Падальным мухам не под силу очистить наши поля и леса от всякой мертвечины. После того как сколько-то съели личинки, а сколько-то жидких продуктов всосалось в почву, остается еще многое, что не исчезнет от припека солнечных лучей. Нужны еще санитары, после работы которых от трупа останутся лишь чистенькие косточки.

Обрывки шерсти, перья, подсохшие клочки мускулов, сухожилия... Много сухих остатков у трупа зверька или птицы.

Уничтожение сухого — дело жуков-кожеедов. Мои миски с трупами навещают два вида кожеедов — кожеед волнистый и кожеед Фриша. Первый — черного цвета с волнистыми перевязками из нежных белых волосков на надкрыльях и с буро-крапчатой рыжей переднеспинкой; второй — покрупнее, черноватый, бока переднеспинки в белом налете. Снизу оба в густых белых волосках — странное платье при их мало опрятных занятиях.

К моим мискам кожеедов привлекают подсохшие остатки трупов. Жуки и их личинки пируют вместе. Они грызут сухожилья и присохшие пленки до тех пор, пока на костях решительно ничего не остается. Так по крайней мере бывает у кожееда Фриша. Я не знаю, куда откладывает яйца кожеед волнистый: я не находил их в моих мисках. Кожеедов Фриша и их потомства всегда было достаточно.

Всю весну и бо́льшую часть лета кормятся в моих мисках жуки и личинки фришевского кожееда. Личинок этих нельзя назвать красивыми, наоборот, это безобразные существа в жестких темных волосках. Спина у них горохового цвета с рыжей полосой вдоль середины, нижняя сторона туловища беловатая. На конце брюшка, сверху, два согнутых шипа, отталкиваясь которыми личинки проворно передвигаются во всяких щелях.

Миска с высохшими остатками трупа выглядит лишенной населения: снаружи все спокойно, никого не видно. Но стоит приподнять сухой трупик, как начинается суматоха. Испуганные внезапным освещением, личинки проворно шмыгают и скрываются между костями, не столь поворотливые жуки суетятся в поисках убежища. Оставьте их в покое, и они снова примутся за прерванное: за еду. Будет все хорошо, и в июле мы найдем под остатками трупа куколки кожееда.

Личинка кожееда не зарывается в почву перед окукливанием. Ей достаточно укрыться под обглоданными костями.

Сильфы, другие потребители подсохших трупов, ведут себя иначе. К моим мискам прилетают два вида сильф — небольших черных жуков с морщинистыми надкрыльями: сильфа морщинистая и сильфа остроплечая. Они часто встречались в моих мисках, но узнал я о них немного: очевидно, я слишком поздно занялся их изучением.

В конце зимы я нахожу под трупом жабы выводок морщинистой сильфы: три десятка черных, голых, блестящих, плоских личинок. Их брюшные кольца на каждой стороне с направленным назад зубцом, а на конце брюшка две волосатые короткие нити. Забившись внутрь опустошенного трупа жабы, эти личинки грызут подсохшие на солнце остатки. К началу мая они роют в песке круглые пещерки, в которых и окукливаются. Куколки довольно подвижные и при малейшей тревоге вертят своими заостренными «хвостами». В конце мая появляются жуки.

Но перейдем к другим. Вот еще один усердный посетитель трупов — хищник серый, жук из семейства стафилинов. Это крупный черный жук в пятнистом сером покрове. Прилетев, он садится, загибает кверху брюшко, раскрывает свои большие челюсти и погружает их в шерсть крота. Он жадно кормится сукровицей, и это все. Вскоре жук улетает так же стремительно, как и прилетел. В моих мисках этот стафилин только кормится, яйца он откладывает в навоз.

Странный жук, этот стафилин! Его короткие надкрылья прикрывают только небольшую часть брюшка, а его длинную прикрытую часть жук то и дело приподнимает, загибает кверху. Это придает ему не совсем приятный вид. Мне трудно изучить его повадки, и я обращаюсь к другому виду стафилинов.

Зимой под придорожными камнями я часто нахожу личинку хищника вонючего, тоже очень крупного вида стафилинов. Она некрасива и мало отличается по форме тела от взрослого жука; длина ее около двух сантиметров. Голова и туловище личинки блестяще-черные, брюшко бурое, в редких волосках. Самое интересное у нее — задний отдел кишки. Он одет хрупким роговым покровом, вытянут в трубку и направлен отвесно вниз. Передвигаясь, личинка упирается на этот выступ, словно на костыль. На приплюснутой голове торчат черные, очень острые челюсти. Они перекрещиваются, длинные, вдвое длиннее головы. Такие челюсти — плохая рекомендация.

Личинка вонючего хищника — опасный сосед даже для своих сестер. Очень редко я нахожу двух личинок под одним и тем же камнем. А если это и случается, то обычно одна из них занята пожиранием другой.

Я кладу в стакан с песком двух одинаково сильных личинок: мне хочется посмотреть на их битву. Они тотчас же настораживаются, приподнимают переднюю часть тела, откидываются назад и поднимают в воздух все шесть ног. Опираясь на костыль, они широко раскрывают челюсти. Вот теперь-то хорошо видна вся польза их костыля. Он единственная опора личинки, поднявшей все ножки и старающейся ухватить ими врага.

Противники стоят друг против друга. Кто кого одолеет, а значит, и съест? Они одинаково сильны, и победа — дело случая. После угроз начинается схватка. Борьба коротка: та, которой удается проделать это первой, хватает соперницу за затылок. Теперь сопротивление невозможно. Когда последние судорожные движения убитой прекращаются, победительница начинает обед. Она съедает жертву дочиста, оставив лишь твердый покров.

Чем вызвано подобное убийство? Голодом? Думаю, что нет. В моих садках снабженные самой роскошной пищей и наевшиеся до отвала личинки все же убивают своих сестер!

Вернемся к трупу.

После работы мушиных личинок, кожеедов, сильф, стафилинов и других трупоедов от трупа остаются только кости: белые, чистые, словно выскобленные. Но от трупа зверька, от трупа птицы остаются еще шерсть, перья. От трупа рыбы остается чешуя. Будут ли использованы и эти остатки? Конечно, Ничто не пропадает в природе. У этих остатков есть свои потребители.

Гусеницам молей — скромных маленьких бабочек — хороши любые покровы животных: волос и шерсть, перо и пух, чешуя и рог. Но, для того чтобы заняться ими, молям нужны покой и темнота. На солнце, на открытом воздухе, гусеницы отказываются от угощения, которого немало в моих мисках. Они ждут, пока ветер не занесет обрывки шерсти и перья в какой-нибудь темный закоулок. Тогда они истребят и шерсть, и перья, и чешую.

Если я хочу ускорить уничтожение всяких таких остатков, то нужно лишь подержать их в темноте: моли не замедлят. Я получил из Гвианы кожу гремучей змеи. Она была пропитана каким-то ядом, чтобы предохранить ее от порчи. И все же гусеницы моли изгрызли ее.

В числе истребителей трупов есть один, деятельность которого показывает, как полно используются в природе всякие отбросы. Я говорю о троксе перловом. Это небольшой жук, с вишневую косточку величиной. Он черный, с рядами округлых бугорочков на надкрыльях; за эти бугорки он и получил свое название. У жучка невзрачный вид, а потому его мало кто знает. В коллекциях его помещают по соседству с навозниками.

Скромное платье заставляет предполагать, что этот жук — землекоп. Но чем он занят в действительности? Я не знал этого, пока случай не привлек моего внимания к троксу. Оказалось, что он заслуживает внимания.

Февраль подходил к концу. Было тепло, солнечно, и я вышел с детьми позавтракать на открытом воздухе, под большим дубом. «Иди скорее, вот хорошенькие козявочки», — закричала моя маленькая дочь. Я подошел. В песке, почти на поверхности, лежал кусочек кожи, покрытый шерстью. На нем копошилось с дюжину троксов. Я взял их.

Что это за клочок, которым они питались? После тщательного осмотра и терпеливых поисков в окрестностях я решил, что это обрывок шкурки кролика, побывавшего в кишках лисицы.

Я всегда нахожу троксов под отбросами с шерстью и никогда в другом месте. Троксы не летают, и к добыче они сбегаются пешком, привлеченные запахом. Лисица не смогла переварить шерсть съеденного кролика, она смешалась с ее испражнениями и теперь оказалась пищей троксов. В нашей местности лисица очень обыкновенна, и совсем нетрудно находить ее шерстистые катышки.

Я кормлю моих троксов, посаженных под колпак, кроличьей шерстью из испражнений лисицы. Днем они держатся на куче пищи и подолгу едят. Когда я подхожу, то они тотчас же падают, а затем, «придя в себя», забиваются под кучу. Ничего замечательного нет в повадках этих мирных жуков.

В последних числах апреля я начинаю раскапывать песок под кучей пищи. Яйца разбросаны по одному на небольшой глубине как придется. Они белые, шаровидные, величиной с мелкую дробь: очень крупные для небольшого жука. Их немного, и, насколько я могу судить, самка откладывает их не больше десятка.

Личинки развиваются довольно быстро. Они голые, матово-белые, согнуты дугой, как личинки навозников, но без горба на спине. Нравы у троксов простые и грубые. Родители не заготовляют пищу для личинок: они сами находят себе и убежище, и еду.

Я беру несколько яиц трокса и помещаю их по одному в стеклянные трубки, на дне которых — слой песка, а на нем — кусок пищи. Так я смогу проследить за первыми же часами жизни личинки. Вылупившись, личинка раньше всего устраивает себе жилье. Она вырывает в песке короткий отвесный ход, в который утаскивает несколько кусочков пищи. Когда она съедает этот запас, то выползает на поверхность за новым. То же самое происходит и в общих садках. Здесь, под кучей пищи, каждая из личинок роет по отвесному ходу длиной в палец, толщиной в карандаш. Они не кладут запасов на дно своего жилья: личинка живет и кормится изо дня в день. По вечерам я застаю их выползающими на поверхность. Они наскребают комочки запасов волосистой пищи и сейчас же, пятясь, спускаются в свои норки.

Постоянное ползание вверх и вниз по отвесному ходу грозит разрушением его сыпучим стенкам. Личинки устилают их тем самым веществом, которым питаются. В три-четыре недели вся шерстистая часть положенных мной припасов была унесена личинками в норки и там съедена. К летнему равноденствию я получил первых куколок. Сквозь стекло моих трубок хорошо видно, как они лежат в своих простых яйцевидных пещерках.

Жуки появились к концу июля. Еще не испачкавшиеся в падали и всякой грязи, они великолепны. Их панцирь черен, а четки из крупных бугорочков на надкрыльях покрыты белыми волосками. Выбравшийся на поверхность жук отправляется — в природе — на розыски лисьих испражнений и, добравшись до такой кучки, становится грязным чистильщиком нечистот. Зиму он проведет в оцепенении, зарывшись под кучей найденного помета.

В истории трокса интересно одно: его вкус к тому, от чего отказался желудок лисицы. Я знаю еще пример таких же странных повадок. Сова съедает мышь целиком, но через некоторое время она отрыгивает «погадку» — комок из плотно сбитой шерсти и костей. И на эти отбросы есть любители. Я только что видел одного из них, занятого поеданием столь странного обеда. Это был жучок-крошка из семейства мертвоедов — холева траурная.

Шерсть барана доставляет нам сукно. Она перерабатывается прядильщиком и ткачом, ее пропитывает краской красильщик. Пожалуй, она изменяется при этом больше, чем побывав в желудке совы или лисицы. Что же после всего этого шерсть перестает быть съедобной? Нет. Моль не отказывается и от такой шерсти.

Мое бедное, узкое суконное платье, товарищ моих трудов и свидетель моих бедствий! Я без сожаления заменил тебя крестьянской курткой. Ты лежишь в ящике комода между несколькими пучками лаванды, посыпанное нафталином. За тобой присматривает хозяйка: от времени до времени вынимает и вытряхает. Но это бесполезно. Ты погибнешь от моли, как крот от личинок мухи, как уж от кожеедов, как мы сами... Все должно вновь переработаться и обновиться в той плавильне, куда смерть постоянно доставляет материал для процветания жизни. Без смерти была бы невозможна и сама жизнь.

Привет вам, жуки-могильщики, падальные мухи и все другие мертвоеды и гробокопатели. Вы не только санитары наших полей и лесов. Уничтожая мертвое, вы творите новую жизнь.