Маньятта

Представьте себе чувства человека, принявшего безвкусный яд, действие которого скажется не раньше чем через час, а то и два. С одной стороны, он как будто совершенно здоров, с другой стороны, знает, что фатальный недуг неминуем. Если ничего не делать, только ждать, яд в конечном счете убьет его. Но это будет, а пока он чувствует себя нормально и гадает, что ему предстоит.

Мы ощущали что-то в этом роде. Лично мы ни на что не могли пожаловаться, если не считать, что находились в гондоле, которая повисла в воздухе в полутора километрах над землей. Все трое невредимы, только у Алена из ноги еще сочилась кровь, но сравнительная незначительность этой ссадины словно подчеркивала весь ужас того, что нам грозило. Кроме ноги у Алена была еще кровь на плече, хотя плечо он не оцарапал. Каким-то образом она попала туда с колена. Да что такое ссадины и царапины, когда альтиметр показывает три тысячи метров и нет ни грамма балласта?

У нас были две возможности. Первая — использовать парашютные свойства шара. Известны случаи, когда этот способ спасал аэронавтов. Надо обрезать веревку, которая оттягивает вниз аппендикс и не дает промяться нижней части оболочки. Затем дергают разрывной строп. Теоретически (если все пойдет благополучно) газ должен вытечь, а оболочка останется внутри сети. Эта пустая оболочка (опять-таки если все будет хорошо) примет вид зонта и сыграет роль тормоза. Если удачи не будет, газ выйдет, а оболочка не примет вид зонта. Она соберется в ком внутри сети и уже не сыграет роли тормоза. И шар со всеми придатками так ударится о землю, что команде ни за что не уцелеть.

Вторая возможность — сбросить все, что сбрасывается, и уповать на то, что этого будет довольно, чтобы удержать скорость снижения в разумных рамках. За неимением песка мы еще располагали кое-какими предметами, которые можно было выбросить без особого сожаления, тем более ради спасения жизни. Для наглядности мы отложили в сторону все эти предметы. Сюда входили пустые мешки, уцелевшие фляги, таинственный сверток с нетронутым провиантом, который Джоун сунула нам в последнюю минуту, кинопленка, экспонированная и неэкспонированная, а также ящики из-под камер. По моим расчетам, вся эта куча весила около пятнадцати килограммов. Следующую партию, которую мы не стали оформлять в виде готовой кучи, составляли более ценные предметы, в том числе камеры, объективы к ним, приборы, обувь и бинокли. Если первой жертвы окажется недостаточно, придется немедля приносить вторую. «Аррифлекс» с кассетой почти на полтораста метров пленки и с приставкой в виде трех длиннофокусных объективов — очень тонкое и дорогое изделие. И тяжелое. Тем не менее я верил, что в крайнем случае, не колеблясь, вышвырну камеру за борт.

Поскольку набиралось изрядное число годных для сбрасывания предметов, как дорогих, так и не столь дорогих, я решил отказаться от парашютной идеи в пользу второго варианта. Да и не будь у нас всего этого барахла, все равно такое решение дается намного легче. На большой высоте дернуть разрывной клапан и выпустить весь газ — для этого требуется немалое мужество. Лично я сомневался, что у меня его наберется столько, сколько нужно, поэтому я облегченно вздохнул, увидев, что нам доступен способ номер два.

На высоте три тысячи метров над уровнем моря мы располагали временем, чтобы обсудить положение, провести инвентаризацию и распределить обязанности. На плечи Алена и Дугласа легла ответственность за предметы, подлежащие сбрасыванию в первую очередь, они же заранее приметили расположение более драгоценных вещей, которые составили вторую партию. Мне надлежало следить за альтиметром, определять скорость снижения и подавать им команду, когда сбрасывать балласт. Я объяснил также, что делают в аварийных ситуациях: рубят гайдроп, после чего, держась за кольцо, обрезают стропы, крепящие гондолу. Обе эти меры вполне реальны, к ним не раз прибегали, однако мне не хотелось так поступать в Африке, да еще в такой дикой местности. Конечно, сорок шесть килограммов (вес корзины) — это три мешка песку, и все-таки мне казалось, что на острые камни и колючие кусты лучше падать в гондоле, пусть даже с ней мы будем снижаться гораздо быстрее. Так больше шансов сохранить жизнь. Ведь даже при минимальной скорости снижения остается еще горизонтальная скорость около пятидесяти километров в час. По тени от аэростата было видно, что ветер ничуть не унялся. Стоило представить себе, что ждет нашу тройку, если мы приземлимся на такой скорости, сидя на кольце, как отпадало всякое желание пожертвовать драгоценной корзиной. По той же причине я предпочитал не рубить гайдроп. Он незаменим, когда надо погасить ход перед самым приземлением. Известны случаи, когда аэронавт жертвовал гайдропом, но он это делал, если не было другого способа выиграть время и пройти еще немного, чтобы пересечь город или озеро. В нашем нынешнем перелете такая мера не имела смысла; ведь мы мечтали поскорее завершить полет с минимальным ущербом для себя.

Очутившись в такой ситуации на высоте три тысячи метров, борешься с искушением прыгнуть за борт и поставить точку. Все что угодно, только не висеть в поднебесье, ожидая, что решат стихии. Мы стояли и помалкивали, и в голове было как-то пусто, и нам было совсем не до простирающихся внизу ландшафтов. Внезапно в лицо дохнуло ветром. Ясно: пошли вниз. Жутковато, конечно, но зато недолго ждать развязки.

Я решил не тормозить, как обычно, сбрасывая горстями песок, а идти с ускорением и уже метрах в трехстах над землей сбрасывать вещи. Мне хотелось использовать неизбежный при стремительном падении нагрев оболочки: ведь чем сильнее нагреется газ, тем больше его подъемная сила. В быстром полете, естественно, возникает трение, и тепло от него передается газу. В аэронавтике у этого явления есть свое имя — эффект Монгольфье; я решил извлечь из него максимум пользы. И мы, покинув свой пост в небесах, наращивая скорость, устремились вниз. Шестьдесят метров в минуту… сто пятьдесят метров… триста… и наконец — четыреста пятьдесят метров в минуту. Видимо, эта скорость представляла собой некий предел, потому что ускорение прекратилось. Пора было сбрасывать балласт.

— Давайте сбрасывайте! — распорядился я, и мои друзья немедленно принялись за дело.

— Все сброшено, — доложил Ален.

Было слышно, как различные предметы ударялись о землю и камни. Но хотя падение замедлилось, земля продолжала приближаться достаточно быстро.

— Давайте еще что-нибудь, — сказал я и проводил взглядом большую кассету с пленкой. — Хватит. Теперь приготовились к посадке. Дуг, держи крепче камеры. Ален, как только я дерну веревку разрывного полотнища, открывай выпускной клапан. Вдруг у меня опять не получится. Так, понеслись.

Да, мы здорово неслись. Чем ближе земля, тем быстрее она уходила назад. Впереди показалось высохшее русло. До берега еще есть время… А теперь он совсем близко… Волочащийся по земле гайдроп заставлял гондолу болтаться во все стороны. Осталась секунда-другая… Ну!

Мы с Аденом дернули как раз перед тем, как корзина ударилась о землю. Я почувствовал, что моя веревка подалась. В следующее мгновение мы врезались в дерево. Послышался треск. Шар опять подскочил, но всего на каких-нибудь пять-шесть метров. Я опять дернул веревку и повис на ней. Шар вильнул и снова пошел вниз. Еще дерево. Опять треск. И толчок от удара. Я упорно тянул веревку. Движение прекратилось. Гондола накренилась и упала набок. И мы вместе с ней. Полет окончен. Лежа, мы смотрели, как продолжает опадать оболочка. Но вот и она замерла. «Джамбо» угомонился.

Не успели мы немного прийти в себя, как услышали мощный гул в воздухе над нами.

— Что такое?

Ален выбрался из гондолы (так, и вторую коленку тоже разбил!) и принялся кричать, размахивая руками. Над местом нашей посадки кружил небольшой самолет. Мы с Дугласом тоже выскочили из корзины, чтобы показать, что все в порядке. Я хлопал себя по бедрам и прыгал — мол, жив-здоров! Мои товарищи исполняли не менее потешные номера. Собственно, это делалось не столько для летчика, сколько для самих себя. Мы в самом деле живы! Все в порядке. Полет закончен. Нас не убило. Даже не ранило. Впрочем, сейчас это было не так уж важно. Мы продолжали прыгать, смеяться и размахивать руками, а самолет вскоре улетел. Что он тут делал?..

Не знаю почему, но меня сразу потянуло уйти с того места, где мы приземлились. Против ветра, который трепал мою одежду, я зашагал вдоль гайдропа. Он тянулся через кусты, возле деревца, которое приняло на себя первый удар, спускался на дно высохшего русла и уходил к противоположному берегу. Ален присоединился ко мне, и мы вместе начали искать сброшенные вещи. Кое-что сразу бросалось в глаза: вот мешок из-под песка висит на дереве, вот на скале лежит разбитая бутылка… Но пленку нам так и не удалось отыскать, не нашли мы и фляг с водой. Мы очень тщательно осмотрели весь участок, прежде чем я решил, что можно возвращаться туда, где кончились прыжки гондолы.

Облокотясь о корзину, мы обсудили, как поступить дальше. Летчик видел, как мы снижались. Сделав два-три круга над нами, он ушел в сторону Найроби. Уж он, наверно, сообщит, что мы целы, только забрались далековато. По мнению Алена, ближайшей дорогой — километров пятнадцать на восток — была дорога на Магади. У нас было три бутерброда и ни капли воды. Но ведь есть надежда, что кто-нибудь из участников гонок заметит нас и захочет проведать. Выбрав просторную площадку, мы разорвали экземпляр программы и развесили на кустах вокруг нее. Если это будет вертолет, ему вполне хватит места для посадки; если самолет, летчик во всяком случае обратит внимание на размеченный квадрат.

Пока мы соображали, как нам утолить жажду, показалось несколько масаев. Мы еще в воздухе заметили хижины, но не были уверены, что их обитатели заметили нас. Так или иначе, появление людей означало, что где-то неподалеку можно найти воду. Но сперва надо уложить оболочку, жажду можно утолить потом. Вытащить из кустов сеть оказалось не так-то просто, потому что на каждую ее клетку нашелся свой персональный сук. Сама оболочка была податливее, однако то и дело раздавался характерный звук: еще один прокол… Масаи не жалуют физический труд, но тут они воткнули в землю свои копья и принялись помогать нам. Они не могли знать, что мы прилетели по воздуху, и наше внезапное появление было для них загадкой. Но это было не так уж важно. Главное — с их помощью нам удалось все упаковать в корзину, после чего мы сели под деревом отдохнуть. Глядя на разбитый компас (во время посадки он лежал у меня в кармане), мы не столько огорчались, что сломан прибор, сколько дивились, как это нам опять так неслыханно повезло.

Белые листы программы продолжали колыхаться на ветру, но через полчаса нам стало очевидно, что надо обходиться собственными силами. Ничего особенного, мы к этому привыкли. Этот гудящий самолет внушил было нам некоторые иллюзии (мы даже всерьез обсудили, уцелеет ли бочонок пива, если его сбросят с небольшой высоты); теперь мы выкинули их из головы и обратились к масаям. Вел переговоры Ален.

— Далеко тут до дороги?

— Дотемна полпути пройдете.

— А где можно найти воду?

— Пойдемте с нами. Мы дадим вам молока.

Ковылять по камням в темноте нам не улыбалось. То ли дело попить молочка! И мы пошли за масаями. Они предложили нам переночевать у них, на что мы тоже с радостью согласились. Думали ли мы утром, что гонки примут для нас такой оборот и вечером мы будем шагать за масаями в их хижину, чтобы попить молока и устроиться на ночлег! Во всяком случае они нас здорово выручили.

…И вот уже закрыты калитки из колючих прутьев, мы укладываемся спать. Масаи устраивают свое жилище по старинке, очень просто. Круглую площадку огораживают высокой стеной из плотно уложенных веток с шипами. Правда, известны случаи, когда леопарды и даже львы перескакивали через эти барьеры, но вообще-то они представляют собой внушительное препятствие. В эти колючие коррали загоняют на ночь коров и коз, и они бродят до утра между хижинами. А хижины такие, что только ребенок встанет в рост — высота их меньше полутора метров. Этакие прямоугольные эскимосские иглу с узким ходом. Мы протиснулись внутрь и осмотрелись. Я согласен, что низкий шалаш из прутьев, обмазанных навозом, к тому же стоящий посреди скотного двора, не назовешь идеальным жилищем, но в нем было очень уютно. Перед маленьким очагом, держа на коленях пухлого малыша, сидела миловидная девочка. Несколько чурбаков заменяли табуретки, и мы сели на них, пока нам готовили ложе, иными словами, расчистили пространство длиной и шириной с обычную кровать и расстелили на земле скрипучую коровью шкуру. Хозяин жестом предложил нам ложиться. Тесновато, конечно, для троих, но мы кое-как втиснулись — Дуглас посередине, Ален и я по бокам.

Мне не давала покоя дурацкая жажда. Когда мы пришли, нам предложили целый калебас парного молока. Кружка нашлась только одна, и, сидя рядком возле хижины, мы передавали ее по кругу — вроде старух из легенды о Персее, у которых был один зуб и один глаз на троих. Сначала молоко показалось нам амврозией, каждый глоток доставлял наслаждение. Когда мы дошли до третьей кружки, вкус заметно испортился. Ален объяснил нам, что масаи моют и иногда дезинфицируют посуду древесным углем. Может быть, молоко отдавало этим моющим средством? Так или иначе, мы успешно справились с калебасом. Масаи еще пьют кровь, однако нам больше ничего не предложили: ни крови, ни молока. Очевидно, хозяева решили, что мы выпили достаточно. Просить еще было бы неучтиво.

Но боязнь задеть ближнего покинула нас, едва мы улеглись на жесткой, как камень, коровьей шкуре. Теснота не позволяла лечь на спину, оставалось спать на боку, стараясь не думать о ноющих костях. Дуглас обладает прирожденной способностью засыпать сразу, стоит ему закрыть глаза; этот простейший способ он применил и теперь, мерно вдыхая дымный воздух. Не знаю, как себя чувствовал Ален, мне же, чем дальше, тем меньше хотелось спать. В конце концов я встал, отыскал свои ботинки, пробрался к двери, послушал, как снаружи дует ветер, и сказал:

— Пойду погуляю.

Никто не отозвался, мои товарищи спали мертвым сном.

Зато на дворе кипела жизнь. Довольные коровы жевали свою жвачку, в отдельном загоне топтались козы. Я выбрал место на земле подле хижины, с подветренной стороны, и попробовал применить чудесный способ Дугласа. Закрыл глаза. Улегся поудобнее. Изобразил улыбку и начал глубоко дышать. Подошла любопытная корова и дохнула мне в лицо чем-то отнюдь не похожим на чистый ночной воздух. Я замахал руками; корова мотнула рогами и отступила. Потом у самой моей головы за колючей изгородью заметалась коза. Не знаю, что с ней стряслось, но, несомненно, что-то ужасное. Она блеяла, блеяла, как одержимая, — ужасный звук, вобравший в себя все страдания земного шара. Наверное, такой же звук, глухой и вместе с тем пронзительный, издавал бы мужчина, если бы ему довелось рожать. Нищий, который вместо обезьяны водил бы с собой эту козу и заставлял бы ее вот так блеять, выжал бы сострадание из самого лютого и подлого ростовщика, какого когда-либо видел свет. Эта коза явно играла не ту роль, которую заслуживала. Ее талант пропадал зря, тратился лишь на то, чтобы не давать мне уснуть…

Утром все проснулись с первыми лучами солнца, хотя внутри навозных коконов по-прежнему было темно. Женщины согнали вместе коров и начали дойку, а я еще немного подремал, пока не проснулся от щекотки. Мои пятки соблазнили двух ребятишек, и они вооружились перьями. Я запустил в негодников увесистым комком навоза, они без труда увернулись и помогли мне разбудить моих товарищей. Дуглас и Ален признались, что ночью сквозь сон слышали блеяние, решили, что кто-то душит козу, но ее судьба их ничуть не обеспокоила. Теперь они, хотя и не сразу, оторвались от своего ложа и выбрались наружу, чтобы насладиться утренним воздухом. Хозяева давно встали, и мы воспользовались случаем выразить свою благодарность. Женщины держались в сторонке, занимаясь своим делом. Мужчины сказали, что один из них может проводить нас и показать, как лучше пройти к дороге. Это предложение было нами принято с величайшей радостью. Только мы собрались идти за нашим проводником, как здоровенная корова повернулась ко мне и громко замычала. В моем репертуаре тоже есть такой звук, и я ответил тем же. На корову это никак не подействовало, зато произвело неотразимое впечатление на молчаливых женщин. Держась за бока, они громко, от души хохотали.

— Лучшего заключительного номера ты все равно не придумаешь, — сказал Дуглас, и мы покинули маньятту.

Сперва мы заглянули туда, где оставили гондолу, и убедились, что все в порядке, после чего начался трехчасовой переход до шоссе. Мы трусили по каменным плитам, форсировали русла высохших рек, продирались сквозь колючий кустарник — словом, прогулка как прогулка. Вот только жажда нас донимала. Масаи подобно многим другим народам привыкли обходиться прожиточным минимумом, им невдомек, к каким излишествам мы приучены. Наш проводник, наверное, ничего не ел и не пил перед выходом. И будет терпеть почти до вечера, когда вернется в свою маньятту, пройдя в общей сложности около тридцати километров.

К тому времени, когда мы наконец добрались до дороги — пыльной каменной ленты, петлями уходящей вдаль, никто уже не говорил о напитках — тема была слишком острая. Проводник простился с нами, и мы сели под деревом ждать попутной машины. Не прошло и часа, как показался форд «консул», битком набитый пассажирами, среди которых был очень больной на вид ребенок. Мы втиснулись в кузов и через два часа выскочили из него в предместьях Найроби. Легко представить себе, как выглядела наша троица после такого перелета и ночевки в маньятте, но зато на душе было радостно. Думаю, не только я, но и оба моих товарища не переставали удивляться тому, что в нашем распоряжении шесть работоспособных ног и все повреждения ограничиваются разбитыми коленками Алена да загадочным пятном крови у него на плече. Правда, одежда превратилась в лохмотья, но ее вид только лишний раз напоминал, как нам упорно везет. Бодрыми шагами мы поднялись к дому Алена, вошли во двор и постучались.

Десять минут спустя, выслушав устный отчет обоих слуг, прочитав письменные сообщения и получив дополнительную информацию по телефону, мы ясно представили себе, что происходило в наше отсутствие. В каком-то смысле повторилась история, происшедшая в Карату, с той разницей, что на этот раз очевидцы промолчали. Ни летчик, который видел, как мы сели, ни его пассажир, который сделал запоздалую попытку сфотографировать нас сверху, не известили власти, что мы благополучно приземлились. Они вернулись в аэропорт Вильсон — место нашего старта — и никому ничего не сказали про нас. И власти, располагая только слухами о наших акробатических упражнениях в воздухе по обе стороны гряды Нгонг, распорядились начать розыски аэростата. Вылетел полицейский самолет, второй стоял наготове с всевозможным снаряжением. Были разосланы автомашины в разные места, где мы могли приземлиться. Теперь надо было срочно отзывать обратно всех спасателей…