ЛАЛАДЖИ

Пассажирский пароход из Самариа-Гхата прибыл с опозданием. Я стоял на пристани и наблюдал за тем, как пассажиры высаживаются и быстро идут по насыпи к поезду ширококолейной железной дороги, отправку которого я задержал из-за них на несколько минут. Последним с парохода сошел худой человек с глубоко запавшими глазами, одетый в заплатанный костюм, который когда-то, в давно минувшие дни, был белым. В руках он держал небольшой сверток, завязанный в цветной носовой платок. Судорожно цепляясь за поручни трапа, он спустился на пристань, однако не стал подниматься на насыпь. Медленно, еле передвигая ноги, он побрел к берегу реки, и там его несколько раз сильно вырвало. Затем он нагнулся, вымыл лицо, развязал свой сверток и вынул из него простыню. Расстелив ее на берегу, он лег так, чтобы воды Ганга омывали подошвы его ног.

Он, по-видимому, не собирался садиться на поезд и даже не пошевелился, когда раздался третий звонок и машинист дал свисток. Человек лежал на спине, и, когда я сказал ему, что он опоздал на поезд, он открыл свои ввалившиеся глаза, посмотрел на меня и промолвил: «Теперь мне не нужны никакие поезда, господин, ведь я умираю».

Это был сезон созревания плодов мангового дерева — самое жаркое время года, когда особенно свирепствует холера. Уже в тот момент, когда человек проходил мимо меня возле сходен, мне показалось, что он болен холерой, и подозрения мои подтвердились, когда я увидел, что его мучает сильная рвота. Отвечая на мои вопросы, он сообщил, что путешествует один и что у него нет друзей в Мокамех-Гхате. Я помог ему подняться и пройти двести ярдов от Ганга до моего бунгало. Я устроил его в пустовавшем домике моего слуги-опахальщика, стоявшем в стороне от жилья других слуг.

Я работал в Мокамех-Гхате уже десять лет и нанимал много рабочих. Часть их жила в предоставленных мною домах, а остальные — в близлежащих деревнях. Среди них, да и среди деревенских жителей было много случаев заболевания холерой. Я достаточно насмотрелся на них и, если когда-нибудь заболел бы этой отвратительной и заразной болезнью, стал бы молиться о том, чтобы нашелся добрый самаритянин, который из жалости пристрелил бы меня или дал мне большую дозу опиума.

Мало кто поверит мне, если я скажу, что из десятков тысяч людей, ежегодно умирающих от холеры, половину убивает не сама болезнь, а страх. Мы, живущие в Индии, в отличие от людей, приезжающих сюда на время, являемся фаталистами и верим, что человек не может умереть раньше положенного срока. Это, однако, не означает, что мы безразлично относимся к эпидемическим заболеваниям. Вся страна боится холеры, и, когда начинается эпидемия, от одного страха умирает не меньше людей, чем от самой болезни.

Человек, которого я поместил в домике моего слуги, был, несомненно, болен холерой. Помочь ему выжить могли только его вера и моя примитивная помощь. Единственный врач во всей округе был грубым, бессердечным и бездарным человеком. Я убежден, что рано или поздно я доставил бы себе удовольствие, перерезав его жирную глотку, если бы молодой клерк-стажер, присланный ко мне для обучения, не нашел более приемлемый способ избавиться от этого эскулапа, которого ненавидел весь мой персонал. Подающий надежды молодой клерк вошел в доверие к врачу и его жене, которые оба были крайне аморальными людьми. Каждый из них доверительно сообщил клерку о том, что им сильно не хватает тех прелестей жизни и наслаждений, которые они имели до приезда в Мокамех-Гхат. Услышав это, молодой клерк призадумался. Через несколько дней как-то вечером, незадолго до отхода пассажирского парохода в Самариа-Гхат, врач получил письмо. Прочитав его, он сказал жене, что его срочно вызывают к больному в Самариа-Гхат и он будет занят всю ночь. Прежде чем отправиться в путь, врач принарядился. У дома его встретил клерк. Соблюдая строжайшую конспирацию, он повел его в конец квартала, где стоял домик стрелочника, недавно умершего от отравления светильным газом. Клерк проводил врача в пустую комнату с решеткой на окне и оставил одного.

Некоторое время врач просидел в ожидании. Затем дверь открылась и в комнату вошла женщина под густой вуалью, после чего дверь снова закрыли и заперли снаружи.

В этот вечер я поздно возвращался домой и, проходя мимо складов, услышал обрывки оживленного разговора между клерком-стажером и его приятелем, которого он сменял на ночном дежурстве. На следующее утро по дороге на работу я увидел толпу, собравшуюся перед домом, в котором жил покойный стрелочник. Один из присутствовавших с самым невинным видом сообщил мне, что кто-то, по-видимому, находится внутри, хотя дверь заперта снаружи на висячий замок. Я попросил принести молоток и сбить замок, а сам поспешно ушел по своим делам, чтобы не быть свидетелем того, в каком положении окажется врач и его жена, когда откроют дверь, хотя они и заслужили это. В тот день я сделал в своем дневнике три записи: «1) Доктор с женой срочно уехали в связи с личными делами. 2) Шив Деб — стажер — назначен клерком по учету с окладом в 20 рупий в месяц. 3) Замок, по-видимому, сломался и заменен новым». С тех пор в Мокамех-Гхате больше не видели человека, позорившего почетную профессию врача.

Я не мог уделять много времени уходу за подобранным мною человеком, поскольку у меня на руках находилось еще трое больных холерой. От своих слуг мне также нечего было ждать помощи, так как они принадлежали к другой касте. К тому же я не считал возможным подвергать их опасности заражения. Все это, однако, не имело бы значения, если бы мне удалось убедить больного в том, что мое лечение поможет ему. Поэтому я прямо сказал, что привел его к себе не для того, чтобы он умер и доставил мне беспокойство, связанное с кремацией, а для того, чтобы вылечить его, и сделать это я смогу только с его помощью. Первую ночь я опасался, что, несмотря на наши совместные усилия, он умрет, но к утру ему стало лучше, и в дальнейшем его состояние улучшалось с каждым днем. Оставалось лишь подкрепить его силы, ибо холера изматывает человека больше, нежели любая другая болезнь. В конце недели он был в состоянии рассказать мне свою историю.

Человека звали Лаладжи, и еще не так давно он был преуспевающим торговцем зерном. Несколько лет тому назад он совершил ошибку, взяв себе компаньона, о котором ничего не знал. Их дело процветало, и все шло хорошо, но однажды, вернувшись из длительной поездки, он обнаружил, что лавка пуста, а компаньон исчез. Остававшейся у него небольшой суммы денег хватило лишь для уплаты его собственных долгов, и, лишившись кредита, он вынужден был искать работу. Он нанялся к купцу, с которым раньше торговал, и в течение десяти лет работал за семь рупий в месяц, которых едва хватало на жизнь ему и его сыну. Жена его умерла вскоре после того, как компаньон ограбил их. Он ехал по поручению своего хозяина из Музаффарпура в Гайя и в поезде заболел. При переправе на пароме ему стало хуже, и он с трудом сошел на берег, чтобы умереть возле священного Ганга.

Лаладжи пробыл у меня около месяца. Поправившись, он попросил разрешения продолжить свою поездку в Гайя. С этой просьбой он обратился ко мне, когда мы проходили мимо складов. К тому времени он достаточно окреп и каждое утро провожал меня некоторую часть пути, когда я шел на работу Я спросил его, что он будет делать, если по прибытии в Гайя узнает, что хозяин нашел на его место нового человека. Лаладжи ответил, что попытается найти другую работу. «Почему ты не попробуешь найти кого-нибудь, кто помог бы тебе снова стать торговцем?» — спросил я. Он ответил: «Господин, мысль о том, чтобы снова стать торговцем и получить возможность дать сыну образование, не покидает меня ни днем ни ночью. Во всем мире, однако, не найдется человека, который одолжил бы пятьсот рупий мне, слуге, работающему за семь рупий в месяц».

Поезд на Гайя отправлялся в восемь часов вечера, и когда незадолго до этого я вернулся с работы в бунгало, то обнаружил, что Лаладжи в свежевыстиранной одежде и с узелком, несколько большим, чем тот, с которым он прибыл, поджидал на веранде, желая попрощаться со мной. Когда я вложил ему в руку билет до Гайя и пять ассигнаций по сто рупий, он буквально онемел и лишь временами переводил взгляд с денег на мое лицо до тех пор, пока не раздался звон колокола, предупреждающего пассажиров о том, что поезд отправится через пять минут. Затем, склонив голову к моим ногам, он сказал: «Через год ваш раб вернет вам эти деньги».

Итак, Лаладжи покинул меня, увозя большую часть моих сбережений. Я ни на минуту не сомневался, что вновь увижу его, поскольку бедняки Индии никогда не забывают добра. Тем не менее мне казалось, что выполнить свое обещание Лаладжи не сможет. Однако я ошибся. Вернувшись однажды поздно вечером домой, я увидел у себя на веранде человека в безупречном белом костюме. Свет из комнаты ослеплял меня, и я не сразу узнал его. Это был Лаладжи, прибывший за несколько дней до окончания срока, установленного им самим. Ночью, сидя на полу около моего кресла, он рассказал о торговых делах и успехах, которых ему удалось добиться. Начав торговлю с нескольких мешков зерна и удовлетворяясь прибылью в размере четырех анна с мешка, он постепенно и непрерывно расширял свое дело. Теперь он мог торговать партиями зерна весом до тридцати тонн, получая три рупии прибыли с тонны. Его сын учился в хорошей школе, и, поскольку Лаладжи мог теперь содержать жену, он женился на дочке богатого купца из Патны. Всего этого он добился менее чем за двенадцать месяцев. Когда до отхода его поезда оставалось немного времени, он положил мне на колени пять бумажек по сто рупий. Затем, вынув из кармана мешочек, он протянул его мне и сказал: «Здесь проценты с одолженных вами денег из расчета 25 процентов годовых». Мне кажется, я лишил его половины удовольствия, сказав, что у нас нет обыкновения брать проценты с друзей. Прежде чем уйти, Лаладжи сказал: «В течение месяца, проведенного у вас, я узнал от ваших слуг и рабочих, что было время, когда вы питались лишь чапати и далом. Если что-либо подобное повторится, да избавит вас от этого Парамешвар, ваш раб принесет к вашим ногам все, что у него есть».

И пока я жил в Мокамех-Гхате, в течение одиннадцати лет я ежегодно получал большую корзину отборных манговых плодов из сада Лаладжи. Его мечта вновь стать торговцем осуществилась, и он вернулся в дом, который покинул, когда компаньон ограбил его.