Только утром Федор смог рассказать, что случилось.

— Как ты ушел, походил малость — нога ничего. И спина только чуть поламывает. Вышел, прошел возле избушки. Ладно все. Гляжу, пихтовый обломок лежит, метра всего полтора. Дай, думаю, к избушке подтащу, сожгем. Поднял на плечо даже. Ничего вроде, совсем не тяжелый. Вот, думаю, и ладно, теперь хоть дрова могу собирать. Шагнул — и света невзвидел! И ногу и спину как прострелило. Упал, хоть землю грызи! Отлежался, к избушке пополз. Вроде рядом, а полз дотемна. Думал, в чувале огня не застану. Взгляну на трубу — не дымит, воздух только теплый дрожит, угли, значит, остались. Вполз в избушку — и все, с места не сдвинусь. Так на полу сутки и пролежал. Брошу в чувал палку, которая полегче, и опять лежу. А двинуться хошь — так круги в глазах.

— Удивляюсь, Федор, ты же взрослый человек!

Росин прошагал из угла в угол и, придвинув корягу к Федору, опять сел.

— Говорил же, лежи, лежи, Федор! Рано вставать. А он — на тебе, дрова таскать вздумал!

— Сам бы побыл без дела, другое бы говорил.

— Сейчас-то как у тебя?

— Ничего, терпит.

Росин сел к столу и на маленьком куске бересты выколол кончиком ножа: «SOS! СССР. Тюменская обл. Поватский р–н, оз. Щучье. Росин. Суров. SOS!»

— Ну а как в урмане-то, сделал что?

— Да, — оживился Росин, — два маршрута описал… В общем, хорошо поработал.

— Ты так и делай свои дела. Нечего со мной нянчиться.

— Ничего, Федор, хватит еще времени, успею. У меня пока и тут дела есть.

…По заросшему ивняком берегу Росин пробирался к глухим заболоченным заливам. Птенцы выпи вылезли из гнезда, устроенного на заломе тростника, и теперь на своих цепких ногах перебирались по ивовым веткам. Один прыгнул на слишком тонкий сучок, тот согнулся, и птенец оказался в воде. Забултыхался в ней и, помогая себе крыльями, забрался на другую, более крепкую ветку.

Солнце было уже высоко и вовсю припекало. Росин вошел в тростники, побрел по воде. Начались разводья. Над пылающими листьями и цветами белых лилий летали голубые, как небо в этот жаркий день, стрекозы. У края воды перед стенкой тростника темно–зеленая полоска хвощовых зарослей. В прозрачной воде всевозможные водоросли образовали подводные джунгли, в которых сновали бесчисленные мальки.

Крупный карась поднялся из зарослей реки к поверхности, остановился перед Росиным, пожевал губами и, дав рассмотреть свою темную широкую спину, неторопливо поплыл, шевеля листьями кувшинок. Не успел отплыть этот, а в тине зашевелился второй, подальше проплыл третий.

«Вот бы сюда рыболовам, — подумал Росин, — отвели бы душу».

Щупая палкой дно, Росин побрел краем тростников, с трудом вытаскивая из ила ноги.

Поднялась и неторопливо полетела над зарослями темно–бурая птица с желтоватой головой. «Болотный лунь», — узнал Росин. За болотом суетился журавль. Он подбрасывал вверх черную ленту, опять ловил. Наверное, поймал змею и убивал, прежде чем съесть.

Наконец твердый грунт — Росин вышел на сухой островок. Из-под ног, хлопая крыльями, кинулись к воде утята. Росин упал и схватил утенка. Другие тут же пропали. Упрятав утенка в туес, Росин осторожно нагнулся к высунувшейся на поверхность точке с парой маленьких дырочек. Пап! И в руках, вытянув шейку, завертел головкой утенок. Пальцы чувствовали, как быстро–быстро колотилось сердечко. Росин обернул вокруг лапки утенка маленький кусочек бересты и прочно привязал его самой тонюсенькой веревочкой, какую только могли сплести из лыковых волокон искусные руки Федора. Вскоре с зовущим на помощь берестяным письмом на лапке шмыгнул в тростники и второй утенок.

Булькала вода, шуршал раздвигаемый тростник, все дальше и дальше уходил Росин, едва выделяясь побелевшей от солнца гимнастеркой среди тростников…

До самого вечера доносились с острова тревожные крики уток…

Наконец опять зашуршал тростник, забулькала вода, и на ближайший к берегу островок вышел Росин. Едва передвигая ноги, брел он своим следом назад. У заливчика, где поймал первых утят, взлетел с земли болотный лунь. Росин увидел перья. Подошел ближе. В траве лежал растерзанный лунем утенок, и на лапке берестяное письмо.

«Ну вот, из четырех осталось только три. Стоит ли тратить силы на эту затею с письмами? — Росин опустился на кочку, невидящим взглядом смотрел на берестяное письмо и пальцами задумчиво перетирал сухой коричневый листок болотной травы. — Мы будем ждать, а они вот так будут лежать в траве. А потом и под снегом… Нет, все же стоит! Но как можно больше надо писем. Скоро у уток линька. Больших кольцевать буду».

Весь день маячил перед глазами растерзанный утенок с письмом на лапке, весь день сжимала сердце тоска.

— Как ты здесь, Федор? — спросил Росин, войдя в избушку.

— Не болит вроде… После того раза в спине будто вправилось чего.

— Хорошо бы «вправилось»… Тогда, может, завтра в урман сходить?

— Сходи, конечно.

— Начну-ка я учет мышевидных. Его пока и тут, поблизости, вести можно.

— Неужто всех мышей сосчитаешь? — удивился Федор.

— Всех не всех, а приблизительно сосчитаю. Затем и пришли, чтобы определить, смогут ли тут жить соболя. Не утонули бы ловушки, все просто: установил на пробные площадки, проверил через сутки. А теперь придется ловчие канавки рыть.

…Росин, как ломом, долбил колом землю. Раздолбив, брался за обломок оленьего рога и его лопастью выбрасывал из канавки землю. То и дело приходилось ножом перерезать корни.

…На другой, на третий, на четвертый день все тот же кол, тот же обломок рога, такие же канавки, только места другие: сосняк, кедрач, листвяга, сумрачный ельник…

Уходя в урман, Росин готовил для Федора все необходимое, стараясь избавить его от лишних движений. Все расставлял так, чтобы Федору не нужно было не только вставать, но даже тянуться за чем-либо. Стоило лежа опустить руку, и он мог взять кружку с водой, еду, дрова, чтобы подбросить в чувал, бересту или палку, если захочется что-нибудь мастерить.

Федору было неприятно, что за ним ухаживают, как за ребенком. Заметив это, Росин готовил все как бы невзначай, незаметно для него. Но когда Федор все же пытался встать и сделать что-нибудь сам, тут уж Росин устраивал ему скандал без всяких церемоний.

Вечером с куском бересты и костяной палочкой в руках Росин обошел ловушки, пересчитав улов. Присел на валежину и тут же сделал ориентировочный пересчет данных улова на всю предполагаемую площадь. «Здорово! Такая плотность красных и красно–серых полевок! Раздолье будет соболям».

Вдруг сзади что-то шоркнуло. Резко обернулся — никого. «Что такое? Уже в который раз: то сучок хрустнет, то ветка колыхнется против ветра… Чу! Опять в ельнике шорох».

Росин побежал от ельника, продрался сквозь кустарник — и сразу на сосну. Забрался, ждет… Все тихо… Вдруг легонько шоркнули кусты, и Росин увидел: медведь! Чуть постоял и пропал в кустах… Росин спустился и, оглядываясь, пошел.

«Опять, кажется, похрустывает. Что заставляет его следить за мной? Обычное медвежье любопытство?.. Пойду- ка лучше к избушке».

Солнце село. В лесу стало сумрачно и по–вечернему тихо. Только шорох собственных шагов — и больше никаких звуков во всей тайге…

А вот между деревьями избушка. У берега в озере было видно зарю и перевернутую крышу. Вода так спокойна, что у причала не отличишь, где кончаются опоры и начинаются их отражения. И вдруг он то ли услышал, то ли как почувствовал, что сзади кто-то есть! Резко обернулся — перед ним маленькие злые глаза медведя! Прыжок — Росин у дерева… Но взбираться не пришлось. Глухо рявкнув, зверь отскочил и тут же пропал среди выворотов.

«Что ему надо? Обычно медведи не нападают первыми. Может, просто рассмотреть хотел поближе? Во всяком случае, надо быть осторожней».

Через несколько дней Федор опять поднялся с нар.

Росин от зари до зари пропадал в тайге. А по ночам все переводил бересту — считал, писал…

— Что ты последнее время какой веселый? — спросил Федор, глядя, как Росин, насвистывая, с охотой собирался в урман.

— С чего ты взял? — уклончиво ответил Росин. — А пожалуй, на самом деле хорошее настроение. Это, наверное, оттого, что в последнее время есть нужная, определенная работа. Понимаешь, она как будто связывает с миром. Теперь и мы как все, не просто существуем, а делаем свое, не только нам нужное дело.

— Да, с хорошим делом на душе светлее. Много ли тебе еще работы?

— Самые глухие места остались. Тут в одном месте сплошные завалы, видимо, когда-то ураган полосой прошел, почти все деревья вывернул. Как-то обойти хотел, километров восемь прошел, а полоса все тянется, и конца не видно. Пожалуй, самый глухой угол. Туда все медвежьи следы уходят.

Федор как мог старался помочь Росину. Ему лучше удавалось приготовление бересты для записей. Он наготовил ее такую кипу, что хватило бы на солидное собрание сочинений.

Земля была завалена деревьями, потерявшими кору. Над упавшими поднялись молодые. Местами полусваленные деревья еще цеплялись корнями за землю и тускло зеленели невеселой, болезненной зеленью.

Пролетело гонимое ветром перо рябчика… Пролетело второе. Росин осторожно пошел встречь ветра, нанесшего эти перья. На поляне, на голом бугорке, сидел ястреб–тетеревятник и когтями и клювом ощипывал рябчика. Крылья и ноги у жертвы были уже оторваны, теперь ястреб сощипывал перья. Быстро разделавшись с ними, он поднялся и полетел, неся в когтях тушку. Пролетая над гнездом, на лету бросил рябчика сидящей на гнезде самке. Та ловко поймала его и принялась терзать, отрывая куски и засовывая их в голодные глотки птенцов.

Пробираясь по завалу, Росин спустился в низину. Под ногами зачавкала вода. Припал к земле, напился из старого медвежьего следа, поднялся было идти дальше… А дальше некуда — щетина сучьев, острых, как штыки. Кое-как, на четвереньках, забрался на завал. Гнилая валежина, на которую оперся, рухнула, и Росин полетел вниз, царапаясь о сучья. Но в последний миг как-то изловчился и повис над сучьями, острыми, как колья в ловчей яме. Осторожно выбрался на завал и вдруг увидел тропу! «Вот эта тропинка идет к людскому жилью. Пройти за деревьями с полкилометра — и будет небольшая деревушка с обычными деревенскими избами, с петухами, с лаем собак. Ходят люди, играют на зеленой траве–мураве ребятишки, женщина в красном платке идет за водой с коромыслом…» Росин вздохнул: тропинка говорила не о близости человеческого жилья, а о его отдаленности. Это была торная медвежья тропа. Росин спрыгнул на нее. По сторонам были разрыты бурундучьи норы, перевернуты колодины. На стволах отметины страшных когтей. До многих не дотянуться. Немалые, видно, звери ходят.

Тропа — то влево, то чуть ли не назад, то вправо. «Если на одном из поворотов встречусь с медведем, — думал Росин, — не миновать беды. Но не лезть же по завалам».

Сбоку лежала перевернутая колодина. Одним концом она совсем недавно была под муравейником. На ней еще стоял запах муравьиной кислоты. Росин чуть передвинул нож на поясе. Тропа петляла меж нагромождений деревьев. «А как же хороши эти завалы для соболей! Безусловно, в этом районе будет большая часть их гнезд».

Завалы кончились как-то сразу. Тропа разделилась на несколько тропок, но и те сразу пропали в светлом лесу, где березок больше, чем кедров и елок. «Надо поподробней записать все об этих завалах».

Росин присел было, но тут же вскочил от медвежьего рева. Медведь взревел опять. «Э, да он кем-то обижен, — понял Росин. — Но кем?..» Стараясь не наступать на сучья, пошел в сторону рева, подобрался к поляне и… неслышно засмеялся. По траве катался и шлепал себя лапами небольшой медведь. Над ним густым роем вились пчелы. Наконец мишка не выдержал — и во всю прыть с поляны!

Метрах в пяти от земли, в стволе елки, чернело небольшое дупло. Вокруг по свежим царапинам медвежьих когтей ползали пчелы.

«Неплохо бы медку! — подумал Росин. — Топорик бы надо! Смахнул ночью елку — и вырубай мед. И воск бы пригодился на свечи. Там его…» Шлепнув себя по щеке, Росин проворнее медведя пустился с поляны. Заскочил в березник, послушал — не гудят. Потер ужаленную щеку. «Ведь там этого воска на столько бы свечей хватило! А может, попробовать без топора?»

…Вечером в березняке уже стояло большое берестяное лукошко. Тут же лежала увесистая дубина. Рядом — остро заточенные березовые клинья.

Пока еще жужжали возле летка пчелы, у другого конца поляны Росин собирал сушняк.

Погас на верхушке пихты последний луч, пусто и тихо стало у дупла… Росин обложил хворостом ствол елки. Достал из туеса фитиль с кремнем, высек огонь и долго возился, раздувая пламя.

Ярко вспыхнул в вечерних сумерках костер. Испуганная белка недовольно ускакала по веткам…

Медленно обгорал ствол елки. Неподалеку глухо поскрипывали деревья, будто похрапывал лес во сне. Длинной палкой Росин счищал со ствола нагар.

«Мечты, мечты… Собирался в это время уже отчет кончить, в Москву поехать, Олю увидеть… А вышло…» Давно зажглись и заметно передвинулись по небосводу звезды. Опрокинулся ковш Большой Медведицы. Росин все сидел у костра. Время от времени поднимал голову, подбрасывал в огонь дрова. Пламя вспыхивало ярче… и опять тихонько оседало.

Чуть слышный треск. Росин встрепенулся. Это треснул подгоревший ствол. С минуты на минуту елка должна упасть. Подбросил еще немного дров. Большой огонь нельзя: спалишь и мед и елку. Да и маленькому огоньку работы теперь немного: даже неслышный ветерок заставлял елку потрескивать… Наконец дерево глухо треснуло, нехотя накренилось и рухнуло на землю, взметнув сноп искр. Росин схватил берестяное лукошко и вылил в дупло воду.

Опять горел костер, пережигая елку у дупла. При свете костра Росин рассек кору, сделал вдоль ствола насечки для клиньев. А потом до самого рассвета колотил дубиной по клиньям, пока наконец не развалил бревно надвое. Сразу же зажужжали пчелы: видимо, намокли не все. Росин отломил кусок от сотов и стал сосать душистый, самый свежий мед. Пчелы зудели над ухом, запутывались в волосах, в бороде. Одна ужалила в лоб, вторая — в губы. «Нет, надо сматывать удочки!» Росин принялся торопливо вырезать соты и складывать их в берестяной туес…

Невыспавшийся, опухший от пчелиных жал, Росин пошел к избушке. Вот и тропа. Что-то прошуршало впереди. Росин остановился, всматриваясь в завалы.

«Как будто никого… А вдруг опять медведь? Вот ведь отметины каких когтищ! Такая лапа одним ударом перебивает хребет лосю. Но что стоять? Надо идти, другой дороги нету».

И вдруг от удара в спину Росин упал на тропу.