В Таганроге «Астрахань» нагрузили пшеницей насыпью, а на палубу мы приняли двадцать четыре лошади.

Лошади эти были куплены какими-то важными турками на воронежской ярмарке и назначались для султанской конюшни. Их сопровождали проводники из русских татар под начальством турецкого офицера.

Для лошадей были устроены на палубе особые стойла с кормушками. Лошади стояли мордами к борту, а хвостами — к середине парохода, причем хвосты — краса и гордость русских рысаков — были забинтованы парусиной, чтобы не вытирались в качку о задние брусья стойл.

Погода была отличная.

Штилями, без малейшей качки, прошли мы весь путь и на рассвете четвертого дня плавания подходили к Константинопольскому проливу.

До входа в пролив оставалось по судовому счислению не больше двадцати миль, когда над теплым сонным морем стали подниматься пушистые белые клочки утренних испарений. Скоро эти клочки начали слипаться друг с другом и превратились в сплошной молочно-белый туман, плотно окутавший судно со всех сторон.

Вахтенный помощник вызвал на мостик капитана.

Убавили ход и начали давать свистки.

Через час бросили лот, но на сорока саженях дна не достали.

Пошли ощупью дальше.

Вдруг баковый закричал не своим голосом:

— Берег под носом!..

И в ту же минуту и люди и лошади попадали от страшного толчка. Нос парохода поднялся и вылез из воды.

Впереди сквозь гряду тумана чернела высокая стена гористого берега. Обмерили воду.

Под носом оказалось всего четыре фута. Под кормой — двадцать пять.

В трюмах воды не обнаружили.

Пароход выскочил с малого хода на круто спускавшиеся в море широкие плоские плиты, вероятно базальтового происхождения, и не получил пробоины.

Дали «полный назад», поработали машиной минут двадцать, но «Астрахань» даже не дрогнула. Плотно уселась.

Завезли с кормы на проволочном тросе сначала стоп-анкер, а затем и становой якорь и попробовали стягиваться брашпилем, опять дав машине «полный назад», но якоря не забирали в каменном дне и приползали обратно к судну.

Положение было критическое. Задуй ветер с моря, и пароход мог разбиться вдребезги, да и мы все погибли бы: на отвесные скалы во время прибоя не вылезешь.

Часам к девяти утра туман разошелся, и мы увидели прямо перед собой, на вершине почти отвесной черной стены береговых скал, странную башню с грибовидной крышей, окрашенную красными и белыми поперечными полосами. По этой башне узнали, что нас в тумане отнесло течением на три мили к западу от пролива. От башни в глубь берега тянулись, насколько хватал глаз, телеграфные столбы.

Это уже значительное облегчение: можно было снестись с Константинополем и вызвать на помощь буксир.

Немедленно на шлюпке был откомандирован один из помощников с телеграммой послу в Константинополь.

Гребцы долго искали места, где можно было бы высадиться.

Наконец помощник и один из гребцов начали карабкаться по уступам скал к маяку.

Мы глядели на них с тяжелым чувством. Да, действительно, задуй ветер с моря, начнись прибой, буруны — и ни одна живая душа не спаслась бы у этих скал…

Капитан подробно описал в телеграмме критическое положение парохода, просил посла доложить о происшедшем министру султанского двора и настаивать на немедленной присылке нам на помощь турецкого военного судна. Он сильно надеялся, что султанские лошади, смирно стоявшие в своих стойлах и жевавшие сено, спасут пароход и оградят Волго-Донское общество от расходов по найму частных буксиров.

Но расчет нашего капитана не оправдался.

Ответ его величества, переданный нам послом по телеграфу, был краток и прост: «Старайтесь спасти лошадей». В заключение посол добавлял, что пошлет нам на помощь русский стационер «Тамань», но что «Тамань» стоит без паров и сможет выйти из Константинополя только к вечеру.

Барометр падал. Ждать вечера было рискованно…

Тем временем весть о русском пароходе, выскочившем на камни неподалеку от входа в пролив, облетела Константинополь, и к нам направились три частных буксира. Все три были под командой греков, которые отлично учитывали и наше положение и падающий барометр.

Началась отчаянная торговля, сопровождавшаяся клятвами, биением в грудь и руганью на всех европейских языках.

Наконец за одиннадцать тысяч рублей греки стянули нас с мели, и мы в тот же вечер благополучно пришли в Константинополь.

Подходя уже к Золотому Рогу, встретили только что вышедшую к нам на помощь «Тамань». Выругав ее в душе как только могли, вежливо извинились в рупор за беспокойство и прошли к своему якорному месту.

Султан был очень доволен и наградил нашего капитана «за спасение лошадей» каким-то орденом.

С утра началась выгрузка.

Моя вахта была отпущена на берег.

На берегу мы проделали все, что полагалось проделать матросам старого русского флота в Константинополе. Были на базаре и накупили всякой ненужной дряни, вроде коробочек, оклеенных раковинами, рамочек из кипарисового дерева и пестрых шелковых носовых платков. Впрочем, купили еще по фунту турецкого табаку и по коробке рахат-лукума. Посетили Св. Софию, напились отвратительной сладкой греческой мастики и вонючей ракии. Подрались с английскими матросами и часов в одиннадцать вечера вернулись на судно. На другой день наша вахта осталась работать на судне, а другая съехала на берег и проделала то же самое.

Обратного груза из Константинополя для нас не нашлось. Капитан, по поручению ростовской конторы, закупил большие запасы материалов для наших азовско-донских пароходов. Тут были банки с масляной краской, резиновые клапаны и прокладки, асбестовая набивка, слесарные инструменты и пр.

Нужно было доставить все это в Ростов, не заплатив таможенных пошлин, — дело, казалось, нелегкое, но наш капитан был большой спец по части провоза контрабанды.

Краска и резиновые изделия, не боявшиеся подмочки, были уложены в междудонном пространстве, заполненном затем балластной водой. Туда же пошли и хорошо смазанные салом с белилами крупные металлические вещи. Асбестовая набивка была уложена в подшкиперной, внутри бухт с запасными тросами, мелочь искусно запрятана в потайных уголках парохода. Команде за молчание обещана награда.

Пришли в Таганрог и стали на рейд.

Судно осмотрела таможня и ничего не нашла, но на время стоянки к нам по обыкновению был посажен таможенный досмотрщик, по-черноморски — «гвардион», а по-морскому — «скорпион».

Вечером того же дня этот доблестный охранитель интересов казны был напоен до бесчувствия дешевым константинопольским ромом, заперт в каюте и храпел во все носовые завертки. А мы выкачали балласт, тихонько снялись с якоря и пошли без огней к донским гирлам. Там, по условию, ждала нас баржа с известным только нам расположением фонарей. Выгрузив контрабанду, так же тихо вернулись на Таганрогский рейд и стали на место.

Гвардион проспался, хватил с похмелья хороший стакан рома и важно разгуливал по палубе с капитанской сигарой в зубах.

Вероятно, я проплавал бы на «Астрахани» до начала зимних занятий, если бы не маленький инцидент, повлекший за собой крупную размолвку с капитаном.

У нас среди команды завелся ухарь из херсонских красавцев, о которых поют одесские «мешочницы»:

Звали его Никита Савельич Щученко. Это был балагур, остряк, гармонист, лодырь и необыкновенный нахал. В кубрике прозвали его Никита Пустосвят.

Так как я был самым младшим в команде, то Никита решил сделать меня мишенью своих выходок и плоских острот. Я огрызался довольно удачно. Но однажды, когда я писал письма домой, а Никита вертелся вокруг меня, как муха вокруг блюдца с вареньем, и приставал со своими дурацкими остротами, я вспылил и запустил в него тяжелой свинцовой чернильницей.

Никита с подбитым глазом и физиономией, вымазанной кровью и чернилами, полетел жаловаться к капитану.

Меня вызвали для объяснений.

Капитан с неизменной сигарой в зубах сидел в мягком кресле и читал газету. На нем был чистенький белый китель с блестящими погонами корпуса флотских штурманов.

Старший помощник, лейтенант, зачисленный по флоту, сидел тут же и тоже был в форме.

Капитан, выслушав лживую повесть о том, как я ни за что ни про что чуть не убил бедного Никиту, грозно обратился ко мне:

— Что ты наделал, звереныш!

Я молчал, уставясь глазами на палубу.

— Да знаешь ли ты, что я велю тебя, как мальчишку, за это выпороть хорошенько, а?

Я ответил, что никому не позволю подымать на меня руку.

— Убрать его сию же минуту с парохода! — закричал капитан.

И меня убрали.

Через час с маленьким парусиновым чемоданчиком я отъезжал на шлюпке от борта «Астрахани», а Никита стоял на баке, кривлялся и посылал мне вдогонку вычурные ругательства.