Весной на старых стенах и возле пыльных тропинок можно увидеть много интересного: нужно лишь уметь смотреть. Маленькие пучочки былинок вдруг начинают шевелиться, а потом — ползут. Что это значит? Внутри пучочка — гусеница маленькой бабочки психеи-мешочницы одноцветной. Пучок былинок — ее переносный дом, обитый изнутри шелковой тканью. Из домика высовываются только голова и грудь с шестью ножками. При малейшей тревоге гусеница прячется в домик.

В апреле я нахожу на моей каменной стене домики одноцветной мешочницы. Гусеницы неподвижны: скоро начнут окукливаться. Воспользуемся этим свободным временем, чтобы рассмотреть пучок былинок. Жилье гусеницы — довольно правильная постройка длиной около четырех сантиметров. Былинки и обрывки, из которых она составлена, прикреплены спереди, свободно торчат сзади. Кусочки тоненьких мягких стебельков, кусочки листьев злаков, щепочки — вот из чего построен домик гусеницы. Когда не хватает подходящих стебельков, гусеница берёт куски сухих листьев. Такой дом был бы плохой защитой от солнца и дождя, если бы его стены состояли только из такой дырявой покрышки. Передняя часть домика особенная. Здесь нет ни стебельков, ни кусочков листьев, ни других грубых материалов: они мешали бы движениям гусеницы. Эта часть постройки — нежное шелковое горлышко, утыканное только маленькими деревянистыми частичками: укрепляя горлышко, они не вредят его гибкости. Очевидно, это очень важная часть постройки: я нахожу ее у всех видов мешочниц. Такая же шелковая ткань заканчивает домик сзади, но здесь она измятая, неровная.

Снимем, одну за одной, все былинки, прутики с шелковой подкладки. Их число очень различно: мне случалось насчитывать по восемьдесят штук и даже больше. Когда снимешь все это, то остается цилиндрический чехол из плотной шелковой ткани. Внутри он гладкий и прекрасного белого цвета, снаружи — тусклый и шероховатый. Вся постройка состоит из трех слоев: тонкого атласного внутреннего, затем — из ткани с примесью деревянистых частичек и, наконец, — наружного из былинок и прутиков.

У различных видов мешочниц разные и домики, но они всегда состоят из указанных слоев. Домик гусеницы мешочницы поздней лишен назади шелкового придатка. У мешочницы малой домик чуть длиннее сантиметра: дюжина гнилых стебелечков, собранных вместе и прикрепленных параллельно, да шелковый чехол изнутри — вот и вся постройка.

Малая психея часто встречается в конце зимы на стенах и в трещинах коры старых деревьев. Она и доставила мне первые сведения из истории этих странных бабочек. В апреле я собираю множество домиков этой психеи. Я не знаю, чем питается ее гусеница, но сейчас мне и не нужно знать это. В домиках, снятых со стен и с коры, по большей части находятся куколки, а им не нужна еда.

Первые самцы выходят в конце июня. Оболочка куколки остается всунутой в домик. Бабочка вышла через заднее отверстие чехлика. Иначе и быть не могло. Перед окукливанием гусеница прикрепила домик к коре передним концом, и здесь выход наружу оказался закрытым.

Одетые в скромный пепельно-серый наряд, самцы едва крупнее мухи. Они очень изящны, их крылья окаймлены волосистой бахромой, а усики — великолепные перистые султаны. Самцы кружат под колпаком, ползают по земле, бьют крыльями. Они суетятся возле некоторых чехликов, ничем не отличающихся от остальных. Садятся на них, ощупывают усиками. Очевидно, здесь жилища самок. Но самки не выходят из своих домиков: они остаются внутри, у окошечка на свободном конце чехлика. Самец — снаружи, самка — внутри домика, между ними — окошечко. Так происходит свадьба у этой бабочки.

Я спешу перенести в стеклянные трубочки несколько домиков, в которых были только что отпразднованы свадьбы. Проходит несколько дней, и затворница выползает из своего убежища. Ах, до чего она убога! Трудно представить себе столь жалкую бабочку. Нет крыльев, нет даже шелковистого пушка на теле. Только на конце брюшка — валик из грязно-белого бархата, из которого торчит длинный яйцеклад: плотный футляр и выдвигающаяся из него мягкая и гибкая трубочка.

Маленький, толстенький, некрасивый червячок — вот как выглядит самка мешочницы.

Самка корчится, скрючивается, схватывает ножками задний конец шелкового чехла и погружает яйцеклад в его отверстие. У этого отверстия — слухового окошка домика — много назначений: сюда откладываются яйца, отсюда же в будущем выползут гусеницы.

Самка долго остается неподвижной и скрючившейся на свободном конце своего жилья. Она откладывает яички в только что покинутый домик. Проходит часов тридцать, пока она закончит откладывание яиц и вынет яйцеклад из окошка. Пушком с бархатистого кольца на брюшке она затыкает отверстие в домике — закрывает слуховое окошко. Мало того, она прикрывает вход в домик и собственным телом. Скорчившись, она умирает на пороге своего жилища, тут же, у самого входа в него.

Теперь вскроем чехол. В нем — оболочка куколки. Она набита яичками, только что отложенными самкой. Я вынимаю из чехла эту оболочку, наполненную яичками, и кладу ее в стеклянную трубочку. Так мне будет удобнее следить за событиями, которые вскоре начнутся.

Проходит немного дней, и в трубочке появляется многочисленное семейство. Гусенички вылупились так быстро, что я прозевал эти минуты. Молоденькие гусенички уже успели одеться в чепцы из белой ваты, но надетые не на голову, а на заднюю часть их тела. Они проворно ползают, высоко подняв свои белые чепцы. Мне хочется узнать из какого вещества изготовлены эти чепцы, и увидеть, как ткут гусенички свою первую одежду. Оболочка куколки еще не совсем опустела: в ней копошится порядочно гусеничек, еще голых, без чепцов. Они крошки — едва в миллиметр длиной. Я переношу гусениц в чепцах в другое помещение, а в трубке оставляю только совершенно голых.

На другой день запоздавшие гусенички покидают оболочку куколки. Ни одна из них не обращает внимания ни на тонкую оболочку куколки, ни на пушок, которым она выстлана изнутри, а из него можно было бы изготовить прекрасную одежду. Гусенички ползут к грубому чехлу из прутиков. Они торопятся: прежде чем выползти наружу и начать поиски пищи, надо одеться. И вот гусенички набрасываются на остатки чехлика. Они скоблят прутики, работая челюстями, выглядящими большими ножницами, с пятью крепкими зубцами на каждой стороне.

Смотрю в лупу. Мне приходится задерживать дыхание: иначе опрокинешь, а то и совсем сдунешь этих крошек. Если мне хочется рассмотреть гусеничку получше, я беру ее при помощи иголки, смоченной слюной. Прилипшая к концу иглы гусеничка бьется, корчится, съеживается и становится совсем маленькой, хотя она и без того крошечная. Она старается спрятаться в свой чепчик, который пока прикрывает только ее зад.

И эта точка живет, она деятельна, умеет ткать. Только что родившись, она умеет из лохмотьев, оставленных умершей матерью, изготовить себе одежду. Что же такое инстинкт, если он вызывает сложную деятельность в подобной крошке, в почти «атоме»?

В конце июня появляются взрослые одноцветные психеи. Большинство домиков этих бабочек висит у меня на сетке проволочного колпака. Самцы вылетают первыми. Они порхают под колпаком летают от одного чехлика к другому. Найдя чехол с самкой, самец усаживается на него, трепещет крыльями. Свадьба такая же скромная и незаметная, как у малой психеи. Очень подвижные самцы живут недолго. Под колпаком остаются только самки.

Не всем самкам довелось справлять свадьбы: самцов оказалось меньше. Утром, когда солнце осветит и прогреет проволочный колпак, из чехла выползает что-то вроде гусеницы. Это не гусеница, а самка. Ее время подошло, а самца нет, и она отправляется на поиски будущего супруга. Несколько часов самка висит, высунувшись из чехлика. Увы! Под колпаком не осталось ни одного самца, и, потихоньку пятясь, самка скрывается в чехле. И на другой день, и на третий, и еще и еще, пока она в силах делать это, самка по утрам выползает из своего убежища. Никто не прилетает... И самка умирает в своем чехлике. На воле рано или поздно самцы прилетели бы, здесь, под колпаком, их нет. Жизнь самки прошла впустую: она умирает, не оставив потомства.

Бывает и хуже. Слишком далеко высунувшись из домика, самка падает на землю: домик висит на стенке. Теперь конец всему. Самка не сможет добраться до своего домика: ее ноги непригодны для такого путешествия. Три-четыре дня она ползает по земле, а чаще просто лежит на одном месте. Если под колпаком есть самцы, то они пролетают мимо. Их не привлекает самка, лишенная чехла. Проходит несколько дней, и самка умирает.

Оплодотворенная самка прячется в чехлике и больше не показывается. Недели через две вскроем чехол. В нем лежит оболочка куколки, а перед ней — запас нежнейшей ваты. Это тот чрезвычайно нежный пушок, которым покрыто тело самки одноцветной психеи. Можно подумать, что мать ощипала себя, чтобы устроить для детей мягкую постель. А яйца? Где они?

Яйца остались в теле матери. Ее тело — это мешок, набитый яйцами. Вскоре мешок этот высыхает. Вскроем его. Что увидим мы в лупу? Несколько трубочек трахей, жалкие пучочки мышц, обрывки нервных волокон, в общем — почти ничего. Остальное содержимое мешка — яйца, около трехсот яиц. Короче говоря, самка мешочницы — это огромный яичник.

В первой половине июля вылупляются гусеницы одноцветной мешочницы — крошечные, немного длиннее одного миллиметра. Они бледно-янтарного цвета с блестяще-черными головками, со спинкой первого грудного кольца и буроватыми остальными кольцами груди. Ловкие и проворные, они бойко копошатся внутри мешочка.

В некоторых книгах рассказывают, что маленькие гусенички начинают с того, что съедают остатки своей матери. Не понимаю, с чего и ради чего придумали такую нелепицу. Мать оставляет в наследство своим детям чехол, из оболочки куколки и из собственной кожи она делает им двойную крышу, из своего пуха — загородку и мягкую постель. Все истрачено для будущего, и от матери остаются лишь высохшие лохмотья. Разве можно накормить этими жалкими лоскутками многочисленное семейство?

Нет, мои крошки, вы не едите своей матери. Сколько я ни слежу за вами, никогда ни одна из вас не грызет остатков бабочки. И кожа матери, и другие ее остатки лежат нетронутыми. Нетронутой остается и оболочка куколки.

Наступает время покинуть родимый мешок — тело мертвой матери. Как выйти наружу? Это тоже словно предусмотрено. Гусеницам не приходится уж очень разрушать тело матери: его первые кольца удивительно прозрачны. Это признак, что здесь кожа очень тонка. И правда, когда она подсохла, то стала крайне хрупкой. Достаточно ничтожного толчка, и эти колечки отпадают. Сами или их отрывают спешащие наружу гусеницы? Я не знаю этого в точности, но могу удостоверить: достаточно подуть на сухой мешок, и эти членики отваливаются.

Вот он, выход! Голова самки отваливается, появляется отверстие, выход из мешка. Оболочка куколки была открыта, когда из нее выползла самка. Теперь на пути гусениц кучка нежного пуха. Здесь они задерживаются: одни отдыхают, другие потихоньку ползают. Все они набираются сил перед выходом наружу.

Остановка перед выходом из чехла наружу непродолжительна. Вскоре гусенички выбираются из чехла и расползаются по его поверхности. Сейчас же начинается изготовление одежды: первая еда будет позже. Для начала гусенички одеваются в то, что им досталось по наследству. Они скоблят челюстями стебельки домика-чехлика, выскабливают из них сердцевину. Из наскобленного вещества они изготовляют великолепную белую вату.

Начало изготовления первой одежды замечательно. Гусеничка сбивает вату в маленькие комочки, а их скрепляют шелковыми нитями. Получается нечто вроде гирлянды из ватных комочков. Эту гирлянду гусеничка обматывает вокруг своего тела, сзади третьего грудного кольца, и связывает концы гирлянды шелковинкой. Такой поясок пополняется все новыми и новыми комочками ваты.

Этот пояс и служит основой. То снизу, то сверху, то сбоку гусеничка прикрепляет к нему комочки ваты. Вскоре поясок превращается в маленький шарф, а потом в жилет. Вот он превратился в мешок. Через несколько часов первая одежда готова. Это колпачок белого цвета, и для его изготовления не пришлось далеко ходить. Материал был добыт тут же: им послужили стебельки чехлика-домика.

Я помещаю несколько голых гусеничек в стеклянную трубочку и даю им старые расщепленные стебельки одуванчика. Они наскребывают белой сердцевины и приготовляют себе красивые колпачки.

Успех ободряет меня, и я начинаю разнообразить опыты. Мне не хватает голых гусениц. Что же можно раздеть уже одетых. Вынуть гусеничку из ее колпачка не так уж трудно. Раздетая, она немедленно принимается за изготовление нового колпачка. Я кладу гусеницам стебельки сорго, и тогда колпачки блестят, словно сахарные. Годится и пропускная бумага. Она так понравилась гусеницам, что когда я тут же предложил им старый чехол, то они не обратили на него никакого внимания. Некоторые гусеницы ничего не получают. Но трубочка заткнута пробкой, и они принимаются скоблить эту пробку. Изготовленный ими колпачок так правилен и красив, словно эти гусенички всегда имели дело только с пробкой. Пригодно всякое растительное вещество, было бы оно сухим, легким и поддающимся скоблению челюстями.

Отрезав кусочек крыла крупной бабочки, я положил его в трубку с двумя раздетыми гусеницами. Они долго колебались, и одна из них так и осталась голой. Другая оказалась решительнее и принялась за работу. День еще не кончился, как эта гусеничка оделась в коричневый бархат. Я положил четырем гусеничкам кусочек железного блеска: он вполне доступен их челюстям. Проходит день, и все четыре гусенички остаются голыми. Лишь на следующий день одна из них изготовила колпачок из металлических пластинок. Ее одежда очень богатая, но тяжелая и неудобная, ползать с такой ношей трудно. Я положил гусеничке кусочек сердцевины сорго, и назавтра она оделась в новое платье.

Как видно, потребность одеться столь велика, что гусеничка пускает в дело даже металл, если нет ничего более подходящего.

Потребность одеться берет верх над голодом. Я снимаю одну молодую гусеницу с листка, на котором она кормилась и из пушка которого готовила себе одежду. Оставляю ее голодать два дня. Раздеваю и снова кладу на лист. И вот голодная, не евшая два дня гусеница не ест. Она принимается собирать пушок и делать из него колпачок. Голая, она есть не станет.

Наконец все мои гусенички — их около тысячи — оделись. Они беспокойно ползают в стеклянных банках, прикрытых сверху. Чего ищете вы, мои крошки, покачивая белоснежными колпачками?

Конечно, еды. Чем же вас угостить?

Я пробую все. Кажется, им по вкусу нежные листья вяза. Вчера положил их, а сегодня они уже выедены с поверхности. Но вскоре гусеницы от вяза отказываются. И вот мне приходит в голову счастливая мысль. Между стебельками чехла я заметил несколько кусочков стебля ястребинки. Значит, гусеница посещает это растение. Почему бы ей и не питаться им. Попробуем. Возле моего дома ястребинка встречается часто. Нарываю горсть листьев и раскладываю их по банкам с гусеницами. Прекрасно! Гусеницы тотчас же переползают на листья ястребинки и жадно едят их. О пище теперь думать незачем.

Но вот вопрос. Гусеничка заключена в колпачок. Как же она освобождается от испражнений? Я слежу за гусеницами несколько часов. Оказывается, это совсем нехитрое дело. Мешок-колпачок не закрыт на конце. Сто́ит гусенице немного попятиться, и ее тельце растянет кончик колпачка. Отверстие раскрывается. А когда гусеница продвинется вперед, то конец мешка стягивается, и отверстие само собой закрывается.

Идут дни, гусенички растут. И все время их одежда им впору: не мала и не велика. Как это так? Я ожидал, что, сделавшийся узким, колпачок треснет, а гусеница починит его: соткет полоску между треснувшими краями. Ничего подобного я не дождался. Гусеница поступает проще: она все время работает над своим платьем, портняжничает ежедневно.

Очень легко и просто проследить за ежедневным приростом одежды. Вот несколько гусениц только что изготовили себе колпачки из сердцевины сорго. Такие колпачки белые как снег. Я отсаживаю этих франтих и даю им кусочки нежной коричневой коры. К вечеру этого же дня колпачок стал иным: его передняя часть оказалась коричневой. На следующий день исчезла вся ткань, изготовленная из сорго, и белый нежный колпачок стал более грубым и коричневым.

Я убираю коричневую кору и снова кладу гусеничкам сердцевину сорго. Теперь грубая ткань понемножку отодвигается к концу колпачка, а передняя часть его оказывается изготовленной из белой нежной ткани. Не пройдет и дня, как весь колпачок будет белым. Можно проделывать такую смену сколько угодно раз. Мешочница не кладет заплаток на свою одежду. Она все время надстраивает колпачок спереди, а задняя часть его отодвигается назад и постепенно отпадает кусочками. Не раздеваясь, гусеница меняет платье.

Жара кончилась. Легкий колпачок теперь не по времени, да и гусеницы подросли. Пора начинать готовить толстый плащ с непромокаемой покрышкой. Эта работа начинается без особого порядка. Неравной длины кусочки стебельков и кусочки сухих листьев гусеница прикрепляет позади «шейки» колпачка без всякой системы. Впрочем, эти стебельки и кусочки вскоре отодвинутся назад и в конце концов отпадут. Они временные.

Наконец в дело пошли более длинные стебельки. Теперь гусеница укладывает их более старательно и в продольном направлении. Прикрепляет она их удивительно быстро и ловко. Найдя подходящий стебелек, гусеница схватывает его ножками, вертит и переворачивает. Ухватив его челюстями, она обычно отгрызает от его конца несколько кусочков и прикрепляет их к «шейке» шелкового мешочка. Затем приподнимает стебелек челюстями, взмахивает им и резким движением перекидывает назад и кладет себе на спину. Уложенный стебелек тотчас же закрепляется шелковой нитью. Гусеница укладывает стебель один возле другого, все в одном и том же направлении: вдоль мешка, концами назад.

Хорошие осенние дни проходят в этой работе. К наступлению холодов и дождей дом готов. Если вернутся теплые дни, то гусеница начинает ползать по лужайкам и тропинкам. Иной раз она даже немного поест. Но вскоре гусеница окончательно устраивается на зимовку. Всползает на стену или на ствол дерева, подвешивается здесь и закрывает вход в чехол.

Так пройдет зима. Весной гусеница еще немного погуляет перед превращением в куколку. Эти весенние прогулки, когда домик-чехол давно закончен, наводят меня на новый опыт. Нужно выяснить: способна ли взрослая гусеница весной построить новый чехол.

Вынув гусеницу из чехла, я кладу ее на песок. Даю ей материал для новой постройки: старые стебельки одуванчика, разломанные на кусочки такой же длины, как и стебельки ее чехлика. Раздетая гусеница прячется под кучкой стебельков. Там она торопливо прядет, прикрепляя шелковые нити ко всему, что встретит ее рот. Внизу она прикрепляет их к слою песка, вверху — к стебелькам. Длинные и короткие, легкие и тяжелые, самые разнообразные куски стебельков гусеница связывает безо всякого порядка. В середине этой странной постройки она продолжает прясть, подбивать шелковой тканью несуществующее жилище.

Обычная весенняя работа гусеницы — подбивка чехла шелковой подкладкой. Строительными работами она весной не занимается, плотника сменил обойщик. Я раздел гусеницу, и ей нужно строить новый чехол. У нее есть и шелк, и стебельки. Сумеет ли она построить новый чехол, столь необходимый ей? Нет! Гусеница заползает под кучку стебельков, оставляя ее такой, как я сложил. Здесь она начинает работать так, как работала бы при обычных условиях: в настоящем, хорошем чехле. Пришло время тканья толстой подкладки, вот гусеница и занимается этим. Бесформенная кучка стебельков и слой песка под ней для нее остаются стенками обычного чехла. Гусеница не замечает изменившихся условий. Она усердно подбивает шелковой тканью свой не существующий больше дом. Вместо гладкой внутренности чехла вокруг гусеницы беспорядочная путаница стебельков, снизу — шероховатая поверхность песка. Прядильщица не обращает на это внимания.

Жилище разрушено, его больше нет. Ничего! Гусеница подбивает тканью несуществующее жилище. А ведь все указывает ей на отсутствие чехла-домика. Новый мешок, которым она прикрылась, очень непрочен. От малейших движений гусеницы он оседает, мнется. Этот мешок утыкан стебельками, торчащими во все стороны, цепляющими за песок. Невозможно сдвинуть с места такую постройку.

Время, когда гусеница была искусным плотником, прошло. Наступило время прясть и устилать жилище мягким ковром. И вот гусеница упорно устилает ковром несуществующее жилище. Конец такой гусеницы печален: она станет добычей муравьев.

Водный поток не поднимается в гору и не возвращается к своим истокам. Так и насекомое не возвращается к прежним действиям.

Что сделано — то сделано, и оно не повторится.