РУССКИЙ ГОСТЬ

«16 марта. Привет, Зимин!

Как ты там на африканском солнышке? Мое здешнее, туркменское, постепенно начинает припекать все сильнее.

А как ты там с местными? Как большой белый слон? Часто поешь арию заморского гостя?

Я здесь внимательно наблюдаю российских сограждан, когда общаемся с туркменами. Сам себя в Туркестане постоянно ощущаю в гостях, очень благодарен хозяевам за гостеприимство и непроизвольно впитываю в себя все то, что отличает их от нас, а нас от них. Но многие соотечественники ведут себя совершенно иначе. «Белая кость». Причем как некоторые пришлые новички, с которых взять нечего, так и некоторые россияне–старожилы, осевшие в Туркмении давным- давно; просто диву даешься.

Приезжаем в другой город по делам, останавливаемся на ночлег в доме у туркмена, связанного с моими попутчиками по работе. Я ведь, будучи здесь без своего транспорта, использую любую возможность поехать в новое место с любой подвернувшейся оказией. При этом возникает неразрешимый конфликт: едешь увидеть новое, но сам себе не принадлежишь, не можешь произвольно остановиться, чтобы провести наблюдение или разобраться в мелькнувшем за окном машины эпизоде. Как, знаешь ли, Зарудный в 1882 году ездил по оренбургским степям с объездом медицинского инспектора и сетовал потом: «Я видел дремучие леса, горы, горные ущелья, речки с их водопадами и каменистыми руслами, огромные, чистые, неприветливо–холодные озера, обширные болота… и время не позволяло мне заняться исследованием этих заманчивых дебрей…»

Ну, так вот. Вокруг дикие места, пустыня, на весь город (это если верить карте), который на самом деле в лучшем случае ― поселок, ни одного деревца; живут полностью на привозной воде (и питьевой и технической), за которую, кроме всего, еще и платить надо.

Короче, рассаживаемся на кошме, хозяин с нами, женщины в платках невидимыми тенями появляются и исчезают, накрывая на стол (при этом украдкой, со скрываемыми смеющимися улыбками, поглядывая иногда на нас ―- существ «высшего порядка», с индюшиной важностью рассаживающихся на кошме). Старшие дочери хозяина, помогая матери, проявляют к нам настоящее, без какой-либо иронии, почтение. Взоры потуплены, но какие глаза!

А одна из них на секунду взглянула прицельно на меня, лишь стрельнула глазами, внимательно так, с настороженным, но, поверь мне, искренним интересом (не каждый день, видать, белые молодцы в доме), я чуть не подпрыгнул! Пытался потом своим внимательным (хе–хе) взглядом ее глаза поймать ― куда там… Чувствует мои глаза боковым зрением и уходит от них, не встречает.

Кстати, в этой же поездке зашли в лабораторию при противочумке, там микробиолог ― туркменка лет тридцати; я, как увидел, речи лишился: эмансипе, европейский стиль, лицо и фигура ― как у западной модели; держится великолепно: просто, со сдержанным достоинством; полный атас. Как она там оказалась? И главное, как она, такая, там живет?! Отвлекаюсь я…

Уселись, садим. Приносят несколько закопченных кумганов (знаешь, может, такой высокий азиатский чайник с изогнутым носиком?). Из них хозяин уже сам, ведя с нами разговор, разливает чай в маленькие заварные чайники, стоящие перед каждым из нас.

Но разливает не сразу. Сначала он несколько раз наливает его в пиалу, потом выливает обратно в кумган. Этот простой, но чем-то завораживающий процесс называется красивым словом «кайтарма». Кстати, так же называется и то, когда муж и жена вдалеке друг от друга.

В молодой моей семье одна сплошная кайтарма: сразу после свадьбы я уехал на шесть месяцев сюда, а как вернусь, моя половина ― Лиза–Роза–Клава–Клара–Зина (весь мой харам) уплывает на корабле на четыре месяца по Тихому океану… Я ― сухопутная крыса, она ― морской волк; расклад сил в нашей семейной жизни (пусть даже заочной) понятен. Так что ты, Зимин, жену свою в Африке не продавай, не дари, не меняй и не ешь, а цени и береги.

Я сначала думал, что эти переливания просто чтобы чай перемешать и чаинки осадить, а недавно прочитал в солидном труде по чаеведению, что за счет этого происходит много сложных процессов, обеспечивающих правильную заварку и особый вкус: зеленый чай, как и сам Восток, ― «дело тонкое»; это вам, синьор, не молоко из кокоса сосать через соломинку на берегу Мозамбикского пролива…

Сидим. Женщины приносят завернутые в сачак (платок для хлеба) еще горячие чуреки; миску с кусковым сахаром (к чаю вприкуску). Свежеиспеченный чурек ― это произведение искусства. Он такой мягкий, круглый, золотистый, с такими переливами на поджаренной корочке… Выглядит как маленькое солнце. Будь у меня возможность его в таком виде засушить, повесил бы на стенку. А уж про вкусноту и не говорю; не передать. Чурек, кстати, нельзя резать, его можно только ломать. И еще его нельзя переворачивать: неуважение ― Аллах накажет.

Потом ставят несколько больших мисок с простоквашей из козьего молока, которую все едят расписными деревянными ложками (я молочными продуктами не увлекаюсь, считаю, что уже вышел из сосункового возраста, а вот повсеместная популярность этих ложек духарит меня неимоверно: воистину социалистическая интеграция между братскими народами).

Один из русских гостей, видя, что я не ем простоквашу, а налегаю на чурек, поучает меня, что это я зря, потому что «надо запустить пищеварение».

После такой фразы я уже даже подумать о простокваше не могу. После такой фразы, высказанной за праздничным столом, я могу лишь отойти куда-нибудь в сторонку и сдать там, в конвульсивных корчах, желудочный сок или сделать еще что-нибудь столь же физиологическое. А сам разговорчивый гость воодушевленно зачерпывает ложкой, раз за разом с прихлебом запуская себе, видимо никак не запускающееся, пищеварение.

Появляется главное предварительное блюдо ― густой суп из баранины с овощами ― шурпа. Подают ее в нескольких больших мисках, по одной на двоих или на троих. Я не могу оторваться от потрясающего чурека с хрустящей корочкой, но вид нежной постной баранины в шурпе буквально дурманит, мы все с энтузиазмом беремся за ложки. Пустеющие миски исчезают, убираемые всевидящими незаметными хозяйками, и сразу возвращаются назад, вновь наполненные горячей шурпой.

Веяние нового времени ― по случаю нашего приезда раскупоривается водка и разливается по граненым стопкам (слава Богу, потому что это мучение водку из пиалушек пить, особенно в жару).

Вообще-то традиции алкоголь не приветствуют. Молодые ребята–туркмены раньше никогда водку до возвращения из армии не пробовали, а сами аксакалы, усаживаясь по поводу чего-либо юбилейного, нередко разливали коньяк по чайникам и пили его под видом чая (дабы Аллаха не гневить). Сейчас все упрощается.

Прозвучали первые тосты, ложки стучат по мискам уже не с такой частотой, как вначале, народ утолил голод; я так просто наелся. Но вся эта вкуснятина ― лишь прелюдия к главному блюду, настоящему гвоздю программы.

Три женщины вносят и ставят в центре кошмы огромный таган. Начало весны, идет окот, забой каракулевых ягнят, нам подают одно из самых удивительных блюд, которые я когда- либо пробовал, ― плов из новорожденной парной баранины (не читай этого вслух вегетарианцам и защитникам животных). Мясо нежно белеет среди золотистого риса; каждая рисинка отдельно и словно янтарная, словно светится изнутри… В моем понимании такой плов ― это Плов ― абсолютный символ явления как такового.

Но такой плов есть сразу нельзя, это неуважение к деликатесу; просто сожрешь с голодухи, и все. Его надо есть, когда голода как такового уже не чувствуешь. Только так ты можешь в полной мере оценить уникальный вкус этого кушанья (но уж и неизбежно обожрешься, как удав). Когда я пробую его, мгновенно становится понятно, что за этим блюдом, процессом его приготовления и всей традицией застолья стоит целая культура, несомненно разбирающаяся в яствах, но и знающая цену каждому куску.

И вот сидим, вкушаем эти обалденные плоды туркменской земли и туркменского гостеприимства, а гости–россияне ведут себя очень по–разному. Немало таких, кто воспринимает все это как должное, а порой еще и нахраписто, с байскими замашками, требует: «Давай, давай!»

Откуда такое? Для меня очевидно, что это глубинные скрытые комплексы проявляются, внутренняя убогость и ущемленность прут наружу. Недополучил этот человек сам уважения, или унижали его самого, или что-то не сложилось, вот он и играет в «большого белого брата».

Смотрю на такого, надо бы пожалеть, но не получается. Ах ты, думаю, дубина, мозгов в твоей русой голове ― кот наплакал, характера ― никакого, а туда же, косишь под «белую бестию». Мало того, что русских дискредитируешь, не понимаешь, что из-за таких, как ты, русакам в Азии глотки резали и будут резать дедовыми ножами. Туркмены уж до чего безобидный и миролюбивый народ, но уж если таких до предела поджать, то уж тогда держись: «бас–халас»… У меня никогда с местными проблем не было. С азербайджанцами было, в Дагестане, сам помнишь, чего натерпелись до того, как я с Мухаммедом–Слоном побратался, а здесь ― никогда.

Ладно. Приедешь ― возьму тебя с собой в Кара–Калу. Хотя такого плова не обещаю. Такой плов лишь для настоящих башлыков («Ты понымаэшь, да?»). А ты кто? Чегалар, салага. Иностранный специалист.

А потому давай там, в своей Африке, поскромнее, не забывай, что «мы, пацаки, должны цаки носить»… Сей «разумное, доброе, вечное» в духе пролетарского интернационализма и не унижай снисходительным отношением братьев по разуму, а то сделают из тебя ритуальную мумию…

Будь здоров».