II
Пещеры Эскалера и Гаронна

Бесенок приключений дремал во мне с пяти лет примерно до одиннадцати. За это время (может быть, самое прекрасное в моей жизни) у меня не было случая попасть в пещеру. И вот внезапно долго таившаяся и медленно зревшая во мне страсть вспыхнула неистово и уже никогда не угасала и не ослабевала. Меня как будто околдовали и буквально утащили под землю.

Почему и как? Это нуждается в объяснении. Как я уже говорил, мое родное селение Сен-Мартори, центр округа Верхняя Гаронна, расположено по обоим берегам реки. Здесь я провел детство и вырос между двумя непреодолимо притягивавшими меня к себе полюсами — Гаронной и гротами Эскалера.

Сначала о Гаронне, в водах которой родители купали меня, когда я был еще совсем "грудным младенчиком", как с возмущением говорила моя кормилица, когда из ее рук меня забирали для такого преждевременного купания, причем весьма прохладного, поскольку здесь, в верховьях, Гаронна очень бурная и часто несет воды тающих снегов.

Гаронна, истинный исток которой я открыл, уже будучи взрослым, на южном склоне Пиренеев в массиве Маладета, произвела сильное и глубокое впечатление на мое детское воображение и играла в моей жизни очень большую роль. Не умей я с юных лет плавать и нырять и не упражняйся в этом постоянно, я не был бы подготовлен к исследованию подземных водных потоков или к спуску в пропасти под ледяными водопадами.

Я проводил целые дни на реке с удочкой в руках или просто мечтая, купаясь или плавая в лодке-душегубке. Любовь к Гаронне давала неиссякаемую пищу моему воображению, была вечным источником стремления попасть в дальние страны — стремления, не прекращавшегося в течение всей моей жизни.

Сколько раз, склонившись над бегущей и поющей водой, неумолчный шум которой баюкал меня еще в колыбели, я старался представить себе, мимо каких мест протекает эта река. Я долго ее считал и в глубине души до сих пор считаю самой прекрасной рекой в мире и всегда жадно прислушивался к тому, что мне про нее говорили. В начале Гаронна — дикий ручеек, вытекающий из ледников, потом — бурный поток, несущийся по Испании к Пиренеям, кажущимся из Сен-Мартори сплошной стеной. За этим франко-испанским хребтом скрывались другие горы, еще более высокие, с ледниками, пиренейскими сернами, медведями и орлами. Река текла оттуда, из этих сказочных, как мне казалось, краев, и попадала во Францию по узкому и дикому ущелью Па-дю-Лу (по-латыни Passus lupi, или Волчья тропа, — добавлял обычно рассказчик, что производило на меня еще большее впечатление).

Прозрачная вода, которая, как меня уверяли, несла золото, мчалась, зажатая арками моста, построенного еще при Людовике XIV, и убегала в другие края, конечно менее дикие, но тоже мне незнакомые, где находились большие города — Тулуза, Ажен, Бордо. Бордо с портом и большими кораблями. А еще дальше — Жиронда и устье реки, которое я совершенно не мог себе представить. И я пытался вообразить, как, пробежав пятьсот восемьдесят километров, широкая и величественная Гаронна впадает в море и теряется в безбрежном Атлантическом океане.

Сколько старых пробок, сколько веточек вверял я водам Гаронны в надежде, что течение отнесет их в Тулузу, в Бордо, а может быть, даже донесет до океана. Наивные, но искренние дары детской души, изнемогающей от жажды приключений!

Кто из нас в юности, прочитав описание кругосветного путешествия или какого-нибудь замечательного открытия, не мечтал стать мореплавателем и бороздить океаны или побывать в отдаленных и таинственных странах! Что касается меня, я часто мечтал об этом, недавно уже эти мечты сменились другими, и надеждам юности никогда не суждено было сбыться. Но, не сумев осуществить эту мечту, так как обстоятельства всячески мешали мне стать путешественником — открывателем новых земель, я инстинктивно постарался, поскольку призвание пришло ко мне очень рано, найти иное поле деятельности.

Кажется, нашу планету уже всю исходили и облетали, все моря избороздили и мало осталось неоткрытого на поверхности земли, но под землей еще очень много неисследованного, и можно попытаться открыть тайны неизвестного подземного мира, тайны "белых пятен", "неоткрытых земель".

Так или примерно так, вероятно, чувствовал я на одиннадцатом году жизни, и эти чувства направили меня к пещерам, в которых мне предстояло многие годы заниматься спелеологией. Впрочем, этого слова я тогда не знал, как и господин, Журден не подозревал, что говорит прозой.

Мало быть неосознанным, скажем, инстинктивным спелеологом, но, чтобы удовлетворить свою страсть, надо еще найти пещеры. Все это было мне дано, правда, довольно скупо, но, в общем, вполне достаточно, если учесть мой очень юный возраст и скромные запросы. Вблизи родного селения, в каких-нибудь нескольких сотнях метров от дома, где я родился, Гаронна бьется о скалистую стену, по карнизу которой проходит национальная дорога из Байонны в Перпиньян. В этом обрывистом берегу, сложенном известняками (calcaire nankin), известном геологам как Фронт Сен-Мартори, находится несколько небольших пещер, впрочем, довольно труднодоступных, расположенных на различной высоте в вертикальной стене.

Этот подземный микромир с зияющими отверстиями входов, через которые проникает воздух для коршунов и сов, с узкими каменистыми проходами, которые посещают куницы и лисы, стал полем моей деятельности и исследований. Вот где был мой таинственный сад, недоступное убежище, куда можно было спрятаться и где никто не мог оторвать меня от мыслей и мечтаний, которым я предавался каждый раз, когда в одиночестве забирался в глубь подземных лабиринтов.

В строгой тайне я начал исследование гротов Эскалера, которым давал достойные названия: пещера Сов, пещера Смоковницы, пещера Ящериц и даже пропасть Можжевельника. Исследование наклонных ходов, куда я пробирался ползком с настойчивостью одержимого, сильно волновало меня, может быть, слишком сильно для моего юного возраста. Во время этих ползании я учился ориентироваться, владеть собой и заставлял себя делать такие запутанные переходы, о которых накануне еще не смел и мечтать. Каждая крупица нового давала мне пьянящее ощущение первооткрывателя неизвестной области, куда я проникал и которую пытался понять. Конечно, я отчаянно рисковал, но все же принимал кое-какие предосторожности. Так, я никогда не забывал, прежде чем вползти в какой-нибудь новый ход, пошуметь как можно громче и прокричать угрозы и оскорбления по адресу лис, каменных куниц и барсуков, чтобы обратить их в бегство и избежать встречи с ними. Летучих мышей я не боялся и всегда считал их друзьями, оказывавшими мне в темных подземельях честь своим обществом.

Исследователю приходится бороться с трудностями на пути к победе, но я к этому привык, а удовлетворение и восторг, приходящие вслед за преодолением препятствий, вознаграждали с лихвой.

У меня были две неотступные заботы. Первая и главная — освещение. Я пользовался свечами, которые, по счастью, мог тайком заимствовать из кладовки. В те времена в Сен-Мартори еще не было электрического освещения, и у нас в семье была большая керосиновая лампа и, кроме того, множество различных подсвечников для освещения коридоров и многочисленных комнат нашего большого дома. Тайное добывание свечей, которые в пещерах сгорали очень быстро из-за потоков воздуха, вызывало у меня сильные угрызения совести, но я стоял перед дилеммой — открыть мои подземные похождения домашним, которые могли не одобрить их и даже не разрешить, или же продолжать сжигать свечи "с обоих концов", то есть дома и в пещерах Эскалера.

Вторая проблема была, пожалуй, еще труднее. В глинистых проходах, где я ползал целыми днями, очень пачкалась одежда, во всяком случае, достаточно для того, чтобы выдать меня с головой и открыть мое любимое времяпрепровождение.

Что касается обуви (в то время я носил эспадрильи — что-то в роде сандалий), то проблема была решена довольно просто. Как мусульманин, входящий в мечеть, я всегда разувался перед входом в мои пещеры, оставлял обувь и носки снаружи и шел дальше босиком, что меня нисколько не смущало, так как я давно привык к такого рода передвижению. С одеждой тоже нашелся неплохой выход или, во всяком случае, как мне казалось, действенный: я выворачивал куртку и брюки наизнанку, а выходя из пещеры, проделывал то же самое в обратном порядке и приходил домой с чистой совестью и внешне почти в приличном виде, тогда как лепешки глины, которыми я был весь облеплен, продолжали досыхать на мне.

Против ожидания дома недолго оставались в неведении относительно моих хитростей и предосторожностей, но у меня были золотые родители, очень "сознательные", как теперь говорят.

Вскоре мне пришлось признаться, что я "хожу гулять" в пещеры Эскалера, не вдаваясь, однако, в излишние подробности о всех неосмотрительных поступках и глупостях, которые я там вытворял.

Например, однажды я решил спуститься в естественный колодец, вход в который находился на плато Эскалер, возвышающемся над дорогой и Гаронной, очень близко от обрыва. Зияющее отверстие этого колодца производило сильное впечатление, и только любопытство и непреодолимое влечение заставили меня отважиться на столь рискованное предприятие. Мое убогое и совершенно недостаточное снаряжение состояло из свечей, которыми я всегда пользовался, и слишком тонкой веревки сомнительной прочности. Но в одиннадцать лет человек весит не много и склонен упрощать все проблемы. Меня занимал и беспокоил только сложный узел, которым я привязал веревку к стволу можжевельника (тоже довольно тонкому), растущего на краю обрыва у самого входа. Именно в его честь я назвал колодец пропастью Можжевельника.

Прежде чем перейти к описанию самого спуска, позвольте сказать несколько слов читателю, особенно молодым людям шестнадцати — восемнадцати лет, уже знающим, что такое спелеология, и, может быть, даже принимавшим участие в подземной экспедиции и видевшим, как исследуют пещеры и колодцы. Этим молодым людям мой рассказ может показаться смешным, ничего не значащим и очень ребячливым. Но прошу их не забывать, что я был в детском возрасте в буквальном смысле, ведь речь идет об одиннадцатилетнем ребенке.

Итак, спускаюсь на простой веревке в узкую вертикальную трубу, и дневной свет быстро меркнет. Я очень люблю лазать по деревьям и поэтому мало страшусь затеянного мной предприятия, но мне становится страшно при виде того, как уменьшается маленький кусочек голубого неба над головой, от которого я не отрываю глаз, спускаясь короткими перехватами все глубже во мрак и холод. На глубине нескольких метров мои ноги упираются в выступ, за ним колодец изгибается и идет дальше хоть и под значительным углом наклона, но все же не вертикально. Пользуясь этим, достаю из кармана спички и зажигаю свечу, не выпуская веревки, за которую крепко держусь одной рукой.

Неровный свет, слабо освещающий наклонный туннель, внезапно придает моему приключению особый смысл и цену. Мне предстоит открыть: что же находится в этой черной бездне, которая одновременно пугает и притягивает? Теперь, больше чем через пятьдесят лет, я могу сказать, что в этом колодце, где трепещущий ребенок цеплялся за веревку, шла борьба, ставкой которой было будущее. Я испытывал сильнейшее искушение подняться, вылезти из черной дыры и вернуться к небу, свету, солнцу, но все же, к счастью, мне удалось, хоть и не без колебаний, подчиниться более благородному внутреннему голосу и откликнуться всем своим существом на зов молчания, одиночества и подступающего ко мне мрака.

Предельно четко и ярко выразил это Альфред де Виньи, сказав, что иногда "великая жизнь — мечта юности, осуществленная в зрелом возрасте". Со всей возможной скромностью, но в то же время с полной убежденностью я должен сказать, что весь мой дальнейший жизненный путь зависел и был лишь продолжением и углублением одного поступка, одного детского решения.

Итак, крепко уцепившись обеими руками за веревку, с зажженной свечой в зубах я продолжаю спускаться теперь уже в непроглядной темноте. Ударяясь то правым, то левым боком, осторожно нащупывая путь, молча, упрямо скольжу вниз, а свеча мне мешает, не дает дышать, ослепляет. Внезапно колодец становится вертикальным, и у меня под ногами оказывается полнейшая пустота. Я смотрю вниз. О, изумление! Вместо непроницаемого мрака различаю странный, таинственный свет — дневной свет! Это, казалось бы, удивительное явление имело вполне естественную причину и объяснялось (позднее я в этом убедился) тем, что нижний выход пропасти Можжевельника вел под своды маленького грота в низу обрыва, куда проникал дневной свет.

У меня не хватило храбрости продолжить спуск до нижней пещеры, и хорошо, что я отказался от этой затеи, поскольку (в чем я тоже убедился позднее) моя веревка была слишком коротка для такого предприятия.

Под землей, как я теперь знаю, сюрпризы и театральные эффекты встречаются часто, и в них-то и заключается одна из привлекательных сторон исследований. В ту минуту, когда я уже решил возвращаться и стоял на выступе над вертикальным спуском во второй колодец, я вдруг почувствовал на своих голых икрах легкое дуновение ветра из щели в скалистой стене. Нагнувшись, чтобы заглянуть, я протиснулся в эту щель и по горизонтальному узкому коридору попал в освещенный солнцем зал, куда дневной свет проникал через естественное окно, находящееся приблизительно на половине высоты обрыва.

Поистине сюрпризы поджидали меня на каждом шагу, и я был сильно заинтригован, найдя на полу пещеры множество черных свалянных очень легких клубочков. Как я позднее узнал, это были погадки — комки шерсти, которые отрыгивают совы, наглотавшись крыс, полевок и мышей. Я назвал эту пещеру гротом Сов и завладел ею с гордостью конкистадора.

Но интерес к находке этих клубочков шерсти бледнел перед красотой вида, открывшегося из окна пещеры на дорогу, Гаронну и далекие вершины Пиренейского хребта. Я сидел на выступе на головокружительной высоте и чувствовал себя более счастливым и удовлетворенным, чем любой король на своем троне. Грот Сов стал для меня своего рода земным раем. Я часто возвращался в него единственно ради удовольствия спуститься по веревке в темную пропасть Можжевельника, — где в полном одиночестве можно было поиграть в отшельника или Робинзона.

В это же время произошло событие, ставшее важным, может быть, даже решающим в моей жизни. При раздаче наград в конце учебного года мне досталась книга "Путешествие к центру Земли" Жюля Верна. Я был очень доволен и могу сказать, что книга была для меня знаменательной. Приключения профессора Лиденброка, его племянника Акселя и проводника Ганса захватили мое воображение и укрепили врожденную склонность к исследованию пещер. С этого дня я тайно самым серьезным образом мечтал, что достигну центра Земли, как только вырасту.

Отдавая должное Жюлю Верну, я должен также с благодарностью отметить тот факт (думаю, достаточно редкий), что родители не препятствовали и не запрещали мне проявлять мои склонности, что было бы, казалось, вполне естественным.

Мои родители любили спорт (в те времена это было исключительно редкое явление). Они научили меня плавать и нырять. Отец и мать — оба великолепные пловцы — не ставили никаких препятствий и никогда не возражали против моего пристрастия к пещерам. Правда, повторяю, я не всегда отчитывался перед ними в своих неосторожностях, которые, не осознавая опасности, совершал во время своих одиноких подземных походов. Так, например, я ни словом не обмолвился о том, что случилось со мной в зале, который я окрестил (читатель узнает потом почему) залом Стопки Тарелок.

Я постоянно занимался поисками новых объектов для исследований в крутых склонах Эскалера, которые считал почти неисчерпаемыми и которые, как уже говорил, стали для меня земным раем. Как-то раз мне удалось спуститься на веревке в расщелину и обнаружить зал, в который, так же как в грот Сов, дневной свет проникал через отверстие, находившееся примерно на половине высоты обрыва. Я назвал эту пещеру гротом Смоковницы, так как в ней на голом камне, повиснув над пустотой, умудрилась закрепиться и расти чахлая смоковница. Из этой маленькой пещеры в глубь горы шла целая сеть узких и запутанных ходов; исследуя их, я делал первые шаги будущего спелеолога.

Становясь смелей с каждым днем (теперь уже под влиянием профессора Лиденброка, с которым в своем воображении я постепенно слился), я ползал по этим извилистым лазам.

Однажды меня внезапно остановил обрыв, уходящий в глубину в виде гладкого вертикального желоба. Внизу на глубине около двух метров я заметил маленький круглый зал и какое-то продолжение хода, которые так меня загипнотизировали и оказались таким сильным искушением, что я проявил неосторожность — соскользнул по желобу и легко приземлился в зале. Так я осуществил очень простой, но роковой по своим последствиям маневр, в чем сразу же убедился. Увы, слишком поздно! Мной овладел смертельный страх, так как я уже не мог подняться обратно и знал, что никогда никто не найдет меня и не вызволит из этой естественной западни. Мое положение усугублялось тем, что ход, видневшийся сверху, оказался тупиком и никакого выхода, никаких возможностей отступления в этом направлении не было. На глазок я старался оценить препятствие, увы, слишком высокое для моего маленького роста. Стена была безнадежно гладкой, без каких-либо выступов, и впервые за все время своих подземных похождений я впал в панику, тем более сильную, что по молодости лет не видел другого исхода, кроме медленной смерти на дне каменной темницы.

Но выход был, очень простой и эффективный, и, к счастью, я еще не совсем потерял голову. На земле валялись известковые плитки, которые падали с потолка и стен и накапливались в течение веков. Я начал собирать их и складывать друг на друга у подножия стены и довольно быстро соорудил нечто вроде шаткой ступеньки, достаточной, однако, чтобы приподняться и дотянуться до верхнего выступа стены. Я был спасен, но испытал несколько минут смертельного ужаса, подчас выпадающего на долю спелеолога. На мгновение даже дал себе клятву никогда больше не спускаться под землю, но еще до возвращения на поверхность знал, что нарушу ее. Много раз я возвращался в эту пещеру, чтобы еще раз пережить приключение и единственно из удовольствия воспользоваться при возвращении "стопкой тарелок".

Среди исследованных мной пещер Эскалера я должен упомянуть еще одну, так как именно в ней столкнулся с совершенно исключительным препятствием, подобного которому я больше никогда не встречал. Еще с дороги я заметил узкое отверстие, частично скрытое кустарником, на высоте примерно десяти метров от подножия скалы. Чтобы добраться до него, надо было сначала преодолеть крутой лесистый склон, начинающийся от дороги и идущий к подножию каменной стены. Дойдя до этого места, я заметил карниз, и по нему, вероятно, можно было добраться до облюбованной мной пещеры или по крайней мере до той черной дыры, которую я считал входом в пещеру. Взобраться ползком по очень узкому, скошенному карнизу — дело, можно сказать, весьма трудное. Однако это мне удалось, и я уже предвкушал победу, когда замер на месте, услыхав необычный шум, какое-то жужжание, причину которого я понял, как только поднял голову и заметил целую тучу насекомых, летающих и кружащих над кустами вереска. Присмотревшись внимательнее, я узнал пчел, влетающих и вылетающих из расселины в скале.

У меня уже был печальный опыт с пчелами, которых я неосторожно потревожил, и он оставил пренеприятное воспоминание. Попятившись, я поспешно ретировался ползком, пока снова не добрался до подножия скалы, где, спрятавшись под покровом бузины, смог обдумать положение. Было очевидно, что к пещере нет никакого доступа, кроме как по карнизу, который, к несчастью, защищали пчелы. Поистине я испытывал муки Тантала!

Много раз я возвращался к этому месту, чтобы посмотреть на поведение пчел. Однажды я даже нарочно пришел под проливным дождем, надеясь, что вход в улей не охраняется. Движения у входа действительно почти не было, но я знал бдительность и раздражительность этих насекомых и не доверял им, и, кроме того, все равно невозможно было проползти по мокрому от дождя карнизу, по которому струились потоки воды. Я знал, что пчелы не летают по ночам, но по различным причинам не мог воспользоваться этим временем. Наконец я выбрал компромиссное решение — явиться к карнизу очень рано утром. Идея была правильной, и в стане спящего врага я не заметил никакого движения. Затаив дыхание, ползком пробрался мимо улья диких пчел и, оставив карниз позади, цепляясь за кустики дрока, добрался наконец до входа в пещеру. За ним оказалась узкая вертикальная расщелина, в которую я проник, но она, увы, через несколько метров заканчивалась тупиком. Однако справа в стене, не доходя до тупика, было низкое отверстие, через которое мне удалось протиснуться в зал, приведший меня в восторг своими размерами. Это была самая большая пещера Эскалера.

Я часто посещал ее, так как оказалось, что пчелы мной совершенно не интересовались и пропускали в любое время дня. Именно здесь, в гроте Пчел, как я его окрестил, впервые в жизни я занялся раскопками, хотя и раньше в других пещерах я иногда находил на полу кости животных и глиняные черепки. Это были следы галльского лагеря, того самого, который я открыл и изучил много лет спустя.

В углу чердака родительского дома я основал что-то вроде музея, то есть поставил несколько картонных ящиков со своими находками — смесь черепков, кремней и окаменелостей. Среди находок были также различные кости, не имевшие никакого отношения к древностям или доисторическому периоду (их просто притащили в пещеру лисы). Но хронология мало меня интересовала: я был убежден, что все это относилось к временам галлов, и надеялся когда-нибудь найти оружие или украшения, какие можно увидеть в настоящих музеях или в книгах.

Я слышал, что найти такие предметы можно, только производя раскопки, и решил покопать в гроте Пчел, где, как мне казалось, обязательно должны были жить загадочные галлы, если они разбивали здесь горшки, черепки от которых я находил.

Вооружившись каким-то инструментом, я с жаром принялся за раскопки. Пол был покрыт слоем пыли, и именно в этом тонком слое я кое-что нашел. Ниже наткнулся на сухую глину, твердую, с вкрапленными в нее камнями и практически не поддающуюся раскопкам. Поэтому я раскопал лишь поверхностный слой и нашел черепки, несколько птичьих костей и высохшую ногу козленка с еще сохранившимися сухожилиями. Все это, разумеется, имело связь с соседней мельницей Эскалера и было результатом ночного разбоя лисиц. Я же, конечно, считал, что это следы пребывания здесь древних галлов.

Я выкопал один предмет, который заинтриговал меня, — цилиндрическую трубку толщиной с карандаш около десяти сантиметров длиной с очень узким сквозным отверстием. Она была не костяная и не керамическая, и я решил, что она сделана из слоновой кости. Оба конца этого предмета были обломаны, и он был покрыт желтоватой патиной весьма почтенного возраста. Бережно завернутую в носовой платок трубку я представил на суд отца. Осмотр не занял много времени и закончился веселым и громким взрывом смеха, напугавшим и заставившим прибежать мать и обоих моих братьев, которые тоже приняли участие в определении находки. Оказалось, что это осколок трубки, одной из тех гипсовых трубок, которые служили мишенью в тире на базаре и разбивались от выстрела из карабина. Жестокий удар чуть не убил мое призвание к археологии. К неудаче с этой находкой я отнесся довольно спокойно, но настоящим ударом в сердце было то, что не я первый обнаружил грот Пчел и что кто-то уже побывал в нем до меня. Правда, чтобы смягчить мое разочарование, отец полушутя, полусерьезно уверил меня, что это трубка Эмиля Картальяка, тулузского ученого-антрополога, специалиста по доисторическому периоду, который иногда бывал в наших краях и вел раскопки в поисках "допотопных", как тогда говорили, предметов. Все же я не решился выбросить трубку, а оставил ее в коллекции, но в другом ящике и без этикетки.

Я ревниво относился к "своим" пещерам и думаю, что то же чувствуют исследователи-одиночки, не желающие, чтобы их открытия, часто сделанные ценой значительного волевого и физического напряжения, подвергались вульгаризации, а порой и профанации.

Ревнивое отношение к "своим" пещерам Эскалера все же не помешало мне привести в них старшего брата Жана и других мальчиков, наших товарищей. К сожалению, пещеры не вызвали у них никакого энтузиазма, и волей-неволей мне пришлось продолжать исследования в одиночестве — до тех пор, пока я по глупости не вовлек в них моего еще совсем маленького брата Марсиаля.

Трудно даже себе представить, какие безумные и преступные вещи я заставлял проделывать этого шестилетнего мальчика. Он был удивительно гибкий. Миниатюрность и малый вес позволяли опускать и поднимать его на веревке в расщелины и каменные мешки, в которые я сам не мог проникнуть и куда никто не отважился бы залезть. Благодаря маленькому росту Марсиаль проникал всюду и мог сообщать мне о продолжении коридоров, в которых мы ползали как кроты. Если бы он трусил или если бы эти упражнения ему надоели, я не смог бы так злоупотреблять его помощью. Но я пользовался его неограниченным доверием, и он был очень кротким мальчиком, всегда готовым выполнять мои самые рискованные предложения. Это объяснялось очень просто: я успел привить ему пещерную "бациллу", он был мной "заражен" и, кроме того, по натуре был великим спелеологом. Все это должно было когда-нибудь плохо кончиться, и, конечно, так оно и случилось.

Однажды, ухитрившись пролезть на животе в очень узкую и сложную лазейку, он не смог выбраться из нее. Я сам научил его, как пролезть в "замочную скважину", и с успехом переставлял ему ноги и ступни, чтобы он мог передвигаться как человек-змея. Но теперь нас разделяла стена, и он никак не мог принять нужное положение.

После тщетных попыток и тревожных переговоров я пришел к единственно правильному и разумному решению — бежать за помощью. Выйдя из пещеры, я со всех ног побежал домой. И все же я не посмел сознаться в своем злодеянии. Рассудив, что взрослый человек никак не сможет проникнуть в каменные ходы, где даже нам удавалось проползать с трудом, я схватил молоток и стальное зубило и, запыхавшись, вернулся к пленнику, которого предупредил криками о своем приближении. Этот мальчик, чувствовавший к своему старшему брату безграничное доверие, не потерял голову и ждал меня если не совсем спокойно, то во всяком случае мужественно и безропотно. Главным препятствием к его освобождению был выступ из сталагмитов.

Известковые натеки, к счастью, оказались хрупкими и пористыми, и я легко сколол их. Вскоре "замурованный" смог выбраться, причем он никому ни словом не обмолвился о приключении и даже не сохранил о нем слишком мрачного воспоминания, так как продолжал по-прежнему сопровождать меня в пещеры. Правда, у него осталась неприязнь к слишком узким лазейкам, к которым с тех пор он чувствовал недоверие.