Глава четвертая
Квадрат для исследований

В прошлом почти каждый ученый — исследователь новых земель — был предоставлен сам себе и, даже если входил в состав большой экспедиции, был единственным ученым среди остальных ее членов. Поэтому его интересы должны быть широкого диапазона, и сферой его деятельности была вся естественная история. Предполагалось, что каждый ученый представляет собой энциклопедиста и с равным энтузиазмом сам делает записи об ископаемых, растениях, животных и аборигенах. Тем не менее мириады открытий каждого дня записывались им живо и подробно, с энергией, которая всегда вызывает изумление. День такого ученого мог представлять собой цепь неудач, климат мог быть суровым, обстановка — неблагоприятной, а сам пишущий — вместилищем нескольких нежеланных болезней, но обязанность ежедневного ведения дневника неукоснительно соблюдалась. Это были необыкновенные люди, которые вели необыкновенный образ жизни, и до двух третей их коллекций (как, например, у Бейтса, после его одиннадцатилетних трудов на Амазонке) были для науки новыми. Возможно, сознание этого помогало им продолжать свой труд и поддерживало их во время долгих изнурительных лет пребывания вне дома.

Сегодня положение иное. Ученый не только располагает все меньшим и меньшим временем, но ни один уже из них не может больше охватить все научные дисциплины. Даже если бы ученый и пожелал это сделать и был бы компетентным во многих областях, современная система неблагосклонна к подобному разностороннему энтузиазму. Эколог может — и должен — иметь широкие взгляды, но даже и он стремится специализироваться на определенных видах или родах, или потому, что он ими интересуется, или потому, что считает их особенно показательными для более широких тем его работы. Короче говоря, в лагерь Мату-Гросу никто не мог прибыть, отрекомендовавшись натуралистом в старом смысле этого слова.

Каждый называл свои интересы гораздо точнее, будучи, например, заинтересованным в основном одним порядком насекомых и ни в коем случае всеми его подразделениями. Так, двое из нашей экспедиции интересовались главным образом осами. Еще один ученый большую часть своего времени посвятил термитам, а одна дама занималась в основном кузнечиками. Вследствие этого (поскольку не каждый может быть энтомологом, по крайней мере, в нашей экспедиции) даже многие порядки насекомых в этом богатом ими мире остались без внимания.

Аналогично этому, главным образом вследствие недостатка времени, оказалось невозможным охватить даже некоторые основные дисциплины. В лагере не всегда находился хотя бы один энтомолог. Ботаник не имел возможности наблюдать оба сезона — дождливый и засушливый. Практически всю работу над рыбами приходилось проводить не в период их нереста. Орнитолог в лагере был только один раз, и то лишь в течение восьми недель из двухлетнего периода. Никто не изучал муравьев, которые занимают такое господствующее положение в данной местности. Бразильским ученым также было трудно оторваться от своих обязанностей. Тех из них, которые приезжали в лагерь, встречали с благодарностью, поскольку они очень многое знали об этих краях, но они не могли уделить столько времени, сколько хотелось бы им или нам. Сложенное вместе время пребывания в лагере всех ученых примерно равно было тому сроку, который провел в Бразилии Бейтс в те давние, менее лихорадочные дни XIX века.

Однако между прошлым и настоящим было и всегда будет сходство. Те записи, которые каждый вечер делали под побуревшими ветвями пальм в базовом лагере, или в одном из вспомогательных лагерей, или еще где-то, представляли собой смесь науки, предположений и анекдотов. Точно так же обстояло дело и у Бейтса. Так же это происходит и с любым ученым, находящимся в незнакомой обстановке. Почвовед, работающий в яме глубиной четыре метра, в первую очередь интересуется, конечно, слоями почвы, смотрящими на него со всех сторон, но не может не обращать внимания и на другие события.

«Еще один славный день, — писал Дэвид Моффат, — довольно стандартной рабочей рутины еще в одной яме. После обеда я неожиданно столкнулся лицом к лицу со змеей в два с половиной метра — великолепной, с черной макушкой и ярко-желтыми отметинами. Я попытался загнать ее палкой в яму, но она уползла с невероятной быстротой. Это оказалась очень ядовитая змея. Вечером была обычная неистовая писанина».

Почвоведы вызывали у всех нас безграничное восхищение. Они или проходили огромные расстояния, буравя почву через равные интервалы, или же совсем не двигались с места, проводя весь день на дне ямы для почвенного разреза. Насекомые, а также клещи, не теряя времени, набрасывались на них во многом подобно тому, как они поступают в отношении животных, попавших в ловушки, которых быстро поедают (задолго до появления охотника), но всем почвоведам удалось выжить.

«Еще один хороший день, — писал позднее Дэвид Моффат. — Взял образцы из каждого профиля. Все еще не разобрался во многих вопросах. Утром профиль казался бесструктурным. После полудня на поверхности разреза показались отчетливые трещины, свидетельствующие о том, что почва имеет призматическую структуру. Дважды прочистил все и выявил еще больше особенностей… Очень жарко, поэтому работал без рубашки. Очень грязно, так что назад шагал покрытый с головы до ног красной почвой. Три грифа кружились надо мной — на одного больше, чем вчера».

Дневники тоже покрывались той же красной пылью. Стоит сейчас взять их в руки, как на память сразу приходят эти ямы, царившая в них жара, а также работающие на дне почвоведы.

Для неспециалиста наиболее заметные особенности почвы в этом районе представляли не огромные толщи выветренной породы, зачастую достигавшие многих метров, а различные обнажения латерита. Твердые, угловатые и закругленные куски латерита венчали большинство бугров в этом районе, что представляло собой серьезное препятствие при ходьбе. Латерит появлялся также в виде прослойки в почвенных разрезах, иногда мощной, иногда нет, иногда глубокой, а местами настолько глубокой, что до нее нельзя было докопаться лопатой. К сожалению, эти «обнажения и подпочвенные слои конкреционных железистых пластов», ходко называемые латеритом всеми остальными из нас, привели к серьезным разногласиям относительно того, как на самом деле следует называть эту породу. Видимо, латерит слишком широко использовался как описательный термин для чрезмерно большого разнообразия различных пород, богатых железом.

Тем не менее после подобных споров этот термин был наконец принят в базовом лагере как характеризующий породу, которая все же соответствует определению (данному du Ргее), что латерит представляет собой «пористую, конкреционную, ячеистую, извилистую, шлаковидную, оолитную или бетоноподобную массу, состоящую в основном из окислов трехвалентного железа, с наличием или без наличия механических включений кварца и небольших количеств окиси алюминия и марганца; прочность его переменна, но обычно он раскалывается от резкого удара молотком». А все остальные, когда спотыкались об эту породу или разрезали ботинки об ее угловатую поверхность, продолжали называть ее латеритом, но они тоже начали интересоваться ее ролью в формировании местного ландшафта. Никто не знал точных условий его образования, за исключением того, что почвы, богатые железом, в теплом влажном климате тропиков часто действительно образуют латерит, и это происходит наиболее заметно и интересно в изучаемой нами местности.

Заглядывая в глубокие ямы, в которых мягкая почва залегает далеко от поверхности, а затем наблюдая зарождение участка обрабатываемой земли на какой-то ферме путем уничтожения деревьев, неизбежно начинаешь задумываться о будущей эрозии в этой части штата Мату-Гросу. Почвоведы отмечали:

«Низкое собственное химическое плодородие господствующих бедных почв представляет само по себе фактор, сильно ограничивающий развитие сельского хозяйства. Здесь не только низкое содержание питательных веществ, которые сосредоточены в органической фракции почв. Сельскохозяйственное использование обычно требует вырубки и сжигания растительности, но выделяющиеся вследствие этого питательные вещества смогут обеспечить лишь кратковременное выращивание зерновых. Быстрая минерализация гумуса почвы после сведения леса обусловливает быстрое сокращение способности почвы сохранять ионы питательных веществ, выделенных при минерализации и из золы, что приведет к чрезвычайно низкому уровню содержания питательных веществ через год-два после выжигания. Непрерывные посевы зерновых будут невозможны без применения удобрений, но стоимость их в северной части штата препятствует широкому использованию, Таким образом, несмотря на благоприятный климат и физические свойства почв, пригодных для земледелия, скотоводство представляется здесь наиболее приемлемой формой первоначального использования бедных почв, а их более интенсивное использование должно дождаться общего развития этого района».

Эти истощенные почвы, сильно выветренные и выщелоченные (в результате вымывания содержание минералов в них уменьшается), содержат очень мало ила, несколько процентов органического вещества и весьма мало питательных веществ, таких, как кальций, магний, калий и фосфор. Для фермеров было бы лучше, чтобы на их участке было больше так называемых мезотрофных почв. На вид они коричневого цвета и иные на ощупь. В них больше ила, они менее выветренные и выщелоченные. Кроме этого, у них есть еще одно, наиболее важное, отличие: они содержат большое количество веществ, как органических, так и неорганических, необходимых для растений. Вследствие этого такие почвы более благоприятны для посевов, но, к сожалению, в районе базового лагеря они встречаются редко. Судя по аэрофотоснимкам, к востоку от лагеря находится больше мезотрофных почв, поэтому та территория более привлекательна для земледелия, но, по-видимому, землевладельцев, захвативших новые земли, совершенно не интересует, какая там почва. Каждый из них очень озабочен тем, какая там растительность, всегда предпочитая лес саванне, а об истинных ее возможностях не задумывается.

После окончания экспедиции четыре бразильских почвоведа, работавшие на этой территории, закончили свой отчет следующим предупреждением:

«Северная часть Мату-Гросу и прилегающие территории соседних штатов во второй половине текущего столетия сохранились как одна из самых девственных тропических земель. Настоящий отчет не ставит своей целью приводить доводы в пользу сохранения подобных районов, однако представляется вероятным, что трудности, которые возникнут в будущем для интенсивного земледелия, в особенности для сохранения непрочного баланса плодородия при возделывании истощенных почв, представляют собой важный дополнительный довод в пользу сохранения значительной части этой девственной природы».

Наш основной лагерь находился в точке с координатами 12°49′ южной широты и 51°46′ западной долготы. Дожди здесь выпадают в основном в одно и то же время года, а именно во время южного лета. (За один полный год в базовом лагере выпало сто сорок сантиметров осадков.) С ноября по март (или позднее) выпадение влаги значительно превосходит ее испарение, в результате чего количество воды возрастает. С мая по сентябрь дождей было мало, а испарение достигало максимального уровня. Вследствие этого почва высыхала, и уровень грунтовых вод понижался. Иногда в августе проходил довольно сильный ливень — из тех, которые в других частях света называют «грибным дождем», а в Бразилии — «цветочным дождем». Неожиданное начало такого ливня приносит большую радость, и не только тем растениям, которые при этом внезапно распускаются.

Подобный дождь, как правило, сильно осложнял работу почти всех обитателей лагеря. Меньшую неприятность дождь представлял для тех, кого непогода захватила за пределами лагеря. Можно наблюдать тучу, видеть, как она извергает на землю темные полосы дождя, слышать его приближение над деревьями, под которыми стоишь в самый сильный ливень, а затем опять шагать в тяжелой, холодной и промокшей одежде. Это было не так уже неприятно, к тому же после нескольких шагов о влажности можно было почти забыть, вспоминая о ней только тогда, когда почувствуешь, что уровень воды медленно подступает к нижней части спины — последнему месту, остававшемуся сухим. Однако для тех, кто находился в лагере и измерял неровности почвы и уровни воды в течение долгих засушливых дней «зимы», дождь не был случайным событием. Внезапно все вокруг охватывают конвульсии. Мчатся дремавшие ручьи. Вода поднимается. Реки меняют свой цвет. Все, что было неподвижным, приходит в движение.

Были сделаны некоторые странные открытия. Так, например, предполагалось, что дождь вызовет уменьшение электропроводности потоков и уменьшит концентрацию ионов в воде. Этого не произошло, потому что дождевая вода, особенно в начале сезона дождей, имела более высокую проводимость, чем речная, что свидетельствовало о более высоком содержании ионов в первой. Если дождь был сильным и достаточно продолжительным, то вода стекала по поверхности земли и при этом захватывала дополнительные ионы и еще больше увеличивала электропроводность ручьев. Однако та вода, которая на пути к ручьям просачивалась сквозь почву, теряла при этом большую часть своих ионов, которые тогда, по-видимому, становились доступными для растений. Следовательно, небольшой дождь на электропроводность ручьев никакого воздействия не оказывал.

Другими словами, в настоящее время существует такое положение, что хорошо ионизированная дождевая вода из-за незначительного стока по сильно заросшей земле преимущественно остается в почве. Если будущая обработка этих земель приведет к увеличению стока (что представляется весьма вероятным), то ионы будут стекать в низины еще до того, как растения смогут их использовать. Неизвестно, каким образом эти ионы, особенно кальция, попадают в дождевую воду, но, возможно, в значительной степени это обусловлено традиционным стремлением к выжиганию растительности в тропиках. Ежегодно сгорают миллионы гектаров леса, обычно подожженные преднамеренно, и мельчайший пепел, уносимый вверх, может служить источником образования ионов. Высокое содержание ионов в прошедшем после пожара дожде имеет весьма важное значение для этой территории и для плодородия ее почв. Следует предотвращать сток воды, не только для того, чтобы воспрепятствовать эрозии, которой они, несомненно, способствуют, но и чтобы задержать как можно больше этих драгоценных ионов и не дать им уйти в ручьи.

Излишне говорить, что необходимо также предотвращать попадание своих собственных ионов, которые могут испортить эксперимент. Одна капля пота, упавшая в сто миллилитров ручьевой воды, сразу же увеличит число ионов вдвое. Это обстоятельство было разъяснено в лагере всем тем, кто приносил образцы воды с тех мест, где работал. Подобное взаимодействие — включая сбор мочи для врачей, доставку растений ботаникам и даже просто взятие проб воды — представляло собой одно из больших достоинств экспедиции со столь различными интересами. Некоторые формы взаимопомощи были сложнее других. Одно дело собрать в простые пластиковые мешки образцы воды без пота, но совсем другое — не потеть и собирать (или хотя бы даже наблюдать за сбором) перепончатокрылых. Оуэн Ричардс и Билл Гэмилтон не только не походили друг на друга, но и сильно отличались, но поскольку оба они занимались главным образом осами, то после находки осиного гнезда покрупнее становились весьма похожими.

В Южной Америке насчитывают больше разновидностей ос, чем в любой части земного шара. В Бразилии встречаются все эти разновидности. Из обширного перечня ос Нового Света здесь не отсутствует ни один род, но, как ни странно, хотя американские осы и очень хорошо изучены, в коллекции Ричардса около четырнадцати процентов ос все же относились к новым видам. Поэтому он решил по возвращении на родину провести полную переклассификацию всех двухсот — трехсот видов южноамериканских ос. Оказалось, что базовый лагерь находился в самом благоприятном месте, потому что фауна Амазонки и Гоянии могла попадать сюда через галерейный лес, тогда как отличная от нее фауна более сухих юго-восточных районов могла проникнуть сюда через серрадос. Вследствие этого многие виды достигали юго-восточных или северо-западных границ своего распространения не очень далеко от лагеря. Несмотря на подобное изобилие ос в Южной Америке, ученые полагают, что осы, по всей вероятности, появились в Юго-Восточной Азии, а затем, подобно человеку, пересекли Берингов пролив в какой-то из более теплых периодов истории этого важнейшего межконтинентального моста.

Помимо наличия новых видов оказалось, что некоторые осы в районе базового лагеря сооружают гнезда необычной архитектуры, например, осы, делающие соты из двух разных комплектов ячеек, расположенных тыльной стороной один к другому (что характерно только для семейства Vespidae), или осы того же рода, но другого вида, которые делают соты из концентрических цилиндрических ячеек (что также уникально). Встречались также гнезда нескольких других более сложных типов, что позволило дополнить сведения об известных видах, гнезда которых не были описаны. Все это весьма важно, поскольку при классификации ос всегда значительную роль играла архитектура гнезда.

У южноафриканских ос общества различаются очень мало, гораздо меньше, чем у европейских. Обычно, для того чтобы отличить царицу от рабочих ос, приходится их препарировать с целью исследования строения яичников. Оуэн Ричардс проделал в базовом лагере около десяти тысяч подобных операций и пришел к следующим выводам:

«У этих ос в гнезде обычно бывает не одна царица, причем очень мало известно о вариациях числа цариц у разных видов. Мы установили, что у небольшой, но все же существенной части этих видов наблюдаются значительные различия между царицей и рабочей осой. Различия внутреннего строения у разных обществ, даже малые, свидетельствуют о том, что личинки получают разный уход, причем в первом приближении можно считать, что к пище может добавляться некоторый секрет желез.

Во время исследований в Мату-Гросу я открыл четвертую разновидность желез у ос. У царицы они выделяют поясок темного липкого секрета, а у рабочих ос этого нет. В других случаях осы обоих обществ имели такие железы, но их выделения были обильными и окрашенными только у царицы. У нескольких видов по этой железе распознавали царицу и рабочих ос без исследования яичников. Все эти выводы весьма предварительны: даже использование термина „железа“ следует рассматривать как предположительное. Ее функция совершенно неизвестна, но, поскольку она различна у разных обществ, очевидно, следует полагать, что она или выделяет какую-то „царскую субстанцию“, или же, возможно, служит для распознавания общества».

Привязанность Билла Гэмилтона к своей работе была поистине беспредельной. Он совал руку в разные ямы, чтобы установить, кто там находится. Он всегда первым хватал змею, стоило ей только заползти в лагерь. В детстве Билл в каком-то эксперименте потерял на одном пальце фалангу, что весьма соответствовало его пристрастию к открытиям. Я лично видел, как он первым принялся за работу, когда кто-то сообщил о метровом гнезде ос, висящем на дереве на высоте метров тридцати. Я собирался позабавиться над этим, ибо меня сильно заинтриговало, каким образом будет решена столь сложная задача.

Билл Гэмилтон в качестве «сложного» инструмента выбрал топор. Лезвие топора глубоко врубалось в дерево, и темные кучки ос вылетали из выходного отверстия, подобно парашютистам, прыгающим с самолета повзводно. В нескольких метрах ниже гнезда (но все еще высоко над нами) эти кучки рассеивались на отдельных насекомых, и все они принимались летать в горизонтальной плоскости, находящейся примерно на уровне гнезда. Тем временем рубка дерева продолжалась, и лесоруба, как ни странно, осы не трогали, хотя невероятное множество их летало около своего дома, свисающего в виде пагоды. Поведение ос, которые искали причину беспокойства только в горизонтальной плоскости, позволило нам сделать надлежащий вывод. Наше положение станет безвыходным, как только Билл закончит свою работу и все дерево рухнет вместе с гудящим роем на землю. Поэтому мы немедленно обратились в бегство, как только дерево со стоном, подобно раненому гиганту, упало на землю, а усталый лесоруб созерцал дело своих рук. Затем он подошел к гнезду, чтобы исследовать его и собрать ос. Вскоре, сияя от счастья, он присоединился к нам, успешно раздобыв экземпляры Polybia liliacea, причем у него в волосах еще продолжало раздаваться тонкое жужжание представителей этого вида. При этом он скромно признался: «Да, меня, конечно, пожалили».

В своем отчете Билл писал:

«Исходя из моих взглядов на эволюцию, исключительная преданность общественных рабочих насекомых благосостоянию своей колонии должна основываться на близком родстве всех членов колонии, а также на том, в какой мере они физически приспособлены к конкретной общественной роли в результате их обработки на стадии личинок. Исходя из этого, можно понять колонию с одной царицей, представляющей одну большую семью. Это гораздо понятнее, чем случай наличия нескольких цариц. Система родства у вида с несколькими царицами фактически весьма сходна со структурой людских поселений, где колонии соответствуют деревням или племенам.

Здесь остается еще очень много загадок. Некоторые рабочие осы заинтересованы сами в откладывании яичек, вместо того чтобы помогать царице, которую можно считать более пригодной и подходящей для выполнения этой функции. Другие же рабочие осы определенно не лишены альтруизма, как это немедленно станет ясно любому, кто вмешается в жизнь многонаселенной колонии. У многих видов имеются рабочие, которые жертвуют своей жизнью подобно пчелам, когда они жалят, оставляя зазубренное жало вместе с большей частью своих внутренностей. Что касается наличия подобного жала и решимости его использовать, то у этих бразильских видов рабочие осы более верны выполнению своих обязанностей, чем моногамные английские осы, которые, как хорошо известно, придерживаются тактики „поразить и убежать“. Это заставляет задуматься над тем, каким образом естественный отбор распространяет гены, которые обусловливают столь самоубийственные привычки. Если рабочие осы все же откладывают яйца, то почему они соглашаются откладывать их меньше царицы? Сколько же они фактически откладывают? Возможно ли, чтобы неизвестные обычаи родственного спаривания у этих ос поддерживали высокий общий уровень родства внутри колонии, несмотря на кажущееся отсутствие родства в одном или двух предыдущих поколениях?»

Осы определяли всю жизнь Билла Гэмилтона в базовом лагере, точно так же как жизнь базового лагеря теперь решительно влияла на характер его отчета.

«Однажды Таитуба подарил мне сферическое глиняное гнездо ос Polybia emaciata, которое, по его словам, он нашел покинутым. Таким оно и казалось, даже если его потрясти. Однако, когда я, по предложению Таитубы, тихонько свистнул у входа в гнездо, внутри раздалось неистовое жужжание, и осы высыпали наружу, как мякина из молотилки, к великому удовольствию стоящих вокруг.

…Я безуспешно пытался отловить мой стандартный комплект для коллекции из пяти ос, бросая в гнездо палку с некоторого расстояния. Потерпев неудачу, я взял кусок ваты, вытер им у себя под мышкой, чтобы он имел запах пота, и поднес его на длинной палке к гнезду. Вата немедленно почернела от яростно впившихся ос, которые не отпускали ее и тогда, когда я бросил вату в сетку.

…Вообще муравьи смертельные враги ос, и у последних, кажется, нет от них никакой защиты. Глиняное гнездо со входом в виде вертикальной щели (осы Polybia singularis), которое я принес в лагерь для наблюдений, только начало возобновлять свою жизнедеятельность и обзаводиться жильцами, как было атаковано и полностью очищено муравьями-солдатами меньше чем за два часа. Муравьи вытащили беспомощных нимф и личинки и образовали свой знаменитый живой ковер из тел, для того чтобы сделать гладкую дорогу для носильщиков добычи на их пути к стволу дерева».

Жена Билла, Кристина, находилась в лагере вместе с ним. Ее привязанность к осам была большой, и число полученных ею укусов — не менее значительным. Однажды, после тяжелой схватка с осами Stelopolybia testacea, которые могут выпускать струю яда, Билл и Кристина сфотографировали друг друга. У него безобразно распухла губа, а ее практически не было видно за опухолями вокруг глаз. Ос S. testacea удалось успешно собрать, но яд, выпущенный ими на ее лицо, оставил свои вредоносные следы.

Рядовой европеец, привыкший считать, что все пчелы и осы будут жалить при малейшей возможности и, несомненно, так и поступят, если их жилища начнут исследовать без надлежащей подготовки, поразится, узнав, что в Бразилии многие пчелы и осы вообще не имеют жала. В то же время сами бразильцы были недавно ошеломлены внезапным вторжением в их страну какой-то бешеной разновидности медоносных пчел. Рои европейских пчел были привезены в Новый Свет, вероятно, вскоре после прибытия первых европейцев, и эти насекомые хорошо известны своим мирным характером. У дикой разновидности этих пчел можно было даже без особых опасений забирать мед, но эти пчелы не могли расселиться на значительной территории материковой Бразилии.

Внезапно все переменилось. В лабораторию города Сан-Паулу привезли для проведения экспериментов некоторое количество африканских пчел. Было известно, что они очень злые, но этот их недостаток надеялись устранить путем скрещивания. К несчастью, нескольким роям удалось скрыться. К 1965 году стали поступать сообщения о том, что от неспровоцированного нападения пчел стали гибнуть рогатый скот, лошади и даже люди и что этим пчелам удалось завоевать внутренние области Бразилии. Теперь уже никто больше не мог запросто взять мед у дикой пчелы, поскольку африканки скрестились с мирными колонистами, и их неистовство распространилось еще шире. В базовом лагере пчелы-захватчики жужжали повсюду, особенно на любом выстиранном белье, оставленном у ручья, а всего лишь несколько лет назад такая картина была бы невозможна.

Как-то раз, услышав об одном пчелином гнезде, удобно расположенном невдалеке от лагеря, мы собрались группой съездить туда за медом. По дороге подобрали голосовавшего мужчину (мы так никогда и не узнали, куда он направлялся), и он присоединился к нам. Осмотрев гнездо, мы принялись разводить под ним такой огромный костер, какой пришелся бы по сердцу любому средневековому инквизитору, сжигавшему ведьм. Бразилец подсмеивался над нашими приготовлениями. Он сказал, что нужно только вырезать в гнезде дыру и можно брать мед. Для убедительности он постучал по дереву тыльной стороной руки. Для еще большей убедительности неизвестно откуда появилась одна пчела и ужалила бразильца в лицо. Он быстро ретировался, а мы продолжали разводить костер, и вскоре на нашей стороне уже были пламя и дым.

К сожалению, часть меда сварилась, и он был не такой вкусный, но, по крайней мере, пчелы покусали нас не сильно, если исходить из нашего глубокого уважения к столь враждебной новой форме бразильских медоносных пчел. Возможно, наш бразилец не слыхал о подобном изменении темперамента пчел в тех местах, откуда он шел, поскольку мы опять высадили его, как и подобрали, на обочине дороги. Правда, кое-что у него изменилось: одна щека сильно отличалась от другой.

Мату-Гросу, несомненно, рай для энтомолога. Подобно охотнику на крупную дичь в Национальном парке Серенгети или орнитологу в Басс-Роке, энтомолог находится здесь на седьмом небе, хотя и в некотором замешательстве. Вообще говоря, в тропиках имеется больше неописанных насекомых, чем описанных. В любой коллекции, вероятно, около тридцати процентов насекомых будут неизвестны для науки. Эта доля снизится, если энтомолог будет обращать внимание на более бросающихся в глаза насекомых, таких, как жесткокрылые, чешуекрылые и перепончатокрылые, поскольку жуки, бабочки, мотыльки, осы и пчелы всегда вызывают интерес к себе. Но эта доля повысится, если он станет собирать менее заметных насекомых, и один из членов нашей экспедиции быстро нашел три новых вида Psocoptera, рассматривая пальмовые ветви.

Кузнечики здесь очень крупные, и можно ожидать, что они вызовут большой интерес к себе, но иного мнения придерживалась Мод Ричардс, жена Оуэна, которая на время присоединилась к экспедиции. В Старом Свете основным определяющим мотивом их исследований была экономика, связанная с опустошениями, производимыми Schistocerca gregaria, знаменитой саранчой африканских пустынь. В Старом Свете существует только один вид Schistocerca, но в Южной Америке их очень много. Так, например, на обочине дороги вблизи базового лагеря мы часто находили Schistocerca flavofasciata, который не казался таким стадным, как его знаменитый родич. Поскольку некоторые виды саранчи могут пересечь Атлантический океан, остается открытым вопрос, не перелетела ли южноамериканская саранча в Африку, где опустошила вновь найденную землю, или же саранча африканских пустынь прилетела в Новый Свет, где затем распалась на несколько видов, столь характерных для южноамериканской фауны. И еще одна нераскрытая тайна: почему африканская саранча время от времени становится таким бедствием и почему южноамериканская перелетная саранча менее опасна?.

Быстрый рост тропической растительности должен сопровождаться столь же быстрым ее уничтожением, и здесь важнейшую роль играют термиты. Термиты поедают деревья, даже еще не достигшие зрелости, проникая через высохший корень и ветви внутрь, чтобы начать выедать сердцевину дерева, но обычно живую древесину они не трогают. У термитов в кишечнике имеются бактерии и протозоа (молодые термиты приобретают бактерии при поедании испражнений), и поэтому они быстро переваривают древесину, уже частично пораженную плесенью. Гнезда термитов находятся на деревьях, в деревьях, на земле и под землей. Энтони Метьюс, изучавший термитов, говорил, что здесь можно копнуть лопатой в любом месте, чтобы найти термитов.

Наличие вездесущих термитов обусловливает и наличие вездесущих хищников. Это главным образом муравьи и пауки, поедающие термитов. Для обороны термиты располагают солдатами, которые зачастую весьма эффективно отпугивают врага видом своих хоботков. Иногда можно почувствовать запах, выбрасываемый термитами. Эта сильно пахнущая струя заставляет муравьев отступать. Солдаты с такими эффективными хоботками (правильнее его называть nasus) часто имеют весьма слабые челюсти, но они очень проворные и могут быстро создать хорошую преграду с помощью запаха. Насчитывается около четырехсот видов термитов, и все обобщения вряд ли будут справедливыми из-за многочисленных исключений, поскольку есть виды термитов, у которых отсутствуют солдаты. Челюсти и репелленты представляют собой далеко не единственное средство обороны.

Иногда вблизи лагеря можно было наблюдать крылатых термитов, появлявшихся из какой-то дыры и летящих в одном направлении. В зависимости от вида это роение происходит в разное время дня и, возможно, два-три раза в год из каждого гнезда. Это время наибольшей гибели термитов, поскольку осы быстро нападают на летящих насекомых, а муравьи и пауки выбирают себе жертвы среди приземлившихся, но таков уж способ размножения вида. Любой уцелевший самец и самка быстро спариваются и создают новое гнездо. Обычно все яйца оплодотворены, и из всех может выйти матка, но гормоны определяют, какие из них останутся рабочими, какие — солдатами и т. д.

Большая термитная куча на земле необычайно твердая. Она служила домом для многих видов термитов. Сооружать кучу начал один из видов, который, возможно, уже и не входит в число членов сообщества, поскольку другие виды поселились тогда, когда сочли это удобным. Термиты разных видов сооружали также ходы, свойственные только им. Вскрыв с огромными усилиями одну из таких куч, можно наблюдать все подобные различия.

Наблюдая муравьев и термитов, невольно приходишь к выводу о необходимости посылки большой экспедиции с единственной целью изучения в Мату-Гросу этих двух основных групп насекомых. Можно предполагать, что экспедиция сразу же сделала бы вывод о необходимости посылки еще более крупной экспедиции с теми же целями, но чтобы она ограничилась изучением только нескольких наиболее важных видов. Даже муравьи и термиты сами по себе представляют слишком большой объект для тщательных исследований, и их всемогущества в мире Мату-Гросу нельзя преувеличить.

Какие бы работы ни выполнялись в лагере, они всегда проходили с участием бразильских рабочих, живших в базовом лагере. О них вкратце уже говорилось, но они заслуживают более подробного описания. В их состав входили как чернорабочие, которые были очень рады возможности уйти из леса, если только где-нибудь появится какая-то подходящая работа, так и люди, для которых лес представлял важную и неотъемлемую часть их жизни. Для большинства работа в экспедиции обеспечивала хороший заработок.

Почти все время бразильцев в лагере было больше, чем англичан, и поэтому их образ жизни, их пение по вечерам, игра на гитаре, их юмор (всегда на высшем уровне при столкновении с неприятностями, особенно если они случались с другими) здесь доминировали. Учитывая, что экспедиция находилась на территории Бразилии, это было неплохо. (Ботаник Джим Раттер приложил усилий больше любого другого, чтобы узнать о прошлой жизни этих людей, и его заметки составили основу приводимых ниже кратких биографий — без них настоящая книга была бы неполной.)

Первый из описываемых бразильцев, несомненно, согласился бы сам, что его следует поставить на первое место, и это справедливо, поскольку он в начальный период пребывания экспедиции в Шавантине все время был около нас, а тремя днями позже объяснил нам, что командирован Фондом Центральной Бразилии для помощи экспедиции, а также для содействия в наборе других бразильцев. Его звали Таитуба.

Реймунду Аселиньу де Кастру, или Таитуба, родился в 1932 году в Итаитуба (штат Пара), маленьком городке на реке Тапажос. Его отец работал батраком на ферме, а мать — прислугой. Отец был негром, а мать индианкой. Семья Таитубы собирала каучук вблизи реки Тапажос. Когда Таитубе было тринадцать лет, у него умерла мать, и он стал бродяжничать, пожив некоторое время у индейцев. Тогда он и получил основные познания о лесе. Он научился также языку того племени, у которого жил.

Когда ему перевалило на третий десяток, он пять лет проработал в бразильских военно-воздушных силах, в Кашимбу, в качестве охотника, помогавшего снабжать базу ВВС мясом. Затем он поступил на работу в Фонд Центральной Бразилии, и его выделили в помощь английской экспедиции, поскольку он довольно хорошо разбирался в растениях и животных, а также в географии этого района. Таитуба и привел Иена Бишопа к месту, ставшему базовым лагерем. Иен рассказал ему, какое место необходимо для лагеря — на границе серрадос и сухого леса, — и Таитуба вспомнил, что старый лагерь дорожников 1966 года будет для нас очень удобным.

Его познания растений были намного обширнее, чем у других бразильцев. Пол Ричардс как-то сказала, что суждения Таитубы о классификации растений сделали бы большую честь любому профессору таксономии. Он демонстрировал диагностический характер волокон луба древесных растений; мог идентифицировать молодые вегетативные растения; копался в опавших листьях, пока не находил старые плоды, а если их не оказывалось, то довольно точно их описывал. Все, кто работал с ним, усваивали от него эти сведения, причем поток информации шел в обоих направлениях, поскольку Таитуба испытывал удовольствие, когда ему показывали, например, спорангий папоротников и другие вещи, которые он не знал до этого.

Таитуба был невысокого роста, примерно один метр шестьдесят сантиметров, причем верхняя часть туловища была у него немного согнута. Несмотря на это, он был очень сильным и выносливым, о чем свидетельствовало хотя бы то, что он без устали лазал по высоким деревьям. Если работа ему нравилась, он работал не покладая рук, если же нет, то выполнял ее неохотно. Его основной недостаток заключается в чрезмерной приверженности к cachaça (pinga).

В его рюкзаке почти всегда находилась бутылка с этим напитком, к которой он прикладывался через небольшие промежутки времени. Когда мы находились в Шавантине, Таитуба часто выпрашивал у нас деньги на выпивку и на женщин. Остальные бразильцы уважали Таитубу как «обитателя джунглей» и за осведомленность о природе.

Таитуба был почти совершенно неграмотным — его способности простирались только на умение написать свое имя и с трудом читать, причем читал он как ребенок, произнося каждую букву и потом соединяя их вместе.

Таитуба сделал для экспедиции очень многое. Он подобрал почти всех других бразильцев, работавших у нас, и отчасти благодаря ему у нас были такие дисциплинированные и честные рабочие.

Раймунду Рейш де Сантуш, старейшина сборщиков растений (который обучился этому в Белене), сорока трех лет, имел опыт сбора растений во многих частях Бразилии. У него были очень изысканные манеры, которые нравились всем. Среднего роста, коренастого сложения, с приятным лицом, возможно, чисто европейского происхождения, он мог приложить руки к любой работе: ремонтировать джип, водить его, размечать наши просеки, сортировать и распределять образцы, готовить пищу, рыбачить и охотиться. Он был интеллигентнее и образованнее бразильцев Шавантины, но это не отгораживало его от остальных. Большой любитель писать письма, он часто сидел в ботанической хижине за письмом домой.

Когда он вернулся в Белен, то обнаружил, что язвочка после укуса на ноге не заживает. Оказалось, что это последствие лейшманиоза. Рану удалось вылечить, но после нее остался большой шрам. Он всегда был не прочь пропустить стаканчик рома, когда имел возможность его достать.

Раймунду Суза (Раймундинью) работал вместе с Раймунду де Сантушем почти двадцать лет. Обычно его называли уменьшительным именем Раймундинью, чтобы отличить от более внушительного тезки. Темперамент и способности этой пары были полной противоположностью. Раймундинью был невысоким и жилистым, отлично лазал по деревьям, в его жилах текла смешанная европейская, индейская и негритянская кровь. Он не мог написать не только своего имени, но даже и цифр на газетах, в которые завертывали образцы. Самыми выдающимися его достоинствами были умение лазать на деревья и раскладывать образцы в газетную обертку — другие коллекторы считали его специалистом в этом деле.

Он стремился выпить любой доступный алкогольный напиток без всякой меры, но, к удивлению, утром всегда был в состоянии работать. Как и у Таитубы, у него была фантастическая память неграмотного человека, а его разговоры состояли в основном из шуток о прожитой им жизни.

Жозе Рамуш, двадцатилетний и обычно неугомонно веселый (которого никто и не желал угомонять), был восхитительным парнем, который нравился всем. Он был очень небольшого роста, около ста пятидесяти пяти сантиметров, индейского происхождения, с прямыми черными волосами и бронзовой кожей. Очень хороший коллектор и лазальщик по деревьям. Не только грамотный, но и большой любитель писать письма, которые почти не поддавались расшифровке.

Жуау Бертолда, работал в группе ботаников коллектором, но никогда не проявлял к этому больших способностей. Родился в 1934 году в штате Пара, работал вместе с Таитубой в Кашимбу. Он довольно хорошо разбирался в растениях, хотя и намного хуже, чем Таитуба. Его очень интересовал бизнес, и он экономил всю свою получку, не курил и не пил. Его деньги шли на содержание жены и пяти детей, проживавших в Барра-ду-Гарсас, и на сделки по купле и продаже скота. Остальные бразильцы считали его очень ленивым, но истинную причину отсутствия энергии нашли, когда он работал в экспедиции. Врач-колумбиец из Института тропических болезней в Белене установил, что у него очень увеличенное и слабое сердце — результат или болезни Шагаса, или сифилиса. Вследствие этого ему давали более легкие поручения, например сбор насекомых. Он хорошо писал и читал и, по всей видимости, любил читать. Он ценил блага образования и очень стремился к тому, чтобы его дети учились.

Андрелинью (у него было только одно это имя) прибыл из штата Мараньян, он много бродил по Северной и Центральной Бразилии. Его мать умерла, но отец, насколько ему известно, был еще жив. Он хорошо лазал по деревьям, причем с несвязанными ногами, тогда как все другие туго связывали щиколотки ремешком (древний способ индейцев Северной Бразилии). Подобно большинству бразильцев, живущих в тропических лесах, он всегда беспокоился о своем здоровье. Также очень не любил членистоногих паразитов и большую часть времени в поле тратил на то, чтобы снимать с себя клещей. Небольшого роста, но очень крепкого телосложения, вероятно, чисто индейского происхождения. Жуаким называл его Мундуруку (одно из индейских племен).

Атониу-второй был одним из самых ярко выраженных негроидов среди бразильцев, работавших с экспедицией, но форма глаз свидетельствовала о наличии у него также индейской крови. Он не умел ни читать, ни писать. Отлично выполнял любое дело, за которое брался: копал ли ямы для почвенных разрезов, прорубал пикаду или готовил пищу во вспомогательном лагере. Очень хороший рыбак и охотник, научившийся этому у своего отца и дяди, с которыми часто отправлялся поохотиться на пироге по притокам Шингу, чтобы раздобыть шкуру гигантской выдры, до тех пор пока «а gentle matou todas» — «люди не истребили их всех». Он почти не видел мира за пределами «мата». Он очень хорошо пел и играл на гитаре.

Жуакин Фонсека и Жеронайс Бредер, два водителя грузовиков, которые работали в университете города Бразилиа и были прикомандированы к экспедиции. Они, конечно, были интеллигентнее и образованнее бразильерос Шавантины, но очень хорошо сошлись с последними. Оба были абсолютно честными и надежными, о чем свидетельствует тот факт, что им часто приходилось перевозить большие денежные суммы из города Бразилиа в базовый лагерь, составлявшие примерно их трехгодичную зарплату. Они были холостые, но к концу экспедиции оба обручились. Жеронайс, по признанию бразильцев, прекрасно говорил по-португальски. Его речь казалась нам вначале чуждой, но, когда мы к ней привыкли, оказалось, что его очень легко понимать. Жеронайс был полон юношеских мечтаний относительно своего будущего после окончания экспедиции. Его дядюшка хотел, чтобы он стал ботаником-коллектором, поскольку эта работа хорошо оплачивалась. Но Жеронайсу не по душе было держать необходимые для этого экзамены, на которых он провалился. Он лелеял мечту о том, чтобы отец купил ему «фольксваген», на котором он стал бы работать в городе Бразилиа таксистом.

Констансиу, лет двадцати пяти, очень старательный работник и хороший повар. Негроид, хрупкого телосложения, с высоким голосом, он носил странный зеленый костюм с короткими штанами, а прохладными утрами сухого сезона обматывал для тепла голову полотенцем, и тогда его наряд становился еще причудливее. Констансиу выполнял самую тяжелую стирку — брюки, одеяла и тому подобное — и гордился тем, что безошибочно узнавал по запаху хозяина любой вещи, взяв ее из кучи грязного белья. У него была большая семья, проживавшая в поселке на противоположном от Шавантины берегу Риу-дас-Мортис. Констансиу был также хорошим лодочником, поскольку служил лоцманом на больших грузовых парусных пирогах, плававших по Риу-дас-Мортис. Он рассказывал мне, что вырос в огромной семье, одни члены которой были белыми, а другие такими же черными, как он.

Были в экспедиции и другие рабочие: Аурелиу Феррейра, Леу (замечательный землекоп), Жонас (бывший сборщик каучука), Жулиу (который научился хорошо обращаться со стереомикроскопом), Нилту (в основном чернорабочий) и еще несколько человек, которые не оставались на весь срок. И в то время как каждый из нас составил твердое мнение относительно дружелюбия каждого из них, они, в свою очередь, тоже имели свои привязанности среди членов экспедиции. Самый легкий способ потерять их расположение заключался в том, чтобы нарушить священный ритуал времени приема пищи. Бразильцы Мату-Гросу обедают рано. В случае отсутствия обеда, если этот важнейший момент — одиннадцать часов утра — проходил без немедленного появления пищи, их, казалось, поражала агония.

У них закатывались глаза, и они впадали в апатию. Для неподготовленного или нового человека это зрелище могло показаться тревожным, до тех пор пока он не узнавал, в чем дело. Быстрое «спрыскивание» риса с бобами моментально ставило каждого опять на ноги.

Экспедиция выбрала этих людей тем или иным способом в начале своего пребывания в Бразилии. Она платила им хорошо и регулярно (последнее, вероятно, было важнее) и затем с сожалением рассталась с ними, когда все было закончено. Во время их участия в деятельности экспедиции ученые были весьма им признательны за их труд и за их компанию. Я не могу утверждать с полной уверенностью, но мне думается, что бразильцы были довольны тем периодом своей жизни, который они столь необычно провели в английской экспедиции.

Английский персонал экспедиции не только должен был выполнять все свои разнообразные обязанности, но и представлял собой весьма разношерстный контингент людей. Говорят, что китайцы утверждают — в ответ на замечание каждого европейца относительно сходства китайцев между собой, — что они не могут отличить одного европейца от другого, но, видимо, они утверждают так лишь потому, что не бывали в нашем базовом лагере. О покусанных осами уже говорилось. Оуэну Ричардсу в любое время удавалось иметь вид профессора, беспристрастного и отрешенного от всего, тогда как Билл Гэмилтон походил на вечного студента из какой-то пьесы Чехова. Внимание Билла к осам было самым пристальным. А менее важные виды деятельности — подобно вождению машины — привлекали его внимание значительно меньше. Можно было считать, что автомобиль ведет кто-то другой, несмотря на то что рулевое колесо и педали находились гораздо ближе к рукам и ногам Билла, чем к кому-либо другому.

Жена Оуэна, Мод, больше всего возмущалась малейшими намеками с чьей-либо стороны на то, что для шестидесятилетней женщины весьма странно отправляться на несколько месяцев в Мату-Гросу в погоню за кузнечиками. Она полагала, что ее пол, так же как и ее возраст, не играет никакой роли и что изучение акрид всегда представляет захватывающий интерес.

Иен и Анджела Бишоп провели в лагере больше времени, чем кто-либо другой. Они первыми прибыли туда и последними его покинули. Иен был одним из тех людей, которым удавалось месяцами сохранять трехдневную щетину, у которого подол рубашки все время торчал из брюк и где-то при нем или на расстоянии вытянутой руки от него всегда находилась дымящаяся сигарета. Анджела, вероятно, очень сильно шокировала бы Перси Гаррисона Фосетта и его спутников, которые когда-то с великим трудом прокладывали себе путь через этот лес. Большую часть времени она проводила в купальнике — не только для удобства полуденного купания, но и как наиболее подходящее одеяние в горячем и влажном месте. Однажды, готовясь к официальному визиту в город Бразилиа, Анджела и Иен скрылись в своей хижине, откуда немного погодя появились преображенными. Анджела выглядела лишь еще милее, тогда как Иен, лишенный щетины и с заправленной рубахой, стал совершенно иным человеком.

Каждому из нас нужно было одеваться, в какой-то степени учитывая особенности окружающей обстановки. При ходьбе через джунгли не следовало надевать рубаху с короткими рукавами и короткие брюки: ботинки, брюки и длинные рукава были необходимы всем. Даже при таком вынужденном сходстве оставалось много возможностей для вариаций, и ни один из нас, насколько я могу припомнить, никогда не носил ничего такого, что могло бы порадовать глаз П. Г. Фосетта.

Распорядок дня в лагере был простой. Завтрак ранний состоял из овсяной каши, чая, бисквитов и мармелада. Затем все расходились по своим делам: собирать, препарировать, описывать, измерять, наблюдать. Полдник обычно представлял случайную еду, обязательную лишь для тех, кто в это время находился поблизости. Чай делали в том случае, если кому-нибудь хотелось выпить чашечку, а ужин всегда представлял наиболее примечательное событие. Он проходил незадолго до того, как последний проблеск света исчезал с неба. Мы ужинали, когда все неистовство дневной жары уже спадало, и этот час был наиболее подходящим для принятия пищи, разговоров, отдыха и для осмысливания проделанного.

Например, мы обсуждали характер и особенности нашей собственной экспедиции. Была ли она, как считали многие, оригинальной в том отношении, что станет прототипом всех будущих походов в неисследованные места? Ушли ли навсегда былые дни грубых и торопливых авантюристов? Есть ли вообще какой-нибудь смысл в широком исследовании, которое изучает километры, а не миллиметры, и не будет ли даже квадрат со стороной двадцать километров слишком нелепым мероприятием, слишком большим, слишком трудным, слишком разнообразным? Каждый достаточно благоразумно рассуждал с позиций своей дисциплины, причем географы (как правило) склонялись к крупномасштабному подходу, тогда как энтомологи (обычно) были сторонниками более внимательного изучения, причем каждый из нас с пренебрежением отмечал все, что отдавало бравадой, безрассудством или бесцельной авантюрой.

Временами оказывалось благоприятным, что в нашей экспедиции возраст и специальности участников были так перемешаны. В большинстве научных учреждений возрастные группы держатся поодаль одна от другой, или же размежевание идет по дисциплинам, хотя бы уже потому, что они расположены в различных зданиях. В преподавательской или в столовой не бывает такого смешения народов, какое сидело бок о бок под пальмовой крышей общей длинной хижины. Возможно, различные науки не очень-то помогают одна другой, но каждому было полезно слышать о проблемах другого и заинтересоваться ими хотя бы настолько, чтобы включиться в спор. Конечно, в этих диких местах каждому приходилось специализироваться, но беседы за общим столом помогали разрушить искусственные барьеры, и орнитологи спрашивали о перепончатокрылых или же гидролог интересовался рыбами. К счастью, в отличие от некоторых более статичных сообществ, подобных антарктическим, в которых человек вынужден все время находиться в одном и том же обществе и слышать одни и те же шутки в течение продолжительного времени, состав базового лагеря непрерывно менялся.

В тех случаях, когда базовый лагерь надоедал, когда кто-то считал, что с него этого хватит, то для него прием пищи проходил чисто формально, после чего он мог укрыться в какой-нибудь другой хижине. Если подобное уединение было недостаточным, то в распоряжении любого всегда были вспомогательные лагеря. Почти каждый мог придумать себе убедительный научный повод для того, чтобы отправиться во вспомогательный лагерь, и впоследствии каждый вспоминал о них с теплотой. Вначале они были созданы для того, чтобы избавить людей от трудного длительного возвращения по какой-нибудь пикаде, особенно когда этому человеку на следующее утро предстояло снова устало тащиться обратно. Во вспомогательных лагерях имелось все насущно необходимое Робинзону, как-то: расчищенная полоска земли, грубые столы из жердей и тропинка к ручью. Там, конечно, были и деревья, подходящие для подвешивания гамаков, — как правило, Мату-Гросу не страдал недостатком таких деревьев, — и обычно вокруг был живописный обзор. Этого недоставало базовому лагерю. Там бывали солнечные закаты, полные красочного великолепия, но из-за окружающего лагерь леса их нельзя было наблюдать. Во вспомогательных лагерях, расположенных в серрадос или в не очень густом галерейном лесу, эти превосходные закаты были хорошо видны. В этих лагерях стояла также сравнительная тишина, которая была редкой в условиях базового лагеря. В них господствовала естественность наряду с чувством беспредельного благополучия, и я уверен, что люди там работали вдвое лучше.

У боковой дороги, ведущей к базовому лагерю, в дни сооружения главной дороги находилась посадочная площадка. Ко времени нашего прибытия это место сильно заросло, но мы быстро его расчистили, чтобы сделать футбольное поле. Чем большее пространство расчищалось, тем труднее становилось уничтожать растительность, ибо мы стремились сделать футбольное поле таких размеров, какие предусмотрены правилами игры. В конце концов пришлось согласиться на поле уникальной квадратной формы, размером примерно 28 х 28 метров. За пределами поля находилась дикая растительность, но это не мешало, используя одну пару шестов в качестве ворот, англичанам и бразильцам играть в футбол, не щадя ни себя, ни мяч. У англичан состав был весьма разношерстным, как и у бразильцев, но никакого китайца нельзя было бы обвинить в том, что он не может никого различить после игры. Все были покрыты одной и той же пылью, с подтеками пота. Возвращаясь в базовый лагерь, игроки издавали совершенно одинаковые звуки, только на разных языках.

Это был необыкновенно счастливый лагерь. Во многих отношениях он не удовлетворял требованиям современной цивилизации, но все старались максимально использовать окружающую среду. Люди знали, что их пребывание в лагере непродолжительно. Они знали, что существование лагеря недолговечно. Поэтому в большинстве случаев они делали все, что было в их силах, с учетом подобных условий. Более того, они редко болели, что позволяло медикам экспедиции осуществлять свои индивидуальные планы исследований. И все смогли внести большой вклад в науку.