Дом в горах
В Кабаре мы обрели свободу, недосягаемую в более цивилизованном мире, жизнь, не обремененную грузом излишних вещей. Нам не нужны были ни ключи, чтобы отпирать запертые двери, ни удостоверения личности, чтобы получить то, что нужно. Мы, жившие в Америке, где зубная щетка с электромоторчиком и мельница для перца с электробатарейкой становятся символом цивилизации, теперь отодвинулись назад во времени и с радостью заметили, как мало нам было необходимо для полного довольства и счастья.
Нас захватила красота леса и гор. По мере того как медленно текли дни, мы все больше жили настоящим моментом, находя бесконечные радости в маленьких приключениях, встречающихся на нашем пути. Ход жизни зависел от капризов погоды. Обычно мы просыпались с первыми проблесками и лежали, прислушиваясь к звону дождевых капель на жестяной крыше и завываниям ветра под карнизом. Если шел дождь, мы некоторое время оставались в постелях, выставив на холод одни носы. Чтобы быстро натянуть на себя сырую одежду, нужно было набраться мужества, так как высокая влажность воздуха заставляла и без того низкую, близкую к нулевой температуру казаться еще ниже. Я вскакивал первым, плескал водой в лицо, чистил зубы, затем, все еще поеживаясь от холода, открывал дверь. «Андреа», — звал я, и из глубины примыкающего к дому сарая доносилось, в ответ заглушенное: «Бвана?!»
Пока Андреа растапливал печурку, я шел на луг. Мои глаза всегда невольно обращались к вершине горы Карисимби. Временами ее пик был покрыт свежевыпавшим снегом, что придавало ей сходство с белой морской раковиной. Это объясняет, почему африканцы называют Карисимби «Горою раковины». Стоя на валуне рядом с хижиной, я оглядывал луг, где могли быть антилопы дукеры и буйволы, и присматривался к следам на мокрой от росы траве, затем выпускал из сарайчика кур и кидал им горсть кукурузы. Мы привезли с собой кур в надежде получать от них яйца и время от времени иметь свежее мясо. Но после того как куры попали в эти высоко расположенные места, несушки отложили одно-единственное яйцо, и на этом все кончилось. Птицы худели, их мясо стало жестким. Каждую неделю куриное стадо становилось все меньше по мере того, как куры одна за другой отправлялись в кастрюлю.
Тем временем Кей готовила завтрак. Теснясь поближе к печке, мы ели горячую овсянку с изюмом и коричневым сахаром.
Лучшее время для наблюдений за гориллами — между девятью и десятью часами утра, после того как они покормятся примерно часа два и уже готовятся к утреннему отдыху. В это время они уже сыты, весьма мало расположены передвигаться и за ними можно наблюдать в течение нескольких часов. Когда гориллы были далеко от нас, высоко на склонах горы Микено или за хребтом, у границы с Руандой, я пускался в путь тотчас после завтрака, оставив Кей заниматься хозяйством.
Обычно я шел вдоль тропинок, проложенных животными, так сказать, по «главным дорогам» леса, где на мягкой земле оставили свои следы различные звери. Иной раз я находил отпечатки лап мангуста, похожие на крысиные, или изящные следы генетовой кошки, а случалось натыкался и на свежие следы леопарда. Несколько леопардов бродило по району Кабары, поднимаясь до высоты тринадцати тысяч футов. Возможно, я проходил рядом с ними или даже под ними, когда они лежали притаившись на ветке над тропой, но я никогда их не видел. В стране горилл эти великолепные кошки пользуются дурной славой, так как считается, что они подкрадываются к молодым гориллам и многих убивают. Однако за год жизни в Кабаре исчез только один детеныш гориллы, и причина его смерти осталась неизвестной. Я тщательно проверял каждый помет леопарда, разыскивая в нем кости, черные волосы или иные следы, указывающие на то, что добычей этой кошки были гориллы, но находил там только непереваренные остатки лесных дукеров и даманов. В Западной Африке охотник Фред Мерфильд видел, как леопард спрыгнул на землю на виду у группы горилл, но они не были этим встревожены. Баумгартель в Кисоро не нашел ни малейшего указания на то, что леопард нападал бы на горилл в течение 1956–1960 годов.
И все же как только я решил, что леопард, по всей вероятности, не убивает горилл, немедленно произошло исключение из этого правила. Из Кисоро до нас дошел интереснейший рассказ о черном леопарде, который сделался убийцей горилл, как некоторые львы становятся людоедами. В феврале 1961 года проводник Рубен и его два следопыта заметили, что птицы на склоне горы Мухавура были чем-то возбуждены. Достигнув этого места, они услышали за кустом звуки, которые обычно производит леопард, но самого животного не увидели. Вместо леопарда они нашли дукера, лежащего в луже крови, а немного дальше мертвую гориллу-самца с серебристой спиной. У него были рваные раны на шее, а глубокая рана в правом паху обнажала кишки. Идя по следам в примятой траве вверх по склону, Рубен нашел место, где, очевидно, на самца, спавшего в гнезде, напал леопард. Оба они покатились под откос, к месту, где было найдено тело гориллы. Через три Дня после этой находки Рубен обнаружил разлагающийся и частично обглоданный труп самки гориллы. Департамент охоты в Уганде пытался уничтожить леопарда, но тот был неуловим. В июле того же года доктор Циммерман из колледжа Вестерн в Нью-Мексико наблюдал за черным леопардом высоко на склонах горы Мухавура в тот момент, когда тот подкрадывался к группе из четырех горилл. Леопард подобрался к обезьянам на расстояние футов в триста, но они двинулись дальше, и тогда леопард исчез.
Иногда, довольно редко, я находил следы гиены, напоминающие собачьи. Гиена питается падалью и редко поднимается на эту высоту, о чем можно только сожалеть, так как здесь не было других пожирателей падали, чтобы очищать лес от мертвых животных. В сентябре 1959 года от какой-то болезни погибло много дукеров. Почти ежедневно я натыкался на один, а то и несколько трупов антилоп, лежащих нетронутыми в кустах.
Кроме того, я люблю гиен: мне нравятся их голова с мощной тупой мордой, маленькие живые глаза и мягкая, черная с серым шубка. Я восхищаюсь их жизнеспособностью и тем, как они прекрасно управляются со своим нескладным телом, успешно существуя за счет падали, молодых антилоп или какого-либо другого крупного животного, которое они могут повалить. Если и этого нет, гиены пожирают кожу от старых сапог или поедают лягушек. Я очень высокого мнения о храбрости этих животных, ведь известно, что они нередко отгоняют львов от их добычи и даже таскают пищу из лагеря человека здесь, в Африке, стреляющего в гиену как только представится случай, но обычно без какого-либо повода и основания.
В мае в одном из районов Национального парка королевы Елизаветы, на травянистом участке, окаймленном кустами, мы встретили трех взрослых гиен и трех полувзрослых щенят. Пока мы наблюдали за ними, одна из самок легла и стала кататься в траве. К ней подбежал щенок и начал жадно сосать переполненные соски. Когда она поднялась, щенок продолжал кормиться, и она снова легла, не обращая на нас внимания. Другая самка тоже улеглась, приглашая щенка пососать. Это была мирная семейная сцена, одна из тех, которые я всегда вспоминаю, когда гиен описывают как отвратительных и трусливых животных. Многие трупоеды своими повадками навлекают на себя гнев человека. Даже натуралисты иной раз описывали грифов, росомах, гиен и других трупоедов, употребляя унижающие, презрительные выражения. В результате эти разные малоподходящие термины были приняты как якобы истинная оценка природных свойств и характера этих животных. Следует отметить, что белоголовый орлан — символ мощи Америки и медведь, фигурирующий на многих гербах, временами тоже питаются падалью.
Наиболее распространенным из крупных млекопитающих в наших горах была, без сомнения, антилопа красный лесной дукер. Эти робкие создания обычно приходили на рассвете и в сумерки пастись на зеленой траве луга перед домом, скрываясь быстрыми прыжками при нашем приближении. Они убегали также и от горилл, стремительно и бесшумно исчезая в туннелях, проложенных в густом подлеске. В полуденные часы антилопы обычно отдыхали в укромных уголках под пологом лиан или у основания стволов деревьев, где земля была мягкая и сухая. Дукеры ведут одинокую жизнь. Я никогда не видел вместе более двух животных. Первого октября на крутом склоне около каньона Каньямагуфа я наблюдал, как происходят брачные игры дукеров. Самец стоял в напряженной позе, вытянув шею и обратив нос к небу. Футах в десяти прямо перед ним была самка. Секунд двадцать она подпрыгивала на месте. Неожиданно самец подскочил на три фута вверх. Его спина была выгнута горбом, как у брыкающегося мустанга. Эти странные прыжки он повторил раз десять подряд. Самка подпрыгнула дважды и кинулась вверх по холму, а за ней, преследуя ее по пятам, бежал самец. Она остановилась, и самец стал обнюхивать ее хвост. Самка быстро повернулась, глянула на него, подпрыгнула и кинулась в кусты.
У этих антилоп рождается один детеныш. В течение нескольких дней после рождения он остается спрятанным в густых зарослях. В день Нового года мы с Кей пробирались сквозь путаницу ежевики и высокого кустарника, окаймляющих луг Рукуми. Здесь мы нашли крохотного дукера, вероятно, родившегося менее недели тому назад. Дрожа, он двинулся на подгибающихся ножках и заблеял, как овца. 30 апреля я услышал те же звуки высоко на склоне горы Микено и после тщательных поисков нашел под кустом детеныша дукера. Он совершенно промок под только что прошедшим дождем и сильно дрожал. Детеныш был очень мал, возможно не более трех дней от роду: у него были еще мягкие копытца, под животом болтался остаток пуповины. Позже, когда детеныши подрастают, они ходят вместе с матерью. Полувзрослые дукеры рядом со взрослыми особенно часто встречаются в апреле и мае.
Во время пребывания в Африке мне особенно хотелось понаблюдать за различными видами низших обезьян, чтобы иметь возможность сравнивать их поведение с поведением горилл. Но лишь кандтовские мартышки (Близкая к диадемовым кандтовская мартышка (Cercopithecus mitis candi Matschie 1905), по словам Даниэля Жиро Эллиота, «исключительно красива и отличается от всех прочих форм рода мартышек» (Daniel Jiraud Elliot, 1912, A review of the Primates, New York, vol. 2, p. 372).), близкие родственники голуболицых, были обычны на этих высотах. Особенно часто встречались они в бамбуковой зоне вулканов Вирунга. Эти обезьяны одни из самых красивых, которых я видел. Кандтовские мартышки величиной с кошку, у них золотисто-оранжевое тело и черные ноги, плечи и макушка.
В последних числах марта в зарослях бамбука на склонах горы Мухавура мы несколько дней наблюдали за стадом из тридцати трех мартышек. На рассвете самцы, самки и молодые обезьяны начинали кормиться на гибких, качающихся верхушках бамбука. Они притягивали к себе листья, быстро их обкусывали, а затем присаживались и жевали. Иной раз, чтобы достать сочные молодые листья, они повисали вниз головой, держась только задними ногами. После окончания утренней кормежки обезьяны чистили себя и друг друга, а детеныши прыгали и играли вокруг них. Когда пролетала большая хищная птица, одна из мартышек издавала звучное, гудящее «брум-брум-брум», другие подхватывали этот крик, и он эхом отдавался на склонах. Однако от крылатого хищника обезьяны не прятались. В районе седловины горы Високе-Сабинио я натолкнулся на стадо кандтовских мартышек примерно штук в шестьдесят. Когда я к ним приблизился, они разбились на два отряда и кинулись в противоположных направлениях. Но обычно попадались стада не столь многочисленные, всего от пяти до двадцати голов в каждом из них. Хотя эти обезьяны встречаются главным образом в бамбуковых лесах и их основная пища — листья и молодые побеги бамбука, некоторые мартышки, бродящие в одиночку или парами, время от времени поднимаются выше, в леса хаге-нии. Около Кабары я видел или слышал их двенадцать раз. Мартышки часто выдают свое присутствие отрывистым «тшио», звуком, означающим, что они чем-то обеспокоены. Иной раз я спугивал их с земли или низких кустов, где они кормились на плетях подмаренника или поедали цветы вернонии. Однажды мы с Кей отправились высоко в горы, к границе с Руандой, чтобы навестить VIII группу. Мы взобрались на развилку дерева, и Кей устроилась в брошенном гнезде гориллы. Сами гориллы отдыхали на склоне примерно в сорока ярдах от нас. Кандтовская мартышка промчалась через кусты на высоте футов десяти над их головами, а другая закричала вдали, но гориллы не обратили на них ни малейшего внимания.
Иногда после утра, проведенного в наблюдении за гориллами, когда ярко сияло солнце, а горы четко вырисовывались в чистом небе, мы с Кей бродили по нашему лугу, приглядываясь и прислушиваясь к окружающему, или занимались хозяйством. Кей стирала, а я сидел у порога, смазывая жиром башмаки и купаясь в лучах солнца, столь редкого в Кабаре. Андреа и сторож заповедника, расстелив свои одежды на траве, лежали, куря и болтая, а вокруг нас бродили куры, кудахтали и копались в земле.
Проклятьем нашей жизни была печка. Она не имела заслонки. Дрова, которые мы жгли, были пропитаны смолой, и печная труба вечно была забита черной, хрупкой сажей. Поэтому дрова только тлели, не давая тепла. Одной из наших постоянных забот была разборка и чистка печки.
Чтобы ознакомиться с населяющими лес мелкими животными, теми, что снуют ночью под покровом травы, я поставил несколько ловушек. Выяснилось, что семь разновидностей мелких грызунов и три вида землероек жили на краю луга, пользуясь одними и теми же тропками. Больше всего здесь водилось мышей (Lophuromys oquilus) рыжевато-ржавого цвета, с оранжевым животом, похожих на серых полевок. В отличие от других видов, эти мыши ведут дневной образ жизни. Они размножаются в течение всего года, но вместо помета из четырех или большего количества детенышей, как это обычно у мышей, живущих в более холодном климате, приносят лишь одного или двух. Довольно обычной здесь была мышь с серовато-коричневой спиной и грязно-желтым брюхом (Lophuromys sikapusi) и крысы (Praomys) с живыми черными глазками, рыжевато-коричневой спиной и черной полоской по хребту. Довольно редко встречалась наиболее привлекательная из грызунов — серая соня (Claviglis) с громадными глазами, которые таращились на ее плосковатой, толстой мордочке. Самой красивой из мышиных была крыса тамномис с лоснящимся, ослепительно белым брюшком и золотисто-желтой, цвета меда, спинкой. Рядом с ней отомис со своей неприглаженной, взлохмаченной коричневой шубкой выглядела бродяжкой, зато была самой крупной из мышиных в районе Кабары — десяти дюймов в длину от кончика блестящего черного носа и до кончика короткого, как бы обрубленного хвоста.
Птицы, населяющие заросли вокруг луга, были не очень заметны. Там обитали двуошейниковые нектарницы и несколько других видов птиц, большей частью маленькие и пугливые. Иногда, стрекоча, как белка, по ветке пробегал турако Рунензори. Зеленое оперение птицы почти сливалось с цветом листвы, пока она не взмахивала крыльями, показывая их алую внутреннюю сторону. Часто высоко над нами пролетал канюк, паря на воздушных потоках. Оливковые дрозды, похожие на наших дроздов по размеру и оттенку коричневатого оперения, щебетали и ссорились в кустах. Второго мая я нашел их гнездо около самой хижины, на развилке ветвей гиперикума. Гнездо было сделано из мха и выстлано травой. В нем было два яйца оливково-зеленого цвета с коричневатыми пятнышками. Через две недели, шестнадцатого мая, когда я заглянул в гнездо, там было два жирных птенца с уже открывшимися глазами. Увидев меня, они в страхе припали к подстилке. Двадцать четвертого мая птенцы уже совсем оперились и были готовы покинуть гнездо.
Самыми частыми посетителями луга у хижины была пара белошеих ворон, очень красивых птиц с блестящим оперением и ярким белым воротничком вокруг шеи. В день нашего приезда они прилетели и уселись на дереве около хижины, с явным интересом наблюдая за нашей деятельностью. С тех пор они почти каждый день проводили с нами час, а то и больше. Рано утром, часов в шесть, вороны возникали из тумана, с грохотом садились на железную крышу домика, скребя когтями, съезжали по ее скату до водосточного желоба и здесь принимались шумно чистить клювы. Этот утренний визит неизменно будил нас. Кей кормила птиц остатками еды, и через несколько недель они хватали пищу прямо из рук, а потом, к великому удовольствию Кей, стали садиться ей на плечи, когда она подзывала их свистом.
Спустя несколько месяцев вороны стали такими же ручными, как наши куры: они расхаживали переваливаясь у порога и в надежде на подачку даже вскакивали на кухонный стол. Они с торжеством отвоевывали у кур каждый кусочек еды, а однажды, когда на лужайку забрел дукер, заставили отступить и его. Около хижины, на небольшом холмике, был валун; вороны любили чистить перышки, сидя на нем, в лучах утреннего солнца. Иногда одна из птиц слегка опускала крылья, взъерошивала перья на голове, распускала хвост и издавала похожий на переливы колокольчика воркующий звук, необыкновенной мягкости и силы. Трудно было поверить, что ее обычный голос — это хриплое карканье. Самка, которая отличалась от самца только чуть меньшим размером и не таким массивным клювом, часто подходила к своему супругу и нежно чистила перышки у него на шее и на груди, а он стоял неподвижно, подняв клюв вверх, закрыв глаза в полном блаженстве. Иногда они скрещивали клювы, самка приседала, трепеща крыльями, словно прося еды. После этого обе птицы принимались ворковать и обмениваться короткими «кра-кра».
В те дни, когда теплый воздух из низин поднимался вверх по каньонам или когда завывал ветер и у вершины горы Микено громыхали раскаты грома, вороны играли в воздухе. Словно черные вестники божества Тора, они появлялись из гонимых ветром облаков, стремительно падая вниз со сложенными крыльями, потом вдруг взметывались вверх и исчезали, а где-то в тучах раздавался крик: «крруа-круа».
Зона гигантских сенецио
Третьего октября высоко на склонах Микено я обнаружил группу IV. Время было около полудня, и гориллы отдыхали, лежа на спине, подставляя солнышку безволосую грудь. На востоке тянулся, сверкая на солнце, горный кряж Вирунга. Я сидел на поросшем травой холме, прислонясь спиной к камню, свесив ноги вниз, в сумрачный каньон. Передо мной были гориллы, за ними круто поднимался склон, ветерок шевелил серебристо-зеленую листву сенецио, и наконец у меня зарябило в глазах. Поедая принесенный с собой завтрак, я заметил ворон, кружащихся высоко над головой, — черные точки на фоне белого облака. Когда я свистнул, — а птицы знали, что это означает еду, — они спустились по пологой дуге. Гориллы пригнулись, когда над ними скользнули тени птиц, самец вскочил и заревел, а самки завизжали одни глядя на меня, другие на ворон. Тут, словно играя, вороны стали пикировать на горилл, снова и снова проносясь над самыми их головами. Я еще ни разу не видел самца таким разъяренным. Самки в полном смятении топтались вокруг него. Было ясно, что обезьяны не считали это игрой. Вороны, довольные своими проказами, сели на растущее около меня вересковое дерево и доели остатки завтрака. Затем они улетели в долину, но через час вернулись и снова принялись кружить над гориллами. Как и в первый раз, самец встал на четвереньки и заревел, а пернатые снаряды то и дело проносились над его головой.
В октябре и в ноябре вороны иногда несли в клювах сухие травинки, и мы заподозрили, что наша парочка вьет гнездо в каком-нибудь углублении скал горы Микено. Во второй половине января мы были в Уганде, и уже на следующий день после нашего возвращения в Кабару, 2 февраля, вороны нас снова посетили. Они привели с собой двух вполне оперившихся потомков, кричащих скрипучими голосами. Самка все еще подкармливала полувзрослых птенцов, но самец не выносил их присутствия и гнал, как только они приближались. Один раз он и вороненок свалились с дерева, вцепившись друг другу когтями в грудь, яростно долбя клювами по головам. В конце февраля молодые птицы улетели и начали самостоятельную жизнь; видимо, их выгнали из родного гнезда. Они никогда больше не прилетали на луг. Но самец и самка, сидя у порога хижины, продолжали охорашиваться, переговариваясь журчащими голосами. Последний раз я видел их в сентябре 1960 года. Они все еще летали у своего горного жилища и, наверно, готовились вывести еще птенцов.
Наш луг был окружен горами, и поэтому разные птицы садились здесь на отдых, чтобы затем продолжать путь в долины. Желтоклювые утки поодиночке и парами посещали пруд. Это были невзрачные птицы, с оперением, усеянным грязно-белыми пятнышками, только клювы у них были ярко-желтыми. 24 ноября, когда я подходил к дому, меня окликнула Кей: «Смотри, у пруда странная птица!» У самой воды, прижавшись к земле, сидел косматый черный аист — аист-разиня. Его называют так потому, что створки его клюва сходятся не полностью по всей их длине, Видимо, этот странной формы клюв предназначен для выковыривания из раковин слизняков и моллюсков. Аист пробыл у нас около часа. Его серовато-зеленое, оливковое оперение отливало на солнце. Другой раз на пруду произошла небольшая трагедия: маленький песочник с белым хвостом пролетал над поверхностью воды; внезапно с соседнего дерева на него кинулся ястреб, норовя схватить его когтями. Птицы взвивались и падали, казалось песочнику вот-вот придет конец, но тут он нырнул в воду, а ястреб улетел.
Самым редкостным посетителем нашей поляны был хохлатый африканский орел. Он опустился на дерево и с царственным видом сидел там минут десять. Хохолок на его голове торчал вверх, глаза глядели вызывающе. Он исчез так же внезапно, как и появился.
В наши задачи входило и составление гербария. После определения засушенных растений можно было получить довольно полный список растений, встречающихся в местах обитания горилл. Мы с Кей бродили по лугу и по опушке окружающего его леса, собирая фиалки, остропахнущую мяту, очисток с мясистыми листьями и многие другие растения, прятавшиеся среди камней и в подлеске. Самыми заметными были желтые цветы, например цветы различных сенецио и гиперикума, относящегося к тому же роду, что и зверобой. Они резко выделялись в темно-зеленой листве. Крошечные белые маргаритки усыпали луг перед хижиной, словно хлопья снега, но наш петух проявил необычайное пристрастие к этим цветам, и они исчезли в течение нескольких дней.
На каждой массивной ветви хагении был как бы свой маленький садик из мхов, лишайников и папоротников, а пурпурные орхидеи горели среди темной зелени как огоньки.
Когда на мягкой земле мы находили четкий след леопарда или гориллы, я заливал его алебастром. Спустя несколько часов или на другой день мы вынимали слепок, получая таким образом точный отпечаток следа. Только держа слепок со следа гориллы в руке, можно было полностью оценить его размер. Ширина отпечатков четырех полусогнутых пальцев руки самца с серебристой спиной была шести дюймов (То есть 15 см. Дюйм = 2,5 см.), тогда как моя рука чуть шире трех дюймов. Длина отпечатка ноги этого же самца — двенадцать дюймов и притом значительно шире человеческой ноги.
Однажды, чтобы отметить место, я положил блестящую консервную банку на залитый алебастром след гориллы. Когда я ушел, по тропе проследовал черноспинный самец. По его следам было ясно, что он прошел мимо банки не остановившись, даже не замедлив шага, чтобы ее осмотреть.
Нельзя было не удивиться столь малому интересу со стороны обезьяны к необычному, блестящему предмету. Впоследствии я пришел к выводу, что в природных условиях у гориллы отсутствует желание знакомиться с неизвестными ей предметами и она редко что-либо берет в руки из чистого любопытства. В этом отношении горилла резко отличается от человека.
Гориллы регулярно проходили мимо нашего луга, но никогда не пытались обследовать домик. Единственным исключением был Маленький Адольф, самец-одиночка с черной спиной. Я впервые натолкнулся на него однажды солнечным утром в прогалине около озерца. Он принимал солнечную ванну, безмятежно лежа навзничь на свалившемся дереве. Заметив меня, Маленький Адольф взревел и удрал. Все же, время от времени, в середине ноября, в апреле и в мае он проводил по нескольку дней вблизи хижины, обычно чуть выше, на склоне горы. Заметив какое-нибудь движение на лугу, он принимался шуметь и рычать на нас, однако при этом тщательно прятался в кустах. Только пристально вглядываясь в заросли, откуда доносился его голос, удавалось заметить косматую макушку и пару любопытных карих глаз, неотрывно смотревших в нашу сторону. Видимо, Адольфу было очень интересно наблюдать за нами. И все-таки мы всегда немного пугались, когда выходили из домика на рассвете, совсем еще сонные, и вдруг нас приветствовал оглушительный рев. Хотя он раздавался с расстояния футов в сто, но казалось, что звук шел прямо из-за угла. Несмотря на это, мы очень привязались к Маленькому Адольфу.
Другие самцы-одиночки, бродившие неподалеку от домика, были не так громогласны. Помню, однажды утром Кей и я на опушке леса, у луга, нашли свежие следы одинокого самца с серебристой спиной. Экскременты были еще теплые, а это значило, что он совсем рядом. Очень осторожно мы пошли вслед за гориллой по зарослям, переступая шаг за шагом, то и дело забираясь на пни и осматривая кустарники. Но лес впереди нас был спокоен и недвижим. Один раз мы почувствовали резкий запах самца — своеобразный и сладковатый, напоминающий запах горелой резины. Может быть, он нас ждал в засаде? Нам стало не по себе. У Кей есть одна слабость: если она чего-нибудь опасается, ее желудок выражает протест. И вот в момент, когда всеми чувствами, обостренными до предела, я старался определить место, где скрывалась горилла, позади меня, в животе у Кей, громко забурчало. Я невольно подскочил на месте, и мы решили отказаться от преследования.
Андреа и сторожа заповедника недолюбливали Маленького Адольфа, да и вообще всех горилл. Для них обезьяны олицетворяли собой все то страшное и непонятное, что таит в себе лес. Однажды я взял Андреа с собой, чтобы показать ему горилл и убедить его в том, что они дружелюбные животные. Он пошел неохотно, когда мы вышли на свежий след, стал отставать, когда же мы наконец увидели гориллу, он не проявил никакого интереса ни к ней, ни к тому, что я записывал. Его явное безразличие к гориллам меня озадачило потому, что он не мог не чувствовать, что животное ему как-то, сродни. Многие западноафриканские племена признают родство с обезьянами, а также с мудрыми слонами, веря, что у человека и у них были общие предки. Например, племя Булу, живущее в Камеруне, рассказывает такую легенду (напечатано в журнале «Американский антрополог», 1911 г.):
«У бога было пятеро детей: горилла, шимпанзе, слон, пигмей и человек из племени Булу. Бог дал каждому огонь, семена и орудия и велел идти каждому поодиночке по белу свету и где-нибудь обосноваться.Первой отправилась горилла. Идя лесной тропой, она увидела соблазнительный красный плод. Когда она наелась досыта и вернулась на тропинку, то увидела, что огонь погас. Тогда она осталась в лесу навсегда и стала питаться плодами. Вслед за гориллой отправился шимпанзе. Он тоже почувствовал голод. Проходя под деревом, осыпанным плодами, он забрался на дерево, а когда спустился обратно, огонь уже погас. Тогда шимпанзе, как и горилла, остался жить в лесу. Такая же судьба постигла и слона.Пигмей зашел много дальше других, расчистил кустарник, посадил семена и построил маленькую хижину; он не срубал высоких деревьев, но всегда поддерживал огонь и научился понимать лесную жизнь. Последним отправился в путь человек из племени Булу и зашел очень далеко. Он расчистил большой участок под сад, срубил деревья, построил себе хороший дом, а затем выжег кустарник, посадил семена и жил там, пока не созрел урожай.Через некоторое время бог решил проведать своих детей. Он нашел гориллу, шимпанзе и слона в лесу, питающихся плодами. „Так, — сказал бог, — отныне вы никогда не сможете устоять перед людьми, вы всегда будете бежать от них“. Потом бог нашел пигмея, сидящего под деревом, и сказал ему: „Ты всегда будешь жить в лесу, но у тебя никогда не будет постоянного пристанища“. И наконец, он увидел человека из племени Булу, его дом и сад и сказал: „Твое имущество останется твоим навсегда“».
Я убежден, что африканцы считали меня немного помешанным. А то зачем бы мне выходить из дому каждый день в туман и дождь, только чтобы сидеть и смотреть на горилл и даже не фотографировать их? Однако репутация «тронутого» имеет свои преимущества: люди принимают как должное любое непонятное им поведение, а иногда даже высказывают сочувствие. Местные деревенские жители часто не доверяют ученым, потому что не понимают их поступков. Понятно, зачем существует инструктор-агроном, заставляющий африканцев выращивать какие-то определенные культуры; понятно местное начальство, устанавливающее законы, которые им не по душе. Они терпят миссионеров, которые не позволяют им иметь больше одной жены. Им ясны мотивы поступков этих людей, но цели ученых остаются совершенно непонятными. Меня, очевидно, отнесли к разряду безвредных чудаков, и у нас никогда не было никаких неприятностей.
А правда, зачем изучать гориллу? Зачем тратить тысячи долларов и долгие годы, наблюдая обезьяну на лоне природы? Один из ответов на этот вопрос был дан Спратом в 1722 году:
«Однако надлежит понимать, что в таком обширном и разнообразном искусстве, как искусство экспериментов, существует много степеней полезного; иные опыты приносят прямую и ощутимую выгоду, однако доставляют мало удовольствия; иные помогают обучению, но не приносят видимой выгоды; иные дают нам понимание сейчас, а применить их можно только в будущем; иные служат лишь украшению и удовлетворению любопытства. Если же будут упорствовать в осуждении всех опытов, кроме тех, что приносят немедленную выгоду и с помощью коих можно сразу пожинать плоды, то пусть осуждают и Провидение Господне за то, что он не создал все времена года временем сбора урожая плодов земных».
В течение многих лет велось изучение низших и человекообразных обезьян, находящихся в неволе. Изучали их умственные способности, определяя, насколько хорошо они отличают один предмет от другого и с какой скоростью могут научиться выполнять разные задачи. Психологи наблюдали за поведением этих приматов в клетках, следили за развитием детенышей от их рождения до полной зрелости. И все же ни один из этих ученых ничего не знал о естественной жизни изучаемых животных, не имел ни малейшего представления о том, насколько типичными в своем развитии и поведении были эти обезьяны. Чтобы сделать разумные и осмысленные выводы из данных, полученных в результате наблюдений за животными в неволе, надо прежде всего знать их природный образ жизни.
Будучи близкими родственниками человека, низшие и человекообразные обезьяны приносят большую пользу при изучении человеческих болезней. Например, для выработки противополиомиэлитной вакцины, а также для исследований в различных областях медицины в США каждый год завозят от двухсот тысяч до трехсот тысяч обезьян на общую сумму в двадцать миллионов долларов. И как обычно, человек безжалостно собирает жатву, не думая о будущем. Когда-то считалось, что количество обезьян резусов в Индии безгранично. Несмотря на то что для отправки в США ежегодно производился отлов тысяч резусов, ни их количество, ни их поведение на воле были совершенно неизвестны до тех пор, пока доктор С. Саутвик не начал их изучать в 1960 году. Он пришел к заключению, что число резусов быстро уменьшается и что скоро неизбежно возникнет острая нехватка этих обезьян. Из всех животных шимпанзе наиболее близок к человеку по группам своей крови и по восприимчивости к некоторым болезням. Все большее и большее число этих обезьян отстреливают или вылавливают для медицинских целей. Никто не знает, сколько их осталось и сколько их еще можно добыть в данной местности, не подвергая их поголовье опасности полного истребления. Ни одни приматы не могут сохраниться, если их подвергать постоянному и неограниченному истреблению. Если резусов и других обезьян не выращивать в достаточных количествах в неволе или же не ограничивать добычу их настолько, чтобы поголовье могло восполняться, то уже через несколько лет научно-исследовательские учреждения могут оказаться без подопытных животных.
Чтобы разумно обращаться с любыми животными, будь то в природных условиях или в неволе, необходимо знать особенности их биологии и поведения в сообществах.
Есть еще одна причина для изучения животных и для меня лично самая важная: человек учится познавать самого себя. В наш век, когда человек все больше и больше покоряет природу, когда он изобретает все новые и новые виды орудия самоуничтожения, он все еще только стоит на пороге понимания причин, мотивирующих его собственные поступки. Надо учитывать, что поведение человека определено и в большой степени завуалировано той культурой, к которой он принадлежит по своему рождению. Часто бывает легче понять какую-нибудь проблему человеческого поведения, если предварительно изучить поведение других животных. Ближайшие родственники человека, вместе с ним объединенные в отряд приматов, — это человекообразные и низшие обезьяны, лемуры и другие полуобезьяны. Разгадки причин поведения отдельного человека и даже всего человеческого общества могут быть найдены при изучении различных животных и особенно приматов. Поэт Карл Сэндберг однажды написал:
Во мне сидит волк… клыки, чтобы рвать и терзать, красный язык — чтобы лакать горячую кровь… Я ношу в себе этого волка потому, что мне дала его дикая природа и она его не отпускает.
Во мне сидит кабан… рыло и брюхо… чтобы жрать и хрюкать… чтобы сытым спать на солнце — это мне тоже дала природа; дала и не дает мне от этого избавиться.
Во мне сидит павиан… с цепкими ногтями, обезьяньей мордой… волосатыми подмышками… он готов рычать и убивать… готов петь и кормить молоком детенышей… павиан во мне потому, что так приказала природа.
О, целый зверинец в моей грудной клетке, в моей черепной коробке, в моем пульсирующем алом сердце. И есть во мне еще что-то: сердце мужчины-ребенка, сердце женщины-ребенка: это и отец, и мать, и возлюбленная: и пришло это Бог-Знает-Откуда; уходит это Бог-Знает-Куда — я сторож в зверинце; я говорю да и нет; я пою, убиваю и работаю; я друг всему живому, я возник из природы.
На простом примере становится ясно, почему наблюдения за гориллой облегчают понимание наших собственных поступков. Доктор Н. Тинберген и другие специалисты по поведению животных обнаружили, что в некоторых ситуациях у животного могут возникнуть два несовместимых друг с другом противоположных импульса, две тенденции, например: 1-я — напасть на противника; 2-я — бежать от него. Эти вступающие между собой в конфликт импульсы порождают напряженность, могущую выразиться в поведении, которое на первый взгляд кажется совершенно несоответствующим данной ситуации. Такое поведение называется компенсаторной деятельностью. Иногда при встречах с гориллами мне было совершенно ясно, что животное колеблется между желанием бежать от меня и подойти поближе — из любопытства или для того, чтобы меня прогнать. Если эти противоположные импульсы были равной силы, так что подавляли друг друга, животное не двигалось вперед и не отступало, а замирало на месте. Но очень часто гориллы проявляли два таких типа поведения, которые, казалось, никак не соответствовали данной ситуации и были совершенно неуместны: одни начинали быстро и энергично есть, другие принимались яростно чесаться. Оба вида поведения, несомненно, были эмоциональной разрядкой, уменьшавшей в животном чувство напряженности. Человек в момент нерешительности или неуверенности в себе тоже обычно начинает есть или пить и очень часто чешет волосы на затылке. Все эти действия легко понять тому, кто наблюдал за человекообразными обезьянами.
По крайней мере раз в неделю я ходил к утесу Бишитси, в двух милях к северу, посмотреть, не проходили ли гориллы в этой части леса. Я шел по плотно утоптанным буйволами тропинкам, которые вились по зарослям, то неожиданно делая поворот, то изгибаясь в обход какого-нибудь оврага. Некоторые из этих «лесных шоссе», утрамбованных бесчисленными копытами, в точности следовали контурам горных склонов… Хотя большая часть троп, казалось, переплеталась и извивалась совершенно бесцельно, животные все время ими пользовались. Кто знает, может быть, это были традиционные дороги, по которым ходили многие их поколения. Однажды мы со сторожем проложили узкую дорожку к Битшитси напрямик, через заросли лобелии и поля крапивы. Скоро нашу новую дорожку нашли буйволы, по ней стали ходить леопарды, а затем ею начали пользоваться во время обходов и парковые сторожа. Так создалась новая лесная тропа, и я гадал, сохранится ли она, будут ли ходить по ней звери и в дальнейшем.
Вокруг Бишитси пологие холмы, и гулять там очень приятно. Там нет кусающихся насекомых — москитов, мошки, муравьев; там не встречаются змеи и другие пресмыкающиеся, за исключением двух видов хамелеонов; ничто не понуждает ускорять шаг, ничто не мешает сесть и спокойно отдохнуть. Совершенство этих мест портит только жгучая крапива. Я нигде не видел такой буйной крапивы. В тех местах, где почва не заболочена, где не нависают густые ветви деревьев, а местность довольно ровная, крапива растет густыми зарослями, от шести до восьми футов высотой, и занимает целые акры. На вид это ничем не примечательное растение, с тощими стеблями и листьями, усеянными мельчайшими белыми ворсинками, но стоит их тронуть, и кожа начинает гореть огнем. После того как я прошел по зарослям крапивы, ноги покраснели и вспухли, красные пятна и волдыри покрыли лицо и руки. И все же растение, от которого на моей коже, защищенной двумя слоями одежды, появлялись ожоги, нисколько не досаждало гориллам. Они проходили сквозь заросли крапивы без малейшего колебания, употребляли ее при постройке гнезд, ели листья и стебли, вертели в руках и жевали покрытую ворсинками часть растения, видимо, без малейшего для себя вреда. Хотел бы я знать их секрет!
Туманный день в Кабаре
На утесе Бишитси есть сучковатое, искривленное дерево; одна ветка простирается прямо над краем обрыва. Я любил сидеть на ней, на мягкой подушке из мха, блуждая взором по лесу, расстилавшемуся далеко внизу. Часто ветер приносил с севера облака, и они сталкивались с утесом. Обрывки белого тумана разлетались вокруг меня, как пена прибоя. Однажды две белки гонялись друг за другом на соседнем дереве. Они носились вокруг ствола, и их золотистые бока и серые спинки мелькали, как молния. Белочки промчались по земле и, совершенно не замечая меня, взлетели на сук, на котором я сидел. Одна белка прыгнула прямо на носок моего башмака и оглянулась на свою товарку, а та, замерев, уставилась на меня блестящими черными глазками. Затем она обратилась в бегство, за ней ускакала и другая.
Сидя на суку, я слушал любовную песню оливкового голубя. Это приземистая птица с синевато-серым оперением, покрытой белыми пятнышками грудкой и желтым клювом. Оливковые голуби пугливы — они тихо сидели в густой листве деревьев и вдруг взлетали, так громко хлопая крыльями, что я вздрагивал. Крик токующей птицы можно описать как звонкое «бруууууу», звучащее все пронзительнее, а затем несколько воркующих, низких «бруууу-ооо». После этого птица взвивалась высоко в воздух и плавно скользила вниз, изогнув крылья, распустив хвост, издавая странные звуки, похожие на рев осла. В промежутке между 19 ноября и 27 апреля я нашел шесть гнезд этого голубя. Гнезда эти — непрочные сооружения из нескольких хворостинок, сложенных в развилке дерева, футах в двадцати от земли. В каждом гнезде было по одному белому яйцу или по неоперившемуся птенцу, покрытому бледно-желтым пухом.
Другая тропинка, по которой мы с Кей часто ходили, приводила нас к лугу Рукуми. Мы любили время от времени выходить из леса, чтобы поглядеть на обширные пространства травянистых зарослей. Часто целью наших походов была аппетитная ежевика, вызревающая на лугу круглый год. Иногда мы брали с собой какую-нибудь посуду и набирали по нескольку кварт этой ягоды. Из нее Кей делала сироп для оладий, пекла пироги и лепешки. А иной раз мы просто ходили от полянки к полянке, собирали и ели свежую спелую ягоду, особенно вкусную после извечных консервов. Гориллы были тоже не прочь полакомиться: однажды на краю луга я увидел самца с серебристой спиной, который не спеша срывал ягоды и отправлял их себе в рот.
Часто, когда я уходил на поиски горилл, Кей оставалась в Кабаре, шила, стряпала, занималась хозяйством. Кроме того, она ведала всей корреспонденцией экспедиции. Вот ее описание обычного дня:
«Стоя на горке у нашего домика, я смотрела, как Джордж пересекает луг, останавливается, машет мне рукой и исчезает среди деревьев. Тогда я шла обратно домой, садилась на стул у печки, наливала себе чашку кофе и обдумывала дела. Мой день уходил на то, чтобы следить за деятельностью Андреа и печки. Оба они предпочитали лениво дымить. Выпив кофе, я звала Андреа и пыталась привести его в деятельное состояние. Ему полагалось каждый день рубить дрова. Но он не любил ходить один в холодный, мокрый лес и радовался любой отсрочке, например необходимости вырыть еще одну помойную яму или зарезать и выпотрошить курицу, которую я потом весь день варила на слабом огне, чтобы она стала помягче. Если небо обещало ясную погоду в течение ближайших часов, а бочки были полны дождевой водой, затевалась стирка белья. Вода в бочках была нестерпимо холодной, и я вливала в корыто чайник кипятку, главным образом с психологической целью. Какая бы ни была стирка, большая или маленькая, она занимала у Андреа часа полтора. Иногда нужно было выстирать брюки, рубашку и три пары носков; иногда белья бывало раза в три-четыре больше — все равно! Каждый предмет старательно намыливался и терся, при этом мыло истреблялось в таких количествах, что наконец пришлось выдавать его по норме. Сперва Андреа никак не мог понять, как употреблять прищепки для белья, и я сама развешивала выстиранные вещи. Это заставляло его немножко поторапливаться. Думаю, что он тайком практиковался с прищепками, и когда однажды мне надоело ждать очередной порции белья и я пошла прогуляться, то, вернувшись, увидела, что он сам все развесил, правда, довольно неумело, прихватив каждый предмет несколькими прищепками».
Иногда я сидела неподалеку, пока Андреа на корточках трудился у корыта. И он, и я старались узнать что-нибудь о жизни друг друга. Приходилось идти в домик за словарем суахили и после значительных трудностей нам удавалось провести небольшую беседу:
— У мадам есть слуга в Америке?
— Нет, в Америке у меня машины, которые стирают и убирают.
— …У-х-х-х-х. В другой раз:
— Андреа, у тебя есть жена?
— Нет, мадам. Стоит много франков.
— Сколько?
— Три тысячи франков, мадам. А сколько франков в Америке?
— Нисколько франков. В Америке жена задаром.
После этих слов раздавалось изумленное «ух-х-х-х!» и наконец:
— Бвана и мадам возьмут Андреа в Америку?
Приспособив Андреа к какой-нибудь работе, я принималась за свои собственные дела. Сперва вытрясала спальные мешки, а иногда вешала их проветриваться во дворе. Добавив таким образом перьев и пыли к накопившемуся на полу мусору, я брала щетку и без труда заметала все это в многочисленные щели в деревянном полу. Один раз мы набрали лишайника и законопатили щели, надеясь таким образом избавиться от холодных сквозняков, но всякий раз, когда Андреа подметал пол, он старательно выковыривал лишайник. Потом наступала очередь фонарей; я предпочитала чистить, заправлять и чинить их собственными руками, так как это была слишком большая ценность, чтобы ее доверить нашему нескладному Андреа.
Очень много времени занимала починка вещей. Каждую пару носков Джорджа приходилось штопать по многу раз. Его штаны, штормовка и даже рюкзак постоянно нуждались в ремонте. Мне думается, что я переделывала его любимую темно-зеленую штормовку по крайней мере раза два. Даже с помощью наперстка не удавалось проткнуть иголку сквозь плетеные ремни рюкзака. Приходилось делать это, уперев иглу в стол и обеими руками натягивая на нее материю. При этом всегда прокалывались пальцы.
Пироги были в нашей жизни событием. Дело было даже не в том, какими они, в конце концов, получались. Было интересно пробовать всякие новые способы сочетания составных частей, стараясь обойтись тем, что имелось под рукой. Так как мы жили на значительной высоте, приходилось ко многому приспосабливаться, а капризы походной печки — «чудо» еще больше усложняли дело. «Чудо» надо было сбалансировать на примусе, который в свою очередь надо было поставить в устойчивое положение на неровных досках пола, употребляя для этого щепочки и кусочки бумаги, подсунутой под его ножки. Как-то раз я поставила примус на большой стол, но едва мы прошли по комнате, стол дрогнул и «чудо» свалилось.
После многочисленных попыток я нашла на полу самое ровное местечко, и все-таки, пока пекся пирог, нужно было ходить с величайшей осторожностью, а еще лучше — совсем не двигаться во избежание несчастных случаев. Жар из «чуда» выходил во все дырки, так что в результате содержимое парилось снизу и сохло сверху. Но какой бы сырой или пересохший ни получался пирог, нам он казался великолепным. В те дни, когда я делала пирог, Джордж ценил меня как никогда. Мы пекли яблочные и ягодные пироги, абрикосовые торты, лепешки, имбирное печенье, кукурузные коржики, сдобные булки к кофе, пироги с персиками и хлеб. Даже наше ужасное «чудо» не могло окончательно испортить хлеб; обычно мы пекли его из овсянки с патокой или из необрушенной пшеницы; пшеничный был нашим любимым угощением. Я пекла один каравай в неделю, стараясь приурочить его ко времени возвращения Джорджа от горилл. Мы любили есть его горячим, прямо из печки, с маслом и медом. В первый день мы роскошествовали — съедали по три ломтя каждый, а в последующие — по два.
Время от времени появлялся сторож заповедника и требовал «дава» — лекарство. Мы обычно давали аспирин; некоторые из сторожей его очень полюбили. Они приходили снова и снова, иногда по нескольку раз в день, надо полагать, твердо веря в превентивное лечение. Если кто-нибудь «все не мог поправиться», ему давалась порция слабительной соли, с приказом «пациенту» пить лекарство очень медленно. Это неукоснительно их излечивало. Сторожа весьма любили бинты и просили меня перевязать даже давно зажившие шрамы. Но я смеялась и качала головой, и они ухмылялись, словно все это было шуткой. Может быть, так оно и было.
Разделавшись с домашним хозяйством, я садилась за машинку и писала несколько писем или отчет для Джорджа. Андреа был совершенно зачарован пишущей машинкой. Он часто стоял у меня за спиной, глядя, как я печатаю. Иногда я выходила на волю, собирала растения, делала снимки или, если день был не пасмурный, просто сидела на солнышке, читала, вязала, стараясь распределить пряжу так, чтобы ее хватило для вязанья на все время пребывания в Кабаре.
Часто прилетали две белошеие вороны; я очень любила их общество. Раньше мне никогда не приходилось приручать диких животных, и, может быть, поэтому я была к ним особенно привязана. После того как я прикармливала их несколько недель, они стали очень требовательными: прилетая, громко каркали и гомонили до тех пор, пока я не выносила им каких-нибудь остатков еды. Если я выходила к ним с пустыми руками, вороны клевали ботинки и одежду, словно стараясь уговорить меня принести им что-нибудь поесть. Они были ужасные воришки, и мы с Джорджем быстро научились не разбрасывать наши вещи. Мне не раз приходилось отнимать у птиц мыло, одежду Андреа и сторожа. Но вороны были симпатичные, забавные существа. Мы провели вместе много веселых и интересных часов.
В середине дня наступало время подумать об обеде. Я отправлялась в кладовую и просматривала все ящики с консервами (Джордж любил возиться в кладовой, раскладывая наши припасы то так, то этак — тогда он чувствовал себя рачительным хозяином). Мы почему-то легко забывали, что было на обед в предыдущие дни, и, выбирая еду, я старалась руководствоваться числом банок, оставшихся в распакованных ящиках. Чтобы нам не пришлось питаться одним консервированным мясом, мы составили меню на месяц вперед. Хотя у нас был приличный выбор: тушеный бифштекс, почки, ветчина, котлеты, язык, лососина, просто мясо в своем соку — по вкусу они не отличались друг от друга. Чтобы как-нибудь разнообразить стол, я стала приправлять консервы большим количеством лука, грибов, разных, пряностей и вина. Обычно мы ели суп, мясо, овощи, картошку или рис, а на десерт — фрукты или какое-нибудь домашнее печенье. Нам больше всего нравился «обед из одного блюда» — рис по-испански, или гуляш, или спагетти. Любимым блюдом было мясо, тушенное с картошкой, луком-пореем, помидорами, горошком, грибами, морковью и кое-какими сушеными овощами. Во все это я добавляла капельку острого соуса, разные приправы и красное вино. Я нашла хороший рецепт приготовления клецок с зеленью, и Джордж всегда просил меня их сделать.
Около четырех часов я начинала ждать возвращения Джорджа, то и дело выходя из домика и поглядывая в сторону тропинки. Наконец он появлялся, озябший и голодный, и я сразу давала ему горячее какао или бульон, а если в этот день что-нибудь пекла, то он получал «лишний» кусочек. Пока Джордж переодевался в теплый свитер и сухие штаны, я развешивала его промокшую одежду у огня, а он рассказывал о том, как вели себя гориллы и что нового он узнал за этот день.
Время в горах летело быстро. День за днем, месяц за месяцем, редко что-нибудь нарушало размеренный ритм жизни. Здесь, у самого экватора, продолжительность дня почти не меняется; температура одинакова круглый год; в горах не было того, что мы называем временами года, — просто в некоторые месяцы дожди шли более обильно, чем в другие. За все время жизни в Кабаре нас навестил только один человек. Администрация заповедника очень строго запрещала посещение района вулканов. Только Гренольд Коллинз, старый друг нашей семьи, пробыл у нас два дня в конце октября. Было так непривычно сидеть и разговаривать с третьим человеком, толкуя о делах столь далекого от нас внешнего мира. Интересы нашей жизни были сосредоточены в пределах хижины, поляны и леса, с населяющими его живыми существами, так что разговоры редко выходили из этого круга тем.
Гориллы были нашими ближайшими соседями, и мы судачили о их делах, как судачат о соседях: миссис Пятнышко поссорилась с миссис Черноголовой, миссис Мозолистая Джейн в первый раз позволила своему малышу прокатиться у себя на спине, поврежденный больной глаз у миссис Кривой, видимо, разболелся еще сильнее. Живя в тесном и постоянном общении, Кей и я научились угадывать заранее поступки друг друга, изучили все привычки до мелочей. Слова становились все менее нужными. Теперь легче было понять, каким образом гориллы так успешно координируют свои действия жестами и немногими звуками. Очевидно, такого общения вполне достаточно для их простой жизни. И лишь изредка Кей говорила со вздохом: «Как мне хочется поговорить с женщиной о кулинарных рецептах, тряпках, обо всем том, что тебя не интересует».
Радио у нас в Кабаре не было: мы не хотели нарушать покой нашей жизни шумами, долетающими из внешнего мира. От сотрудников Национального Парка никаких новостей никогда не поступало. Только раз в три недели, когда сменялся сторож заповедника, нам доставляли почту.
День почты! Когда наступал этот долгожданный день, Кей поминутно выглядывала из домика в надежде увидеть на опушке леса нового сторожа, пришедшего на смену. Иногда его присылали с опозданием на несколько дней, но рано или поздно он появлялся в сопровождении местного жителя, который тащил на себе его трехнедельный паек бобов, риса, сушеной рыбы и пива. Мы всегда с волнением открывали письма из дома и читали «Тайм» и «Ньюсуик», желая узнать, что же произошло за это время. Но через несколько часов внешний мир снова отступал далеко на задний план до следующего почтового дня.
Сторожа считали пребывание в Кабаре сущим наказанием. Они ненавидели такую жизнь: здесь было холодно и сыро, за исключением Андреа им было не с кем поболтать и выпить пива. Кей всегда беспокоилась, когда я в одиночку бродил по лесу целыми днями, а иногда оставался там и на ночь. Если она сама не шла со мной, то настаивала, чтобы со мной шел сторож. Для ее успокоения, я иногда брал его в поход, но, если гориллы были близко, оставлял в каком-нибудь месте ожидать моего возвращения. Вполне понятно, что большинство сторожей терпеть не могли эти прогулки: крапива обжигала им ноги, а лесные животные вызывали у них слепой ужас, который нисколько не уменьшался от того, что животные эти были им не в новинку. Однажды со мной был сторож Донати, рослый самоуверенный парень. Буйвол, чей сон мы, очевидно, потревожили, шумно выскочил из зарослей прямо на нас. Я встал за дерево, а Донати, громко вопя, пустился бежать по тропе, словно буйвол за ним гнался. Между тем животное просто пронеслось мимо нас и исчезло в лесу. Подобное происшествие случилось и с Десмосом, худым, мускулистым сторожем, в котором чувствовалась примесь крови батутси. Он шел прямо за мной, когда мы неожиданно наткнулись на группу горилл. Самец поднялся из зарослей и несколько раз оглушительно взревел. Десмос кинулся бежать вниз по откосу, и я увидел его только несколько часов спустя, когда он появился хромая, с вывихнутым коленом, которое он повредил во время своего поспешного «отступления». Судя по тому как они себя вели, мне начинало казаться, что «парковый сторож», или «сторож заповедника», совсем не должность, а почетное звание, не имеющее отношения к их прямым обязанностям.
Только раз в несколько недель или даже месяцев случались дни, когда наблюдения за гориллами не велись, например в сочельник. Накануне мы отправили Андреа и сторожа в их деревню и остались одни. Погода стояла отвратительная, густой туман волнами накатывался на луг, и в этой серой мгле лес то появлялся, то исчезал, как во сне. Протоптанная буйволами тропа вела от пруда вверх, на склоны Микено. Я пошел по ней в поисках рождественской «елки».
Высоко на горе, там, где уже не росли хагении, я нашел деревья, которые искал. Заросли вереска покрывали гребень горы, и, побродив немного, я нашел вересковое деревцо футов пяти вышиной, с довольно симметрично расположенными ветками, срезал его ножом и отправился домой, вскинув деревцо на плечо. Я бегом спускался с горы сквозь темные заросли деревьев, сквозь туман и свистящий вокруг ветер, а ветви хлестали меня по лицу; в эти минуты я от всей души надеялся, что не столкнусь с буйволом. Так я мчался под гору, почти летел в состоянии какого-то упоения, пока не достиг нашего пруда. Кей меня ждала. Мы украсили деревцо желтыми цветами, собранными в лесу, и серебряными звездами, вырезанными из оберточной фольги. Чтобы сделать Кей сюрприз, я еще из дому захватил нашу любимую игрушку — маленькую птичку гаичку, вырезанную из дерева. Мы вынули ее из бумаги и повесили на ветку. Под «елочкой» были разложены подарки — книги и другие вещи, на столе стояла миска с апельсинами и орехами, ее венчал ананас.
Весь первый день рождества сеял мелкий дождик. К полудню я вдруг почувствовал, что очень хочу навестить моих горилл, и отправился к Бишитси. Несмотря на накидку из пластика, я промок до костей. Проходив час по следам, я увидел группу VII, очень медленно двигающуюся под дождем. Животные почти не обратили на меня внимания. Я влез на низкую развилку дерева и лег на большой горизонтальный сук. Клочья тумана вились между деревьями; мелкий дождь перешел в ливень. Гориллы не торопясь двинулись в мою сторону и укрылись от дождя у ствола большого дерева, соседнего с тем, на котором я лежал. Длинные волосы на телах обезьян намокли от дождя; от животных шел слабый запах, как будто от мокрого одеяла. Они неподвижно сидели под деревом, прижимаясь друг к другу, видимо, чтобы согреться. Шли часы. Дождь хлестал меня по спине, гориллы сидели в своем убежище и молчаливо наблюдали за мной. Существует поверье, что в ночь под рождество люди и звери забывают вражду и разговаривают между собой, как равные. Временами гориллы говорили со мной своими выразительными глазами. Я чувствовал, что мы понимаем друг друга, хотя с наших губ не срывалось ни звука. В лесу незаметно темнело, и я вдруг обнаружил, что уже пять часов. Покинув горилл, я заспешил домой, а когда вышел из лесу на дальний край поляны, увидел Кей, стоящую на пригорке у хижины, — такую одинокую в этом тумане и надвигающихся сумерках. Слезы струились по ее лицу. Когда, обняв, я прижал ее к себе, она сказала, что уже очень поздно, что сегодня рождество, что она думала, что со мной что-нибудь случилось, так как я все не шел и не шел домой. В тот вечер у нас был роскошный ужин: курица (наша последняя), спаржа, кукурузные коржики, рис и миндальный кекс. Мы даже выпили вина, а на этой высоте одного стакана достаточно, чтобы почувствовать его действие.
Еще до рождества, 11 декабря, я пошел к Бишитси и по обыкновению стоял там, разглядывая расстилавшуюся передо мной равнину. Я увидел бродившие стада, краали и хижины скотоводов батутси там, где всего лишь неделю тому назад тянулся сплошной кустарник. Почему произошло это внезапное вторжение в заповедный район? Почему администрация парка ничего не предприняла — а ведь они наверняка знают, что случилось? Домашний скот и дикие животные не могут подолгу жить бок о бок в этих горах, так как скотина съедает и вытаптывает растительность до такой степени, что другим животным, например буйволам и гориллам, уже нечем питаться. Я слышал о постоянных стычках между администрацией парка и воинственными батутси, которые все время нуждаются в новых пастбищах для своих обширных стад.
Однако на этот раз причина появления здесь батутси была совсем другая. Это были беженцы, которые вместе со своим стадом прятались в лесу. У подножия нашей горы вспыхнула междоусобная война: племя хути восстало против своих бывших господ — батутси. Тысячи батутси спасалось бегством в Уганду…
Мы впервые узнали об этом не от администрации парка, а прочли сообщение в журнале «Тайм», который был нам доставлен с опозданием на несколько недель. Сторожа выгнали стада из Бишитси обратно, в сторону Руанды; я же думал о том, сколько еще других стад бродит в этой местности в стороне от обычных маршрутов обхода парковых патрулей.
Я еще не был на горе Високе высотой в двенадцать тысяч двести футов и решил обследовать эту часть парка, посмотреть, есть ли там гориллы и скот.
Сторож и я вышли из Кабары утром 5 января; каждый из нас нес трехдневный запас еды. Первая часть путешествия на север от Бишитси прошла быстро, но потом мы повернули на восток, пересекая местность, густо заросшую крапивой. Тут было мало протоптанных буйволами троп, и мы с проклятиями прорубались сквозь заросли, а часа два спустя выбрались на широкую, проложенную скотом тропу, ведущую к границе Руанды.
У подножия горы Високе мы вышли на луг и тут, под деревьями, расположились на нашу первую ночевку. Внезапно совсем близко я услышал позвякивание коровьих колокольчиков; два батутси, одетые в долгополые куртки и вооруженные копьями, выгнали стадо в двадцать пять голов на участок, поросший травой. Когда я сказал моему сторожу о появлении батутси, он, понятно, испугался, и мы до вечера молча просидели в кустарнике. Только когда поднялся туман, мы отважились развести костер и сварить еду.
С первыми лучами солнца мы свернули лагерь и двинулись прямо вверх по склону горы Високе. Под нами, на краю луга, горели два костра, около него сидело на корточках несколько батутси. С нашей безопасной высоты я крикнул по-французски и на суахили, якобы давая команду солдатам: «Эй! Ребята! Окружай! Быстро, быстро!»
Думая, что на них сейчас нападут, батутси метнулись в лес, побросав у костров свои жалкие пожитки. Я был доволен, но сторож стал отчаянно показывать мне знаками, чтобы я скорее лез за ним в гору. Подъем на Високе был легкий. Скоро лес сменился растущими тут и там гигантскими сенецио. Наконец мы достигли плоской вершины, на которую впервые совершил подъем геолог Кирштейн в 1908 году. Гориллы побывали здесь до нас, но мы их там не видели, да и вообще мало что можно было разглядеть в густом тумане. В лицо хлестал резкий ветер. Время от времени облака на мгновение расходились, тогда внизу, под нами, в кратере, блестело озеро диаметром примерно в милю. Идя сквозь клубы тумана, мы обошли кратер по краю и начали спуск с горы с противоположной стороны. Плато, обращенное к горе Сабинио, усеивали, словно коричневые точки, сотни коров. Седловина между горами Високе и Сабинио покрыта травянистыми лугами и кое-где зарослями бамбука, к сожалению, это идеальное пастбище. Я был в этой местности в июле 1959 года, в самый разгар засушливого сезона, но нашел здесь очень мало следов пребывания горилл, которые предпочитают леса с их более сочной растительностью. Слишком много батутси бродило по лесам, вокруг горы Високе, и поэтому путешествовать там было небезопасно. Мы решили вернуться в Кабару, куда прибыли в тот же вечер совершенно измученные.
После пяти месяцев, проведенных в Кабаре, наши припасы почти совсем истощились. 16 января за нами пришли носильщики. Чтобы присматривать за нашим имуществом, пока мы не вернемся, остались два сторожа. После этого целых две недели мы путешествовали и общались с людьми. Однако потребность в уединении успела незаметно стать привычкой, и после нескольких дней «культурной жизни» мы с тоской вспоминали наше горное убежище. Привыкнув сосредоточиваться в себе, мы уже не нуждались в развлечениях. Даже обильные и разнообразные обеды в гостиницах — предмет наших мечтаний — быстро приелись. 1 февраля, в проливной дождь, мы вернулись в Кабару. Славно было снова очутиться дома.
Впоследствии мы еще дважды спускались с гор — первый раз в конце февраля, чтобы увидеться с доктором Фэйрфильдом Осборном, президентом Нью-Йоркского зоологического общества (которое взяло на себя организацию нашей экспедиции), и его женой, а второй раз — в середине мая, чтобы провести несколько дней с матерью Кей, совершавшей кругосветное путешествие. Возвращаясь в Кабару после этой второй вылазки одни, без провожатых, Кей и я набрели на стадо слонов, совершенно неподвижно стоявших вразброд среди тесных рядов бамбуковых стволов. Мы почуяли их запах, услышали бурчание желудков, одно животное затрубило, но мы их так и не видели. Чтобы обойти слонов, пришлось спуститься в каньон Каньямагуфа, а потом подняться вдоль каменистого ложа ручья. Там, под нависшей скалой, был костер и остатки антилопы дукера, — видимо, браконьеры услышали наше приближение и удрали. Наконец после тяжелого подъема по стене каньона мы добрались до нашей тропы и тут почти столкнулись со слоном, который стоял за поворотом тропинки. Сделав еще один крюк, мы с радостью убедились, что отделались наконец от этих грозных лесных великанов.
В самом начале жизни в горах Кей вполне естественно тревожила мысль о слонах. «Они никогда не поднимаются в Кабару», — уверял я, потому что во время первого посещения этих мест в марте 1959 года ни разу не встречал здесь слоновьих следов. Но когда мы приехали в августе, прямо перед хижиной лежала огромная куча навоза, оставленная, несомненно, каким-то отставшим от стада слоном. В дальнейшем, пока мы там жили, ни один из них не поднимался на такую высоту.
После каждой поездки вниз, в долину, жизнь легко входила опять в прежнее русло, и день за днем сведений о гориллах собиралось все больше. Многие записи были очень объемисты, но практически являлись повторными описаниями одних и тех же фактов поведения животных. Порой казалось, что не стоит тратить времени и сил Для того, чтобы вновь и вновь наблюдать, как гориллы едят и отдыхают. Однако только благодаря постоянным повторениям можно было обнаружить и истолковать некоторые малозаметные действия, которые я сначала проглядел.
Увидев впервые гору Микено, я почувствовал, что должен взобраться на ее вершину. Но похоже было, что это нелегкое дело, да и все это подтверждали. Первые попытки достичь вершины кончались неудачей. В 1908 году герцог Мекленбургский дошел до основания огромной скальной стены, которая вздымалась к вершине. Дершайд, член экспедиции Экли, был в двухстах футах от вершины в 1926 году, но ужасные метеорологические условия заставили его отступить. Такая же участь постигла орнитолога Дж. Чапина и двух миссионеров. Наконец в августе того же года отец Ва-Хёф и отец Деплюи вместе с господином Леонардом из Бельгии и его женой добрались до обнаженной вершины. С тех пор подъем был повторен несколько раз.
Мое излюбленное местечко находилось на высоте тринадцати тысяч футов, на гребне горы, который резко обрывался в направлении луга Кабары. Мне нравилось валяться на мягком ковре из манжетки, блуждая взглядом по дальним холмам, по лесу и небу, ощущая мир и спокойствие окружающих гор. Когда я уходил из дому, чтоб туда забраться, раздосадованная Кей всегда упрекала меня: «Ты и так проводишь целые дни наедине со своими гориллами, а вернешься домой и говоришь, что тебе надо побыть одному!» Действительно, по непонятной причине день, проведенный с гориллами, часто производил на меня такое же действие, как пребывание в толпе людей; мне бывало просто необходимо побыть в одиночестве. Много часов, сидя в моем подоблачном убежище, я рассматривал скалистую стену горы Микено. Я изучил все гребни и расщелины и нашел наилучший путь к вершине. Дело было в марте, погода стояла довольно хорошая (по крайней мере часть дня), и я понял, что если совершать подъем, то надо делать это без промедления, 13 марта. Солнце еще не встало, температура была около нуля, когда сторож и я вышли из Кабары и начали подъем. Через час мы прошли лес и вышли в полосу сенацио, обливаясь потом от ходьбы в гору. Мы пошли по буйволовой тропе вверх, к подножию огромной скалистой стены, которая отвесно поднималась к острой вершине, возвышающейся на полторы тысячи футов над нами. Небо было ясное, но вдалеке, за Гомой, над озером Киву, кучились белые облака. Дальше я отправился один, а сторож остался на горке ждать моего возвращения. Я шел вдоль скальной стены до тех пор, пока в одном месте откос, поросший мхом и карликовыми сенецио, не стал более отлогим. Я погрузил руки в ледяной мох, ища, за что бы зацепиться, и начал медленно, фут за футом взбираться вверх. Пальцы скоро онемели от холода. Поверхность горы превратилась в лабиринт обрывистых ущелий, блестевших от покрывавшего их золотистого мха, каскадами спадавшего со стен. Это был предательский мох — он нет-нет да и обрывался, не выдерживая тяжести моего тела. Но я продолжал медленно подтягиваться, карабкаться по скалистой стене и наконец достиг ровного плато, покрытого осокой. Земля бугрилась голыми, скользкими кочками, повсюду лежали градины, вокруг поднимался легкий туман. Было совершенно тихо.
Прошло уже три с половиной часа после выхода из Кабары. Одолевая последний подъем к скалистой вершине, я не видел никаких следов млекопитающих или птиц. На самой верхней точке я нашел разбитую бутылку и крышку от железной банки, но никаких заметок или пирамидки, сложенной из камней, там не было. Мне хотелось помедлить на горе и насладиться видом Ньярагонго, над которым гигантским грибом вставали клубы пара, и синими холмами Руанды, простиравшимися до самого горизонта. Однако сплошная масса облаков уже докатилась до подножия вулканов Вирунга. Я торопливо двинулся обратно под гору, по собственным следам, радуясь, что их еще можно различить в густом тумане, окутавшем меня со всех сторон. Спустя шесть часов после того как сторож и я вышли из Кабары, мы уже были дома, а на вершине горы грохотали раскаты грома.
В сумерки я любил постоять на пригорке у хижины. Андреа и сторож болтали, сидя в сарае. Дымок из очага выползал из двери, повисая над лужайкой, как первый, робкий призрак ночи. Из окна падал мягкий свет керосинового фонаря. Слышно было, как по дому ходит Кей, стряпая ужин. Вокруг возвышался лес, молчаливый, потому что дневные птицы уже умолкли. Только оливковые дрозды продолжали ссориться. Иногда турач нарушал тишину громким, настойчивым криком «цикове, цикове». Эти рыжеватые, похожие на куропаток пугливые птицы любят уединение. Мне редко удавалось их видеть, так как при приближении они не взлетают, а убегают в заросли. Когда турачи и дрозды наконец совсем затихли, из леса уже не доносилось ни звука, ни шороха. Только иногда стремительно проносилась маленькая летучая мышь, да мягко покачивался свисающий с ветвей лишайник.
В сумерках черные буйволы становились особенно деятельными. На лугу Рукуми и в бамбуковых зарослях, где паслись эти животные, их стада в отдельных случаях достигали двадцати голов, но в зарослях хагении они держались маленькими группами — от двух до пяти животных, часто встречались одинокие быки. На нашем лугу трава была сочная, зеленая. Почти каждый день один-два буйвола забредали к нам и паслись вокруг хижины. Если их что-нибудь пугало, они замирали, нагнув голову, потом резко поворачивались и уносились прочь. Под их блестящей шкурой играли мускулы, а хвост был напряженно вытянут. Громко топая копытами, издавая хриплый, раскатистый рев «брууу», они устремлялись под прикрытие леса. Эти буйволы были миролюбивыми животными и никогда первыми не нападали. Но их размер и изгиб рогов невольно внушали уважение, и по ночам мы выходили из дому с опаской, чтобы невзначай не наткнуться на пасущееся животное. С наступлением темноты я обычно выходил по необходимости из нашего домика и тем самым создал «солончак». Буйволы быстро нашли место, где земля была пропитана солью. И с тех пор почти каждую ночь мы слышали, как какое-нибудь из этих громадных животных рыло землю копытом, фыркало, лизало, чмокало губами и наконец терлось о стену хижины.
Вечерняя трапеза была самым торжественным событием всего дня. Сидя у печки, стараясь согреться сам и не дать остыть еде, я с наслаждением уничтожал все, что приготовила Кей. После ужина Андреа мыл посуду — этим завершался его рабочий день. Андреа всегда двигался так, будто парил в мечтах, — медленно, словно изнемогая от усталости. Вытирая посуду, он то и дело застывал в неподвижности, устремив взор прямо перед собой, в дощатую стену, как бы пораженный красотой раскинувшейся перед ним картины. Андреа был медлительный, но зато симпатичный парень и честный; мы были рады, что он согласился остаться с нами в Кабаре.
С наступлением темноты мы с Кей выходили на луг. Небо было ясным, свет луны и звезд нежно серебрил все вокруг. Иногда в отдалении ухала сова. Однажды Кей откликнулась на ее печальное «у-ху». Они начали перекликаться, сова перелетала все ближе и ближе и наконец беззвучно опустилась на дерево над самыми нашими головами. Маленькая сплюшка немигающими желтыми глазами уставилась на свет электрического фонарика, на ее серо-коричневатой головке стояли торчком два «рожка» из перьев.
Иногда лес по ночам оглашался наводящими жуть воплями древесных даманов. Эти вопли напоминали кваканье гигантских лягушек, смех гиен, крики женщины, которую душат. Даманы (в Библии они называются «зайцами») — животные размером с кролика, покрытые мягким, серо-коричневым мехом, у них маленькие бархатистые ушки и тупой носик, похожий на блестящий трюфель. На каждой лапке только по три пальца, на конце каждого пальца — коготь. Даманы в лесу ведут довольно уединенный образ жизни, у них повадки |грызунов; они гнездятся в дуплах деревьев и в норах под обломками лавы. Их ближайшие родственники — слоны. Этому трудно поверить, если не сравнивать их черепа и любопытной формы передние верхние зубы, которые представляют собой два миниатюрных трехгранных «бивня». Говорят, что вопли издают самцы, чтобы привлечь самок. Обычно одно животное начинает стонать и хрипеть между восьмью и одиннадцатью часами вечера; к нему присоединяются другие, и скоро горы содрогаются от их воплей. Через час опять наступает тишина, а от часу до четырех утра даманы возобновляют свой концерт. Я не мог проследить закономерности этих криков; они раздавались после неравномерных перерывов, иногда в течение двух или трех ночей подряд, и в дождливую и в ясную погоду. Мы слышали их в августе и в сентябре, редко — в октябре. В течение четырех месяцев, от ноября до февраля, не крикнул ни один даман, зато в марте и апреле они снова принялись за свое пение, а в мае их вопли раздавались особенно часто.
Перед сном мы садились поближе к печке и выпивали по чашке горячего какао. В чайнике кипела вода, над головами сушилась промокшая одежда. Мы сидели молча, наслаждаясь теплом до тех пор, пока ночной холод не начинал проникать в хижину. Тогда, обычно около восьми часов вечера, мы стелили постели и умывались не слишком тщательно — ведь, живя на лоне дикой природы, просто не успеваешь испачкаться. Изредка, раз в несколько недель, мы купались в ванне из оцинкованного железа. После этого мы поспешно забирались в спальные мешки и лежали в них, не шевелясь, дрожа от холода, пока не прогревали их собственным телом, и только тогда засыпали.
Назад: Среди горилл
Дальше: День гориллы
