Туманные горы

Гориллы и шимпанзе

Э-гой, э-гой, эго-ома,

Ианагбо,

Э-гой, э-гой этинко Ианагбо,

Э-гой, э-гой-МБУ!

Эхо рождалось в глубине леса, словно в пещере с каменными колоннами-стволами. Пронзительный голос Анонго далеко впереди заводил «э-гой», и раз за разом его подхватывал и передавал по цепочке целый хор — от фальцета до баса. «Ианагбо» звучало и над нашими головами, и внизу, под ногами. Мы зычно дружным хором орали «Э-гой, э-гой-МБУ!». Затем на несколько минут мы умолкали, и только непрерывный перестук крупных капель, шлёпающихся на широкие листья, да покашливание уставшего носильщика нарушали мертвую тишину.

Медленно, но неуклонно все экспедиционные пожитки — наш микрокосмос — ползли вверх, к небу, — должно быть, так пробиваются из земли к воздуху и свету мелкие насекомые. Тропа была похожа на великанскую лестницу: громадные валуны, нагроможденные друг на друга, обросли мхом и оставались холодными и безжизненными в вечных сумерках леса — вздыбленное подножие не знающей времени, не ведающей перемен гигантской зеленой стены, окутанной испарениями. Еще несколько шагов — и чьи-то босые пятки оказываются на уровне ваших глаз. Затем наступает длительная заминка — какой-то тяжеленный груз перетаскивают через препятствие впереди и выше нас, и наконец можно снова двигаться вперед. Неужели перевал, эта гора, не желающая идти к Магомету, так никогда и не приблизится? Быть может, и мы, как насекомые, никогда не выползем наверх, на свежий воздух?

И вдруг — совершенно внезапно — мы выбрались. Каменная лестница сменилась вязкой рыжей глиной; деревья, усыпанные алыми, словно вылепленными из воска цветами, расступились, и мы, щурясь, вырвались к слепящим лучам солнца.

Перед нами, насколько хватал глаз, расстилалась необозримая равнина. Справа и слева гряда за грядой поднимались мягко круглящиеся цепи гор. Казалось, они безмятежно блаженствуют в тихом прозрачном воздухе, купаясь в лучах солнца. Их склоны покрывали высокие шелковистые травы, по которым легкий ветерок гнал бесконечную череду ровных волн. Далеко вверху, ближе к небу, подернутому дымкой, небольшие, выстланные темно-зеленым бархатом лесов расщелины вились по травянистым склонам; в некоторых местах они «впадали» в пропасти, по обеим сторонам которых высились колоссальные природные бастионы. Лес стоял крутой стеной слева и справа от нас, а прямо у наших ног земля обрывалась вниз, к подножию гигантского амфитеатра. В кристально чистом воздухе царила райская тишина. Ничтожнейшие звуки — переливчатый, как колокольчик, звук барабана, лай собаки, крик какой-то незнакомой птицы — долетали с самого дальнего горизонта во всей чистоте и прозрачности.

Солнце сияло, высокие травы волновались и вздыхали под нежным дуновением ветерка, и маленькие синие пчелы гудели у наших ног над влажной глиной. Завороженные обступившей нас красотой, мы начапи спуск к деревне Тинта, которая виднелась далеко внизу.

На порядочном расстоянии от кучки круглых хижин нас встретила делегация во главе с вождем Икумо, которого окружала свита из его почтенных соплеменников. Вместе с ними мы вошли в небольшое подворье, которому предстояло стать нашим домом, и после бесконечных разговоров, взаимных приветствий и «угощения» с нашей стороны джазовой музыкой они отбыли, предоставив нам устраиваться и обживаться.

После тяжелой работы, когда все уже было на своих местах, мы уселись за заслуженный обед. В ту минуту, когда перед нами торжественно ставили приготовленное на пальмовом масле жаркое, до нас донесся громкий выстрел откуда-то с высоты дальних гор, с которых мы спустились в тот день, как из иного мира. Мы отметили, что он очень громкий, но вскоре ароматное благоухание отлично наперченного жаркбго вытеснило из наших мыслей одинокий звук. Мы ели в полном безмолвии и лишь после того, как не осталось ни еды, ни места в наших желудках, молча закурили. Когда мы почувствовали, что можем наконец пошевелиться, мы достали свои книги и погрузились в блаженные волны полного довольства, знакомого только тем, кто тяжело поработал и до отвала наелся. Африканцы на своей половине дома впали в такое же состояние. Во всем мире воцарился великий покой.

Затем вечернюю тишь, не нарушаемую даже перекличкой лесь!ых животных, вдруг взорвали крики толпы, с каждой минутой становившиеся громче. Через дыру в глинобитной стене хижины я видел множество огоньков, которые быстро приближались. Наши шимпанзе — Мэри и Дубина — принялись жаловаться и хныкать в темной клетке, водруженной на глиняную террасу за домом; во владениях повара люди зашевелились, но это шумное шествие прокатилось мимо, к деревне, лежащей ниже, и там началось настоящее вавилонское столпотворение. Вскоре к нашему дому со стороны деревни уже подступала небольшая армия.

— Бен, Фауги! — рявкнул я. — Веди сильные люди нести хозяев!

Признаться, сами мы и шагу бы не сделали после жаркбго на пальмовом масле. Дело вовсе не в том, что пища была тяжелая, просто мы наелись до безобразия — стыд и позор!

Нас подняли прямо вместе со стульями, к великому удовольствию наших помощников, которые и сами едва дышали, и расставили аккуратно рядком лицом к двери, ведущей во двор, — туда вскоре хлынула из ворот армия гостей. Я был поражен, увидев в их рядах величественного вождя Икумо, окруженного множеством статных, мускулистых воинов, одетых лишь в кожаные набедренные повязки и вооруженных непомерно длинными мушкетами. Были там и люди в диковинных масках.

— Они что, неси лекарство? — осведомился я у переводчика Этьи. Это слово означает и музыку, и танцы, и колдовство. Все это вместе с лекарством как таковым в сознании африканца сливается воедино.

— Нет, хозяин, — отвечал Этьи, сопровождая свои слова целым фейерверком жестов. Тут все принялись кричать одновременно, и мы постепенно пришли в такое же возбуждение.

— Бен, какого черта им тут надо?

— Так... Эээ... Я не знай, как они говори, хозяин.

— Тогда спроси Этьи.

— Он говори, они неси рассказ про большой мясо.

— Давай ищи человек, годный рассказать, ищи, живо!

— Хозяин, этот старик говори по-английски лучше Этьи.

— Пусть этот человек и говорит, — приказал я, и он заговорил.

— Эта человек, — старик показал на высокого мускулистого африканца с жестоким и наглым лицом, — иди-иди в лес. Там на высота, — и он махнул рукой в сторону холмов за домом, — он слышишь много звери говори. Он великий охотник на эти места. — Кругом послышались громкие подтверждения. — Так он иди тихо-тихо на сторона маленькая банановая ферма, и — ух! — там через свой собственный глаз он видит громадный мясо.

В этом месте старый джентльмен, который, как мы позже узнали, был уже прапрадедушкой, пришел в такой экстаз, что подскочил как можно выше в воздух, стараясь показать рост животного, которое он представлял. Продолжая рассказ, он прыгал из стороны в сторону, стонал, завывал, гримасничал и до малейшей детали проигрывал все импровизированные вариации, которым не было числа.

— Что за мясо там было? — задал я наводящий вопрос. Но это оказалось излишне. Взглянув на меня широко раскрытыми глазами, старик через секунду снова взял с места в карьер.

— Это не мясо, он мапо-мапо человек, но не человек, много большой чересчур. — И он широко раскинул руки. — Он черный весь, он сильный, как много-много люди. — Здесь он перешел к наглядному показу вида и повадок этого фантастического чудовища.

— Ладно, а что охотник делай? — настаивал я.

— Ах-хаааа, — поддержали меня все остальные.

— Арррр! — возопил патриарх и птичкой метнулся в дальний угол двора. — Мясо, он реви, реви громко чересчур — блююу, блюуу! — и он беги так! — тут он с ревом устремился на нас, загребая раскинутыми руками все, что попадалось на пути. — Охотник, он стреляй — бах, потом беги, беги домой — говори вождю! — выпалив все это, наш сказитель свалился без сил.

Мы поспешно держали совет. Может быть, это горилла? Переглянулись и снова приступили к расспросам местных жителей. Да, они знают «человека-мясо», тут их много водится. Это такое животное, верно. Я послал за фотографией гориллы и показал ее вождю. Послышались громкие «ах-ха» — все узнали ее.

— Что, мясо уже убито? — спросили мы. Охотник не знал. Он не стал задерживаться и разузнавать — ай да «мудрец»! А если оно не убито, разве его там найдешь? А другие там были? Можно пойти и посмотреть? А далеко отсюда? Мы задали еще сотню вопросов. В конце концов все пришли к выводу, что животное, должно быть, ранено, а так как это был отец семейства, остальные, вернее всего, держатся неподалеку, поэтому лучше всего отправиться на поиски, не дожидаясь рассвета. Поговорив еще немного, все ушли в деревню.

Мы стали тщательно готовиться — нам были нужны фотографии горилл. Все это мы разъяснили нашим людям с предельной ясностью. Каждый из нас взял две камеры и двух африканцев для переноски пленок, прочего снаряжения, ружья или винтовки и еще какого-нибудь запасного оружия — револьвера или винтовки — на тот случай, если громадной обезьяне камера придется не по вкусу. Затем мы улеглись спать, распорядившись разбудить нас еще в темноте — в безбожную рань.

Мне казалось, что не успел я опустить голову на подушку, как Бен уже стоял у меня над душой с фонарем в руке. Мне удалось встать, но остальные лежали как бревна под своими противомоскитными сетками, только тяжелое дыхание слышалось в темноте. Мне пришлось вытащить граммофон, запустить одну из самых оглушительных пластинок Луи Армстронга и поставить его между койками — только после этого они стали подавать признаки жизни. К тому времени, как мы позавтракали и разобрали ружья, снаружи нас уже ждали охотники. Когда забрезжил рассвет, мы взобрались уже довольно далеко вверх по склону горы.

С этой минуты мир становился все мрачнее, по крайней мере для нас. Хотя я полагал, что мы лезем на гору, чтобы увидеть гориллу, служивший нам проводником охотник, физиономия которого с самого начала внушала мне подозрения, видимо, имел другие намерения. Судя по всему, он задался целью показать нам, какое в Ассумбо множество гор и какие они отвесные, высокие и великолепные. Вначале мы пошли по дороге, по которой спустились сюда, а когда взобрались на самый верх, где кончался высокий лес, охотник неожиданно юркнул в заросли подроста, стеной стоявшего слева от нас. Мы нырнули за ним и тут же уперлись в его пятки. Затем начался подъем по вертикали, на котором он и другие африканцы выдерживали одинаковую скорость — четыре мили в час — точно в таком же темпе они идут и по ровной местности. Мы карабкались следом, выбиваясь из сил и цепляясь за все, что попадалось на пути, — руками, ногами, а то и подбородком и даже зубами, лишь бы удержаться.

Вскоре мы оказались безнадежно погребенными в жесткой массе замысловато переплетенных и запутанных лиан, поросших густым мхом, и бородатых, обрамленных седым лишайником сучьев.

Еще целую вечность все с той же лихорадочной поспешностью мы пробивались вверх, в область холодных туманов. Я обливался потом; холодный, как лед, он пропитал мою одежду изнутри, а снаружи я намок под душем капель, скатывавшихся с листвы.

Потом стало еще хуже. Громадный клубок перевитых друг с другом жестких, будто проволока, лиан оторвался и свалился прямо на землю — тут даже охотники встали как вкопанные. Мы легли и начали пробираться вперед ползком. Само собой, двигались мы очень медленно, потому что в этой части леса лианы были вооружены длинными шипами. Наконец охотник, за которым я шел, поманил меня и показал на кучку невысоких растений высотой не больше пятнадцати сантиметров. Они смахивали на крохотные саженцы с тонким стволиком и полудюжиной крупных листьев. Из некоторых листьев, на которые он показывал, были аккуратно выгрызены полукруглые куски.

— Горилла! — возвестил он, тыча пальцем в свой рот и делая вид, что жует. Затем мы все сразу остановились.

Земля уходила круто вниз. Наконец-то мы выбрались наверх! Главный охотник сообщил нам, что на этом самом месте он впервые заметил гориллу. Он показывал пальцем вперед, и мы осторожно стали протискиваться поближе. Перед нами стояла непробиваемая стена подроста, сквозь которую мы и попытались осторожно пробраться.

Внезапно почти у моего локтя раздался громкий треск, листва раздвинулась, и громадная масса, покрытая серебристой шерстью, мелькнула в том же направлении, куда мы шли. Меня словно током ударило. Я стал лихорадочно нашаривать камеру. Потом я обернулся, но Бен сильно отстал, прочно захваченный щупальцами лиан, а ружье заклинило, и я никак не мог его освободить. В этот момент охотник справа что-то прокричал, я сделал шаг вперед и... полетел в пустоту.

Земля здесь обрывалась отвесно вниз, и я летел в том же направлении. Сразу перед собой я увидел нечто колоссальное, белого с черным цвета, потом оно скрылось среди листвы, испуская самые ужасающие звуки вроде клокочущего рычания. Я распластался среди подроста.

Выпутавшись, я оказался на краю небольшой плантации бананов, полузадушенной невысокими деревцами. Возле меня стояли охотники, а среди них лежал раздутый труп невероятных размеров. Это был громадный самец гориллы, с бульканьем изрыгавший газы от бродившей у него в желудке уже после смерти пищи.

Очевидно, прошлой ночью охотник попал-таки в цель, и животное свалилось, где стояло, поедая бананы, — на верху откоса. Когда мы подходили, кто-то, должно быть, освободил лиану, на которой повис труп, и собственный вес увлек его вниз — он покатился, подминая подрост и издавая те самые кровожадные клокочущие звуки: газы вырывались у него из пасти.

Охотники тут же отправились обратно в деревню, а мы стали ждать их возвращения. У нас было достаточно времени, чтобы изучить трофей. Мало кому посчастливилось повстречать крупного самца гориллы, так сказать, во плоти, а тех, кому довелось рассматривать его без всяких помех, — и того меньше. Такое можно видеть раз в жизни, мы это прекрасно понимали, стоя вокруг печального старца горных лесов и не сводя с него глаз.

Никогда не забуду тех чувств, которые пробудило во мне эго зрелище. С детства я был приучен считать гориллу воплощением жестокости и ужаса, и вот передо мной лежал седой старый вегетарианец, охватив громадными руками солидное круглое брюшко. Огонь жизни покинул его изрезанное морщинами черное лицо, добрые карие глаза широко раскрыты под длинными прямыми ресницами и полны беспредельной скорби. Во всем его облике нельзя было не прочесть трагедию этих животных. Много веков назад они были вытеснены с равнин в горы более активными обезьяноподобными существами, — как знать, может, это были наши с вами предки. Его гоняли с места на место идущие на приступ орды безволосых, крикливых маленьких человечков; его детей пожирали леопарды; его природные владения урезались со всех сторон фермами, дорогами, охотничьими угодьями. Со всех сторон его теснип меняющийся мир, против которого он восставал, бросаясь грудью навстречу зарядам свинца, которым его расстреливал в упор ничтожный соперник.

Наконец намчи вернулись; печального патриарха подвесили между двумя молодыми деревьями, и тридцать болтающих, спотыкающихся человечков потащили великана прочь от безмолвия туманов, от его последнего убежища среди переплетенных лиан, но это был еще не последний из гигантов, и нельзя сказать, что о нем некому было пожалеть.

Чтобы рассказать до конца историю этого самца гориллы, Понадобится целая книга. Переход с горы, где он погиб, до деревни, которая находилась не меньше чем на четыре тысячи футов ниже, занял семь часов. Насколько нам удалось установить в процессе сложного взвешивания (сначала определили, сколько людей уравновесят гориллу, затем каждого отдельно взвесили при помощи камней, а под конец все камни по отдельности взвесили на наших весах), старый самец весил более четверти тонны. Тридцать очень сильных мужчин несли его вниз, в деревню; тропу пришлось вырубать среди густейшей растительности.

Но когда процессия подошла к дому, сразу же возникли сложнейшие проблемы. Оказалось, что права на тело предъявляют следующие шесть «партий»: мы, ученые; вождь, которому принадлежит доля в любой добыче; охотник, убивший животное; жители деревни, которым нужно было мясо для еды и для джу-джу; намчи, которые несли тело, и, наконец, как я полагал, наш персонал, имевший право на часть мяса. Я сделал первый ход, откупив все права, за исключением прав вождя, у охотника за сумму в один фунт стерлингов, из которых три четверти обязался уплатить шиллингами, а остальное — крупными монетами в одно пенни с дырками в центре. Однако и тут я еще не получил права распоряжаться добычей единолично. Сделка была утверждена только после того, как мы договорились, что я буду снимать шкуру и расчленять тушу по собственному усмотрению. За это я обещал оставить три четверти мяса (по весу) для раздачи жителям деревни, предоставив вождю право первого выбора и разрешив охотнику отобрать кусочки различных органов для изготовления джу-джу.

Мертвое животное первым делом измеряют — на тот случай, если понадобится сделать из него чучело: при сушке шкура растягивается, и ее надо будет подгонять под прежние размеры. Мы получили сногсшибательные цифры, измерив гориллу. Размах рук оказался равным девяти футам и двум дюймам (2 м 81 см). Признаться, когда мне назвали эти цифры, я не поверил — в то время я как раз торговался с вождем. Заставил перемерить при мне, и все сошлось в точности. Для доказательства сделали и фотографию. Ухо имело длину всего в два дюйма (5 см), зато лицо, от макушки до кончика подбородка, — больше тринадцати дюймов (32,5 см), то есть свыше фута! И если расстояние от макушки до копчика было чуть больше четырех футов (1 м 20 см) — намного больше, чем у человека, то ноги оказались соответственно короче. Но и они достигали более чем двух футов (60 см). Самцы гориллы могут выпрямиться, то есть встать на прямые ноги, и тогда оказываются более шести футов (180 см) ростом. Многие специалисты готовы с пренебрежением отнестись к этим данным — я могу только предложить им пойти в Британский музей, лично осмотреть скелет, а потом пойти домой и сравнить эти цифры с размерами самого крупного из знакомых мужчин.

Затем следовал поиск наружных паразитов. Мы обнаружили только несколько очень мелких клещей, оказавшихся совершенно неизвестными науке. Убитое животное пролежало достаточно долго, чтобы все остальные успели покинуть своего мертвого хозяина.

Затем мы приступили к свежеванию. Работа очень трудная, и в нее включились все, кто мог разместиться возле туши. Я был вынужден следить за множеством людей, чтобы помешать им подскочить к туше и самолично отрезать свою долю. Здесь мне на помощь пришел авторитет вождя Икумо: охрипшая от крика толпа держалась на почтительном расстоянии.

Наконец я закончил вскрытие и заявил, что охотник может забирать свою долю. Выяснилось, что он отлично знает анатомию: с поразительной точностью он вырезал кусочки мышц, покрывающих надбровные дуги, куски из-под мышек и паха, сердце целиком, часть тонкого кишечника, верхушку левого легкого, несколько мышц из живота и поджелудочную железу. Я попытался провести его, подсунув вместо этой железы левую долю печени, которая была точно такого же цвета, но он не дал себя одурачить и, сверкнув на меня глазами, будто я гожусь только для ритуальной жертвы джу-джу, схватил поджелудочную железу. Покончив со своим делом, он настолько обессилел, что его чуть ли не унесли на руках.

Снятое с костей мясо лежало во дворе огромной кучей высотой до пояса. Вождь выбрал заднюю часть и остаток тонких кишок.

В общем над «мясом» трудились двадцать человек в течение тридцати шести часов, прежде чем оно было должным образом обработано. Кости скелета нужно было очистить и отмыть, а шкуру отскрести от жира — дело само по себе нелегкое, затем растянуть на раме и сушить над небольшим огнем трое суток. Наконец, с рук и ног нужно было снять шкуру до последних фаланг пальцев. Это самая трудная работа не только потому, что она пришлась на раннее утро утомительного дня, но и потому, что кожа на ладонях и подошвах крепкд прикреплена к мышцам и костям прочными, как проволока, сухожилиями.

Может показаться, что я с чувством разочарования упоминаю о том, что сами мы не убили ни одной гориллы. Наоборот, нас это вполне устраивало по двум причинам. Во-первых, животные очень строго охраняются законом. Во-вторых, это подтвердило, что у нас ни разу не возникла необходимость стрелять в величавые создания природы ради самозащиты. Африканцы не охотятся на горилл, и, честно говоря, я уверен, что стреляют они только в случае крайней опасности. Дальше к западу, в Икуме, на территории Нигерии, дело, по-моему, обстоит иначе, если судить по количеству черепов, которыми торгуют или которые держат в святилищах джу-джу. Причиной тому — малопочтенные привычки тамошних жителей.

Жители здешних гор живут бок о бок с гориллами, прекрасно различают по внешности все их семьи и могут более или менее точно сказать вам, в каком месте вы встретите ту или иную группу, как они будут выглядеть и сколько их в семье.

Ученые прилагают громадные усилия, чтобы разобраться в многочисленных и несхожих между собой подвидах горилл. Существуют горный и равнинный подвиды, причем последний уже исчезает и встречается лишь на небольшом пятачке на Востоке. В районе Ассумбо я наблюдал величайшее разнообразие окраски, сложения и размеров горилл, которое превышало все различия между подвидами, описанными в других районах Африки, где еще встречаются эти животные. Каждая горилла обладает индивидуальными отличиями и признаками семейного сходства. В одной семье у всех от мала до велика с самого детства одинаковые ярко-рыжие хохлы на макушке, в другой — все имеют почти целиком серебристо-серую окраску, в третьей — всех можно назвать «жгучими брюнетами». Разумеется, кроме этих признаков есть и другие, чисто возрастные, например седина, как и у людей.

Мы с нашим другом Афой много и долго преследовали горилл. Джордж однажды проник в середину большой группы, слышал, как они сытно рыгают, вызвал возмущенный рев старого самца и видел, как они колотят себя в грудь сжатыми кулаками. Я обследовал несколько их «гнезд», которые представляют собой просторные помосты, приподнятые на несколько футов над землей и сконструированные для сна на одну ночь при переходах с одного кормового участка на другой. Основу составляли согнутые к центру молодые деревца, сверху на этот «пружинный матрас» наваливались зеленые ветви с окружающих деревьев. В таких постройках я насчитал больше двух дюжин узлов, которыми животные привязывали лианы к деревцам, чтобы закрепить их в нужном положении. По большей части это были простые «бабусины» узлы, но среди них было три настоящих морских узла (один из них я вырубил и сохранил), хотя, без сомнения, они получились чисто случайно. Размер сучьев, наломанных и очищенных от листвы для постройки помостов, просто ошеломляет и свидетельствует о неимоверной силе животных.

Необычайная длина рук гориллы всегда вызывала недоумение. Они, конечно, образуют отличные рычаги для выкорчевывания деревьев и вполне удобны для хождения на четвереньках, но наблюдения в районе Ассумбо позволяют нам говорить еще об одном способе их применения, более важном, чем все другие. Чтобы передвигаться по обрывистой местности, мало одних ног, нужна еще пара рук, к тому же достаточно длинных. Руки гориллы как раз такой длины, что можно идти вверх по любой крутизне, пользуясь ими как дополнительной парой ног. Своими глазами я видел, как горилла спускалась с обрыва задом, страхуя спуск руками, — так поступил бы и человек в подобной ситуации.

Поздним вечером к нам прибыл второй по рангу вождь — его территория находилась как раз между Икомом и Тинтой — и объявил, что к нему пришел человек из Икома и предлагает продать детеныша гориллы. Привели человека — высокого, очень чернокожего малого, бегло болтавшего на пиджин-инглиш. Все это, не говоря уж о тех местах, откуда он явился, сразу же показалось мне подозритепьным. У него на руках сидела кроха черного цвета, которая задумчиво сосала свой большой палец, разглядывая нас с молчаливым любопытством. Я тут же решил, что мне совершенно необходим этот гориллий младенец, который был похож на ребенка больше любого из виденных мной человеческих младенцев, если не считать героев рекламных фильмов.

Мы принялись торговаться. Я не собирался платить за детеныша больше, чем уплатил за громадного самца. И хотя мы могли бы дать за него и больше, это было бы нехорошо по отношению к нашим друзьям ассумбо. Владелец обезьянки никак не Желал этого понять.

— Бен! — позвал я во весь голос. — Зови Этьи сию минуту.

Наступила неловкая пауза: доблестный охотник приосанился и расппылся в самодовольной улыбке. Тут вбежал Этьи, наш придворный посланник.

— Этьи, — обратился я к нему, — ты можешь взять этот человек, совсем чужой здесь, и посадить его в тюрьму в Мамфе за добычу охраняемых животных, пока не вернется управитель района?

— Да, я очень даже можешь, — ответствовал Этьи, хотя прекрасно знал, что вряд ли это ему удастся.

Я обернулся к охотнику — так называемому охотнику. Передо мной стоял совершенно другой человек.

— Я буду плати вождю Олити восемь шиллингов за то, что он тебя привел, — сказал я, — из них он плати человеку своего племени, который тебе продал гоилу (так звучит «горилла» на пиджин-инглиш), шесть шиллингов. Вот тебе два шиллинга за беспокойство и на еду в чужих краях. А теперь убирайся, мигом!

И можете мне поверить — он мигом убрался. А мы со стариком вождем Олити посидели, посмеялись, вдоволь посудачили о «мясе» и о предках.

Странным и на редкость неудачным показалось нам то обстоятельство, что мы ни разу не встретили шимпанзе в естественных условиях. Мы много раз пробирались в места, где они должны были водиться во множестве, даже жили в таких местах неделями, и все же они ни разу не попались нам на глаза. Несколько раз я слышал громкие звуки напоминавшие голоса шимпанзе, но в лесной глуши никогда нельзя с уверенностью сказать, кто кричит.

Эту потерю нам возмещали наши ручные шимпанзе, которых перебывало у нас довольно много. Два молодых шимпанзе были нашими спутниками почти до конца путешествия. Если бы ласковая и милая маленькая Мэри не умерла от простуды, то оба они вернулись бы с нами и до сих пор жили бы у меня дома, конечно, если бы выдержали английскую зиму.

Мэри прибыла к нам дождливым вечером, сидя на плече торговца из народа хауса. Он пришел с севера, где приобрел ее, чтобы перепродать европейцам на побережье. Мне она обошлась в два фунта — я не смог перед ней устоять. Очень грязная, со свалявшимися волосами, свисавшими на лицо, она больше, чем обычно шимпанзе, напоминала маленькую старушку. Но затем я заметил еще нечто такое, отчего у меня сердце перевернулось. Почти на всех пальцах ног и на нескольких пальчиках рук последние фаланги были раздуты, как шарики. Я знал, что в этих «шариках» поселились клещи-краснотелки и боль, наверное, была невыносимая.

Не успел я стать владельцем шимпанзе, как тут же понес ее за дом, усадил в ванночку с мыльной пеной и хорошенько вымыл. Вначале она орала так, что никакому младенцу с ней не сравниться, но к тому времени, как ее закутали в мохнатое полотенце, чтобы вытереть, она уже ворковала и что-то радостно приговаривала — самое что ни на есть человеческое поведение. Я тут же приступил к другому делу — начал оперировать все пальцы по очереди. Когда я наклонился над ней со скальпелем и пинцетом в руках, она снова раскричалась, но после первого надреза дернулась и затихла и в полной тишине только тоненько попискивала, как довольный ребенок, наблюдая за операцией с таким же любопытством, как и все присутствующие. Она отлично понимала, что мы избавляем ее от боли, мучившей ее, судя по всему, неделями.

Клещи — паразиты, которых полно в пыли возле человеческих жилищ. Они внедряются под ноготь, а там разрастаются в мясистые белые мешочки порядочных размеров: сначала возникают просто небольшие болезненные нарывы, они все больше воспаляются, пока наконец последняя фаланга пальца не превращается в полость, заполненную гноем. У Мэри один из пальцев на ноге уже достиг этой стадии. Когда я срезал больную кожу, вся жидкость вытекла, и осталась торчать белая, оголенная кость. Ее пришлось ампутировать, а кожу обернуть вокруг оставшегося второго сустава. Это было ужасно больно, но Мэри только похныкивала, а когда я кончил оперировать и перевязал все пальчики, она без всякого намека с моей стороны обхватила меня обеими руками за шею и целовала, и обнимала — ни за что не хотела отпускать...

Весь вечер она просидела в старом кресле, завернутая в одеяло, с любопытством наблюдая за работой наших препараторов.

Три недели спустя в деревянном ящике прибыл Дубина. Мы окрестили его так сразу, как только увидели: самая тупая и идиотская физиономия из всех, какие я встречал. Так он до конца и остался дураком со скверным характером. Когда ящик открыли, я сунул туда руку и стал его гладить — ведь я привык к ласковой Мэри. Африканцы, которым он принадлежал, страшно взволновались и уговаривали меня никогда к нему не прикасаться — он отличался исключительной зловредностью и кусался как бешеный. Ну, а когда я начал его бояться, Дубина сразу это почувствовал и при новой моей попытке его потрогать наградил меня сильнейшим укусом. А уж после этого я к нему прикоснуться не смел.

У маленьких шимпанзе лица розовые, как у белых людей. На лице у Дубины уже проступали темные пятна — предвестники взрослого «цвета лица». Нрав у него был подлый и вздорный, он досаждал Мэри много месяцев подряд, до самой ее смерти, вопил во весь голос, когда ему не нравилась еда, и вообще всем надоедал. Один-единственный раз он нас рассмешил, да и то непреднамеренно.

Когда мы выходили в поход, переселяясь в новый лагерь, вся наша живность совершала путешествие в клетках на головах носильщиков. На этот раз зверья набралось так много, что шимпанзе пришлось поместить в одну клетку с живой домашней птицей, которая предназначалась нам на пропитание. Всю дорогу до меня доносились нестройные вопли из птичьих клеток в конце вереницы носильщиков, но у реки, где мы задержались и носильщики нас догнали, я увидел, что Дубина старательно, не покладая рук, ощипывает птицу живьем. Несчастные пернатые были уже почти голыми и являли собой потрясающее и смехотворное зрелище. А у дурацкой обезьяны на морде было все то же тупое выражение.

Шимпанзе радостно резвились возле дома или рядом с палатками, пока не появилась маленькая горилла. Они никак не могли к ней привыкнуть. Горилла казалась им такой же обезьяной, и все же они чуяли какую-то разницу. Они подбирались к ней, заглядывали в крошечное морщинистое черное личико и с криком удирали во все лопатки.

Когда Мэри выпускали из клетки, она тут же с непоколебимой решимостью отправлялась искать меня, где бы я ни сидел за работой. Стоило ей издали завидеть меня, как она испускала крик, усиливающийся до крещендо по мере того, как она все быстрее бежала ко мне; он сменялся нежным тихим бормотанием только тогда, когда обезьянка устраивалась у меня на коленях и, счастливая, принималась рассматривать все, что лежало передо мной.

Трудно вообразить два более несхожих характера, чем у Мэри и Дубины, но в этом нет ничего удивительного: у каждого шимпанзе свой характер, своя индивидуальность, как и у человека. Среди них встречаются хорошие и плохие, добрые и ласковые, как Мэри, или злобные и коварные. Если хотите держать шимпанзе дома, придется изучить его характер точно так же, как если бы речь шла о ребенке лет семи, воспитанием которого вы хотите заняться. Они способны учиться действовать последовательно, как и люди, но подвижный ум детенышей быстро утомляется, и минуты через три их внимание начинает отвлекаться; только некоторые необыкновенные самочки могут заниматься одной задачей много минут подряд и удивительно настойчиво добиваются того, чего хотят.

Первыми звуками, которые мы слышали, возвращаясь в лагерь, всегда были приветственные крики и болтовня шимпанзе.

Обитатели трав и горных лесов (обезьяны и лягушки)

— Послушай, Герцог, мне очень жаль, но другого выхода у нас нет. Если окружной инспектор заглянет к нам на обратном пути в Мамфе, тебе надо будет воспользоваться возможностью и вернуться с ним. А если нет — придется тебя нести до Баменды.

— А может, лучше все же вернуться в Мамфе?

— Много ли ты пройдешь — у тебя же все ноги в гноящихся язвах.

— Да... Конечно, ты прав, только вот чертовски обидно уходить отсюда как раз тогда, когда началась самая интересная работа.

— Слушай, — сказал я. — Скажу тебе все начистоту. Не можем же мы с Джорджем до бесконечности промывать тебе ноги марганцовкой через каждые два часа: чтобы иметь право проматывать чужие деньги, нам нужно сделать еще кучу работы в этих горах. И еще вот что: хочешь убедиться, что над нами нависло несчастье, — прислушайся к загробному вою в лесу. Сам знаешь, что бывает каждый раз, как услышишь этот голос. Можешь считать меня темным, суеверным человеком, но признайся — в нем есть что-то сверхъестественное.

Мы угрюмо молчали в ожидании очередного вопля из преисподней. И вот он прозвучал, одинокий и отчетливый, повергая наши души в черные глубины отчаяния. Нет на земле другого столь дикого, жуткого, потустороннего звука, который сравнился бы с этим душераздирающим свистом, пронизывающим ночную тьму среди безлюдных нагорий, способным свести с ума. Начинаясь с еле слышного звука, он нарастает до неимоверного воя, не меняя тональности, и внезапно обрывается. Потом, после зловещего молчания ровно на пятьдесят секунд, он включается вновь. Сила и слышимость его колоссальны, и стоило нам его услышать, как тут же случалась нешуточная беда. Он завывал, как душа, страждущая в аду, как раз накануне болезни Герцога. Он стенал и воздыхал, когда я валялся в приступе лихорадки. Он взывал к небесам, взвинчиваясь до немыслимого крещендо, словно чувствуя нашу печаль, когда мы покидали эту таинственную страну, пробираясь среди горных бастионов, где ветер стонал в травах и молнии трепетали среди вершин.

Той ночью легионы истерзанных душ взывали тут и там по всей громадной долине, изливая невыносимую тоску одиночества, — каждая на своем месте и в собственном ритме. Мы знали, что нам предстоит расстаться и наш маленький отряд станет еще меньше, быть может, на много месяцев, но не только эта мрачная перспектива занимала наши мысли.

— Черт бы побрал воющих тварей! — вырвалось у меня. — Надо выяснить, что это такое. Уверен, что не млекопитающее, хотя и не могу объяснить почему, и больше чем уверен, что тут нет ничего сверхъестественного.

— Пойдем посмотрим, — предложил практичный Джордж.

— Пошли!

Но мы не пошли, по крайней мере в ту ночь. В ту ночь мы отправились спать и лежали без сна, слушая зловещие вопли, накликавшие беду.

На другой день Герцог отбыл, лежа в импровизированном гамаке, закрепленном на головах четверых крепких африканцев, и мы остались одни среди доброжелательных ассумбо в их родной стране колышущихся трав. Наспех перекусив вместе с Джорджем, я обошел дом и крикнул:

— Эй, все, кто есть, собирайся, мы идем в горы. Неси ружья, много бутылка и бинокли.

Мы с Джорджем переглянулись и усмехнулись, даже встали и обменялись торжественным рукопожатием — небольшой ритуал, который мы себе позволяли, когда жизнь нам приносила внезапные дары. Вся наша экспедиция свободно вздохнула, все вдруг почувствовали себя мальчишками, которых выпустили из кабинета директора после основательной взбучки: самое страшное осталось позади. Мы вовсе не связывали это с беднягой Герцогом — видит бог, он ни в чем не провинился, но нам приходилось нянчить его не покладая рук, и вдобавок мы оказались почти на две недели безвыходно прикованными к лагерю, и все это настолько удручало нас, что, расставшись с Герцогом, как это ни было печально, мы почувствовали облегчение.

Вскоре весь отряд уже карабкался по узкой тропинке, вьющейся вверх по склону над долиной. Это был всеобщий Исход — с нами отправилась даже домашняя прислуга, а маленькая глинобитная хижина, служившая нам жильем, была оставлена на произвол Иби, предводителя нашей маленькой армии носильщиков-намчи, для генеральной уборки. Вождь прислал нескольких женщин из деревни Тинта залатать кое-какие дыры в стенах, возникшие в результате слишком резких перестановок мебели и невидимой для глаз, но кипучей деятельности «белых муравьев».

Солнце сияло на безоблачном небе, когда мы нырнули в настоящий лес дремучих трав высотой в два человеческих роста. Люди затерялись в нем, как жучки; мы слышали, как остальные где-то копошатся, и могли окликнуть друг друга, но чувствовали себя отрезанными от всего мира.

Когда мы взобрались футов на тысячу вверх и деревня и наш домик показались нам условными значками на крупномасштабной карте, вдруг кто-то дико заорал. Я тоже завопил, требуя объяснения; в ответ мне прокричали: «Змея!» Столпившись вокруг Эмере, мы увидели, что он расправляется с желто-черным пресмыкающимся. После этого мы шли более осторожно и видели еще нескольких змей, но вскоре вышли на уступ, где начиналась обыкновенная трава по пояс высотой. Теперь мы были в глубине нагорий; куда ни глянь, повсюду глаз встречал одно и то же: травы, бескрайнее море трав, простирающееся во все стороны. Густым войлоком они облегали мягко округленные холмы и долины.

Я окликнул других, и мы, рассредоточившись, стали подниматься цепью по длинному пологому склону. Вскоре из травы впереди нас выскочили несколько мелких антилоп и понеслись, взлетая над высокой травой в длинных прыжках — то влево то вправо. Я так и не понял, то ли это дукеры (Cephalophus rufilatus) в несколько несвойственной им среде обитания, то ли невиданный дотоле вид газелей, но животные, безусловно, напоминали дукеров по размерам и окраске — яркой, красновато-оранжевой, с белоснежным брюшком.

Поднявшись на самый верх склона, мы оказались на плато, где были разбросаны небольшие купы деревьев словно в саду. Такая уж это диковинная местность: деревья растут выше пояса трав, хотя, согласно законам природы, им положено находиться ниже. Кое-кто утверждает, что травы выросли на месте выгоревших лесов. Возможно, причина — в отсутствии почв, которым из-за крутизны склонов не на чем держаться. Когда мы проходили этим горным садом, нас застала врасплох большая стая обезьян; животные учинили дикий переполох и бросились удирать во все стороны; бежали они точь-в-точь как собаки.

Мы смогли их узнать: длинные, примерно одинаковой длины лапы, песчано-рыжая шерсть. Это были мартышки-гусары (Erythrocebus patas), довольно обычный вид для безлесных мест.

У нас была ручная обезьянка Санга этой породы. Маленький весельчак много месяцев жил у нас и вел себя совершенно так же, как любая собака. Когда его привязывали, он большую часть времени посвящал своеобразному танцу на месте, время от времени сопровождая его протяжными, щебечущими, тоненькими трелями. Вначале он нагибался вперед, натягивая веревку, которая была обвязана вокруг пояса и была достаточно коротка, чтобы поддерживать его. Потом он принимался хлопать ладошками попеременно то о землю, то в воздухе, аккуратно складывая их вместе. Задние лапы оставались на земле. Когда же его спускали, он носился галопом по всему лагерю, приостанавливаясь только затем, чтобы изловить кузнечика или кобылку или громадным прыжком взлететь прямехонько на стол, за которым мы работали, — не раз он приземлялся среди наших драгоценных экспонатов, разлетавшихся куда попало. В дороге его поручали Омези, и обезьянка трусила с ним рядом на поводке, как благовоспитанная собачонка.

Когда болтовня и перекличка обезьян замерли вдали, до нас донеслись более близкие звуки. И вскоре мы вышли к стаду совсем других обезьян. Серебристо-серого цвета, с белой оторочкой вокруг лица, все они, как одна, увидев нас, взобрались на деревья, не выпуская из рук мелкие корешки, накопанные в рыхлой почве. Это были обычные для Африки зеленые мартышки (Cercopithecus aethiops), которые переполняют клетки в зоопарках, вытесняя почти всех остальных. Они довольно выносливы и с легкостью приспосабливаются к климату других стран.

Обезьянки оказались настолько смелыми, что нам удалось подойти к некоторым из них совсем близко — на расстояние нескольких футов — и отснять приличный метраж. Треск кинокамеры скорее завораживал их, чем пугал: на крупных планах видно, как они с необыкновенно озадаченным выражением на лицах наклоняют головы то в одну то в другую сторону.

За полосой «садов» лежала небольшая лощинка среди крохотного ровного плато. После завтрака на траве я взял ружье и пошел на разведку в лощинку. Когда я вступил на болотистую почву, что-то неожиданно прыгнуло передо мной в высокой траве; разведя стебли, я увидел поднимавшиеся из густой зелени две очаровательные головки с лирообразно изогнутыми рогами и громадными лучистыми глазами. Они показались на миг, а затем беззвучно скрылись, лишь трава колыхалась на их пути. Я пробрался обратно и приказал всем окружить маленькое болото. Хотя мы двигались быстро, а кругом была более или менее открытая местность, животные как сквозь землю провалились.

Должно быть, они продолжали двигаться прямо от меня после того, как я их спугнул, и ушли за ближайшие отроги холмов. Более крупные виды антилоп сплошь да рядом встречаются в Восточной Африке, но на западе континента они, как и многие другие животные, попадаются реже; поскольку укрытий здесь больше, выслеживать их — нелегкое дело. Наткнуться на антилоп можно разве что случайно, а на вершинах обнаженных гор они большая редкость.

Вслед за тем мы умудрились заблудиться, и основательно. Перебравшись в следующий громадный природный амфитеатр, мы решили пойти напрямик через горы, туда, где, по нашим соображениям, находился наш дом. Однако, поднявшись на вершину гребня, мы увидели расстилавшуюся впереди бесконечную панораму — гребень за гребнем, долина за долиной. Тогда мы повернули налево и продолжали путь, но часа через два порядком устали, пробираясь по пояс в густой траве, а до гребня — очередного намеченного нами наблюдательного пункта — оставалось еще столько же. Затем мы обнаружили, что наш путь пересекают бесчисленные обрывчики и расщелины. В них мы и углубились.

Сверху нам казалось, что. там лишь мелкая поросль, но стоило нырнуть в путаницу ветвей, как оказалось, что земля почти отвесно обрывается к берегам кристально чистых ручейков, прыгающих среди крупных глыб маленькими водопадами вперемежку с тихими заводями. Местами растительность буквально стояла стеной, и нам приходилось идти гуськом, прорубая себе дорогу. Это была идеальная местность для горилл. Честно говоря, в такой чаще немудрено наткнуться на целое стадо горилл, того и гляди, набредешь и на парочку динозавров, мирно пасущихся среди экзотических древовидных папоротников и прочей первобытной растительности.

Выкарабкавшись из очередной расщелины, мы оказались на обширном пологом склоне, по которому тут и там мелкими куртинками росла короткая травка; множество небольших зеленых растений вроде салата настолько равномерно покрывали землю, что напоминали грядки в огороде. Пока мы обменивались мнениями об этих диковинках, над нашими головами раздался резкий звук — нечто среднее между фырканьем, кашлем и лаем. Мы посмотрели вверх и увидели какое-то животное, сидящее на большом валуне у края высокой осыпи. Но не успели мы схватиться за бинокли, как существо рявкнуло еще несколько раз, такие же сигналы прозвучали в ответ впереди нас, а затем громадное стадо бабуинов врассыпную бросилось вверх по склону, ворча, лая и вообще всячески выражая свое возмущение тем, что их потревожили за вечерней трапезой.

Однако у них хватило ума держаться вне выстрела, и, если бы не эта предусмотрительность, их накрыл бы шквальный огонь из всех наших ружей. Как вы понимаете, нам придавало храбрости численное превосходство и разнообразие вооружения. Старик дозорный лаял не переставая, пока мы не прошли мимо и не скрылись из виду среди разбросанных скал. Тогда он встал и неторопливо спустился по склону поближе к нам. Словно чувствуя границу досягаемости выстрела, он повернул вправо и устроился на следующем наблюдательном пункте. Оттуда он следил за нами, не спуская глаз, и нам пришлось пройти прямо под ним.

Мы пересекли открытое пространство и подошли к тому месту, где кормились обезьяны. Мелкие растеньица, похожие на салат, были вырваны с корнем, вокруг валялись листья, а сочные клубни были отгрызены. Дальше нам нужно было подняться немного вверх, чтобы обойти глубокий овраг. Тут мы оказались как раз под стадом обезьян, а дозорный двигался в том же направлении, не отставая от нас. Должно быть, ему показалось, что мы перешли в наступление, потому что он издал дикий вопль и галопом бросился предупреждать остальных. Но они услышали его крик и обратились в бегство, причем с осыпи сорвалось несколько крупных валунов. Камни, подскакивая, катились на нас: ни дать ни взять цепь карликовых всадников, мчащихся в атаку. Некоторые застряли на осыпи, зато другие пронеслись в опасной близости.

Не сомневаюсь, что большинство людей уверяли бы, что павианы нарочно сбросили на нас камни' Сообщений о подобных проделках предостаточно!

Близились сумерки, а деревни Тинта все еще не было видно, хотя идти здесь было значительно легче, и мы были уверены, что нам осталось преодолеть последний гребень. Об этом мы и беседовали, когда вечернюю тишину пронзил тот самый ужасный нарастающий свист.

Мы сразу же забыли о деревне Тинта и ее географическом положении. Решили: надо выследить привидение и покончить с ним раз и навсегда. Остановились по команде, сбросили на землю ношу и встали, ожидая нового крика. Ждать пришлось долго. Наконец он снова зазвучал. Последовала горячая дискуссия о том, откуда он доносится. Все африканцы, кроме Фауги и Гонг-гонга, уверяли, что крик раздается снизу, из долины. Джордж разумно воздержался от какого-либо высказывания. Я был в равной мере убежден как в том, что он раздается сразу со всех сторон, так и в том, что он исходит из одного определенного места. Но поскольку Фауги и Гонг-гонг родились на травянистых равнинах, я решил прислушаться к их мнению. Они оба утверждали, что звук исходит из глубины длинной узкой долинки поднимавшейся по склону вправо от нас. Когда он раздался в третий раз, мы с Джорджем склонились к их мнению, хотя считали, что они сильно преувеличивают расстояние до источника звука.

Мы отделились от остальных и, время от времени останавливаясь и прислушиваясь, двинулись в сторону звука. Он не становился ни громче, ни глуше, неизменно прозрачный и тоскливый, он долетал до нас в разреженном воздухе. Медленно пробирались мы через небольшие рощицы вверх по травянистым склонам, все выше и выше; звук манил нас, и теперь мы точно знали, откуда он доносится. Долинка сузилась и перешла в расщелину, звук делался все более пронзительным, а по мере того, как мы поднимались, разросся до такой мощности, какой я и вообразить не мог; признаться, в жизни не слышал, чтобы такой силы звук издавало живое существо. Когда он возникал и нарастал, воздух буквально дрожал. Этот звук можно было сравнить разве что с самой мощной пароходной сиреной. Мы выбрались на острый гребень и стояли среди куртин высокой травы, а неведомый звук гремел так, что у нас едва не лопались барабанные перепонки.

Я обернулся к Фауги и спросил, кто считается обладателем этого мощного голоса на его гористой родине, — он говорил как-то, что там его тоже слышали. В промежутке между загадочными воплями он со смехом заявил, что, по поверью, так духи предков выражают свое недовольство, а чем — никто не знает. Как видно, такое сообщение оскорбило существо, издающее звук, — оно вдруг замолкло. И тут я призадумался: а что, может быть, и вправду это исстрадавшийся бесппотный дух какого-нибудь деревенского старейшины? Мы стояли в глупейшем попожении.

Я не намеревался отступать даже перед сгущающимися сумерками — ведь мы почти докопались до разгадки тайны! Я уселся, где стоял, и, как осел, отказался двигаться с места, испепеляя взглядом любого, кто дерзал нарушить тишину. Минуты шли за минутами. Мы следили, как ползут тени гор, поглощая друг друга. Отчужденный от земли мир, затопляемый почти осязаемым безмолвием...

И тут произошло нечто неожиданное. Из-под кочки, рядом с той, где я уселся, раздался знакомый жуткий свист; стоило мне резко дернуться, как он оборвался, не достигнув полной мощности.

— Окружай кочку! — закричал я. — Фауги, рви траву вокруг!

Мы сгрудились вокруг кочки и принялись вырубать траву. Справились очень быстро, но там ничего не оказалось. Растеребили каждый комочек земли — вдруг где-то затаилось какое-нибудь насекомое, которое и окажется искомым преступником? Но ничего живого там не оказалось. Тут Джорджа осенило.

— Копайте! — приказал он, и мы принялись за дело.

Когда был снят верхний слой почвы, обнаружилось отверстие наподобие крысиной норки. Ход уходил круто вниз, и мы не без труда следили за его направлением, отбрасывая землю. На глубине примерно двух футов ход резко свернул в сторону. Фауги ткнул туда своим длинным ножом, и вверх брызнула струйка крови. Он бросил нож, сунул в норку руку и вытащил большую ящерицу. Извлеченная наружу, она издала слабое эхо крика, неизменно наводившего на всех ужас, и испустила дух. У нее был перебит позвоночник.

Так вот каков наш невидимый дух! Неудивительно, что никто не догадывался об этом. Ящерицы — народ молчаливый, за исключением геккона, и никогда еще не было замечено, чтобы какая-нибудь из них свистела, как пароходная сирена в тумане. Этот звук беспокоил, тревожил, едва не сводил с ума многих людей, живших в Африке, — теперь они будут знать, где искать возмутителя спокойствия. Это крупный сцинк (Lygosoma fernandi), обитающий на песчаных участках. Спина у него пестро разукрашена продольными полосами — черными с белым или черными и кремовыми, брюшко белое, а бока, щеки и кольца на хвосте — яркого вишнево-красного цвета. Местные жители приписывают сцинку массу ужасных свойств, уверяя, что укус его смертелен, а хвост — настолько могучее джу-джу, что даже вождя может превратить в бесноватого.

Прошло уже почти четыре года после нашего возвращения из экспедиции, а я все еще не успел разобраться в анатомии этой ящерицы и выяснить, как же она издает этот чудовищный звук: нет времени, я до сих пор завален работой по вскрытию и изучению других, более важных для науки животных.

Вне себя от радости после удачной охоты, мы кое-как в пугающей полутьме добрались до остальных участников похода и все вместе отправились домой. Перевалив через гребень, мы наконец оказались в долине Тинта, но света было еще достаточно, и мы увидели — до дома примерно так же далеко, как было в полдень. Мы снова стали пробиваться сквозь траву и примерно через час наткнулись на еле заметную охотничью тропинку. Она ныряла в «мелкие заросли». Мы окончательно запутались, как вдруг откуда ни возьмись из кромешной тьмы вынырнули трое местных охотников.

Мы выстроились в затылок друг другу, и охотники возглавили шествие, но под деревьями царила непроглядная тьма, и наша одежда непрерывно цеплялась за ветви. Тогда охотники объявили привал и принялись что-то искать в кустах. Они не говорили даже на пиджин-инглиш, а наши знания их родного языка пока еще покоились в колыбели, поэтому мы тоже не могли спросить, что они собираются делать. Наконец они нашли несколько небольших гнилых стволов и принялись шарить вокруг. Внезапно я увидел неяркие зеленоватые огоньки.

Через несколько секунд один из охотников протянул мне пригоршню светящегося вещества, я разглядел что-то вроде светящегося древесного гриба. Потом они перевернули гнилой ствол, и под ним затеплились более яркие золотые огоньки. Это оказались светящиеся многоножки, охотники разломили их пополам и засунули в свои жесткие, как пружинки, волосы.

Мы снова отправились в путь следом за светящимися головами охотников, и каждый из нас нес кусочек светящегося гриба, чтобы указывать путь тем, кто шел сзади. По прибытии домой мы узнали, что остававшиеся там двое носильщиков из намчи проявили инициативу и дерзнули приготовить для нас обед. Мы обрадовались этому до глубины души, но наш повар Айюк просто рассвирепел.

Захватив керосиновую лампу и несколько ведер с водой, я удалился за дом принять ванну. Я не жалел воды; мыльные струи стекали на жесткую утоптанную землю, исчезая в отверстиях бесчисленных нор. Когда я вылил на себя последнее ведро, в углу дома послышалась какая-то возня и что-то длинное и черное метнулось прочь.

Я шлепнулся на него. Это был «завывающий дух» — он выскочил из-под нашего собственного дома.

Прогулка в горы, если не считать нашего похода за гориллой, была первой настоящей встречей с животным миром высоких нагорий. Их величавое одиночество и абсолютная отключенность от мира заворожили нас. Теперь мы наконец избавились от необходимости торчать возле дома, и нам очень хотелось узнать как можно больше о жизни этих нагорий. Я стал разыскивать умелого охотника, который Хорошо знает местность и согласился бы стать моим проводником в погоне за зоологическими тайнами. На счастье, я выбрал Афу, главным образом потому, что он приносил редких животных больше, чем другие, хотя каждый готов был стать моим спутником в дальних походах, чтобы поохотиться на некоторых животных ради их вкусного мяса.. Но Афа, очевидно, был по призванию натуралистом.

У нас установился следующий распорядок дня: мы выходили в горы, когда еще стоял густой, обволакивающий предутренний туман. Прихватив с собой немного еды и очень много курева, мы обследовали в основном те места, по которым проходила граница между высокими лесами и областью горных трав. Эта граница представляет собой нечто вроде крепостного вала, протянувшегося с востока на запад и отделяющего лесистые равнины и бассейн Поперечной реки от покрытых травами гор и долин, простирающихся к северу, по которым с водораздела стекают притоки громадной системы реки Бенуэ, впадающей в Нигер далеко на северо-западе. Высокий листопадный лес и горные травы фактически нигде не соприкасаются непосредственно друг с другом. Вдоль всего вала по гребню тянется пояс совершенно особого горного леса — обиталище горилл и множества других редких животных.

Если идти на север от Мамфе, проходишь по более или менее ровной местности, покрытой лесами, где обитают животные, описанные во второй и третьей частях книги. Когда входишь в область отрогов северных предгорий, можно встретить несколько новых видов, отличающихся от прежних, но по мере подъема по южному склону нагорья перемены становятся все более разительными; выше границы горного леса попадаешь в совершенно иной мир.

Горный лес покрывает верх гребня и спускается вниз по южному и по северному склонам футов на тысячу (в среднем). Животные, обитающие на каждом из склонов, совершенно разные. Афа не только обратил на это мое внимание, но и привел веские доказательства, а точнее, привел меня к тем животным, которые доказали его правоту.

В лесу на южном склоне полным-полно самых обычных обезьян. Во-первых, это мартышки мона и белоносые, добирающиеся с равнин до самых границ горного лесного пояса. Еще там попадается зеленая с золотом мартышка (Cercopithecus pogonias), которую мы встречали и на естественных полянах в лесу, а также мартышка, носящая звучное имя Cercopithecus erythrotis, с оранжевым носом и оранжевым хвостом. Но в лесу на южном склоне обитают еще два вида обезьян, которых больше нигде в этих местах не встретишь.

Первая — колобус, или гвереца, — угольно-черная красавица в плаще из длинных белоснежных волос (в ателье мехов они называются «обезьяньим мехом»). Другая — крупный представитель группы так называемых мангобеев, у которых общий отличительный признак — белые веки. Обитающий здесь вид — воротничковый мангобей носит имя Cercocebus torquatus torquatus! Тот экземпляр, который нам удалось добыть, побил все рекорды по величине — он был более четырех футов в длину. Это красивое животное, с гладкой серой спинкой и белым животом, в ярко-красной шапочке нередко можно увидеть в зоопарках.

И все эти обезьяны, за исключением красноносой, были привязаны исключительно к южному склону. На северном склоне водились всего два вида. Изредка попадалась красноносая мартышка, а кроме нее там обитали представители чрезвычайно редкого вида, который не имеет даже обычного названия (по-латыни он называется Cercopithecus preussi). Эти обезьяны сплошь черного цвета, только на груди небольшая белая манишка да поясница покрыта диковинной шерстью с оранжевыми кончиками волос.

Во время первой вылазки в эти места мы с Афой все утро бодро занимались силовой акробатикой, втаскивая друг друга на отвесные скалистые стены, нависшие над пропастью, в поисках летучих мышей и улиток. Улиток можно найти только в расщелинах скал на северном склоне, и добраться до них неимоверно трудно, но таков уж удел коллекционера! Около полудня мы устроили перекур — прилегли в лесу чуть ниже гребня, и Афа показал мне, как добывать огонь без спичек.

Это интересовало меня с давних пор, и я не раз пытался добыть огонь трением разнообразных палочек друг о друга, но до сих пор мне удавалось только слегка разогреть их. Афа носил с собой в небольшом мешочке тяжелый камешек, похожий с виду на магнетит, и осколок какого-то кремнеподобного камня. По его словам, этот камень в виде больших пластин, включенных в песчаник, встречается где-то на соседних холмах. В пустом коленце стебля гигантской травы у него хранился трут — для этого надо было соскрести пушок с черешка пальмового листа. Он обложил этим пушком тяжелый камешек, помещенный в деревянный тигель. Затем стал высекать искры кремнем, а когда появилось несколько тлеющих искорок, стал их потихоньку раздувать — вскоре трут занялся. Тлеющий трут он положил в трубку поверх табака и энергично затянулся несколько раз. Я последовал его примеру, — по-моему, эта процедура нисколько не испортила вкуса табака.

В самом разгаре беседы о достоинствах разных сортов табака мы вдруг услышали поблизости протяжный зов. Афа тут же потушил трубку и, зажав пальцами нос, начал подражать звуку. Мы ползком двинулись по направлению к звуку, время от времени отвечая на неумолкающие призывы. Деревья на опушке леса раскачивались и дрожали; в их кронах мы увидели мелькающих среди ветвей обезьян. Афа показал мне старого самца, который скликал остальных, как видно, кормившихся в траве. Животные обратились в поспешное бегство, но не тут-то было: Афа досконально знал местность.

Мы помчались во весь дух в прямо противоположном направлении и через несколько минут остановились в густом кустарнике возле небольшой расщелины. Там мы затаились и прождали в полном безмолвии с полчаса, как вдруг появились обезьяны — они перемахивали с ветки на ветку прямо у нас над головами! Одну из них мы добыли — обезьяну того редкостного черного вида, о котором я уже упоминал. Потом Афа объяснил мне, что эти обезьяны, звонкие крики которых ни с чем не спутаешь, никогда не переходят на другой склон гребня. Поэтому он угадал, что они непременно рано или поздно пройдут вдоль склона, направляясь восвояси с опушки леса, где они кормились и откуда их спугнул, должно быть, запах нашего табака.

В горных лесах мы раскопали замечательных лягушек двух видов. Расчищая площадку под лесной шалаш, я столкнулся «лицом к лицу» с двумя маленькими бежевыми лягушками,, которые распластались, прижавшись плотными черными животами к толстой ветке. Я попытался засунуть их в стеклянную баночку, но увидел, что самец, более мелкий, крепко держит самочку двумя необычайно длинными пальцами на передних лапках. Этот средний палец был раза в четыре длиннее всех остальных, тоже не очень-то коротких. Изнутри он был усажен рядом небольших шипиков. Наконец мне удалось засунуть их обоих в банку.

Возвратившись в лагерь, я вытряхнул содержимое из всех своих пробирок и баночек; классификация — специальность Джорджа, пусть он этим и занимается. Когда все разложили на столе, оказалось, что пара бежевых лягушек куда-то исчезла. Я проверил все свои контейнеры, но лягушек не обнаружил, а одна баночка оказалась лишней. Насколько я помнил, только в одной баночке была пара лягушек. Такая банка нашлась, однако в ней сидели две лягушки темно-шоколадного цвета, расписанные тоненькими зигзагообразными белыми линиями, а брюшко у них было чистого белого цвета. Тут я заметил, что у одной из них чудовищно длинные средние пальцы. Но нас ожидало нечто более загадочное.

Мы посадили лягушек в небольшую клетку. После второго завтрака Джордж мимоходом заглянул к ним — и что же?! — обе снова были нежного кремово-бежевого цвета! Мы провели целую серию экспериментов, меняя то освещенность, то температуру, а бедным лягушонкам ничего не оставалось, как поспевать за этими переменами по мере возможности. Они становились то ярко-голубыми снизу, со спинками, играющими черными разводами, оправленными в чистое золото, будто только что от ювелира, то превращались в переливающиеся мягким блеском розовато-туманные опалы, и тогда по их спинкам проходили медленные волны бесконечно разнообразных оттенков коричневато-серого цвета — то с розовыми пятнами, то без них. Это был такой фантастический фейерверк, что мы отказались от попыток описать все их ухищрения ради самозащиты!

Попозже вечером Джордж вдруг ахнул от удивления. Он листал наш каталог и заглянул в более ранние записи.

— Неси сюда этих лягушек, живо, — потребовал он, необычайно волнуясь.

— Сейчас. Да что стряслось?

— Взгляни-ка на эту запись: «Леса Мамфе. Окраска: брюшко белое, темно-шоколадная спинка, извилистые белые полоски; размер — 34 мм». Похоже, что это один из трюков который нам показали наши лягушки сегодня после обеда?

— Похоже. Давай посмотрим.

Хотите верьте, хотите нет, только когда мы открыли клетку, в ней сидели лягушки, в точности соответствующие описанию.

Объясняется это, по-видимому, вот чем. Лягушки Cardioglossa ieucomystax живут в опавшей листве под деревьями, но могут взбираться и на деревья. Лягушки — животные холоднокровные, то есть температура их тела зависит от окружающей среды. Если станет слишком жарко и сухо, влага из их тельца испарится, и они могут умереть. В лесной подстилке условия совершенно другие: снизу их подогревает тепло гниющей листвы, а слой влажного воздуха непосредственно над землей гораздо прохладнее; среди листвы на деревьях жаркие иссушающие лучи солнца льются сверху, а внизу — прохладные листья, остывающие в процессе испарения воды через устьица. То есть условия меняются на обратные, и бедной лягушке приходится выпутываться «подручными» средствами. А как мы знаем, лучше всего обращать черную или темную сторону к источнику холода — так поглощается максимум тепловых лучей, а белую или светлую поверхность — к источнику тепла, потому что от нее все лучи отражаются.

Именно это и проделывает наша лягушка: таким образом она сохраняет более или менее постоянную температуру тела. Все остальные цвета, которые мы наблюдали, — это просто промежуточные стадии окраски животного, когда оно, так сказать, переодевается из черно-белого в бело-черное.