КАЗАН–ГАУ, ВЕЧЕР

«26 мая…. По мере того как день подходит к концу, жизнь вокруг тоже меняет ритм. Кто-то еще активно продолжает дневные дела, пользуясь тем, что жара спадает; кто-то уже готовится к ночлегу; кто-то вот–вот начнет просыпаться в преддверии активной ночи.

В воздухе над горой видна пара пустележек, по–домашнему крутящихся около обрыва; этот мелкий сокол очень обычен здесь повсеместно.

В тихие, менее жаркие предвечерние часы вокруг еще много птичьего пения. От скал и каменистых осыпей раздается залихватский разбойничий посвист большого скалистого поползня. Эта деловитая птичка, шустро снующая между скал и строящая удивительные (как из цемента) гнезда, напоминающие конусовидные бункера, постоянно поддерживает меня своим оптимизмом.

У самой вершины Казан–Гау, на приметном камне–присаде, распевает синий каменный дрозд. Он действительно синий, и его классическая мелодичная песня звучит просто роскошно, когда, взлетая на несколько метров, он зависает в воздухе на пару секунд почти по–жавороночьи, а потом с песней же спускается на прежнее место.

На опустыненных открытых склонах, ниже в долине, повсеместно слышны поющие самцы желчной овсянки ― желтые, как лимоны, с морковно–красной головой; песня у них попроще и по эмоциональности не идет в сравнение с дроздиной; поют на кустах и на высокой траве, восседая недалеко от своих гнезд с голубоватыми, в бурую крапину, яйцами.

А вот это уже интереснее: от мелкощебнистой осыпи южных отрогов горы раздается очень необычная песня ― звонкое жужжание короткопалого воробья. Через минуту со склона слышны уже три самца; распевают себе на камнях и жиденьких кустиках, вполне мирно соседствуя друг с другом. Являясь здесь самым невзрачным видом (маленький, серенький, без особых примет), он одновременно и один из самых интересных: встречается реже многих других воробьиных птиц, имеет очень небольшой ареал и изучен еще далеко не полно (кстати, и не воробей вовсе, а отдельный обособленный род).

Снизу, от деревьев у Чандыра, парадоксально напоминая Подмосковье или Тарусу, доносится пение южного соловья ― он явно тяготеет к древесной растительности. Там же, на сухой верхушке дерева, пронзительно крича и трепеща в птичьем экстазе сине–зелеными крыльями, спариваются сизоворонки («сиворакушки» ― как их Зарудный называет); так и надо ― весна. Из-за склонов ближайших адыров доносится озабоченное квохтанье невидимых мне кекликов ― разбираются там со своими куриными делами.

Вдоль горизонта на востоке, от Ирана в нашу сторону, перелетает, паря плавными кругами, как всегда невозмутимый, черный гриф (странно, конвекции-то уже почти нет). Вдоль склонов Казан–Гау в неторопливом охотничьем полете низко над скалами скользит бородач, неизменно привлекающий внимание своей редкостью и экзотической трансцендентной внешностью (под клювом у него действительно торчит мефистофельская бородка из черных перьев). Особая птица, ох, особая; все в ней особо: весь облик, все поведение, то, что охотится активно на малой высоте; какой он, на фиг, гриф. Впервые вижу здесь экземпляр столь необычной для этих мест окраски: желтый низ и коричневатый верх тела окрашены у него соответственно в грязно–белый и темно–сизый.

В кусте держидерева в двух метрах от меня, почти над ухом, вдруг раздается возмущенный пронзительный стрекот: пара скотоцерок неожиданно обнаружила меня на своей территории. На этих маленьких длиннохвостых пустынных птиц, словно мыши хлопотливо снующих под ветвями, невозможно смотреть без умиления».