Лягушки «на верхушке». Обезьяны. Летучая белка. Галаго. Еще одна охота на галаго

Вы уже познакомились с необычными «мирскими захребетниками», которые обитают рядом с человеком в африканских жилищах, заменяя на этом странном континенте голубей, воробьев, крыс и мышей наших широт. Вы заглянули в поражающий изобилием и разнообразием мир живых существ под пологом девственного леса, бросили взгляд на дремучие заросли, населенные множеством невиданных зверей, которых нигде больше не встретишь. Но есть еще более диковинные существа, обитающие в еще более удивительных условиях. О них я вам сейчас и расскажу.

Мир безбрежных лесов разделен на целый ряд горизонтальных прослоек, лежащих друг над другом наподобие шоколадного торта. В самом низу находится подземный слой где множество животных, в основном довольно мелких проводят всю свою жизнь безвыходно или изредка отваживаясь выйти не то что на божий свет, а даже и в ночную темень. За ним следует второй слой — тот самый, в котором мы только что побывали, — лесное дно.

Выше этого слоя все живое отрекается от земли и пребывает в воздушных сферах — сначала на широколиственных деревьях (высотой с обычные плодовые деревья), которые растут повсюду в таинственном полумраке, затем поднимается в следующий слой — кроны гигантских деревьев, сливающиеся в сплошную крышу, поддерживаемую бесчисленными колоннообразными стволами, — такая крыша простирается над целыми районами. Я хочу, чтобы вы вместе с нами поднялись на этот «воздушный континент» и своими глазами увидели удивительный животный мир, сохранившийся с незапамятных времен, когда человека не было еще и в помине.

Если взглянуть вверх, стоя посреди нашего лагеря, затерявшегося в глубине охотничьих угодий деревни Эшобе, да и в любом другом месте нашего района, по площади не уступающего Уэльсу, всюду увидишь одно и то же. Поверх всего громадного пространства раскинулся сплошной полог зелени, сквозь который лишь кое-где пятнышком проникает далекий луч, и где царит лишь слабый отсвет пылающего в небе солнца.

Сверху густой лес похож на бесконечный плюшевый ковер, мягкими волнами уходящий к горизонту во все стороны, куда ни глянь. Цвета его со сменой сезонов непрерывно меняются. Дожди приносят бледно-зеленые тона, сухой сезон — тропическая осень — кроет все багрянцем, когда тысячи экзотических плодов, от малых до больших, созревают и падают, унося свои яркие, сочные краски в сумрак нижнего мира. Небольшие дожди и горячее солнце приносят мириады цветов — розовых, голубых, зеленых, желтых, пурпурных, бурых и алых. Мне случалось видеть лесной полог, сплошь расцвеченный узором из золотых цветов мимозы и огненно-красных «лесных огоньков».

Неисчислимые полчища мелких существ проводят всю свою жизнь, как проводили ее и их предки в течение бессчетных веков, в просторах таинственного воздушного континента, скрываясь в его недрах и никогда не ступая на землю. Только немногие из них — некоторые обезьяны, лягушки и крысы — иногда спускаются вниз в поисках воды. Чтобы добраться до этих животных и узнать, как они живут, приходится взбираться в их родной, вознесенный высоко над землей мир.

— Смотри шей его крепко, — наставлял я двух африканцев, стоя над ними. Они сидели, держа куски белого полотна в зубах и натягивая его большими пальцами ног; левой рукой каждый загибал край, а правой прошивал его. Постепенно куча разорванного на полосы постельного белья превращалась в гигантскую ленту, выползавшую за пределы лагеря и нырявшую в ванну, где Гонг-гонг и Эмере мылили и терли ее, передавая молчаливому Чукуле, который разглаживал и натягивал материю, а потом наматывал на шест. Как только вся лента была сшита, выстирана и скатана, наш отряд отправился на ближайший участок, поросший травой.

Когда мы пришли, было еще довольно рано, и солнце пока лишь собиралось с силами, готовясь к дневному жару. Громадную ленту развернули и растянули по верхушкам трав, и весь ближний лес загудел от стука наших топоров.

Вскоре на поляне выросла куча заготовленных дров, тут же подоспел большой тяжелый стол, прибывший вверх ножками на спине могучего африканца. Пока полотно сохло на солнце, мы разожгли костры, и Гонг-гонг поставил греться утюги. Я сел и сложил рядом дюжину длинных тонких и прямых палок, на которых делал зарубки. Затем великанский сачок был натянут на шестнадцатифутовую лиану, изогнутую гигантской петлей. К тому времени утюги накалились, полотно просохло. Вскоре его уже растягивали на столе и гладили. Покончив с этим, мы снова скатали полотно и со всем снаряжением вернулись в лагерь.

Там я подыскал тяжелый камень и привязал его к четырехсотфутовой веревке, которая с другой стороны раздваивалась и крепилась к концам пятифутового шеста. На шест был намотан и крепко пришит один из концов полотняной ленты. Наши приготовления на этом закончились, и мы занялись другими делами в ожидании захода солнца.

После обеда, когда лес ожил и наполнился стрекотанием, жужжанием, одиночными криками и жутковатым посвистом, весь наш штат в полном составе включился в эксперимент. Как раз за лагерем был участок леса почти без подроста. Здесь я принялся раскручивать камень на конце веревки, чтобы запустить его высоко вверх, в гущу крон. С третьей попытки мне удалось забросить его за невидимый сук, и я стал потравливать веревку, пока камень потихоньку не опустился к нам на землю. Он то и дело застревал, но в конце концов мы сумели до него дотянуться и начали втаскивать длинную полосу полотна в сгустившуюся наверху тьму. Когда верхний шест прочно застрял где-то в высоте, мы натянули и закрепили всю конструкцию внизу; таким образом она напоминала белое лезвие гигантского меча нацеленного вертикально вверх, в чрево ночи.

Затем мы зажгли мощный фонарь и направили его слепящий луч на верхнюю часть полотнища,, а сами, взяв, шись за палки с зарубками, постепенно подняли с и* помощью громадный сачок до уровня ярко освещенного полотна. Нам оставалось только ждать, а тем временем бабочки, жуки и другие крылатые обитатели ночного леса тучами клубились, покрывая освещенную белую полосу столь внезапно и необъяснимо материализовавшуюся в их недосягаемых владениях.

Ждать пришлось недолго. Откуда ни возьмись какой-то темный предмет возник там, где до того была лишь ничем не запятнанная белизна, — снизу он казался нам просто черной точкой. Громоздкий сверхсачок двинулся вперед, и в него скатилась древесная лягушка. .

Мы пришли в восторг оттого, что наша затея так быстро принесла результаты, и слишком долго спускали сачок. Мы еще не отработали технику и не учли, что тот, кто держит самый длинный шест, должен со всех ног бежать в сторону, как только попадется добыча, тогда сачок приземлится рядом с фонарем. Древесная лягушка воспользовалась недосмотром и выскочила из сачка обратно на полотнище полакомиться насекомыми, которые садились туда сотнями,

Бен и Фауги, главные деятели сачка, попытались сбить беглянку резким взмахом, и началось такое, что вряд ли можно связно передать. Помню пронзительный резкий свист, после чего фонарь потух, все погрузилось во мрак и дико перемешалось. Наверное, я потерял сознание от удара — на голове у меня на другой день обнаружилась очень болезненная шишка, — но пришел в себя, отбиваясь от массы каких-то движущихся предметов: одни были теплые и влажные, другие — сухие и холодные, жесткие, как сталь, норовившие опутать меня целиком. Все вопили в голос, а что-то еще й грозно рычало. Бен, который был где-то рядом со мной, орал, едва перекрывая мой собственный голос, чтобы зажигали огонь. Мы все бились в темноте, как одержимые злым духом; избитый и исцарапанный, я был уверен, что на нас напала целая стая шимпанзе.

Наконец фонарь снова вспыхнул и озарил поистине сногсшибательную сцену. Гигантская куча листвы, накрывшая с полдюжины человеческих тел, высилась на земле, переплетенная и опутанная петлями нескончаемой полотняной ленты. Из этого клубка торчали черные ноги и длинные плети лиан: ни дать ни взять — гигантский гриб-дождевик, из которого лезут извивающиеся червяки. Я был спутан только отчасти, и лишь Гонг-гонг, державший фонарь, оказался полностью на свободе. Перерубая самые крепкие сучья, мы наконец вытащили из тенет одного за другим всех людей, и только устрашающее басовитое рычание все еще раздавалось из-под кучи нагроможденных ветвей.

Я был в полной уверенности, что там затаился какой-то редкостный зверь, перевернул с помощью остальных всю кучу — и едва поверил собственным глазам! Там лежал Чукула, изогнув спину, как дикобраз, и зарывшись лицом в опавшую листву, при этом он рычал и фыркал что было силы} Услышав взрыв хохота, он поднял голову, усыпанную сухими листьями, и перевел дух.

Он уверял нас, что это нелепое поведение — прием, широко распространенный у него на родине (каковая была так далеко, что спорить с ним не приходилось) для защиты от больших змей, которые валятся на человека невесть откуда. Насколько я понял, он молился или по меньшей мере призывал духов — подданных змеиной богини. На мой взгляд, его прием больше напоминал поведение на редкость непрактичной птицы — страуса, который, как говорят, прячет голову в песок от надвигающейся опасности.

Наша первая высотная охота на лягушек окончилась неудачно: как оказалось, мы подвесили свое полотнище к насквозь прогнившему суку, но следующие вылазки приносили хороший улов. Из этого и многих других случаев мы извлекли пользу, отработав методику, и нам удалось поймать множество интересных лягушек.

Я молча шел по лесу, скользя взглядом по узорной решетке листвы и ветвей, чернеющей на вечернем небе, как антрацитовое кружево, а в голове у меня вертелась одна и та же неприятная мысль. Мы пустились в путь очертя голову, как новички, даже как молокососы, пообещав изловить речного дельфина, гигантскую речную землеройку, раздобыть яйца червеподобных тритонов, Podogona, и достать лемура и шипохвоста в эмбриональном состоянии. Нам великодушно содействовали в организации экспедиции, с тем чтобы мы попытались привезти именно этот научный материал. Казалось, наша попытка непременно должна увенчаться успехом.

Между тем Джордж покинул наш лагерь и вернулся на базу передохнуть — у него постоянно держалась повышенная температура, и чувствовал он себя, по его собственным словам, «желтком, размазанным по тарелке». Меня тоже пробирал озноб, и я с часу на час ожидал очередного приступа малярии. Таким образом, проблема разрослась до чудовищных размеров. Можно было подумать, что малярийные «зверюшки» сознательно объединились со своими не столь микроскопическими лесными родичами, чтобы совместно отразить наше нашествие.

Через три месяца лихорадка стала нас одолевать и значительно ослабила наши ряды, а животные по-прежнему скрывались в глубокой зеленой неизвестности. Мы видели почти любых мыслимых животных, только не тех двух, ц3 которых мы могли бы извлечь бесценные эмбриологические монетки — единственную валюту, какой можно расплатиться с нашими покровителями.

Стайки обезьян с назойливой настойчивостью сновали над моей тропой, раскачивались и шуршали в кронах, осыпая нас лавинами блестящей листвы, каскадами льющейся у них из-под лап. Обмениваясь негромкими, напоминающими разговор звуками, они бегали вдоль колоссальных сучьев, загнув хвосты за спиной — живые, прихотливой формы кувшины с фантастическими ручками.

Как-то раз я стоял внизу, а прямо над моей головой возилась стая больших белоносых мартышек (Cercopithecus nictitans). Я смотрел, как они обдирают тонкую кору с молодых побегов, хотя вокруг деревья ломились от сочных плодов. Животные часто ведут себя непредсказуемо. Тогда я впервые задумался — и до сих пор раздумываю о том, понимают ли люди, для чего обезьяне хвост. Только в Южной Америке обезьяны пользуются хвостом как приспособлением для цепляния, хватаясь за сучья, когда у них заняты все руки и ноги. Стены залы в одном из самых больших лондонских отелей расписаны высокими лесными деревьями с целой стаей обезьян. Художник с усердием, достойным всяческих похвал, изобразил самую обычную африканскую зеленую мартышку (Cercopithecus aethiops). Этот вид легко узнать по белым бакенбардам и похожим на рожки кисточкам на ушах. Можно еще пренебречь тем, что зеленые мартышки никогда не живут на разбросанных поодиночке деревьях — такую ошибку можно простить художнику как артистическую вольность, — но найдется ли оправдание тому, что процентов тридцать этих неправдоподобных настенных обезьян изображены висящими на хвостах, будто рождественские индюшки в витринах: уж на это-то они не способны ни при каких обстоятельствах, ручаюсь!

И все же представление об обезьяньем хвосте как хватательном органе до сих пор бытует среди многих из нас. Многие зоологи полагают, что хвост африканских обезьян - орган для сохранения равновесия.

Я наблюдал, как стайка белоносых мартышек кормится, видел, как они двигаются, занимаясь своими обычными делами. Деревья стояли сомкнутыми рядами, и их листва кое-где смешивалась. Но все же на пути обезьян постоянно разверзались широкие пропасти, которые они преодолевали громадными прыжками. Перед таким прыжком обезьяна делает короткий разбег, прыгает вверх, раскинув руки, словно ныряя «ласточкой», и летит вниз головой. Тут-то и начинает работать хвост. Как длинный, тянущийся за туловищем противовес, он вскоре изменяет положение обезьянки в воздухе: нырнув вниз головой, она переворачивается в вертикальное положение — будто прямо стоящий человек. Затем обезьянка приземляется, но не на верхнюю сторону ветви, как все почему-то считают, а сбоку, в массу листвы и более тонких веток, широко растопырив руки и ноги. Она захватывает листву в широкие объятия, а потом уже карабкается в более безопасное место.

В тот вечер я впервые увидел, как мартышка упала. Маленькая самочка совершила головоломный прыжок и благополучно перелетела на другое дерево, но листья, за которые она уцепилась руками, оторвались от веток, и она качнулась назад. Несколько секунд она висела вниз головой, цепляясь ногами, а кончик хвоста касался ее затылка, но вот, тихонько взвизгнув, она внезапно сорвалась и с глухим стуком, который больно было слышать, ударилась о мягкую землю. Когда я подбежал, она была еще жива, но в безнадежном состоянии. Гуманность требовала прекратить ее мучения, и я, исполнив свой долг, произвел посмертное вскрытие и обнаружил, что обе ноги и основание позвоночника переломаны во многих местах. Хвост сослужил ей службу в последний раз.

Один раз я видел, как мартышка, сорвавшись, свалилась в реку. Это было препотешное зрелище — еще одно доказательство того, что в природе много забавного, хотя хватает и скуки, и ужасов.

Я сидел в челноке, поджидая появления стада мартышек мона (Cercopithecus топа) на обычном месте их вечерних встреч. Их приближение возвестила все нарастающая волна треска, но в тот момент, как они достигли речушки, поднялся несусветный гам. Не знаю, случалось ли вам слышать, как поезд лондонской подземки вылетает из-под земли у Баронского Двора. Колеса грохочут, шипят, скрежещут, и все сливается в дикий рев, нечто среднее между свистком паровоза, ревом автомобильного клаксона и пароходной сиреной. Это сочетание звуков обычно раздается в африканском лесу, стоит только потревожить стаю птиц-носорогов.

Обезьяны-мона совершили налет на дерево, облюбованное этими нескладными птицами, и те взлетели, хлопая громадными крыльями и издавая протяжные крики «фонк!», отдававшиеся эхом среди деревьев. Когда обезьяны спустились на ветки, нависшие над водой, птицы стали садиться обратно, «фонкая» еще громче, и обезьяны в панике бросились в укрытие, — может быть, от неожиданности приняли «носорогов» за коршунов? Но одна мартышка с перепугу впала в истерику и стала ррыгать на сухой ветке, вереща во все горло.

Должно быть, у «носорога» где-то в этом сухом дереве было замуровано гнездо, потому что он тяжело опустился на ту самую ветку, где была обезьянка. Обезьянка как раз взвилась в воздух в очередном истерическом прыжке. Птица, садясь, толкнула ветку, но она качнулась в горизонтальной плоскости, а обезьяна скакала вверх-вниз, и получилось, что эти две серии волновых колебаний не совпали. Обезьянка пронеслась мимо ветки, полетела вниз и с громким плеском врезалась в спокойную гладь воды, подняв целый фонтан брызг.

Я взялся за весла и поспешил на помощь, но прошло много времени, и я уже подумал, что обезьяна угодила в пасть крокодилу, как вдруг она вынырнула довольно далеко от меня, отфыркиваясь и отплевываясь, дико вытаращив глаза и отчаянно озираясь. Она мужественно поплыла к берегу, временами уходя под воду, и головка у нее стала совсем маленькой и гладкой. Мартышка вылезла на берег, вопя от ярости и обиды, и тут ее встретил «носорог», который спустился на нижние ветки, чтобы обхохотать и издевательски «обфонкать» врага.

Вот два случая, когда древесные животные падали вниз из своих высотных владений, и я наблюдал их в течение года на очень ограниченном участке леса. Похоже на то, что в естественных условиях дорожные происшествия случаются так же часто, как и в цивилизованной жизни.

Падение одного из членов стаи напугало мартышек, и они с громким треском и криками умчались прочь. Я бросился следом, напрасно и неразумно надеясь поспеть за ними и оказаться на расстоянии выстрела. Мои старания были вознаграждены только тем, что я окончательно запутался в лабиринте древесных колонн и широченных, полных тины канав; деревья сомкнулись вокруг меня, безмолвные, как смерть.

Все размышления мигом вылетели у меня из головы, и я стал пробираться сквозь чащу, притворяясь, что могу отличить одно дерево от другого, и вообще стараясь хоть как-нибудь сориентироваться. Стало быстро темнеть, раскидистые кроны затопило бездонным мраком. Я вышел на край обрыва, где образовался естественный просвет между деревьями, и стал высматривать в небе свечение восходящей луны, которая послужила бы мне маяком.

Внезапно я увидел нечто вроде громадной гусеницы, силуэтом выделявшейся на гладком отвесном стволе гигантского дерева. Я не видел, откуда оно взялось: возникло как-то сразу, и все. Я быстро прицелился и выстрелил. Видение исчезло, и я стал прислушиваться. Что-то с треском свалилось в овраг подо мной, и одновременно у меня за плечом раздалось громкое фырканье. От неожиданности я отскочил в сторону.

Передо мной стоял Бен — черное пятно в непроглядной черноте — и радостно ухмылялся.

— Откуда тебя черт принес? — спросил я.

— Я шел за хозяином.

— И давно ты идешь за мной? Как ты шел? — расспрашивал я: было что-то жуткое в том, что он выследил меня до этого места.

Бен отмалчивался, продолжая ухмыляться. Африканцы умеют по-своему показать, что совершенно излишне или неразумно объясняться с тем, кого они считают суматошным и в некотором роде безмозглым чужаком в своей стране.

— Ладно, раз уж ты здесь, — продолжал я. — Видел ты мясо? Что это такое?

— М-мм-ммм... я думаю... — промямлил он, как обычно, когда не был в чем-то уверен.

— Давай ищи быстро, очень быстро и еще быстрей, — сказал я, указывая в сторону оврага.

Бен принялся за розыски с помощью фонаря, который он предусмотрительно прихватил с собой. Шли минуты за минутами, а он все еще копался где-то внизу. Когда он окликнул меня, была уже непроглядная темень, и я стал на ощупь пробираться ему навстречу через сплетение ветвей подроста.

Он встретил меня радостной улыбкой и теми странными негромкими выкриками фальцетом с придыханиями, которыми африканцы всегда выражают удовольствие, удивление или неуверенность. У него в руках был растянут почти правильный квадрат — какое-то существо. Я протянул руки, не просто дрожащие, а трясущиеся от волнения, и принял трофей. Неужели одна из моих проблем решена?

Шипохвоста (Anomalurus fraseri) называют летающей белкой. Если не считать того, что он не летает и к белкам не имеет никакого отношения, то это еще не самое неподходящее название. Пытаться найти слова, которые могли бы его описать, совершенно безнадежно, как утверждает его научное‘название: аномалия Фрезера! Тельце у него длинное и тонкое, как боевая ладья, передние и задние лапки согнуты, как у жареного цыпленка, и полностью окутаны тонким, мягчайшим «парусом». Животное можно сравнить с длинной тонкой белочкой, снабженной парашютом, но гораздо вернее будет представить себе квадратного воздушного змея, опирающегося на срединный киль (голова, тело и хвост) и четыре диагональные планки, заканчивающиеся коготками (конечности).

Хвост достигает почти такой же длины, как и все тело, у основания он практически оголен, а дальше пушистый, как у кошки. В местах соединения с парашютом на нижней стороне располагаются ряды чешуек, снабженных острыми твердыми шипами.

Шипохвост живет высоко среди деревьев и выходит только по вечерам на поиски пищи. Когда я стоял в лесу в ту ночь, мои знания об этих диковинных существах практически этим и ограничивались. Со временем я узнал гораздо больше и о тех особенностях, которые мне следовало бы знать из литературы, и о фактах, которые никто никогда не отмечал.

Мы с Беном вернулись в лагерь победителями. Спустя какое-то время я смог осмотреть животное при хорошем освещении и произвести вскрытие, чтобы узнать, не беременна ли эта самка. Нам была нужна беременная самка шипохвоста для эмбриологических исследований, а эмбрионы, если они не достигли значительного возраста, прощупать в брюшке зверька просто невозможно. На вопрос может дать ответ — увы! — лишь вскрытие.

Конечно, только зоологи могут понять, какое волнение охватило меня, когда я раздвинул шерстку, еще более шелковистую, чем у крота, и провел скальпелем по коже. Они поймут и глубину моего разочарования, когда я обнаружил, что беременности нет и в помине.

На следующий вечер мы спустились в глубокий овраг, примыкавший к одной из лесных полян. Лес здесь был особенный — множество громадных деревьев разных пород с очень мелкими листьями. Их крона казалась необыкновенно прозрачной по сравнению с окружающей растительностью, и деревья отделялись друг от друга расстоянием, равным примерно диаметру кроны. С земли листья на самых высоких ветках казались величиной с булавочную головку.

Солнце только что зашло. Захватив ружья и фонари, мы отправились исследовать глухие уголки леса. Если посмотреть вверх, небо оставалось еще достаточно светлым, и на нем выделялись силуэты отдельных ветвей.

Прошлой ночью я, таким же образом осматривая листву над головой, заметил первого шипохвоста — а для зоолога там, где есть одно животное, найдутся и другие. Кстати, я сильно сомневаюсь, правомерно ли вообще такое понятие, как «редкое животное». Некоторые виды действительно редко встречаются, если иметь в виду коллекционирование.

Но стоит найти подходящее место, и окажется, что их там полным-полно, хотя их ареал, возможно, окажется и очень ограниченным.

Прекрасно помню, как, размышляя об этом, я ощупывал взглядом необъятные ажурные кроны в надежде, что в поле j моего зрения вот-вот влетит нечто похожее на маленького воздушного змея. И все же оно появилось совершенно внезапно — прежде чем я успел что-либо осознать или увидеть (но в Африке к этому привыкаешь).

Маленькое существо, как по волшебству, возникло на самой верхушке одного из деревьев. Оно было совершенно недосягаемо для выстрела, но я отлично знал, какой у него тонкий слух. Поэтому я не мог окликнуть Джорджа или африканцев — они ушли немного вперед — и указать на добычу; мне пришлось ждать, пока зверек, тихонько двигаясь вдоль мощного сука, не оказался почти у самого его конца.

Тут он внезапно подался назад, застыл на мгновение и помчался сломя голову к самому кончику сука. Я затаил дыхание и на какое-то время потерял его из виду.

Так я и глядел вверх, окаменев от напряжения, когда крошечное существо миниатюрной ракетой катапультировалось из кроны дерева и пронеслось футов сто пятьдесят через светлое окошко в кронах до следующего дерева. Оно приземлилось совершенно беззвучно, не потревожив ни листочка, и тут же исчезло.

Я был настолько поражен этим невероятным трюком, что, просмотрев момент старта следующего зверька, увидел его только тогда, когда он пролетел по воздуху и приземлился, очевидно, точно там же, где и первый. Однако второй не исчез, как бесплотный дух, а побежал вниз головой по вертикальной ветке, напоминая собачку, бегущую по доске, только его длинный хвост, как я отчетливо видел, свисал вдоль спины, почти доставая до головы.

Не теряя времени, я выстрелил в эту движущуюся мишень, хотя с такого расстояния стрелять было рискованно. Моя добыча исчезла вместе с веткой, по которой бежала вниз. Через несколько секунд я услышал, как что-то падает среди деревьев внизу, на склоне.

Вне себя от такой удачи, горя нетерпением узнать, что же это за животное, я выкрикивал указания Фауги, Бену и Басси, которые нырнули в заросли, как только услышали звук падения. Теперь они были ниже меня, на дне оврага. Направив луч фонаря отвесно вверх, на кроны деревьев, они по моим указаниям вышли на место прямо под тем суком, на котором я видел животное. Покопавшись внизу довольно долго, они крикнули, что ничего не могут найти. Я спустился по склону и присоединился к ним.

Искать что-нибудь на земле в лесу, да еще ночью — дело нелегкое: повсюду бесчисленные кучи опавшей листвы, корни, куртины трав, кусты, сухие ветки всех форм и оттенков, какие только можно вообразить, и их легко принять за любое древесное животное. Пробираясь сквозь эти завалы, медленно, но верно удаляешься от того единственного места, на которое могла упасть убитая дичь. Поэтому через некоторое время нам пришлось всем собраться и определить, какое же место находится прямо под тем суком. Для этого мы направили вверх яркий луч фонаря. И там, запутавшись в сетке тонких лиан, висел круглый пушистый шарик.

Дерево несколько раз встряхнули, животное свалилось прямехонько к нам в руки и тут же, встрепенувшись, вцепилось двумя рядами острых, словно иголки, зубов в мякоть моего большого пальца. Боль была адская, а крови — уйма, как выяснилось, когда подняли и зажгли фонарь, вылетевший у меня из рук. К моей руке прильнуло кошмарное видение. Пара громадных распахнутых оранжевых глаз с тоненькими щелочками зрачков уставилась прямо мне в лицо. Казалось, что голова состоит из одних глаз; сразу за ними начинались приплюснутое, плоское темя и огромные уши, которые складывались, сжимались, разворачивались и вертелись в разные стороны совершенно независимо друг от друга: если только что они были насторожены и стояли торчком, то в следующий момент уже оказывались повернутыми назад и сложенными гармошкой. Но что было самое жуткое — это крошечная розовая ручка, до мелочей похожая на человеческую, с отставленным большим пальчиком и аккуратными, как после маникюра, ноготками, которые поблескивали в свете фонаря, — даже белые луночки видно! Ручка высовывалась из кокетливого серого мехового манжетика.

Это существо, в облике которого сочетались черты человека и кошки, попавшее мне в руки живым — и даже очень живым! — в первый раз, когда я и представить себе не мог, что встречу что-либо подобное, привело меня в состояние полного обалдения. От возбуждения и любопытства я позабыл о боли и просто глазел на зверька, а он — в жизни не видел ни одного зверя, который бы так себя вел, — упорно не сводил с меня глаз, даже не сморгнул! Я стал поворачивать голову, и он следовал за мной взглядом, поворачиваясь в ту же сторону, пока ему не пришлось разжать зубы и повернуть голову назад, чтобы следить за мной своими дикими глазами. Его маленькие ручки были холодные и влажные, с железной хваткой.

Так он и сидел у меня на руке, шипя, как кошка, пока освобождали мешочек, чтобы его туда упрятать. Как раз в эту минуту фонарь нечаянно погасили, и я думал, что наша добыча одним прыжком исчезнет во тьме. Вместо этого зверек переместил свои руки, и я почувствовал, как о мой большой папец трется что-то горячее и шершавое. Когда фонарь опять зажегся, оказалось, что зверек жадно слизывает кровь, льющуюся с моей руки. Я думаю, он наслаждался соленым вкусом — питание у него чисто вегетарианское, разве что изредка попадется какое-нибудь насекомое.

Вернувшись в лагерь, я тщательно осмотрел зверька и обнаружил, что в него попала одна-единственная дробинка — в правое ухо. Должно быть, выстрел сбил его с сука, а падение оглушило на время. Зверек оказался лемуром из группы длиннохвостых, называемых гапаго (или Galaginae). У этого редкого зверька есть только научное название, Eunoticus elegantulus, и в отличие от остальных галаго он имеет на каждом ноготке срединные ребрышки. Благодаря им ногти у него кончаются острыми коготками.

Хотя животное оказалось самкой, опять это было не совсем то, что нужно. Нам были нужны беременные самки шипохвостов и галаго, но гапаго другого вида — карликового лемура Демидова (Galago demidovii), который раза в два меньше того, что попал в нашу компанию.

Лемур прожил у нас долго и оказался необыкновенно забавным существом. Ручным он так и не стал — вечно смотрел жуткими глазищами, огрызался и шипел, — но я как-то ухитрялся брать его в руки, соблюдая осторожность. Шерсть у него — оранжево-коричневая сверху и серая на брюшке — удивительно густая и пушистая, хотя очень нежная. Лемур все время занимался партерной акробатикой с воздушными полетами, используя для этого и лагерь, и его окрестности. По земле он скакал на задних лапках, как кенгуру, потом вдруг вихрем взлетал вверх, на отвесную стенку палатки, отскакивал от нее, словно резиновый мячик, долетал до другой стенки и «отражался» от нее на опорный шест, где и повисал вниз головой.

У этого животного есть родич примерно таких же размеров. Он называется галаго Аллена (Galago alleni) и довольно многочислен в лесах Камеруна; его мы повстречали позднее. У этого зверька совершенно необычные задние лапы: кости плюсны равны по длине бедру и голени, так что получается третий сустав, как у птиц. Эта особенность отличает всех галаго, но у галаго Аллена она особенно ярко выражена.

На своих замечательных лапках зверек может совершать громадные прыжки в кронах, а по земле он скачет, как кенгуру. Когда мы жили в хижине неподалеку от большой деревни, у нас оказалось несколько живых зверьков, и мы решили снять фильм об их способе передвижения и образе жизни.

Операция началась в присутствии двухсот любопытных африканцев-акунакуна. Эта бесплатная «массовка» прошла еще хуже, чем с толпой на киносъемках в Европе или в Америке. Африканцы не могли терпеливо дожидаться своего выхода, а лезли прямо на съемочную площадку, целиком закрывая не только фон, но и почти весь свет. Ко всем доводам они оставались глухи, а вождь, как нам сказали, убыл в «далекую-далекую страну».

Для того чтобы поддерживать какой-то порядок, я нанял дюжину добродушных широкоплечих намчи. Этих силачей через заднюю дверь впустили в дом и ‘ расставили"'возле обеих дверей и единственного окна. Прозвучала команда, и они высыпали из дома во все стороны. Так как они оказались в самом центре расположения акунакуна, началось центробежное бегство. Дом стоял посреди большой поляны, местные жители разбегались кто куда, преследуемые намчи, и расчищенный круг быстро ширился.

Эти гонки развеселили обе стороны, и я искренне потешался вместе со всеми, как вдруг увидел, что несколько маленьких серых фигурок мчатся на полной скорости следом за намчи. Моя веселость мгновенно сменилась самыми мрачными чувствами — каково мне было стоять и смотреть, как обе наши «кинозвезды» исчезают в мельтешении четырех сотен ног бегущих врассыпную африканцев! Я и не пытался понять, что вынудило робких, пугливых маленьких галаго вести себя так отчаянно, я просто стоял столбом, разинув рот. И это тоже оказалось на редкость некстати, потому что наш персонал, увидев, что творится, вылетел из домика и с воинственными воплями понесся в погоню.

Тут я пришел в себя. Выкрикивая план операции для Джорджа и Герцога, я подхватил несколько сачков. Мы выскочили на площадку, готовые бежать в трех разных направлениях. Но не пробежали и десяти шагов, как все переменилось. За нами по пятам мчалась пара визжащих шимпанзе и насмерть перепуганная белка.

Казалось, все живое взбесилось. Шестью концентрическими кругами представители высшего отряда приматов, если не считать несчастную белочку, разбегались от центра площадки со всевозрастающей скоростью. И как ни странно, круги чередовались: преследуемые акунакуна, галаго и мы были разделены мчавшимися по кругу яростными преследователями.

Мы сообразили, что большинство наших животных каким-то образом вырвалось на свободу, и я принял решение: лемуров оставить на милость персонала, нам самим срочно ловить шимпанзе и белку. Поэтому я завопил: «Стой!» — и мы окружили наших возбужденных и ярых преследователей. К несчастью, этот крик донесся не только до персонала, который тоже остановился, но и еще дальше, до намчи. Акунакуна, убегавшие без особой поспешности, мгновенно это поняли. Они к тому времени образовали круг диаметром с четверть мили.

Вот ужас так ужас!

Мы гнались за обезьянами, те мчались спасаться в свои клетки, персонал несся нам на помощь, намчи повернули вспять, и акунакуна стали снова стягивать кольцо. Хотите верьте, хотите нет, но эта живая модель вселенной разбегалась и сбегалась два с половиной раза, пока ее концентричность не нарушилась. А когда это случилось, настал конец света и вавилонское столпотворение.

И во всем была виновата чертова белка. Ей надоело кидаться то взад то вперед, и она решила бежать напрямик. Нас она миновала без труда — нас было слишком мало, и в лице нашего персонала она не встретила серьезного препятствия, а вот свалка, которую устроили намчи с галаго, едва ее не погубила. Уворачиваясь от жадных рук, она в конце концов вырвалась на свободу и нырнула в толпу акунакуна. Поднялся адский переполох. На белку навалилась куча мала из голых человеческих тел, и я уже решил, что белка пропала, во всяком случае как коллекционный экземпляр, но она чудом проскочила свалку навылет и бросилась в ближайший лес — только мы ее и видели.

Теперь суматоха достигла высшего накала. Все метались и сновали вокруг, деревенская площадь превратилась в настоящий калейдоскоп. Нас учили, что молекулы газа, находясь в постоянном возбуждении, сталкиваются между собой миллиарды раз в секунду, — хотел бы я, чтобы физики оценили и наши скромные усилия. Вопили все, а громче всех — шимпанзе; кое-кто из молодежи, вообразив, что это какой-то европейский танец джу-джу, принялся бешено колотить в барабаны.

Но галаго не сдавались. Оказалось, что эти типично древесные животные чувствуют себя на земле как дома и прыгают так же, как лягушки и кенгуру. Если бы люди сразу остановились, гапаго перестали бы метаться, отступив на несколько ярдов, но, чем быстрее за ними гонялись, тем шустрее зверьки уворачивались. Несколько из них даже пробежали через дом, а один промчался по столу, разметав во все стороны бумаги и стаканы с чаем.

Постепенно их переловили поодиночке и водворили в надежные клетки. Видимо, расшаталась передняя стенка общей клетки, хотя до сих пор остается тайной, как им удалось убежать сразу всем одновременно. Много часов спустя я узнал, что Герцог с завидным присутствием духа мирно сидел за небольшим кустиком у самой двери дома и деловито снимал каждого галаго, мелькавшего мимо него. Кадры оказались превосходными, и все детали, которые нам так хотелось видеть, получились как нельзя лучше.