти обнимали ее почти полным кольцом, обеспечивая сильный и надежный захват. Весьма своеобразными были и передние лапы: кисть загибалась вверх от запястья, а оба когтя были загнуты вниз, к ладони. Эта пара длинных, тонких, но очень острых когтей могла вдавливаться в ладонь по тому же принципу, что и лезвия перочинного ножа. Лучшего хватательного органа и не придумаешь — а ведь он служит еще и отличным оружием защиты, — буду долго помнить, как он чуть было не пустил мне кровь! У него короткая розовая морда, которую я даже назвал бы не лишенной изящества, и маленькие заспанные глазки. Ушей почти не видно среди мягкой шерсти. Движения — кроме, конечно, моментов атаки — очень медлительны, а манера ползать по веткам, цепляясь за них когтями, делала его похожим скорее на ленивца-лилипута, нежели на муравьеда. Будучи исключительно ночным животным, он в дневное время, естественно, чувствовал себя не лучшим образом и желал больше всего на свете, чтобы его оставили в покое и дали поспать. Поэтому, высмотрев все, что пожелал, я поставил палку в угол, и зверек, по-прежнему цепко сжимая ее, тихо заснул, отнюдь не предприняв попыток удрать.

Как раз в этот момент вернулся Боб, явно весьма довольный собой. Он нес на плече палку, на конце которой болталась видавшая виды корзина.

— Ну как, налюбовался своим приобретением? — спросил он. — Гляди-ка, что я раздобыл, пока ты здесь пялился. Если бы я вовремя не подоспел, хозяйка скушала бы его за милую душу, — конечно, если я правильно понял ее намерения.

Редкостный экземпляр оказался молодым — всего каких-нибудь два фута длиной — электрическим угрем, который отчаянно извивался в корзине. Я был очень рад удаче моего друга, потому что это был единственный электрический угорь, которого нам пока удалось раздобыть. Похвалив Боба за старание, которое сослужило такую службу нашей коллекции, я собрал весь наш странный ассортимент покупок, и мы направились к каноэ. Там мы поблагодарили вождя за помощь, щедро одарили улыбками пришедших проводить нас сельчан, сели в каноэ и оттолкнулись от берега.

Я поместил всех животных на носу и сел рядом с ними. Боб и оба гребца сидели сзади. Дикобраз-пимпла позабавил нас тем, что мастерски исполнил кекуок вверх и вниз по черенку моего весла, а затем свернулся калачиком у меня в ногах и уснул. Что касается благочестивого муравьеда, то он так и застыл в своей богомольной позе, как всегда накрепко вцепившись в свою палку, которую я поставил на носу лодки на манер рострального украшения старинного корабля. Внизу под ним в своей корзине ерзал электрический угорь, не теряя надежды найти щелку и улизнуть.

Лучи заходящего солнца золотили и полировали до ослепительного блеска водную гладь и заливали светом лес, так что зелень листвы приобретала какие-то невиданные на земле оттенки, а усыпавшие деревья орхидеи выглядели как драгоценные камни. Где-то вдали начала свой вечерний концерт стая рыжих обезьян-ревунов — громоподобный каскад звуков, словно доносящихся из потустороннего мира, усиливался и отзывался эхом в лесных глубинах. От этого безумного, дикого рева застывала в жилах кровь — так, должно быть, кричит толпа линчевателей, видя, что жертва удирает от нее. В Гвиане нам часто доводилось слушать концерты ревунов, в основном вечерами и ночами. Однажды я был разбужен неведомым гулом в два часа пополуночи и спросонья решил, что надвигается буря, прорываясь сквозь лесные чащи. Но Бог милостив — оказывается, не буря, всего-навсего концерт обезьян.

Но вот песнь ревунов стихла, и над протокой снова воцарилась тишина. Под сводами склонявшихся над водою деревьев стало совсем сумрачно, и вода, потеряв свой янтарный оттенок, стала гладкой и черной как смоль. Усталые и голодные, мы с Бобом гребли в каком-то полусне, мурлыкая себе под нос в аккомпанемент песням гребцов-индейцев и ритмичным ударам их весел. Воздух, теплый и сонный, был напоен запахами леса. Мерный плеск весел и бульканье воды производили успокаивающий, почти гипнотический эффект, и мы стали безмятежно клевать носом. И тут, в этот чарующий сумеречный час, когда все вокруг дышало миром и покоем, когда мы, знай себе, расслабились в плавно скользящем каноэ, случилось непоправимое: угорь удрал-таки из корзины.

Возможно, я так и прозевал бы этот момент, если бы не пимпла, который вдруг полез по моей ноге и, пожалуй, добрался бы до самой головы, если бы я ему это позволил. Схватив дикобраза, я передал его сидевшему за мною Бобу и попросил подержать, а сам принялся осматривать нос каноэ, чтобы выяснить, что же испугало пимплу. Я глянул вниз, и — вот те на! — прямо к моим ступням по наклонному днищу лодки, извиваясь, ползет угорь! А знаете, когда змея (или электрический угорь, разница тут небольшая) ползет вам прямо под ноги, все мускулы вашею тела среагируют так, что и представить себе трудно. Я сейчас уже не припомню, как сработали мои мышцы, но, в общем, я каким-то образом убрался с его пути. Когда я снова приземлился на дно каноэ, то увидал, что угорь направляется прямиком на Боба.

— Берегись! — завопил я. — Угорь сбежал!

Прижав дикобраза к груди, Боб попытался вскочить на ноги, да так и шлепнулся на спину на дно каноэ. Не знаю — то ли угорь сам был слишком напуган, чтобы всадить в Боба электрический заряд, то ли у него просто был отключен ток, но факт остается фактом: беззвучно, как струя воды, угорь проскользил мимо отчаянно дергавшегося, как под напряжением, распростертого тела моего приятеля и устремился к первому гребцу. Тот явно разделял наше нежелание вступать в тесный контакт с электрическими угрями и по мере приближения к нему вышеназванной твари выказывал все большее стремление покинуть судно. В результате попыток каждого из нас оказаться как можно дальше от угря каноэ бешено раскачивалось и грозило опрокинуться. Боб попытался встать и, ища опоры, схватился за дикобраза. Его крик ужаса и боли был воспринят мною как сигнал, что угорь повернул назад и атаковал его с тыла. Видимо, так же понял это и дикобраз, который снова полез по моей ноге, норовя вскарабкаться на плечо. Если бы первого гребца подвели нервы и он действительно выпрыгнул бы за борт, вслед за ним в воду полетели бы и все остальные со всем нашим живым грузом; но положение спас второй гребец, словно укрощение электрических угрей было для него излюбленной забавой. Наклонившись вперед, он придавил тварь лопастью весла ко дну каноэ, а затем энергичными жестами дал мне знак, чтобы я бросил ему корзину. И без того ветхая, она теперь вообще приказала долго жить: пытаясь увернуться от ее обитателя, я ненароком рухнул на нее коленями. Каким-то хитроумным манером второй гребец засадил-таки угря в корзину — у всех гора с плеч свалилась, и все стали одаривать друг друга хоть и деланными, но улыбками. Спаситель мигом сунул корзину партнеру, тот — Бобу, принявшему ее явно без особой охоты, и в тот момент, когда Боб, от греха подальше вытянув руки вперед, собирался вручить корзину мне, у нее вывалилось дно.

Угорь стукнулся о борт каноэ, точно крокетный молоток. В глазах его блеснула вода, и тут его счастливо осенило: второго такого шанса уже не будет! Плюх — и исчез в темных глубинах протока.

Боб взглянул на меня.

— Значит, не судьба, — сказал он. — А впрочем — уж лучше туда, чем сюда.

Честно говоря, я тут же согласился с ним.

…Когда мы выгребли на финишную прямую, было уже совсем темно. Мы плыли по ковру из звезд; бежавшая от носа лодки легкая рябь заставляла их плясать и колыхаться. В воздухе стоял хор звенящих голосов лягушек и сверчков — казалось, будто это наступили полночь или полдень в часовом магазине, когда все механизмы заиграли свою песнь. Еще один поворот — и вот перед нами возникла хижина, из окон которой струился манящий желтый свет. Каноэ с мягким шелестящим вздохом ткнулось в песок, как будто вместе с нами вздохнуло с облегчением, что вернулось. Забрав животных, мы, словно два привидения в лунном сиянии, побрели к хижине по мягкому песку. Мы были усталыми, голодными и расстроенными: мы знали, что это был наш последний поход по волшебному краю ручьев и что скоро нам в обратный путь.