Глава двадцать восьмая

Обычная стоимость проезда на Соломоновых островах — пять долларов за человека в сутки, независимо от того, плывете ли вы на настоящем пароходе из Сиднея или на еле двигающемся катере. Никому нет дела до того, хороша или плоха погода, тарахтит ли мотор, или капитан прочно посадил судно на риф, вместо того чтобы плыть по маршруту; пассажир располагает единственным правом — стиснув зубы платить по пять долларов в сутки и ждать, пока ему посчастливится попасть в родной порт.

Такая история случилась с нами во время рейса на «Накапо», и наше дурное настроение объяснялось тем, что мы должны были платить десять долларов в сутки.

Второй причиной, портившей нам настроение, был немецкий капитан. Нас не беспокоила его национальность, поскольку мы выросли после Первой мировой войны, когда Лига Наций нам втолковывала, что все люди равны между собой и что немцы ничуть не хуже любой другой нации.

Но, как известно читателю, острова Новой Гвинеи до Первой мировой войны принадлежали Германии, и, когда их захватили австралийцы, они экспроприировали имущество германских граждан и поступили точно так, как поступили бы немцы, если бы дела приняли другой оборот. Все германские подданные, активно сопротивлявшиеся вторжению австралийцев, были сосланы в австралийские концентрационные лагеря. Ни одному немцу не позволили после войны возвратиться на острова. Однажды мы познакомились на Яве с таким немецким эмигрантом, который не без гордости рассказывал нам, что, когда австралийцы вторглись на острова, он вместе с другими немцами скрылся в горах. В соответствии с заранее разработанным планом, там поставили радиостанцию и передавали разведывательные сведения о численности и местоположении австралийцев немецким кораблям, бороздившим воды Новой Гвинеи. Австралийцы перехватывали радиосообщения, но долго не могли обнаружить в горных зарослях местонахождение немецкой радиостанции.

Принадлежавшие немцам плантации были «ликвидированы». Специальный комитет устанавливал их стоимость, а если единогласия в комитете не было, то устраивался аукцион. Вырученные деньги шли «на оплату претензий граждан союзных или дружественных государств». Остаток суммы, если таковой обнаруживался после погашения частных претензий, передавался в счет уплаты репараций и делился между союзными державами. Прежний владелец плантации не получал ни гроша; ему предоставлялось единственное право — купить собственное имущество на аукционе, что и происходило в 1920–1921 годах.

Многие англичане и австралийцы отрицательно относились к США за позицию, которую те занимали во время Первой мировой войны. Немцы тоже не позабыли нашего участия в войне, а вместе с ними и наш немецкий капитан — в прошлом богатый владелец крупной каучуковой плантации, а теперь жалкий шкипер моторной шхуны, на которой он перевозил что угодно и куда угодно, одновременно занимаясь вербовкой рабочей силы и прочими видами бизнеса. Этот шкипер пламенно возненавидел нас — двух американок. Взяв нас по настоянию капитана «Матарама» в качестве пассажиров, немецкий шкипер, по всей видимости, решил использовать представившуюся ему возможность свести счеты с США.

Наше знакомство началось в условиях непрерывной любезности с нашей стороны, хотя ничего хорошего мы не могли ожидать от «Накапо» — шестидесятипятифутовой моторно-парусной шхуны, напоминавшей неуклюжий буксир и провонявшей ржавой селедкой и трюмной водой. На шхуне было два трюма: большой носовой для груза и крохотный кормовой, имевший надстройку, изображавшую каюту. Сейчас все это было завалено мешками копры, и нам в качестве места проживания были предоставлены двое носилок, стоявших по обе стороны стола, почти целиком заполнявшего все место на задней палубе. Чтобы пройти мимо стола, нужно было либо убрать носилки, либо ползти под ними или по столу. В пространстве примерно в фут шириной, между столом и стенкой надстройки, находилось штурвальное колесо. Рулевой матрос, забравшись с ногами на стол, вертел штурвал, ухватив ручку пальцами ног. Руками он пользовался, только чтобы почесаться или закурить глиняную трубку с длинным чубуком. Это был юноша из Новой Британии с синими знаками своего племени на широкой челюсти и короткой, уходящей в плечи шеей. Пока мы смотрели на него при свете вспыхивающей спички, горе разлуки с нашим дорогим шотландским капитаном и страх, который мы испытывали, покидая уютные Соломоновы острова, — все исчезло. В этот момент нас вновь охватило взволнованное ожидание, испытываемое путешественником, отправляющимся в далекий путь.

Справа по борту поднялась луна, и я стала, сама того не желая, засыпать, убаюканная ровным рокотом мотора. Засыпая, я думала, как хорошо путешествовать на шхуне, особенно если она направляется в Киета.

Потом наступил рассвет; рулевой по-прежнему сидел над моей головой, правил босой ногой, освободив руки для почесывания, и все казалось мне прекрасным, хотя вместе с тем что-то было неправильным. Солнце оказалось почему-то слева, а берег Бугенвиля справа. Если мы идем к северу, то все расположение должно быть иным! Когда рулевой посмотрел в мою сторону, я спросила:

— Шхуна идет в Киета?

— Нет… — И он назвал какой-то пункт, мне не известный.

Как бы он ни назывался, но шли мы к югу. Маргарет мирно спала, и солнце освещало ее безмятежный вид с задравшейся на голову пижамой. Никого это не интересовало, и даже кок, принесший тарелки, оловянные чашки, ножи и вилки, не посмотрел в сторону Маргарет; здесь видали и нечто похлеще. Когда кок начал швырять посуду на стол, я подошла к Маргарет, чтобы помочь убрать носилки, мешавшие коку подойти к столу, но кок предпочитал накрывать стол так, будто играет в городки.

Вскоре принесли завтрак; заплесневелый хлеб, консервированную рыбу, крепкий чай, сухое молоко и консервированное масло. Это все не так плохо, но и не хорошо (мы удивлялись, неужели так кормили приехавшего на шхуне представителя администрации?).

Шкипер к завтраку не явился, и мы решили, что он чрезмерно вежливый человек. Затем нам принесли по ведру горячей и холодной воды, и так как здесь не было уединенного места для мытья, то мы были вынуждены совершать туалет прямо на палубе, за спиной рулевого, частично скрытого от нас надстройкой каюты. Что касается уборной, то она представляла круглую дырку в гакаборте, над которой свешивалась тряпка. Уступая храму в Сеги, она все же давала возможность любоваться приятными пейзажами лучше, чем любая другая. Подобно французской уличной уборной, она создавала посетителю иллюзию уединенности, одновременно возвещая всему миру, созерцающему ноги, выступающие из-под тряпки, что место занято.

Почему же мы идем на юг?

Это мы поняли, когда наша шхуна тихо вошла в какую-то бухту и бросила якорь. На берегу не видно было ничего, кроме зарослей. Некоторое время спустя со шхуны в шлюпку спустилось несколько туземцев, а затем появился шкипер в пробковом шлеме и одетый, будто он собирался отправиться на берег. Он даже не поздоровался с нами. Мы подошли к нему и спросили, что означает наше путешествие в южном направлении. Оказывается, он предпринимает поездку по вербовке туземных рабочих.

За каждого рабочего, завербованного для золотых приисков Новой Гвинеи, платят в Рабауле сто долларов. Вербовка проходит с трудом, так как на островах стало известно, что рабочие в высокогорных районах, где ведется добыча золота, мрут от болезней и истощения. Видимо, наш шкипер решил использовать удобный случай посещения самой дальней окраины территорий Новой Гвинеи. Ведь даже если ему не удастся завербовать рабочих, то, получая от нас десять долларов в день, он в убытке не останется.

Но не этот меркантильный расчет привел нас в ярость, а попытка отвязаться и сойти на берег без нас. На каком основании? Может быть, именно ради этих чертовых куличек, где можно обнаружить интересные типы людей, мы отправились сюда, на Новую Гвинею. Возможно, что мы находимся как раз там, где мучают детей, создавая из них дикарей с головами химер.

— Подождите нас… — просили мы.

— Нет… — решительно сказал шкипер. — Эта прогулка слишком затруднительна для двух леди.

— Мы не леди… — сказала я и схватила мольберт. Тут вмешалась Маргарет. Я не могу точно сказать, как она обошлась со шкипером, но Маргарет всегда умела воздействовать на людей, отвечавших нам несогласием.

Что захватить с собой на берег? Наши сборы напоминали спасение вещей из горящего дома. Мы захватили краски на случай встречи с моделями; цветные карандаши (рождественский подарок от капитана «Матарама»); фотоаппарат (с пленками, подаренными тем же верным другом). Я швырнула в сумку нарезанный к завтраку хлеб, и, пока шлюпка еще не отчалила, я захватила зубные щетки и коробку с хинином. Ведь я не знала, сколько времени продолжается операция по вербовке рабочей силы.

— Быстрее! — крикнула мне Маргарет, успевшая вскочить в шлюпку и крепко вцепиться в трап. Шкипер был тут же и выглядел в точности, как изображают в кинофильмах прусских генералов.

— Мы не намеревались вас задерживать… — извиняющимся голосом сказала я.

— Разве? — ответил прусский генерал. — Вы провозились целых десять минут.

В этом не было преувеличения, и, сохраняя полнейшее молчание, мы двинулись вперед; конечно, лишние люди и груз замедлили движение.

— Далеко ли мы едем? — осведомилась я.

— Далеко… — последовал ответ.

Поскольку на лодке не было никакого имущества, всегда сопутствующего поездке белого человека, а у матросов не было ничего, кроме обычных сумок, поездка не могла быть длительной. Возможно, что мы собирались ехать далеко, но с тем, чтобы вернуться в тот же день. Однако тогда у нас не будет времени для рисования!

При высадке на берег никто не перенес нас через линию прибоя, что повсюду и всегда делалось как нечто само собой разумеющееся, а ноги в мокрых теннисных туфлях вряд ли были приспособлены для карабкания на высокий берег. Шкипер начал свой марш в таком темпе, что «леди» рисковали остаться на берегу, если они не научатся вести себя, как подобает «леди», и будут продолжать игру в салочки с немецким шкипером-вербовщиком.

Вскоре мы очутились в хвосте колонны и, несмотря на то что пыхтели как паровозы, непрерывно теряли из виду идущих впереди. Мы шли по относительно ровной местности, по широкой, освещенной солнцем лесной тропе, совсем не похожей на ту, которая когда-то привела меня прямо к малярии. Тропа была сухой и безупречно гладкой (по этой причине через каждые десять ярдов я высказывала пожелание, чтобы немецкий шкипер споткнулся и поломал ноги), и мы двигались по ней относительно хорошо, но как только наши спутники исчезали из виду, мы бежали изо всех сил, опасаясь, что шкипер спрячется в зарослях и заставит нас промаршировать самостоятельно через весь Бугенвиль. Кругом не видно было ни живой души; ни животные, ни птицы не встречались на дороге, хотя из глубины зарослей к нам доносились возгласы лесных духов, которые, как известно, существуют только в форме звуков. Дорога начала подниматься круто вверх, и жизнь показалась нам более горькой: во рту все пересохло, а пот лился ручьями. С дрожью в сердце мы переходили вброд мутно-желтые речки, опасаясь нападения аллигаторов, не успевших сожрать немецкого шкипера. Но мы продолжали идти вперед. При нормальном темпе такая прогулка не представляла трудностей и была бы очень приятна. Более того, она доставила бы много радости при изучении всего, что встречалось нам в пути; но эта беготня на распухших от жары ногах, да еще среди бесконечных роев мух — это нечто совсем иное. Конечно, мы могли вернуться обратно, но, будучи потомками пуритан, мы думали: чем больше страданий, тем щедрее награда.

В момент, когда мы сильно отстали от всей партии, послышалась нарастающая дробь барабана, совсем не похожая на ту, которую нам приходилось слышать с комфортабельной веранды плантаторского дома. Здесь, в глухом лесу, барабан четко отбивал какое-то сообщение, передавая его точками и тире. Бой этого барабана звучал так, будто где-то впереди разверзся ад. Доведись нам услышать этот звук три дня спустя (после знакомства с жертвой бугенвильского гостеприимства), мы помчались бы назад, к берегу, не пытаясь выяснить, передает ли барабан сигнал к избиению или сводку погоды. Но и сегодня, когда ноги несли нас вперед, мысленно мы бросились назад.

Барабанная дробь прекратилась так же неожиданно, как и возникла, и нас объяла полнейшая тишина. Кто-то таинственный метнулся в сторону от нашей тропы, и мы, перепуганные до изумления, бросились вперед и очутились на широкой вырубке, где увидели всех наших тяжело дышащих спутников. Видимо, немецкий шкипер пытался уморить их тем же способом, что и нас. Никого из посторонних не было, а барабанная дробь слышалась из стоящего посередине вырубки дома, возле которого рядом с огромным барабаном стоял с палками в руках один из наших парней. Как только мы его увидели, он снова принялся барабанить, извещая деревни о прибытии вербовщика. Так как ниоткуда ответа не последовало, мы уселись рядом с остальными и стали ожидать.

Ждать пришлось долго…

Маргарет и я растянулись в тени дома и стали грызть сухари, чтобы заполнить пустоту наших желудков. Мы надеялись, что шкипер умрет от жажды, так как он не потрудился захватить воды даже для себя.

В доме было около десятка больших деревянных барабанов, сделанных из полых, выжженных внутри бревен. Дом представлял собой крытый навес на столбах, а скаты его были украшены множеством белых кабаньих черепов, причем У некоторых сохранились большие клыки. Окруженная высокой стеной зарослей, вырубка вокруг дома имела правильную круглую форму. Сбоку виднелась куча покрытых сажей камней, что указывало на то, что вырубка служила местом для различных празднеств. Может быть, здесь туземцы совершают таинственные обряды посвящения в члены тайных обществ.

Можно себе представить эту вырубку ночью! Посередине горит огромный костер, освещающий стену густых зарослей и ряд белых кабаньих черепов; десять огромных барабанов сотрясают мрак окружающего леса; старые тыквоголовые колдуны в безобразных масках завывают, одержимые духами; в стороне, дрожа от страха, похожие на рабов из балета «Шахерезада», толпятся посвящаемые в таинство новички, напялив высокие, напоминающие китайские фонарики шляпы.

В момент, когда моя творческая фантазия достигла предела, по тропинке из зарослей выехал темнокожий джентльмен на велосипеде. Это не был старый велосипед, которым мог бы владеть туземец, а современный, обтекаемой формы, сверкающий на солнце хромированными деталями новехонький велосипед, украшенный фонарем. Правда, фонарь не горел, хотя это вполне можно было ожидать. На колесах красовались тяжелые супербаллоны, приспособленные для езды по плохой или скользкой дороге. Сам владелец отлично справлялся с машиной. Мы удивились до такой степени, что спервоначалу не заметили обычной меланезийской формы головы велосипедиста, украшенной прической «помпадур», но увенчанной форменной фуражкой, означавшей, что перед нами сам деревенский староста. Помимо фуражки, на нем были регалии, свидетельствовавшие, что перед нами вождь племени. Сквозь нос у него была продета тонкая, как карандаш, кость длиной в шесть дюймов. Мочки ушей были растянуты большими круглыми серьгами, вырезанными из раковины, а на груди висело ожерелье из самых крупных собачьих зубов, которые мы когда-либо видели. Размер этих зубов ясно доказывал, что они не могли принадлежать местным желтым собачонкам, а имеют прямое отношение к европейским породам собак. (Несколько лет назад во время вспыхнувшей в Сиднее эпидемии бешенства было уничтожено множество собак, а один предприимчивый белый джентльмен экспортировал клыки убитых псов на Соломоновы острова. Возможно, это ожерелье австралийского происхождения.) Велосипедист был одет в белую майку, и, хотя герб на фуражке свидетельствовал о принадлежности к британской империи, на широком кожаном поясе красовалась пряжка с немецкой надписью «Гот мит унс». Красная набедренная повязка была несколько необычной; на островах Фиджи повязка доходит до подмышек и спускается до икр ног, у малаитян и восточных меланезийцев повязка начинается внизу живота и свисает до колен. У нашего велосипедиста повязка едва прикрывала ягодицы. Поставив велосипед в тень с такой же заботливостью, как если бы это была лодка, староста уселся, и с этого момента началось бесконечное рассиживание. Один из наших спутников, служивший шкиперу переводчиком, передал старосте табак, и сразу завязался разговор, который оживлялся, затихал, прерывался длиннейшими паузами и снова оживлялся, а мы — Маргарет и я — томились беспокойным ожиданием.

Конечно, все это ценное для художника время мы предпочли бы, находясь в деревне, использовать для создания шедевров искусства, изображающих местных жителей с их остроконечными головами. Но кто знает, как ведется вербовка? Может быть, мы вовсе и не попадем в деревню!

Терзаясь мучительными вопросами, я крепко уснула.

Было три часа пополудни, когда меня разбудила Маргарет. Староста и немецкий шкипер направлялись к тропинке, находящейся на противоположном конце вырубки. В деревню!..

Мы слыхали, что немцы пороли туземцев, не уступавших дорогу белым господам, но это было тридцать лет назад. Парни, сопровождавшие немецкого шкипера, были слишком молоды, чтобы помнить об этом, или постарались об этом забыть. Когда мы двинулись гуськом по напоминавшей тоннель лесной тропинке, то Маргарет и я снова шагали сзади, подобно туземным женщинам.

Деревня располагалась в полумиле от места, где мы только что находились, и была окружена частоколом, крайне напоминая форты времен войны с индейцами. Старинный частокол и ультрасовременный велосипед плохо уживались друг с другом! Нас — дилетантов в этнологии — частокол натолкнул на ряд размышлений, заполняющих целую главу книги.

Рисуя маорийцев Новой Зеландии, мы считали их одной из ветвей меланезийцев, против чего решительно возражали все интеллигентные маорийцы, утверждавшие, что в них нет ни капли негроидной меланезийской крови. Маорийские предания упоминают об истории полинезийских предков, встретивших черных людей с шерстеобразной растительностью на головах (очевидно, меланезийцев), когда первые жители роротонга появились в Новой Зеландии. Полинезийцы никогда не окружали деревень частоколом, а маорийцы — их потомки — это делали, и мы всегда рисовали маорийцев в деревнях, окруженных частоколом. По-видимому, они заимствовали этот обычай от «пухурухуру», то есть от «волосатых черных» людей, обитавших в Меланезии. Перенимание одним народом от другого различных обычаев не обязательно доказывает кровное родство между народами. Увидев перед собой окруженные частоколами деревни и тщательно изучив анатомическое строение маорийских негроидов, мы имели право включить рисунки маорийцев в нашу меланезийскую коллекцию.

Частокол натолкнул нас на мысль, что проживающее здесь население вовсе не столь миролюбиво, как это можно было предполагать по наличию велосипеда, и что деревня нуждается в частоколе как в средстве самозащиты. Вместе с тем эта деревня попала в число контролируемых администрацией населенных пунктов, что подтверждалось странным внешним видом старосты. Все эти размышления только разожгли наш интерес к обитателям деревни.

Войдя в деревню, мы обнаружили, что она пуста; даже женщины и дети ее покинули. По-видимому, барабанная дробь сделала свое дело еще несколько часов назад. Собаки и те ушли… Небольшая группа мужчин, среди которых не было ни одного остроголового, подошла к шкиперу и старосте, и вся компания уселась в тени пальмы, стала жевать бетель и открыла соревнование по плевкам, причем команда «Накапо», которой запрещалось жевать бетель, пыталась затмить яркость бетелевых плевков местных жителей количеством обычных плевков. Место вокруг вербовочного собрания вскоре стало похожим на тротуар перед табачной лавочкой маленького городка в Соединенных Штатах. Да и разговор был не более содержательным или оживленным. Мы решили побродить вокруг.

Немецкий шкипер, впервые за последние восемь часов, осчастливил нас длинной сентенцией о том, что нам не следует в деревне проявлять излишнего любопытства и что нарушение какого-либо из табу провалит всю его затею с вербовкой.

Мы бродили по деревне, заглядывая во все запертые дома, что не представляло никакого труда, так как дома стояли на высоких сваях и через щели в полу все было видно. Добравшись до окраины деревни, мы заинтересовались архитектурной деталью дома — очень остроумным устройством дверной петли из лианы — и ее сфотографировали. Неожиданно дверь чуть-чуть, не больше чем на полтора дюйма, приоткрылась, и из темноты на уровне наших лиц засверкал человеческий глаз. Мужчина или женщина? Мы решили рискнуть и хладнокровно расстегнули наши пижамы, чтобы доказать свое право на женское общество. Мы ждали довольно долго; потом щель в двери медленно увеличилась, дверь раскрылась настежь, и показалась женщина; за ней еще одна, потом еще, а затем еще две. Три из них были о различной стадии беременности, а четверо держали на руках, а не как обычно на перевязи, маленьких детей, но ни один ребенок не был изуродован головной повязкой. Некоторые из женщин имели отличный вид: лилово-коричневый цвет кожи, большие прически «помпадур», длинные костяные палочки, продетые сквозь носовые перегородки, и все женщины были гораздо лучше откормлены, по сравнению с теми, которых мы до сих пор встречали. Было очевидно, что мы и они очень довольны встречей. Сначала они выстроились в ряд и, широко открыв рты, глазели на нас, как дети, впервые увидевшие разукрашенную рождественскую елку. Даже ребята не визжали, увидев нас. Мы объяснили это расположение тем, что были первыми белыми женщинами, которых туземки увидели. Нарисовать мы никого не смогли и занялись фотографированием. Тут со всех ног примчался староста; к сожалению, он не говорил на пиджин-инглиш, но он очень «любил» фотоаппараты и ухитрился услышать щелканье камеры, находясь на противоположном конце деревни. Убедившись, что мы фотографируем его жен (а все женщины были его женами), он бросил разговор о вербовке рабочих и примчался сюда, чтобы не пропустить возможности сфотографироваться. Староста выстроил жен в одну шеренгу лицом к солнцу, заставив держать руки по швам, а сам встал посередине и замер в полном экстазе.

Мы извели всю пленку на старосту, снимавшегося то с женами, то с детьми, рядом с домом или велосипедом, без всяких добавлений, но всегда и всюду в форменной фуражке. Немецкий шкипер неожиданно превратился в персонаж из детской сказки об улыбающемся сером волке и стал просить нас возможно больше фотографировать старосту. Видимо, мы за полчаса добились при помощи фотоаппарата того, чего немецкий шкипер не сумел бы добиться за несколько часов.

Самым сложным в вербовке рабочих является установление дружественных отношений со старостой деревни или вождем племени, который может заставить жителей послушно следовать за вербовщиком. В старые времена расположение старосты завоевывалось при помощи «белой» магии, но теперь все стало сводиться к преподнесению подарков: ножей, топоров, материи и табака. Максимальная стоимость подарков регулируется законом, иначе подкупленные старосты могут отдать вербовщикам своих односельчан, вовсе не желающих уезжать на работу. Как правило, староста или вождь не имеет права принудить человека к труду, если только это не является формальным требованием государственной администрации. Однако если староста одновременно является колдуном, то в его распоряжении имеется множество способов проявить настойчивость в своих требованиях. Конечно, он будет упорствовать во всех случаях, когда У него с вербовщиком находится общий язык, а если этого языка нет, то он использует свое право запретить односельчанам вербоваться на работы, так как закон требует, чтобы определенное число мужчин всегда оставалось в деревне.

Видимо, в этой деревне слабостью старосты было позирование перед фотоаппаратом. У нас давно кончилась пленка, но мы продолжали наводить и щелкать, покуда немецкий шкипер не перешел к обсуждению деловых вопросов. Снова началось сидение и соревнование по плевкам, которое могло продолжаться ночь напролет. Мы потеряли надежду на встречу с остроголовыми деревенскими жителями и спросили, где же находятся деревни, в которых уродуют детям головы. В ответ мы получили крайне неопределенный жест рукой в восточном направлении, указывавший столь обширный район, что в него могли входить даже Соединенные Штаты Америки. Вскоре с огородов вернулись женщины, имевшие вполне нормальные головы, а с женщинами вернулись дети также с обычными формами голов. Затем вернулись с охоты мужчины, принесшие убитых голубей, а мужчин сопровождали полуживые собаки, которые убили в нас последнее желание оставаться в деревне и дожидаться заключения договора о вербовке. Невероятно усталые Маргарет и я решили самостоятельно отправиться на берег к лодке, куда мы могли добраться нормальным шагом, без риска быть брошенными на произвол судьбы.

Крайне неприятно путешествовать со стертыми ногами, и дорога казалась нам бесконечной; Маргарет шла впереди, и, если она куда-либо проваливалась, я делала все, чтоб не последовать за нею. Для того чтобы не попасть в петли висевших лиан, Маргарет размахивала перед собой палкой, и так мы путешествовали до тех пор, покуда луна не поднялась достаточно высоко и осветила тропинку. Словно загипнотизированная, я шла в точности по следу Маргарет, и, когда она внезапно остановилась, я натолкнулась на нее. Сначала я подумала, что она наступила на змею, чего я все время опасалась. С наступлением темноты змеи всегда выползают на накалившуюся за день тропинку. Пока не взошла луна, Маргарет трижды отскакивала от лежащих на тропинке змей, которые при детальном рассмотрении оказывались корнями деревьев. На этот раз она никуда не отскочила, а замерла, как и я, увидев двух туземцев, шедших нам навстречу.

Моя первая реакция была чисто женской: меня охватила паника. Но здесь нечего было пугаться (об этом я узнала потом), хотя неожиданное появление человеческих существ в столь уединенном месте нельзя было считать приятным. Тропинка, по которой мы шли, была похожа на узкое ущелье, одна сторона которого была освещена луной. Тропинка принимала самые фантастические очертания, на которые способны тропические заросли. Какие-то духи печальными голосами кричали, как черный ворон у Эдгара По. Идущие нам навстречу фигуры отбрасывали длинноногие тени, из которых одна принадлежала домовому с чудовищной головой. Как оказалось, это были обычные смертные, которые, явно понимая нашу принадлежность к «господствующей» расе, отошли в сторону, уступая нам дорогу. Мы не воспользовались их любезностью и стали рассматривать внимательно голову домового, на которой была надета шляпа, напоминавшая китайский фонарик.

Следующие двадцать минут были, пожалуй, наиболее интересными и волнующими из всех пережитых нами до сих пор. Предложив туземцам сигареты, мы повернули собеседников лицом к свету и, чтобы лучше разглядеть лица, воспользовались светом зажигалки, от которой они закурили. Первое, что нас удивило, — возраст человека в шляпе; это вовсе не был юноша-новичок, поступающий в тайное общество, а старый, очень старый полуслепой человек. Его глаза вылезали из орбит и настолько ослабели, что с трудом выносили свет зажигалки. Голова его имела остроконечную Форму, а так как человек был лысым, то расстояние от бровей до шляпы составляло не менее шести дюймов. Это впечатление необычайной высоты лба несколько смягчалось охватывавшей лоб коричневой лентой, посередине которой висели три огромные раковины. К нашему смущению, новые знакомцы не говорили на пиджин-инглиш, но, будучи истинными туземцами, они были вежливыми и не считали возможным двинуться дальше в путь, покуда мы стояли рядом с ними. А мы не торопились расстаться, раздумывая о том, как запечатлеть на холсте остроконечную голову. В конце концов мы уселись на корточки, как это делают местные жители, если хотят с кем-либо поболтать или покурить. Туземцы немедленно последовали нашему примеру. Мы представляли собой очаровательную группу людей, мило беседующих при лунном освещении в джунглях южного Бугенвиля. Думаю, что подобная ситуация вряд ли скоро повторится. Если эти туземцы и понимали, что мы белые женщины, а не мужчины, то по их поведению не было видно, что они придают этому какое-либо значение.

Разговор шел на разных языках: мы на своем, а они на своем, все размахивали руками, кивали головами и хохотали, если кто-либо не мог что-нибудь объяснить. К сожалению, мы никак не сумели дать понять нашим собеседникам, что им следует отправиться вместе с нами на берег.

К моменту, когда мы закурили вторично, положение стало безвыходным. Как правило, жители деревень предпочитают сигаретам табак в плитках, но наши знакомцы взяли по сигарете и, как обычно поступают туземцы в знак вежливости, закурили вторично. Когда второй знакомец — молодой человек без шляпы — несколько замешкался при закуривании, Маргарет осветила его зажигалкой, и мы увидели, что он держит руку на перевязи и что кисть руки распухла от начавшейся гангрены до размера перчатки для бейсбола. Тут нас осенила мысль, и мы решили написать записку немецкому шкиперу, чтобы он привел обоих наших знакомцев на «Накапо»; мы соглашались оплатить проезд молодого парня до Киеты, где ему может быть оказана медицинская помощь. Тогда мы еще не знали, что ни один белый врач не согласится совершить ампутацию туземцу и что только наиболее искушенные в цивилизованной жизни туземцы могут согласиться на хирургическое вмешательство. Мы просили немецкого шкипера задержать (за наш счет, конечно) «Накапо» еще на сутки, чтобы мы успели написать портрет старика с вытаращенными глазами и остроконечной головой. Громко и четко мы объяснили нашим собеседникам, кому надо отдать в деревне записку, и показали направление. Молодой человек без шляпы, видимо, все понял и в точности воспроизвел наши движения. Когда наши собеседники двинулись в путь, мы помчались на крыльях Пегаса прямо к берегу.

Ночью мы услышали сквозь сон, как к «Накапо» подошла лодка, и были уверены, что приехал шкипер с нашими двумя новыми моделями. Но наутро человека в шляпе не оказалось. По рассказу шкипера, он заявил через переводчика, что у него нет охоты возвращаться на берег. Молодой человек без шляпы не дал себя долго уговаривать и, получив за счет нашей экспедиции три фунта табака, отправился с нами в Киету. Если бы человек в шляпе пришел, то у нас было бы достаточно времени для сеанса, так как «Накапо» стоял на якоре до самого вечера, ожидая завербованных рабочих. Оказывается, соревнование по плевкам кончилось тем, что староста обещал прислать на берег тех, кто соглашается ехать на работы. Никто из присутствующих мужчин, прозаседав десять часов кряду, не мог принять окончательного решения, а на другой день ни одна живая душа не явилась, и немецкий шкипер заявил, что всему виной мы, послав записку через членов тайного общества остроголовых, являющихся врагами местных жителей.

Появление наших посланцев привело в бешенство старосту, который в нынешних условиях обязан поддерживать мир и порядок, вместо того чтобы заставить врагов бежать под угрозой быть пронзенными меткими копьями.