В ноябре 1888 года, когда «Барятинский» стал на зимний ремонт, Аркадий Петрович Попов был назначен командиром винтовой товаро-пассажирской шхуны «Армянин», а в мае следующего года добился назначения меня к себе старшим помощником.

Трудно передать словами мою радость и гордость при этом назначении. Мне не было еще двадцати двух лет. Самым молодым помощником в обществе «Кавказ и Меркурий» был Вася Глухов на «Михаиле», но он был назначен на эту должность в двадцать три года, да и то потому, что более опытные и старые помощники боялись идти к Жоржу.

На «Армянине» прежде всего надо было сменить состав экипажа. Первыми полетели ресторатор и боцман, за ними завзятый спекулянт суперкарго.

На шхуне завелись новые паруса, тенты, прекрасный томсоновский компас, что было тогда новостью на Каспии, секстан, хронометр, хорошая аптечка и даже маленькая библиотека.

Команда подтянулась, было составлено правильное расписание судовых работ и тревог.

Всякий знал свои права и обязанности.

Аркадий Петрович никогда ни на кого не кричал, но умел быть строгим, а подчас и беспощадным. Его воля была законом на судне. Уважали его за удивительное спокойствие, хладнокровие и выдержку.

Помню такой случай. Разогнавшись с полного хода, «Армянин» подходил к бакинской Таможенной пристани. Как только нос шхуны «завесил» наружный угол выступавшего далеко в море пирса, машина была застопорена. Не доходя метров сорока до места, против которого мы должны были остановиться, Попов скомандовал «полный назад», но с машиной что-то случилось. Она парила, шипела, свистела и не давала заднего хода. Из машинного люка доносились встревоженные голоса механиков и масленщиков.

Я в это время находился, по каспийскому обычаю, на баке.

Аркадий Петрович сделал мне с мостика легкий знак головой. Я понял его, взял сам в руки бросательный конец и поставил людей наготове, чтобы они могли моментально закрепить на кнехтах проволочный трос, как только петля его, по-морскому огон, будет накинута на пристанскую тумбу.

Видя шхуну, несущуюся под острым углом к пристани, публика шарахнулась в сторону. Началась суматоха и давка.

Ни один мускул не дрогнул на лице Аркадия Петровича. Он молча дал знак пальцем рулевому, повернул борт шхуны параллельно кромке пристани и, повернувшись к ней спиной, вынул портсигар и закурил папиросу.

Пристанские матросы бежали за шхуной вдоль пристани, готовясь поймать конец…

Змеей взвился пущенный мною на пристань бросательный конец, его поймали, быстро вытянули по нему проволочный трос и накинули огоном на причальную тумбу… Мы закрепили трос «восьмеркой» на судовых кнехтах, и шхуна была остановлена. В этот момент заработала назад машина. Мы задержались как раз против того места, где должны были ошвартоваться. Попов застопорил машину и, спокойно сойдя с мостика, направился в кают-компанию.

Когда я, закончив швартовку, явился к нему и доложил, что судно закреплено и сходни поданы, он спросил меня:

— А вам не приходило в голову, Дмитрий Афанасьевич, отдать якорь?

— Ни одной секунды, Аркадий Петрович.

— Отчего?

— Оттого, что, во-первых, я никогда не позволил бы себе без вашей команды отдать якорь, раз вы были на мостике, а во-вторых, потому, что у пристани мелко и мы могли напороться на лапу собственного якоря.

— Ну спасибо вам, Дмитрий Афанасьевич. Скажите, пожалуйста, механику, чтобы он подал рапорт, почему машина не дала заднего хода, и составьте соответствующий акт. — И командир крепко пожал мне руку.

Вот и все. Ни криков, ни суеты, ни ругани.

Спокойствием, верой в себя и в своих ближайших сотрудников Попов положительно завоевал наши сердца. Недаром наш второй помощник — большой остряк — сказал ему раз за обедом:

— С вами хорошо тонуть, Аркадий Петрович.

Управляющий пароходством Александр Дмитриевич Колокольцев несколько раз побывал у нас на судне. Он был отставным полковником гвардейской казачьей артиллерии и попал в управляющие пароходством по родственным связям с председателем правления адмиралом Жандром. Колокольцев не мог не обратить внимания на чистоту и порядок, царившие на «Армянине», В результате его визитов Попов скоро был переведен на почтово-пассажирский пароход «Великий князь Константин», однотипный с «Барятинским».

Тепло прощаясь с нами, Аркадий Петрович шепнул мне:

— До скорого свидания, — сделав упор на слово «скорого».

В командование «Армянином» вступил Цезарь Федорович Веншау, безобидный и загнанный службой латыш, лет пятнадцать оттрубивший помощником. Он был достаточно умен и тактичен, чтобы не ломать заведенных Поповым и мною порядков.

На «Армянине» мы возили тогда казачьи сменные сотни.

Уральские казаки, и рядовые и офицеры, были староверами, или, как они сами называли себя, «колугурами». На «Армянине» среди них почти не было молодых, больше бородачи лет сорока и постарше. Казачья служба разделялась на «льготную» и «очередную», или строевую. Каждый казак независимо от чина известное число лет отбывал в строю, а затем отпускался на «льготу» и несколько лет жил у себя в станице, занимаясь хозяйством, затем снова призывался «в очередь», снова служил несколько лет в строю и снова отпускался «на льготу». Так продолжалось до предельного возраста, когда его отпускали в «бессрочную льготу». В Уральском войске казак, призванный «в очередь», мог нанимать за себя другого, а сам оставаться «на льготе». Этим правом широко пользовались казаки-кулаки. Бородачи на «Армянине» и были как раз те казаки, которые вечно находились в строю, — нечто вроде наемных солдат-профессионалов.

Уральские казачьи офицеры походили на зажиточных мужиков в офицерских мундирах. Среди них были выслужившиеся из рядовых — седые пятидесятилетние сотники и даже хорунжие.

Казаки поражали своей темнотой и некультурностью. Смешно было видеть казачьих офицеров и их «дам», которые говорили «чо» вместо что, «шено» вместо сено, «лихоманка» вместо лихорадка и не только не пользовались пароходной кухней, но даже не употребляли пароходной посуды, боясь «обмирщиться».

В начале октября мы кончили перевозку казаков и получили совершенно необычное назначение: доставить из Баку в Энзели возвращавшееся из Лондона чрезвычайное персидское посольство во главе с каким-то принцем. За несколько дней до назначенного отхода нас поставили на генеральную чистку и окраску. Специально назначенный на этот рейс ресторатор доставил целые вороха всевозможной провизии, гастрономических деликатесов и ящики вин, главным образом шампанского и ликеров. Между двумя смежными каютами первого класса вынули переборку и из двух маленьких соорудила для принца одну большую каюту «люкс». Я, как «язычник» и человек, бывший за границей, был назначен специальным уполномоченным по этой перевозке.

Наконец настал день отхода, и шикарные фаэтоны подвезли по пристани прямо к сходням высокопоставленных пассажиров. Среди них были: принц, высокий персиянин в европейском костюме и каракулевой шапочке, несколько персидских генералов, старый седобородый придворный мулла в чалме и очень подвижной и болтливый корреспондент француз. Провожали гостей бакинский губернатор Гюбш фон Грешталь, приехавшие из Тифлиса чиновники министерства иностранных дел, управляющий бакинской таможней, наш бакинский управляющий Гурдов, полицмейстер и жандармский полковник.

После банкета с замороженным шампанским и соответствующими тостами и пожеланиями провожающие оставили шхуну, и мы снялись.

Как только я спустился в кают-компанию, меня осадил француз. Он говорил без умолку. Суть его болтовни сводилась к следующему: принц — горький пьяница, те генералы, которые будут сидеть за столом поближе к нему, — тоже, но мулла будет зорко следить за всеми, чтобы никто не пил крепких напитков, и разрешит пить только воду, сдобренную красным вином. Мое искусство должно заключаться в том, чтобы дать возможность его высочеству выпивать за столом то, что он хочет. От этого, по словам француза, прямо зависела моя будущая карьера.

Я вызвал для консультации ресторатора.

Решено было на обеденный стол поставить только две бутылки бордо и два одинаковых больших граненых графина — один, поближе к мулле, — с ледяной водой, другой, поближе к принцу, — с ледяной водкой. Муллу и принца рассадить подальше друг от друга, муллу поближе к капитану, а принца поближе ко мне.

За обедом его высочество похвалил чистоту и температуру «воды», сравнив ее с водой какого-то горного потока в Персии. Мулла, пивший воду из другого графина, поддержал его. После этого принц собственноручно налил «воды» из своего графина трем своим приближенным.

Рейс до Энзели прошел благополучно, и принц послал специальную телеграмму меркурьевскому начальству, в которой не находил слов для выражения благодарности администрации парохода, которая сделала все, чтобы скрасить для него, не привыкшего к морским путешествиям, двое суток переезда открытым морем. Через несколько месяцев я получил персидский орден «Льва и Солнца».

По возвращении из энзелийского рейса в Баку меня ждала большая радость: я переводился старшим помощником на пароход «Великий князь Константин».

На «Константине» я познакомился с «дедушкой» флота «Кавказ и Меркурий» боцманом Василием Андреевичем.

Прослужив в Черноморском военном флоте «на старых правах» двадцать пять лет, отбыв Крымскую войну, этот герой Синопского боя и обороны Севастополя, несколько раз раненный, кавалер двух «егориев», служил на «Константине» тоже уже двадцать пятый год. Ему было под семьдесят лет, но он был еще очень бодр, подвижен и любил в свободное время «опрокинуть стаканчик».

Василий Андреевич был живым справочником по старым плаваниям и охотно рассказывал мне различные истории о былых, давно сошедших в могилу капитанах, о первых каспийских пароходах, о первом путешествии по Каспию восточного деспота Наср-Эддин-шаха. Про старый военный флот он не любил рассказывать.

— Ну что о нем растабаривать-то, — говаривал он, — показная была служба, для видимости все делали, на скорость били да на форс. Марселя в три минуты меняли, а как — не спрашивали. Чистоту на кораблях и в амуниции обожали, но и ее доводили до глупости. Любимое дело у начальства было совать мизинец в белой перчатке в ружейное дуло; как чуть запачкал перчатку, матросика, чья винтовка, драть, ну и зудили мы стволы изнутри дресвой да наждаком так, что пуля в ружье, как орех у обезьяны за щекой, болталась. Кому линьки-то принимать приятно?

— А здорово драли прежде, Василий Андреевич?

— Не приведи бог! Ну да что уж об этом говорить, прошло, слава богу. Конечно, и теперь дерут, но больше по суду. Теперь человека выпороть целая канитель, а тогда… Мичманишка какой-нибудь, молоко-то у него на губах не обсохло и делу-то своему морскому у нас, у старых матросов, учится, а чуть что не по нраву: «Унтер-цер, всыпать ему дюжину!» И всыпали без всяких стеснениев… Не люблю я этого времени вспоминать, ну его…

— А в дальние походы хаживали когда, Василий Андреевич?

— Вот когда «Русское общество» на Черном море образовалось, нас тогда из флота человек двести откомандировали на пароходы, так ходил в Англию… Смешно очень было. Пришли это мы в английский город Кардифф: город хороший, ничего, вот и пошли компанией на берег. Ну, выпили, конечно. Кто-то и говорит: «Давайте, ребята, молоком отпаиваться, а то неловко так-то на пароход идти». Зашли в молочную, а по-ихнему никто говорить не может. Мы молока спрашиваем, а хозяйка или там приказчица, вообще молочница, нам сыры разные предлагает. Как тут быть? Вот один из наших стал на четвереньки и мычит, как корова, а другой его будто доит, а третий для ясности пальцы ему к голове приставляет, будто рога… Поняла молочница: «йес, йес», — и сейчас принесла нам со льду молока в бутылках и стаканы. Все бы и сошло, да кочегары, наши же, как раз мимо молочной проходили и видели, как мы корову изображали… Вернулись мы на судно, а они нас «рогатыми» дразнят, ржут и мычат на нас по-коровьи. Мы их, конечно, «духами» из преисподней обложили, ну, они в драку. Подрались немного и «без берега» получили…

С тех пор и пошло: матросы кочегаров «духами» зовут, а кочегары матросов — «рогатыми».

— Василий Андреевич, расскажите что-нибудь про шаха.

— Про шаха? Вот тоже умора была. Везли мы его на «Константине» из Энзели в Астрахань, ездил он в гости к нашему царю, по его приглашению. Ну, конечно, все для него было специально устроено. Ехал он в общей дамской первого класса; все диваны оттуда убрали, вдоль переборок устроили кругом низенькие широкие тахты и все дорогими коврами застелили, а в общей мужской, в корме, тоже так устроили, там его жены ехали. По каютам — свита, а во втором классе — прислуга. На кормовой палубе, сзади рубки, из ковров целый шатер соорудили, а то внизу помещения не хватало… Прислали нам тогда из Питера дворцовых лакеев, поваров и поварят всяких и всю царскую посуду с гербами.

Вот, значит, стоим мы в Энзелях на якоре, смотрим, везут; идут персидские кирджимы, все коврами убраны, а впереди кирджим с музыкантами. Дудят, в бубны бьют, в барабаны, кто во что горазд. Ну, наше начальство все в мундирах на шканцах стоит. Капитаном у нас, царство ему небесное, покойник Перцев был, капитан первого ранга, помощники тоже из флотских. Команда была персидская и при ней персидский боцман, он вторым считался, а я старшим. Команду всю во флотскую форму обрядили… Ох и потеха была со шляпами!.. Тогда во флоте форма была — черные лакированные шляпы, и попали нам немножко великоватые… Ну, не держатся у них на бритых башках шляпы, ерзают во все стороны, так и пришлось к ним шкимки пришить и под подбородком завязывать. Их тоже в ряд выстроили, и мы с ихним боцманом, при дудках, на правом фланге. А лакеи — все в красных кафтанах, галунами обшиты, на левом плече золотой эполет с аксельбантом — выстроились вдоль рубки…

Вот высадился шах со своими генералами, все в раззолоченных мундирах, с бриллиантовыми звездами, а у шаха на папахе бриллиантовый лев с султаном, на солнце так и горит.

Посмотрел он на всех, кто, думает, из них здесь поважнее… И прямо к лакеям в красных кафтанах, ручки им пожимать… А те кланяются в пояс и руки за спины прячут… Был тут при нем русский переводчик, тоже генерал, подскочил и стал ему с поклонами что-то объяснять. Шах насупился, потом махнул рукой и пошел в рубку, так ни с кем и не поздоровался.

Ну, довезли мы его благополучно и сдали на «девяти футах» на «Селивестра».

Прошло год времени. Погостил шах у царя, поездил по заграницам, всяких королей посмотрел и себя показал, слыхать было, здорово начудил, и едет назад, к себе в Персию. А в ту пору как раз с постройки «Цесаревич» вышел. Конечно, он больше и удобнее нашего, его шаху и приготовили. Так что же вы думаете, Дмитрий Афанасьевич, — не схотел на нем ехать!

— Почему?

— А что же, говорит, туда меня на двухтрубном пароходе везли, а назад на однотрубном? Не поеду, говорил, это унизительно моему величеству. Насилу втолковали, что наш пароход узкий, и два котла стоят по обе стороны машины, оттого и две трубы, а «Цесаревич» пошире и у него котлы в ряд стоят и топки в одну трубу сведены. Так ведь не поверил сразу, послал своих генералов расследовать…

Замечательный был человек боцман Василий Андреевич.

Скоро после того, как мы ошвартовались на зимовку, Попов сдал мне судно и уехал в Петербург в отпуск. Я остался полным хозяином «Константина».

Хлопот у меня был полон рот. Дефектная ведомость на ремонт, составленная Аркадием Петровичем, охватывала все, что следовало сменить или исправить, но не предусматривала того, что нашему «Константину» шел уже двадцать седьмой год и что смена одних частей неминуемо влекла смену других, соседних. Так, например, когда большую кормовую рубку отделили от палубы, подняли на домкратах и поставили на «клетки» для перемены под ней палубы, то оказалось, что прилегавший к палубе ватервейс подгнил, а когда стали менять ватервейс, то оказалось, что и шипы стоек, образовавших основу рубочных стен, тоже подгнили.

Начальник астраханского завода и мастерских общества, князь Кекуатов, был большим бюрократом.

— Дефектная ведомость и смета на ремонт составлены, утверждены правлением, и кончено. Не предусмотрели — сами виноваты.

Я соглашался, что мы виноваты, но доказывал, что ватервейсы и стойки менять необходимо, иначе рубка со всеми пассажирами пойдет к черту за борт в первый хороший шторм.

Кекуатов не хотел ничего слушать. Тогда я вот что сделал: каждое утро отламывал кусок какой-нибудь гнилушки, наклеивал на нее ярлык с надписью, откуда она отломлена, и клал к нему на письменный стол в его служебном кабинете.

Упорно борясь всю зиму с учрежденческим бюрократизмом, я постепенно отвоевывал одну за другой не предусмотренные дефектной ведомостью работы, и к весне «Константин» был полностью и добросовестно отремонтирован.

В начале марта я получил неприятное известие: Аркадий Петрович получил какое-то береговое место.

Капитаном был назначен отставной лейтенант Каспийской флотилии Ганецкий, который должен был принять от меня пароход в Баку.

Итак, в двадцать три года я делался капитаном, хотя и временным, не только на зимней стоянке, но и в море.

Весна 1890 года наступила ранняя и дружная. «Константин» был готов, и сейчас же вслед за льдом я вывел пароход под проводкой лоцмана на «девятифутовый» рейд. Здесь мы прибрались после ремонта, взяли пассажиров и груз и пошли в Баку. Чеченскую косу я обогнул по-тавашерновски, на почтительном расстоянии.

Рейдовые порты Петровск и Дербент не представляли особых затруднений. Апшеронский пролив и подходы к Баку я знал хорошо, и они меня не смущали, но пристать к бакинской пристани с обычным при Попове шиком, на глазах у многочисленной публики и нового командира Ганецкого, было для меня большим экзаменом.

Перед Баку я пошел в каюту нашего старого седобородого механика Русецкого и спросил его, могу ли я быть уверенным, что машина безотказно даст задний ход при подходе к пристани. Старик успокоил меня и сказал, что на машину я могу надеяться, как на самого себя. Второй помощник, товарищ по петербургской мореходке Саша Воронцов, тоже обещал не подкачать.

В памятный для меня день 16 марта выкрашенный, как игрушка, «Константин», с новой, оттертой песком палубой цвета сливок, с блестящей, как золото, медью компасов и поручней, с новенькими кормовыми и почтовыми флагами, подлетел к полной народу бакинской пристани и, получив после «стоп» сразу «полный назад», затрясся на месте и остановился как вкопанный против назначенного ему Аджи-Агой места. Швартовы были моментально поданы на пристань, накинуты на тумбы и закреплены на пароходных кнехтах, сходни с поручнями и висящим на них спасательным кругом (новость для Каспия) поданы, и я сошел с мостика.

Ганецкого не было на пристани, его назначение расстроилось, и я сдал пароход здоровому крепышу рижанину по фамилии Трей, прибывшему на Каспий в прошлом году, после потери у берегов Зунда собственного парусного корабля и своего небольшого состояния.

Трей прокомандовал «Константином» недолго. Он считался недостаточно «светским» для почтово-пассажирского парохода и получил назначение на «Жандра» вместо ушедшего на покой и уехавшего в Финляндию Букта. К нам скоро приехал пожилой отставной капитан первого ранга Николай Федорович Киреев. До этого Николай Федорович несколько лет командовал военными судами. Это был типичный военный командир того времени: прекрасно одетый, изысканно вежливый с ближайшими сотрудниками, «либеральный», но строгий с командой, умный и знающий свое дело. Он был небольшого роста, стриг седеющие волосы ежиком и носил бородку a-la Генрих IV. Держался Киреев по привычке военных командиров изолированно, завтракал и обедал у себя в каюте, оставив меня хозяином кают-компании и своим заместителем и представителем перед пассажирами.

Все свои приказания и распоряжения по судну он отдавал только через меня, через своего «старшего офицера», и за все упущения взыскивал тоже с меня, никогда не позволяя себе сделать выговор непосредственно матросу или прислуге.

При приемке судна он обошел и облазил все закоулки, все тщательно проверил и, оставшись доволен, не стал менять заведенных Поповым и мною порядков.

Привыкнув за последние два года приводить суда «в надлежащий вид», я слишком входил в детали всякой работы и слишком был занят мелочами. Киреев потребовал, чтобы я давал больше самостоятельности младшим сослуживцам.

— Подумайте, — говорил он, — ведь этак, если нас с вами обоих куда-нибудь переведут, так через месяц и судна узнать нельзя будет, а надо, чтобы наш дух на нем остался. Нельзя так, чтобы все судно висело на капитане и старшем офицере, а остальные были бы только слепыми исполнителями. Надо заставлять людей понимать смысл всех наших распоряжений, надо уметь поставить дело так, чтобы вы могли покойно сидеть у себя в каюте, а работа шла без вас так же, как и при вас.

Однажды, стоя на «девяти футах» в теплую лунную ночь, я сидел под тентом на кормовой рубке, глядел на море и на огни стоявших и двигавшихся по рейду судов.

Неожиданно подсел ко мне Киреев.

— О чем думаете, Дмитрий Афанасьевич?

— Да вот о чем. Думаю, какая будущность ждет меня на Каспии. Я не рижский немец, не швед и не флотский офицер, кто же поможет мне выбраться в командиры? Конечно, я еще очень молод, но, может быть, лучше именно пока молод бросить Каспий и поискать счастья на других морях?

— А на каких? — задумчиво ответил Киреев. — Ваше положение действительно не сладкое, но давайте посмотрим, что делается на других морях. Начнем с Черного и возьмем лучшее Общество — Добровольный флот. Это полувоенное учреждение, и туда только недавно, в виде опыта, стали допускать на должности младших помощников штурманов торгового флота. Там у вас не будет никакой перспективы. Теперь РОПИТ; там командиры на хороших судах тоже все из военного флота, а на судах похуже — «славуны» — далматинцы, которые тоже тянут своих, как наши «можжевеловые» шведы и немцы. Частные судовладельцы на Черном море почти сплошь греки и итальянцы, которые тоже покровительствуют своим землякам. На Балтике настоящих русских судов совсем нет, там исключительно финны, эсты и латыши или их денежная аристократия, называющая себя шведами и немцами. Их вы знаете по Каспию. На Белом море больших судов мало, и там свои, поморы, плавают семьями: отец — судохозяин и капитан, старший сын у него старший помощник, зять — второй помощник и даже матросы родственники. Вам остается два моря: или Каспийское, судоходство которого растет не по дням, а по часам и где вы, конечно, скоро выберетесь в капитаны, несмотря на ваш пессимизм, или Дальний Восток, где судоходство начинает развиваться и где мало настоящих людей.

Этот разговор сблизил нас.

В сентябре на Каспий приезжал и осматривал все суда председатель правления полный адмирал член Государственного совета Александр Павлович Жандр.

Это был высокий бодрый старик, ходил он небольшими, но твердыми шагами, говорил отрывистыми фразами. При обходе судов его сопровождали главный управляющий Колокольцев, бакинский управляющий Гурдов и какой-то прилизанный молодой человек из правления с объемистой записной книжкой и золотым карандашиком.

Жандр остался очень доволен «Константином». Он осматривал судно очень внимательно и даже спускался в трюм и в машину. В трюме он приказал приподнять настил, и когда увидел ярко выкрашенные суриком флоры и днище без признаков ржавчины и без капли трюмной воды, он поднял глаза на меня и сказал:

— Хор-рошо, оч-чень хор-рошо, молодой человек! Как ваша фамилия, извините, забыл?..

Я назвал. Прилизанный секретарь сейчас же записал в книжечку.

Оставляя судно, адмирал крепко пожал руку Кирееву и старшему механику Русецкому, обнял боцмана, «дедушку» Василий Андреевича, которого узнал и вспомнил, и ласково потрепал меня по плечу. Саше Воронцову он помахал рукой в белой замшевой перчатке.

Я вспомнил рассказ Василия Андреевича о мизинце, который совали в дуло ружья. Ведь Жандр был тоже севастопольским героем…

Однажды в конце октября Киреев позвал меня к себе в каюту.

— Садитесь — сказал он. — Александр Дмитриевич Колокольцев прислал мне письмо. Пишет, что месяц назад, при осмотре адмиралом нашего систер-шип «Барятинского» его поразила запущенность этого судна по сравнению с «Константином». Эту зиму «Барятинский» идет на зимовку в Астрахань и тоже будет менять палубу. Александр Дмитриевич поручает мне предложить вам перевестись на «Барятинский», с тем чтобы вы руководили знакомым вам зимним ремонтом и привели судно и команду в тот вид, который так приятно поразил адмирала на «Константине». Принять или не принять предложение в вашей воле.

Что было мне делать?

Принимая предложение, я делал неприятность Кирееву, терявшему старшего помощника, к которому привык и которому верил. Отказаться? Это значило отказаться от предложения отметившего меня начальства, от возможности выдвинуться из общей массы загнанных русских помощников и, может быть, от последней ступени к капитанству. Два дня я думал над этим вопросом. Молодое честолюбие взяло верх, я принял предложение и… проиграл.

«Барятинским» в это время командовал отставной штабс-капитан корпуса флотских штурманов Александр Сергеевич Павлов, сменивший Тавашерна, которого ввиду отсутствия соответствующего диплома пришлось в конце концов перевести на береговую работу морским агентом.

Я поразился состоянию, в котором застал и судно и экипаж.

Во время командования Александра Карловича «Барятинский» все-таки никогда не был грязен и экипаж его никогда не был распущен. Теперь было не то: «Барятинский» был запущен, растрепан, а его экипаж превратился в неорганизованную толпу, без признаков какой-либо дисциплины.

Произошло это потому, что А.С. Павлов имел очень слабое понятие о морской практике, судовых работах, судостроении, морской торговле, администрировании и уставе службы на торговых судах. Он мог безопасно водить судно, был хорошим навигатором, но совершенно не умел командовать судном.

Такие люди часто встречались среди флотских штурманов, и это происходило главным образом от их воспитания и положения на военном корабле. Кронштадтское училище штурманов и инженер-механиков флота, впоследствии Военно-морское инженерное училище, до восьмидесятых годов было училищем «второго сорта», и выпускаемые им специалисты были на военных кораблях тоже офицерами «второго сорта».

Флотский офицер старого времени обычно происходил из родовитых дворян-помещиков. Морское училище, в котором он учился и воспитывался, было кастовым, аристократическим учебным заведением. Выпускали оттуда с чином мичмана, который по табели о рангах равнялся чину поручика в армии. Кронштадтское училище для подготовки штурманов, механиков, а до семидесятых годов и артиллеристов было училищем для «разночинцев». Туда принимали детей мелких чиновников, лавочников и духовенства, выпускали оттуда с чином прапорщика.

Чтобы дослужиться до титула «ваше превосходительство», флотскому офицеру надо было пройти от мичмана до контр-адмирала четыре чина, а штурману или механику от прапорщика до генерал-майора — восемь чинов, причем адмиралов в царской России было несколько сот, а генералов корпуса флотских штурманов или инженер-механиков не больше десятка. Чин штабс-капитана, который имел А.С. Павлов, был для флотских штурманов обычно предельным чином военно-морской карьеры.

Вспомним «Фрегат „Палладу“» И. А. Гончарова. Почтенный седой старший штурман Хализов на этом фрегате особого назначения, «дед», как его звали офицеры, имел чин штабс-капитана. Это на адмиральском фрегате, а на других судах эскадры? На корвете «Оливуда» — прапорщик Зряхов, на шхуне «Восток» — подпоручик Моисеев и на транспорте «Неман» — прапорщик Шахчеров.

Штурманы, прозванные флотскими офицерами «волхвами», прекрасно знали навигацию и астрономию, они «волхвовали» с солнцем и звездами и водили суда, но никогда не могли даже мечтать получить под команду хотя бы маленькое боевое судно. Они были «черная кость», «сапоги», «хамендроны», и их положение на военном корабле было строго подчиненным.

Выйдя в отставку, они часто поступали капитанами на пароходы крупных пароходных обществ, но редко умели хорошо управлять судами и держать их в порядке.

Такие капитаны из флотских штурманов, как Аркадий Петрович Попов, были редким, золотым исключением.

Зная, что мое назначение на «Барятинский» имело специальный характер, А.С. Павлов предоставил мне на время зимовки и ремонта полную власть, а сам уехал в отпуск в Баку, где оставалась его семья.

Ремонт «Барятинского» был закончен, пароход приведен в не худший вид, чем «Константин», команда обновлена и подтянута. Павлов вернулся из отпуска и был очень доволен. Но вот мы вышли в море, началась регулярная служба, и Александр Сергеевич начал ревновать меня к команде.

Ухудшению наших отношений сильно содействовал второй помощник капитана Тимофеев. Это был очень недалекий и честолюбивый человек, мечтавший поссорить меня с Павловым и занять мое место. Он вообще мечтал выделиться из среды рядовых помощников и употреблял для этого разные способы.

К середине лета 1891 года наши отношения с А.С. Павловым обострились до того, что служить вместе было уже нельзя. Он прямо искал случая придраться и сделать мне выговор.

Помню раз, подходим к Баку, дует норд, навстречу пароходу несутся с берега тучи мельчайшего песка. Павлов заранее раздраженным голосом говорит мне:

— В Баку подкрасить белилами левый фальшборт изнутри!

Обиженный уже тем, что мне, старшему помощнику, указывают на то, что надо что-то подкрасить, да еще таким тоном, я начинаю сдержанно, как только могу, объяснять, что при норде и пыли это будет пропащая работа.

Тогда Павлов, потеряв самообладание, начинает топать ногами и кричать задыхающимся голосом:

— Что-о! Возражать? Служить не умеете!.. Ваше дело отвечать «есть», когда вам командир приказывает. Вы очень много о себе думаете! Рано-с! Слишком ра-но-с!..

Я решил оставить «Барятинский» и написал письмо Кирееву, откровенно рассказав о своем положении. Но старик был жесток.

«Я давал вам время подумать, сами выбрали, сами и расплачивайтесь», — вот что я получил от него в ответ.

В это время ни В.М. Линдена, ни знавшего меня А.Д. Колокольцева уже не было. Их заместили новые люди. Это были сухие дельцы, назначенные правлением с исключительной целью поправить пошатнувшиеся финансовые дела общества.

Я подал рапорт о болезни и остался на берегу.

По «выздоровлении» я был назначен старшим на «Тамару».

Про капитана «Тамары» Белогорского давно ходили нехорошие слухи, но то, что я застал, далеко превзошло все мои ожидания.

Белогорский был форменный мерзавец и низкопробный спекулянт. Он спекулировал всем, до собственной жены включительно. Через хорошенькую и «нестрогую» жену он достиг капитанского места и на нем держался. На судне он торговал всем, что можно было купить и продать, и как торговал! «Тамара» плавала кругокаспийскими рейсами через персидские порты южного берега. В этих портах, как я уже говорил, необыкновенно дешевы куры, и весь экипаж ими спекулировал. Куры покупались оптом, без выбора, и пускались в не заполнявшийся грузом небольшой передний трюм, где их набивалось столько, что они сидели друг на друге. Их почти не кормили. Процентов двадцать дохло за рейс, но при разделе кур для продажи Белогорский, как капитан, отбирал не только ровно столько штук, сколько купил, не принимая на себя убытков от падежа в пути, но и отбирал самых больших и жирных кур из всего трюма. Кроме того, он присваивал себе все снесенные в пути курами яйца. Команда мирилась с этим как с привилегией капитана, разрешившего ей спекулировать.

Сделав два рейса, я снова дипломатически заболел и вскоре очутился старшим на шхуне «Михаил», на которой начал свою карьеру на Каспии.

Жоржа на «Михаиле» давно не было, он ушел к частным судохозяевам и командовал большим наливным пароходом «Воган», который привел с постройки из Швеции по Мариинской системе и по Волге. Да и сам «Михаил» был уже совершенно другим. Его капитально отремонтировали и перестроили. Он получил новую машину-компаунд вместо старой машины низкого давления. Это дало возможность заменить его два больших коробчатых котла одним цилиндрическим, и из двухтрубного он превратился в однотрубный. На судне был устроен настоящий полуоткрытый мостик с маленькой рулевой рубкой, в которую был перенесен штурвал. На палубе впереди машинно-котельного люка была сделана большая рубка с каютой капитана, помощников и небольшой штурманской для мореходных инструментов и карт. Затем на «Михаиле», как и на всех меркурьевских судах к тому времени было электрическое освещение.

Однако все эти переделки не не изменили формы корпуса и мореходных качеств судна. Имея при 66 метрах длины всего 7,3 метра ширины, «Михаил» по-прежнему неистово качался при боковых и попутных ветрах и захлебывался водой при встречных. К тому времени вошли в строй два новых, больших, прекрасно отделанных парохода — «Адмирал Корнилов» и «Великий князь Алексей», и «Михаил» был снят с почтово-пассажирской линии.

Его назначили под буксировку баржи «Чарджуй», специально переоборудованной для транспортировки паровозов и перевозки войск. Мы делали рейсы с «девятифутового» рейда в Узун-Ада и Красноводск, куда переносился теперь конечный пункт Закаспийской железной дороги.

Командовал «Михаилом» молодой, еще не оперившийся латыш Межак.

Он сразу понравился мне тем, что не выдавал себя за немца, гордился, что он коренной, не онемеченный латыш, и от души ненавидел остзейских баронов, называя их «фон баранами».

Из плаваний на обновленном «Михаиле» у меня остались в памяти два случая, происшедшие в жестокие осенне-зимние каспийские штормы.

Во время одного такого жестокого шторма лопнули один за другим два буксира, на которых мы вели «Чарджуй». Мы долго и тщетно искали способа подать на него конец, по которому он мог бы вытянуть новый буксир. Поставленный поперек волны «Чарджуй» с паровозами на палубе и наш «Михаил» так качались и их так бросало по крупной волне, что подойти на расстояние, с которого можно было бы перебросить вручную тонкий линь с «колотушкой», нечего было и думать. Спустить шлюпку и завести трос на ней нельзя было потому, что при спуске шлюпки ее разбило бы в щепы о борта нашего бешено качавшегося «Михаила». Сброшенные в воду поплавки с привязанной тонкой веревкой проносило мимо, и багры с «Чарджуя» не могли их поймать.

Мне пришла в голову мысль попробовать подать на баржу конец посредством змея. Я вспомнил свои мальчишеские годы и соорудил большой змей из морской карты с хвостом из растрепанного куска веревки. Мы зашли с наветра и запустили змей на тонком лине. Линь был надставлен более толстым лот-линем, лот-линь — дюймовым тросом, к которому мы и привязали буксир.

Этот способ увешался успехом, буксир был подан.

Второй случай произошел в конце ноября. Мы шли из Петровска за каким-то срочным грузом к персидским берегам. Дул свежий зюйд-ост, который скоро превратился в жестокий шторм. «Михаил» благодаря своим острым формам и довольно сильной машине выгребал узлов пять против ветра, но буквально захлебывался. Вода все время держалась почти в уровень, с фальшбортами, не успевая стекать в шпигаты и полупортики. На третий день к ночи положение ухудшилось, и мы стали опасаться, что зальет машину, разобьет новую рубку, в которую волны били, как тараном, и снесет мостик и шлюпки.

Море и тучи, волны и проливной дождь смешались в общий клубок ревущей и клокочущей пены, среди которой, то высоко взлетая вверх, то проваливаясь в бездну, бился наш пароход.

Моя вахта была с восьми до полуночи. Несмотря на непромокаемые сапоги, хороший дождевик и зюйдвестку, я скоро почувствовал, что весь промок.

Вода била по глазам, смотреть вперед было невозможно. Килевая качка была так велика, что по временам казалось, что «Михаил» прямо встает то на один из своих концов, то на другой. Стоять на мостике можно было только уперевшись во что-нибудь широко расставленными ногами и вцепившись пальцами, как клещами, в поручни.

Сдав вахту, я спустился в нагретую паровым отоплением каюту и не раздеваясь прилег на койку. Моя каюта помещалась по правому борту рубки, а каюта второго помощника Тильмана — по левому. Сзади к этим каютам примыкал кожух кочегарки, а спереди — капитанская, заканчивавшаяся небольшой штурманской. Двери из наших кают выходили в открытые проходы между рубкой и узенькими боковыми надстройками. Вдруг сквозь уже охватывавшую меня дрему я услышал резкий звонок машинного телеграфа на мостике и голос капитана Межака в переговорную трубу в машину, проходившую как раз в головах моей койки:

— Самый полный вперед, или нас потопят.

Я пулей выскочил из койки и в несколько секунд был на мостике.

В ту же минуту «Михаил» ухнул носом вниз и зарылся в клокочущем хаосе по самую фок-мачту. Казалось, что он не вынырнет… Однако его нос снова взлетел кверху. С бака в это мгновение пронеслось что-то большое и черное, ударило вместе с водой в переднюю стенку рубки, раздался грохот, треск, и мостик осунулся вниз…

— Ничего, — заорал над моим ухом Межак, — теперь чисто, смотрите назад! — И он опять зазвенел машинным телеграфом, поставив ручку на «малый вперед».

Я оглянулся.

По направлению от нашего левого борта к правому проходил, пересекая наш курс, сильно накренившийся большой залитый огнями колесный пароход.

Как мы узнали потом, это был «Алексей», шедший из Узун-Ада в Баку и не видевший в хаосе шторма наших огней. Межак увидел его белый и зеленый огни слева по носу. Отворачивать нам в сторону и становиться боком к волне было нельзя, и Межак решил, увеличив ход, проскочить у него под носом. Это ему сделать удалось.

Черный предмет, сорвавшийся с бака и выбивший переднюю стенку нашей рубки, оказался смытой волной решеткой с уложенным на ней и крепко привязанным тросом.

Во время зимовки в Баку я стал подумывать о том, как бы перейти капитаном на какой-нибудь частный пароход. От «Кавказа и Меркурия» мне больше ждать было нечего.