ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Когда мне исполнилось десять лет, меня посчитали достаточно взрослым для того, чтобы я поступил в кадетскую школу военных стрелков-волонтеров в Найни-Тале. В те дни волонтерство, то есть добровольная служба в армии, было популярно в Индии и считалось очень серьезным занятием. Все здоровые мальчики и молодые мужчины с гордостью и наслаждением шли в армию. Наш батальон, состоявший из четырех кадетских рот и одной роты курсантов более старшего возраста, имел численность в пятьсот человек, что для шеститысячного населения означало, что волонтером был каждый двенадцатый.

Начальник нашей роты, в которой было семьдесят мальчиков, был одновременно и командиром кадетской роты численностью пятьдесят человек. Обладатель этого двойного поста был отставной военный. Самым страстным — и достойным одобрения — его стремлением было сделать свою роту лучшей в батальоне, и, чтобы удовлетворить его честолюбие, мы, маленькие мальчики, страдали, и страдали жестоко. Дважды в неделю мы проходили строевое обучение на школьной спортивной площадке, и один раз нас муштровали вместе с остальными четырьмя ротами на плацу, устроенном на ровном месте на берегу озера Найни-Тал.

Не было случая, чтобы наш капитан проглядел чей-либо промах — и все ошибки на учебном плацу нам приходилось искупать после вечерних занятий. Обычно он брал четырехфутовую палку и занимал исходный рубеж в четырех футах от того, кого избирал своей жертвой… Мы называли его «Смертельный Дик» из-за меткости ударов. Уж не знаю, заключал ли он пари сам с собой, но мы-то, ребята, ставили об заклад игральные шарики, колпачки от ручек, перочинные ножи, а иногда и полученное на завтрак печенье, что в девяти случаях из десяти наш командир припечатает палкой точно по тому же месту, что и накануне, а то и за неделю до этого. И если случалось, что новичок рисковал принимать такое пари, он всегда проигрывал. Кадеты трех остальных рот горячо оспаривали нашу репутацию наиболее вымуштрованных, но им и в голову не приходило посягать на безупречность нашего обмундирования. И это было вполне обоснованно, поскольку всякий раз, прежде чем маршировать на плацу с другими ротами, мы проходили тщательный осмотр, в ходе которого выявлялись мельчайшие небрежности, как-то: грязь под ногтями или пылинка на форме.

Наша форма (а она год за годом переходила по наследству) была сшита из темно-синей саржи. Качество ткани позволяло выдерживать самые плохие погодные условия, но она натирала кожу, не говоря о том, что на ней была заметна любая пылинка. Мало того, что форма была жаркая и неудобная — полагавшийся к ней защитный шлем, такой же поношенный, как она, был еще хуже. Сделанное из какого-то тяжелого прессованного материала, это орудие пытки было увенчано четырехдюймовым металлическим шипом. Резьбовое крепление шипа выступало на дюйм, а то и больше, во внутреннюю часть шлема. Чтобы шип не просверлил нам в голове дырку, его покрывала бумажная прокладка. На голове шлем фиксировался с помощью проходившей под подбородком тяжелой металлической застежки, крепившейся на жестком кожаном ремне, и надетый, он охватывал голову, как тиски. После трех часов муштры под палящим солнцем мало кто из нас возвращался с площадки без ужасной головной боли, что очень затрудняло повторение выученных накануне уроков. В результате в дни строевой подготовки четырехфутовая трость употреблялась намного чаще, чем в другие.

В один из таких дней на квартирах наш батальон инспектировал приехавший офицер высокого ранга. После часа огневой подготовки, марша и контрмарша батальон походным порядком прибыл к стрельбищу Сука-Тал, устроенному на дне высохшего озера. Здесь кадетские роты расположили на склоне горы, в то время как рота старших курсантов демонстрировала прибывшему инспектору свою стрельбу из винтовки «Мартини-450». Наш батальон славился лучшими в Индии стрелками, и каждый его солдат старался не ударить в грязь лицом. Мишень, стоявшая на каменной платформе, была изготовлена из тяжелого листового железа, и эксперты могли по звуку ударившей в железо пули сказать, попала ли она в центр мишени или ударилась о ее край.

Каждая кадетская рота болела за своего кумира из старших курсантов. И любое ядовитое замечание по поводу меткости того или иного героя, несомненно, вылилось бы в то утро в кровопролитную драку, не будь драки в форме под строжайшим запретом. После того как были объявлены лучшие результаты стрельб, кадеты получили приказ построиться и походным порядком двигаться с пятисотярдового стрельбища на двухсотярдовое. Здесь из каждой роты отобрали по четыре старших кадета, а нам, юнцам, приказали составить винтовки в козлы и убраться с огневых позиций.

Соперничество между отдельными ротами по всем видам спорта, и особенно в стрельбе, было очень острым. За каждым выстрелом, сделанным в то утро четырьмя соревнующимися ротами, ревниво наблюдали, и отовсюду неслись жаркие возгласы сторонников и противников. Счет был почти равный, поскольку командиры рот отбирали для этого состязания своих лучших стрелков. Вскоре, когда было объявлено, что наша команда завоевала второе место в соревновании и что мы проиграли всего одно очко команде, втрое превышающей нашу по численности, в наших рядах началось ликование.

В это время мы, рядовые и сержанты, комментировавшие последние достижения соревнующихся, увидели старшину, посланного к нам от группы офицеров и инструкторов, стоявших у огневой позиции, и кричавшего так, что было слышно за милю: «Корбетт, кадет Корбетт!» О небеса! Что я сделал такого, что заслужил наказание? Я, правда, сказал, что последний выстрел, выведший вперед команду соперников, был счастливой случайностью, и кто-то предложил побить меня, но драка не началась, потому что я не понял, кто это сказал. Но тут я снова услышал внушающий страх голос старшины, теперь уже совсем рядом: «Корбетт, кадет Корбетт!»

«Подойди», «Он зовет тебя», «Пошевеливайся, или ты схлопочешь», — послышалось со всех сторон, и наконец слабым голосом я ответил: «Да, сэр!» «Почему ты не отвечал? Где твой карабин? Принеси его немедленно», — на одном дыхании выпалил командир. Ошеломленный обилием команд, я стоял в нерешительности до тех пор, пока меня не подтолкнула дружески рука и настойчивым «Беги же, дубина!» не отправила меня за карабином.

После сбора на двухсотярдовом стрельбище те из нас, кто не участвовал в соревновании, составили винтовки в пирамиды, и мой карабин использовали для того, чтобы запереть одну из них. Мои попытки освободить свой карабин из этой кучи оружия привели к тому, что она с грохотом обрушилась на землю, и, пока я пытался снова составить оружие, старшина закричал: «Оставьте эти карабины, вы один портите все дело». «Оружие на плечо, направо, быстро бегом!» — получил я следующий приказ. Меня, чувствовавшего себя гораздо хуже, чем ягненок, которого отправили на бойню, послали к командному пункту, и старшина шепнул через плечо, когда мы пошли: «Не вздумай опозорить меня».

На командном пункте инспектирующий офицер спросил, действительно ли я самый молодой кадет в батальоне, и после моего утвердительного ответа он сказал, что хотел бы посмотреть, как я стреляю. То, как это было сказано, и добрая улыбка, сопровождавшая его слова, вселили в меня чувство, что среди всех этих офицеров и инструкторов, стоявших вокруг, он был единственным, кто понимал, как одиноко и как неуютно должен себя чувствовать маленький мальчик, вдруг вынужденный показывать свое умение перед большим и внушительным собранием.

У карабина «Мартини-450», которым были вооружены кадеты, была самая сильная, по сравнению с любым другим мелкокалиберным стрелковым оружием, отдача, и курс стрелковой подготовки, который я недавно прошел, сделал мои неокрепшие плечи болезненными и уязвимыми. Сознание, что на плечо обрушатся новые удары, только усилило мою нервозность. Однако мне предстояло пройти через это и пострадать за то, что я оказался самым младшим из кадетов. Поэтому по команде старшины я лег, взял один из пяти предназначавшихся для меня патронов, зарядил карабин и, осторожно уперев его в плечо, выбрал цель и нажал на курок. Но приятный звон листа железа не донесся до моего напряженного слуха. Только тупой, приглушенный звук, а затем спокойный голос произнес: «Отлично, старшина, а теперь я попробую сам». И инспектирующий офицер в безукоризненно чистой форме подошел и лег рядом со мной на промасленный драгет. «Позвольте мне взглянуть на ваш карабин», — сказал он и, когда я протянул ему карабин, твердой рукой установил мушку на двухстах ярдах — деталь, которую я совершенно упустил из виду. Затем карабин был передан мне с предписанием не спешить, и после каждого из следующих четырех выстрелов со стороны мишени доносился желанный звон. Похлопав меня по плечу, офицер поднялся на ноги и спросил, сколько очков я выбил, и после ответа, что десять из двадцати возможных, считая первый промах, сказал: «Молодец! Очень хорошая стрельба». И повернулся к другим офицерам и инструкторам. Я же, окрыленный, отправился обратно к моим товарищам. Но радость длилась недолго, поскольку меня встретили возгласы: «Паршивый мазила», «Опозорил команду», «Я бы сделал лучше с закрытыми глазами», «Сопляк, где твоя первая пуля? Пойди поищи ее у той мишени, установленной на ста ярдах». Таковы уж все мальчишки. Они просто говорили вслух то, что было у них на уме, не думая, что это жестоко.

Инспектирующий офицер, поддержавший меня в тот день на стрельбище Сука-Тал, позднее стал национальным героем и закончил карьеру как фельдмаршал Эрл Робертс. Когда я подвергался искушению (а это случалось много раз) поторопиться с выстрелом или поспешить с решением, воспоминание о том спокойном голосе, советовавшем мне не торопиться, удерживало меня от непродуманного шага, и я всегда буду благодарен за совет этому великому солдату.

Старшина, в течение многих лет железной рукой руководивший волонтерами Найни-Тала, был невысокого роста и толстый, с бычьей шеей и золотым сердцем. После нашей последней в том семестре муштровки на плацу он спросил меня, не хочу ли я получить винтовку. Удивление и восторг лишили меня дара речи, однако ответа не требовалось, и он продолжил: «Зайдите ко мне, прежде чем уедете на каникулы, и я выдам вам служебную винтовку и все снаряжение, какое пожелаете, при условии, что будете содержать оружие в чистоте и вернете отстрелянные гильзы».

Вот потому-то той зимой я приехал в Каладхунги вооруженный и не зная забот о боеприпасах. Винтовка, которую добрый старшина выбрал для меня, была хорошо пристрелянной, и хотя 450-й калибр, возможно, не лучший для мальчика, она мне хорошо послужила. Лук со стрелами позволял мне заходить в джунгли дальше, чем это позволяла рогатка, шомпольное ружье давало мне возможность проникать еще дальше; теперь же, когда у меня появилась винтовка, джунгли были открыты для меня, чтобы бродить там, где мне заблагорассудится.

Страх обостряет чувства животных, держа их начеку, придавая остроту радостям жизни; страх может играть ту же роль и для человека. Страх научил меня бесшумно передвигаться, взбираться на деревья, улавливать источники звуков; и теперь, чтобы проникать в самые укромные уголки джунглей и разгадывать новые тайны природы, было важно в равной степени научиться пользоваться глазами и ружьем.

У человека угол зрения — 180 градусов, когда же находишься в джунглях, где возможна встреча с любыми формами жизни, включая ядовитых змей и раненых животных, необходимо тренировать свои глаза, чтобы научиться видеть и за пределами поля зрения. Легко заметить движение прямо впереди себя и отреагировать на него, но на границе поля зрения очертания всегда нечеткие, смутные. Именно эти неясные, неотчетливые движения и представляют наибольшую опасность, их-то и следует остерегаться. Никто в джунглях не бывает намеренно агрессивен, но обстоятельства могут заставить некоторых существ напасть на вас, и, чтобы быть готовым к подобного рода случайностям, глаз должен быть тренирован. Однажды стремительные движения раздвоенного языка кобры в дупле дерева, а в другой раз движения кончика хвоста раненого леопарда, лежащего за кустом, вовремя предупредили меня, что кобра собирается нападать, а леопард прыгнуть. В обоих случаях я смотрел прямо перед собой, а эти движения происходили на самом краю моего поля зрения.

Шомпольное ружье научило меня экономить боеприпасы, и теперь, когда у меня была винтовка, я решил, что слишком расточительно практиковаться в стрельбе по неподвижным мишеням, поэтому я стрелял кустарниковых кур и павлинов и могу припомнить только один случай, когда птица была непригодна для обеда. Я никогда не жалел потраченного времени или усилий, когда подкрадываешься к птице или прицеливаешься, и, достигнув достаточной точности при стрельбе из винтовки, чтобы направить тяжелую пулю туда, куда задумал, я стал уверенно охотиться в тех уголках джунглей, в которые до этого боялся вторгаться.

Один из этих уголков, известный в семье как «Лесная ферма», представлял собой компактный участок деревьев и кустарников длиной в несколько миль, где, говорили, «кишат» кустарниковые куры и тигры. Что касается кур, это не было преувеличением — нигде я не видел этих птиц в таком количестве, как тогда на «Лесной ферме». Часть дороги Кота-Каладхунги проходила через «Лесную ферму», и, как рассказывал мне через несколько лет старый почтальон, именно на этой дороге он видел следы когтей Повальгарского холостяка.

Я обходил «Лесную ферму» во времена лука и дробовика, но так было до тех пор, пока я не вооружился винтовкой 450-го калибра, что позволило мне набраться достаточно храбрости и раскрыть секреты этих густых джунглей, заросших подлеском. Через джунгли тянулось глубокое и узкое ущелье. Идя как-то вечером по ущелью с намерением подстрелить на обед птицу или же дикую свинью для наших крестьян, среди шороха сухих листьев в джунглях я различил царапанье кустарниковой курицы, донесшееся справа. Взобравшись на торчащий среди ущелья большой камень, я присел и, осторожно приподняв голову над краем, увидел около двадцати или тридцати кормящихся кур, которые двигались ко мне, возглавляемые старым петухом в полном оперении. Выбрав петуха как мишень, я ждал, держа палец на спусковом крючке, пока его голова не окажется на одной линии с деревом (я никогда не стрелял в птицу, не будучи твердо убежден в том, что пуля не пролетит мимо цели), когда слева услышал шаги крупного зверя и, повернув голову, увидел большого леопарда, спускавшегося по склону холма в мою сторону. Дорога на Кота пролегала здесь через холм, на двести ярдов возвышавшийся надо мной, и было совершенно ясно, что леопард испугался чего-то на дороге и теперь стремительно мчался в поисках какого-либо укрытия. Куры тоже увидели его, и, как только они взлетели, громко хлопая крыльями, я развернулся на камне, чтобы оказаться к леопарду лицом. Не заметив во всеобщем переполохе моего движения, зверь несся прямо на меня. Оказавшись совсем рядом, он замедлил бег и направился к дальнему от меня краю ущелья.

В этом месте ширина ущелья была около пятнадцати футов, а высота крутых склонов — двенадцать и восемь футов. Рядом с восьмифутовым краем, двумя футами ниже его, и находилась верхушка камня, на которой я сидел; леопард, таким образом, оказался немного выше и на дистанции ширины ущелья от меня. Поднявшись на край обрыва, он повернул голову, чтобы оглядеть путь, которым пришел, тем самым давая мне возможность незаметно вскинуть к плечу винтовку. Прицелившись в грудь, я нажал на спусковой крючок как раз в тот момент, когда зверь посмотрел в мою сторону. Облако дыма от патрона, набитого черным порохом, затмило мое поле зрения, и я успел заметить только стремительный прыжок леопарда, промелькнувшего над моей головой и приземлившегося на склоне позади меня. На камне, где я сидел, и на одежде остались пятна крови.

Абсолютно уверенный в винтовке и в своей способности послать пулю именно туда, куда хочу, я рассчитывал убить леопарда наповал и теперь был обескуражен. Что леопард был тяжело ранен, я мог судить по обилию крови, но мне не хватало опыта, чтобы знать — по ее количеству и характеру раны, — смертельно ли ранение или нет. Опасаясь, что если я немедленно не последую за леопардом, то он заберется в недоступную пещеру или чащу, где его не найти, я перезарядил винтовку и, спустившись с камня, отправился по кровавому следу.

Примерно на сотню ярдов земля была ровной, с одиночными деревьями и кустами, росшими там и сям, затем шел пятидесятиярдовый обрыв, вслед за которым поверхность снова выравнивалась. На этом крутом склоне обильно рос кустарник и торчали большие камни, за любым из которых мог скрываться леопард. Двигаясь с предельной осторожностью и исследуя каждый фут земли, я наполовину спустился по склону, как вдруг примерно в двадцати ярдах увидел высовывавшийся из-за большого камня хвост леопарда и одну из его задних лап. Не зная, жив леопард или мертв, я стоял как вкопанный, пока лапа не дернулась и в поле зрения не остался лишь хвост. Леопард был еще жив, и, чтобы застрелить его, мне необходимо было обойти камень справа или слева. Попав вначале в тело леопарда и не убив его, теперь я решил стрелять в голову и поэтому дюйм за дюймом начал продвигаться влево до тех пор, пока не стала видна голова зверя. Он лежал, прижавшись к камню, и смотрел в противоположную от меня сторону. Я не издал ни малейшего шума, но леопард почувствовал мое присутствие. Когда он повернул голову, чтобы взглянуть на меня, я послал пулю ему в ухо. Стрелял я с близкого расстояния, не торопился и теперь был уверен, что на этот раз леопард мертв, поэтому, подойдя к нему, я схватил его за хвост и вытащил тело из лужи крови.

Нет слов, чтобы описать чувства, овладевшие мной, когда я стоял и смотрел на своего первого леопарда. С того момента, когда я впервые увидел его, скачками спускавшегося с крутого склона, и до тех пор, пока я не оттащил его в сторону, чтобы кровь не пропитала шкуру, я был спокоен и руки мои не дрожали. Но теперь у меня тряслись не только руки — я весь дрожал: дрожал от страха при мысли о том, что могло бы случиться, приземлись леопард не на склон позади меня, а на мою голову. Я трепетал и от восторга, глядя на великолепное животное, которое только что собственноручно застрелил, но больше всего я дрожал от предвкушения удовольствия, какое я получу, рассказывая о своей победе домашним, которые будут так же гордиться моим достижением и радоваться, как я сам. Я был готов кричать, визжать, танцевать и петь одновременно. Но я не делал всего этого — я только стоял и трясся, поскольку мои чувства были слишком сильны, чтобы их выразить в джунглях: чтобы разрядиться, их необходимо было разделить с другими людьми.

Я совершенно не представлял, насколько тяжел леопард, но решил, что мне надо дотащить его домой; поэтому, положив винтовку, я побежал назад к ущелью, где росла лиана баухиния, и отделил длинную плеть, чтобы сделать крепкую веревку. Возвратившись, я связал вместе передние и задние лапы леопарда. Затем, присев на корточки, взвалил его на плечи, но обнаружил, что не могу встать, поэтому я втащил леопарда на скалу, попробовал снова — и вновь безрезультатно. Понимая, что леопарда необходимо утащить отсюда, я поспешно сломал несколько веток и, забросав его, отправился в трехмильное путешествие до дома. Новость об убитом леопарде вызвала большое волнение и веселье. Через несколько минут мы с Мэгги, сопровождаемые двумя дюжими слугами, были на пути в «Лесную ферму», намереваясь принести домой моего первого леопарда.

По счастью, Провидение не взыскивает за ошибки новичков, иначе моя первая встреча с леопардом могла стать последней: я допустил ошибку, стреляя в зверя, когда он был выше меня и на расстоянии прыжка, и не зная, куда надо попасть, чтобы убить его наверняка. Вся моя добыча до этого момента состояла из одного читала, убитого из шомпольного ружья, трех свиней и одного каркера, убитых из карабина 450-го калибра. Свиней и каркера я убил наповал и думал, что так же смогу убить и леопарда, стреляя в грудь, — и здесь я сделал ошибку. Впоследствии я узнал, что хотя леопарда и можно убить наповал, но крайне редко это может быть сделано выстрелом в грудь.

Если леопарда ранили не смертельно, а при этом и не сильно покалечили, то он в ярости прыгает, и хотя леопарды умышленно никогда не нападают сразу после того, как в них стреляли, всегда есть риск их случайного столкновения с охотником, особенно когда животные находятся выше и на расстоянии прыжка. И такой риск увеличивается, когда раненый зверь не знает расположения своего противника. То, что леопард в своем диком прыжке оказался у меня за спиной, а не на моей голове, было счастливым случаем для меня, поскольку, не зная, где я нахожусь, он мог ненароком задеть меня, что было бы так же неприятно, как и преднамеренная атака.

В качестве примера того, как неосмотрительно стрелять в грудь, я приведу еще один случай моего неожиданного столкновения с леопардом. Однажды зимой мы с Мэгги стояли лагерем близ Манголиа-Кхатта, скотоводческой фермы, в которую отправляли скот из нашей деревни, когда пастбище в Каладхунги оскудевало. Однажды утром, в то время когда мы завтракали, по кашлю стада читалов я догадался, что одного из них задрал леопард. Я отправился в Манголиа-Кхатта, чтобы постараться убить леопарда, который брал дань со стада наших коров, и коль теперь появился шанс его застрелить, я оставил Мэгги доедать свой завтрак, а сам, вооружившись винтовкой 275-го калибра, отправился в путь.

Олени кричали в четырехстах ярдах на запад от нас, но я сделал крюк, чтобы дойти до них, избежав непроходимых зарослей тростника и болотистого участка земли. Подойдя к ревущим животным с юга, когда ветер дул мне в лицо, я увидел около пятидесяти самцов и самок, стоявших на открытом участке выжженной земли и смотревших в направлении зарослей тростника. На болотистом участке между тростником и открытым местом росла полоса травы шириной около двухсот ярдов, а за открытым участком на расстоянии шестидесяти ярдов от меня был леопард, пытавшийся утащить читала-самца к этой полосе травы. Не было никакой возможности подойти к леопарду поближе, чтобы не быть замеченным стадом, которое предупредило бы хищника о моем присутствии, поэтому я присел и взял на изготовку оружие, выжидая момент, чтобы выстрелить в леопарда.

Убитый самец был крупным и тяжелым, и леопард с большим трудом тащил его по неровной поверхности. Немного времени спустя он отпустил тушу и повернулся грудью ко мне. Белая грудь леопарда, покрытая черными пятнами, — превосходная мишень для пристрелянного ружья при расстоянии в шестьдесят ярдов, и, когда я нажал курок, я был уверен, что пуля попадет именно туда, куда я хочу. После моего выстрела леопард подпрыгнул высоко в воздух и, приземлившись на все четыре лапы, скрылся в зарослях травы. Направившись к месту, где стоял леопард, я увидел следы крови, ведущие в траву, которая здесь была высотой по пояс. Сломав несколько веток с росшего рядом дерева, я прикрыл ими тушу читала, чтобы не дать стервятникам добраться до нее, поскольку шкура самца была бархатистой и первого сорта и я знал, что наши люди были бы рады ее получить. Вернувшись в лагерь, я окончил свой завтрак и затем, в сопровождении четырех наших арендаторов, отправился назад, чтобы прихватить тушу читала и выследить раненого леопарда. Когда мы подошли к месту, откуда я стрелял, один из мужчин тронул меня за плечо и показал направо, где кончалась выжженная земля и начиналась полоса травы. Приглядевшись, я увидел, на что он указывал. Это был леопард — на расстоянии двухсот пятидесяти ярдов, — стоявший у самой границы травяных зарослей.

Наши арендаторы, расположившись в лагере с нами, решительно отказались от какой-либо платы за свои услуги, но, оказавшись в джунглях, мы начали соревноваться, кто же первый заметит животное, на которое можно охотиться, и если я проигрывал, они с ликованием принимали рупию в качестве штрафа. Заплатив штраф двоим мужчинам, заявившим, что увидели леопарда одновременно, я сказал им, чтобы они присели, поскольку леопард развернулся и двигался в нашем направлении. Совершенно очевидно, это была подруга недавно раненного зверя, и ее привлекал к тому месту, где я стоял, запах убитого сородичем животного. В сотне ярдов от нас на открытую местность языком в несколько ярдов длиной вытянулась полоса травы. Дойдя до этого места, с которого самка уже могла видеть жертву, она остановилась на несколько минут, подставив грудь под выстрел. Но я предпочел не торопиться, ведь на моем счету уже был один раненный в грудь хищник.

Самке показались очень подозрительными ветки, которыми я прикрыл убитого читала; однако, внимательно осмотрев все вокруг, она осторожно приблизилась к жертве. Когда она встала ко мне боком, я послал пулю на дюйм или два ниже ее левого плеча. Леопард упал и лежал без движения. Подойдя ближе, я убедился, что зверь мертв. Приказав мужчинам привязать леопарда к бамбуковому шесту, который они захватили с собой, отнести в лагерь и вернуться за самцом, я призадумался над чрезвычайно неприятной задачей преследования раненого леопарда в высокой траве.

Неписаный закон, что раненое животное должно быть обнаружено любой ценой, принят всеми охотниками, и — когда дело касается хищников — у каждого имеется свой метод доведения его до конца. Те, у кого есть обученные слоны, посчитают эту задачу легкой, но те, кто, как я, охотится на своих двоих, должны опытным путем найти наилучший метод избавления раненых хищников от страданий и при этом не пострадать самому. Поджигание джунглей для этой цели, по-моему, и жестоко и расточительно, потому что, если животное способно передвигаться, есть вероятность, что оно выберется и умрет в другом месте, возможно, через несколько дней или даже недель, а если оно ранено слишком тяжело, чтобы передвигаться, то просто сгорит заживо.

Идти по кровавому следу раненого хищника, оставленному им в высокой траве, совсем не безопасно, и метод, который я применял для подобных случаев, заключался в том, чтобы, не принимая во внимание следы крови, дюйм за дюймом следовать в направлении, в котором скрылось животное, надеясь на лучшее, но готовый к худшему. Заслышав малейший звук, раненое животное либо будет нападать, либо выдаст свое местоположение каким-либо движением. Если оно не нападало, то приходилось наблюдать и ожидать движения, даже спровоцировать его, бросив камень, палку или же шляпу, и расправиться со зверем в момент атаки на этот предмет. Но такой метод приемлем только тогда, когда трава не шелестит от ветра и когда у охотника есть определенный навык стрельбы в траве, поскольку хотя раненые хищники громко рычат, если их потревожить, но при этом они прижимаются к земле и не показываются до самого последнего момента.

В тот день в Манголиа-Кхатта не было ни малейшего ветерка, и после того, как мои люди ушли, я отправился по следам крови на выжженной земле и скрывавшимся в траве. Убедившись, что мое ружье заряжено и что оно исправно работает, я очень осторожно вошел в траву и тут же услышал свист позади меня. Обернувшись, я увидел моих людей, подзывавших меня к себе. Когда я возвратился к ним, они показали мне на теле убитого леопарда три пулевых отверстия, обнаруженных во время привязывания его к бамбуковому шесту. Одно находилось позади левого плеча и было смертельным; из двух других одно было в центре груди, а второе — сквозное — находилось в двух дюймах от основания хвоста.

У самки, к сожалению, была причина, чтобы вернуться к своей жертве, и когда я понял, что это была за причина, меня стали мучить угрызения совести. Детеныши леопарда могут заботиться о себе с очень раннего возраста, ловя небольших птиц, крыс, мышей и лягушек, и я мог только уповать на то, что детеныши этой доблестной матери, которая, уже раненная, рисковала своей жизнью, чтобы добыть пищу своим малышам, были достаточно взрослыми, чтобы позаботиться о себе, поскольку все мои попытки найти их потерпели неудачу.

Мое утверждение о том, что перед тем, как войти в траву и преследовать раненого леопарда, я проверил, заряжено ли мое ружье и исправен ли механизм, может показаться странным охотнику, учитывая, что минутой ранее я подходил к только что убитому мной леопарду и, очевидно, не стал бы делать этого с незаряженной винтовкой, не будучи до конца уверен, жив леопард или мертв. Что же мне было сомневаться, заряжена ли моя винтовка или нет? Я поясню, почему я так поступал — не только в этот раз, но и каждый раз, когда моя жизнь зависела от того, заряжено было оружие или нет. По счастью, этот урок я получил, когда был еще сравнительно молод, чем и объясняю то, что я жив и могу поведать вам эту историю.

Вскоре после того, как я начал работать в Мокамех-Гхате, о чем писал в «Моей Индии», я пригласил двоих друзей отправиться со мною на охоту в Каладхунги. Оба парня, Сильвер и Манн, лишь недавно приехали в Индию и никогда еще не охотились в джунглях. На следующее утро после их приезда я повел их охотиться. Пройдя пару миль по дороге на Халдвани, я услышал, как в джунглях справа от дороги леопард убивает читала. Зная, что мои друзья не смогут подкрасться к леопарду, я решил, что один из них заберется на дерево около места убийства, и сказал, чтобы они тянули жребий. У Сильвера была винтовка 500-го калибра, которую он у кого-то одолжил, а у Манна — винтовка 400-го калибра, заряжавшаяся черным порохом и тоже взятая на время. Я был вооружен магазинной винтовкой калибра 275. Хотя Сильвер был немного старше и лучше вооружен, Манн благородно отказался участвовать в жребии, и мы втроем отправились на поиски убитого животного. Читал, красивый самец, еще агонизировал, когда мы его нашли, и, выбрав дерево для Сильвера, я велел Манну помочь ему туда взобраться, а сам двинулся в сторону леопарда, чтобы отвлечь его и помешать увидеть, как Сильвер карабкается на дерево. Леопард был очень голодный и не испытывал ни малейшего желания куда-то уйти; однако, делая зигзаги перед ним, я вынудил его отойти и затем вернулся к жертве. Сильверу никогда прежде не доводилось лазать по деревьям, и выглядел он очень несчастным. Вряд ли его настроение улучшилось, когда я сказал, что мы имеем дело с крупным леопардом-самцом, и предупредил, чтобы он целился тщательно. Затем, сообщив, что ждать придется не дольше пяти минут, я ушел, забрав Манна с собой.

В сотне ярдов от убитого читала проходила пожарная просека, пересекавшаяся с дорогой на Халдвани под прямым углом. Выйдя через джунгли к этой просеке, мы с Манном успели пройти совсем немного, как Сильвер два раза подряд выстрелил. Возвращаясь по своим следам, мы увидели леопарда, стремительно мчавшегося через просеку. Сильвер не знал, попал он в зверя или нет, но, подойдя к месту, где мы с Манном заметили пересекавшего просеку леопарда, мы обнаружили следы крови. Я отправился на поиски леопарда, сказав компаньонам, чтобы они остались и ждали меня. В этом не было ничего героического, как раз наоборот, поскольку, когда преследуешь раненого хищника, необходимо сосредоточить внимание именно на преследовании, а это трудно, когда на хвосте у тебя идут другие охотники, держащие пальцы на спусковых крючках задранных вверх ружей. Когда я уже немного отошел, Сильвер двинулся за мной и предложил свою помощь, но когда я отказался, он стал умолять взять его ружье, сказав, что никогда не простит себе, если леопард нападет на меня, а я не смогу защититься своим легким оружием. Поэтому, чтобы его не обидеть, мы обменялись оружием. Сильвер ушел обратно на просеку, а я снова отправился на поиски леопарда, но перед этим я опустил боек и приоткрыл затвор: там было два патрона.

Поверхность на протяжении сотни ярдов была относительно открытой, а потом след вел в густые заросли. Дойдя до этого места, я по звукам понял, что леопард где-то передо мной, и на секунду подумал, что он готовится к атаке. Однако звук не повторился, поэтому очень осторожно я вошел в заросли и через двадцать ярдов обнаружил место, где он лежал и откуда уходил, что я и услышал. Теперь надо было снова двигаться шаг за шагом, и я был счастлив, когда через полторы сотни ярдов следы вновь вышли на более открытое место. Здесь я мог идти побыстрее. Я прошел очередную сотню ярдов и, подойдя к большому дереву адины, заметил кончик хвоста леопарда, свисавший с правой стороны дерева. Обнаружив, что его выслеживают, леопард совершенно правильно решил, что наилучшая позиция для нападения — забраться на дерево; а что он нападет, я больше не сомневался.

Решив, что для меня будет выгодна встреча с ним лицом к лицу, я подвинулся влево от дерева. Когда голова леопарда оказалась в поле зрения, я увидел, что он лежит распластавшись, опустив подбородок на вытянутые лапы. Его глаза были открыты, а кончики ушей и усы подрагивали. Леопард мог прыгнуть на меня в тот момент, когда я обогнул дерево, но он не шевельнулся, и это заставило меня не стрелять. В мои намерения не входило изуродовать его голову с расстояния в несколько футов, но, напротив, стрелять в туловище и таким образом избежать порчи трофея Сильвера. Посмотрев внимательнее, я увидел, что его глаза закрыты, и я решил, что леопард мертв, что в действительности так и оказалось: он умер, когда я смотрел на него. Чтобы убедиться в правильности своего вывода, я кашлянул, и когда ответа не последовало, я поднял камень и кинул ему в голову.

На мой крик подошли Сильвер с Манном, и перед тем как вернуть Сильверу ружье, я открыл патронник, извлек два латунных патрона и, к моему ужасу, обнаружил, что оба были пустыми. Многие охотники пострадали из-за того, что нажимали на спусковые крючки незаряженных ружей, и не задержись я, продираясь сквозь густые заросли, то стал бы очередной жертвой. С того дня, когда я выучил этот урок, к счастью без ущерба для себя, я никогда не подходил к опасному месту, не убедившись, что мое оружие заряжено. Если я бывал вооружен двустволкой, я перекладывал патрон из одного ствола в другой, а если это было оружие с одним стволом, я вытаскивал патрон, чтобы убедиться, что затвор работает плавно, и лишь затем возвращал его обратно.