Глава 3
САМ С УСАМ, ИЛИ ОДИНОЧНОЕ ПЛАВАНИЕ ФЕДЬКИ-ЗУЙКА

Как я уже говорил, в Англии бывали все мужчины Федькиной семьи. На что Федяня малец — а и то сподобился. Это плавание, без надежды на скорое возвращение, было для него третьим. Правда, в первое плаванье он сходил нечаянно: враз заболели мать, бабка, соседка и старшие сестры обе, оставить мальца дома было не на кого, а он уж больно просился за море.

И вот плыл он в Англию сызнову — сиротою безматерним, побродяжкою бездомным. Плыл на чужбину, спасаясь от расспросных пытошных дел, от мук долгих и от казни лютой, медленной. Так что вроде как спасался. Но не в радость была ему, как и двум десяткам остальных людей на борту «Св. Савватея», интересная, такая непохожая на московскую, виденная и все равно неведомая, чужая жизнь.

Тем более, что, когда приплыли, высадились и осмотрелись, — увидели, что и здесь творится что-то, подозрительно похожее на российское негожее. Все выискивали испанских шпионов, видя их в каждом человеке. А уж тем более — в человеке, от других хоть чем-нибудь отличающемся. И тем еще более — в иноземцах. Вот и в них, поморах, отродясь в той Испании не бывавших и как о баснословных чудесах слушавших россказни о стране, где якобы фрукты превкусные растут, как шишки в бору, и зима — как беломорское лето, и моря теплые, и рыбины в тех морях с горячей красной кровью, тунцы называются…

Так вот, и к ним англичане соглядатая приставили, по-русски ни словечка не мерекающего, зато испанские песни под мандолину поющего час за часом без устали. Будто их где на Груманте, или в Орешке, или на шведском Готланде могли подкупить. Хотя ясновидцем быть тому подкупалыцику было надобно. Дабы предугадать заранее, что нагрянут в их село опричники по злому извету, пожгут все домы, перебьют все население и тем принудят их, горемычных, бежать аж в Англию…

И тогда собрались мужи почтенные из команды «Св. Савватея» на совет. Теперь они все вопросы решали так, советом мужей, а то и соборно. Ведь на чужбине корабль стал для них и домом, и миром, всем сразу, что оставалось родного на свете.

А впрочем, ведь почти так же — тесным миром, вброшенным недоброю могущественною рукою в чуждый мир, они чувствовали себя давно. Одиннадцать лет… Ведь когда взяли наши Нарву, древний Ругодив летописей, Иван Васильевич отселил их погост с родного Белого моря на Ливонское — они все сразу оказались на нерусской земле. Неприютной, нелюбимой… И дни тут летом покороче, чем на родине, и ночи темнее — как обокрал их великий государь, ввергнув в мир, где тьмы более, а свету менее. И в соседнее село теперь, если что нужно, так просто не сбегаешь. Потому что ближайшее село нерусское. Справа ижорцы, а слева чухонцы. Чудь белоглазая. И оторваться от этого корня, неприродного и за одиннадцать лет от переселения до опричного погрома мало у кого приросшего к душе, им было не так уж и больно…

Так вот, совет порешил: корабельщика-арматора, согласного нанять их, иноземцев, всей командой, здесь не находится, и похоже, что и не сыщется. Ждать дольше никак невозможно, ибо жить уже не на что. Продажа английских же товаров, назначенных для продажи в России, и неходовых в Англии, принесла очень немного средств. Поэтому каждый волен устраивать дела свои наособицу. А кто похощет — волен воротиться в Московию, но на попутных судах — матросами без жалованья, с отработкой за перевоз. Лодья же достанется остающимся в Англии как общий их капитал.

Стосковавшихся по родине за полтора месяца, минувшие с убега, нашлось шестеро. Их так влекли родной язык и обычай, что ни батожье, ни пытошный розыск их не пугали. И не одни деды, но два молодых парня. Проводили их — как похоронили. Да они и сами знали, что на казнь свою рвутся.

Спустя многие годы Федор разузнал, что пятеро из шести погибли — трое в застенке, двое на побеге. Один, Овдей Дубин по прозвищу Устюжанин, сбег на Дон и позже с Ермаком Тимофеичем ходил в ватаге Сибирь воевать. Там и встретились два седых мужа, почти старики. Но это уж другая история…

Оставшиеся в Англии двадцать три человека решили наемщиков более не искать, но расходиться все же погодить. И учредить кумпанство на здешний манер. А кто чего другого восхощет — пусть попытает счастия в одиночку, тому даже, нимало не понуждая оставаться, выходной пай уплатить с первой же прибыли, какая выйдет…

Сироту Федюню начали забижать, особливо по пьяному делу, что все чаще случалось, трое мужей. То ли счеты с отцом его вспомнили, то ли от страха перед грядущим куражились, а стали мальца то поколачивать, то гонять без отдыха, то служить им, как господам каким, принудить хотят.

Сирота подумал-подумал — и отважился. Да, свой, привычный мир, сузившийся от размеров села до тесного круга лодьи. И теперь старые мужи каждый свой обычай, каждую привычную и пусть явную нелепицу отстаивать будут круто. Вот он полы кафтану обрезал, чтобы по делам сподручнее было бегать, а его за это на горох коленками хотели поставить! Он не дался, убегом спасшись. Но пропади оно пропадом — так жить! Они ж теперича вдесятеро круче прежнего за московские обычаи цепляться станут.

И Федяня объявил о своем решении уйти из кумпанства. Он знал, что будет и тяжко, и голодно — зато сам себе повинен во всем, что будет. Кулаки у него были крепкие, при его пятнадцати годах ему давали на вид, бывало, все семнадцать, хотя ростом не вышел. Язык аглицкий он освоил легко и почти свободно теперь говорил, даже писаной разумел, ежели никто не торопит, не сбивает. Так что, решил он, выживу! Еще, может, и насмотрюсь занятного и небывалого. Отсюда в заморские страны дивные многие суда ходят. Может, ему повезет, возьмут в экипаж такого судна — с арапами торговать, или с индийцами, или еще с кем. А что? Англичане ведь по всему свету нынче плавают. Не вдруг, конечно, повезет…

И он попрощался со всеми, а особо — с дядей Михеем и дедом Митрохой, которые его защищали от обидчиков, — да нешто уследишь за всеми-то? Потом поклонился обществу до земли и ушел, сжимая борт куртки со вшитыми четырьмя шиллингами — долей его выходного пая, еще шесть шиллингов после прибыли додать обещано…

Неделя, вторая, пошла уж третья… Он голодал, ночевал на бухтах троса в порту, провонявши от того тиром — корабельной смолою и пенькою. Но на борт «Св. Савватея», где накормили бы горяченьким и спать уложили бы по-людски, не показывался. Он сам! Вот когда у него что-то получится… Скажем, после первого удачного рейса…

Он закрывал глаза, сворачивался поплотнее на бухте троса, натягивал ворот вязаного свитера на нос, а руки зажимал для тепла между коленками. И начиналась самая сладкая часть горького дня. Он воображал, как воротится из дальнего, заморского плавания, соберет всю команду «Св. Савватея» в таверне — да не в дешевенькой какой, а в знаменитом «Дельфине», где собираются между рейсами те из моряков, что ходят за моря — не через одно море, а за много морей, или даже за океан…

И он выставит богатое угощение на всех. И выпивку — кто какую любит: дяде Михею — сливовую крепкую водку, деду Митрохе сладенькую наливочку-вишневочку, остальным — лимонный джин и самый дорогой, темный тройной, портер. И мясо, кабанятину, зажаренную на решетке (а беззубому деду Митрохе — нежного молочного поросеночка, рулетиком), и ветчины разных сортов, и для вспоминания родины, привычной там и роскошною почитаемой здесь рыбы палтуса. И закусок всяких, каких здесь умеют многое множество разных готовить. И ему, честное слово, делалось тепло от этих мечтаний. Вот только сон не шел долго…

А днем он из пределов порта не выходил, потому что лондонская полиция охотилась на бездомных, нищих и бродяг, как на зверей диких. И вешали бродяжек без сыска иной вины, за то единственно, что бедные и вольные. А в порту ничего, можно было. Надо только убедить полицейских ярыжек, что ты не из города сюда приплелся в поиске убежища, а морской человек есть. Ну, Федяня мог спросонья сказать, с какого он судна списался, и на «Св. Савватее» всегда бы все подтвердили, что он ни болтни, — свой же, хоть и отщепенец. Пару раз в неделю он заглядывал в портовую таверну «Дельфин» — нет-нет, не обедать — для этого были подешевле таверны, вроде «Свиньи и ее потрохов». В «Дельфине» он заказывал кружку самого дешевого, какое там только случалось, светлого пива, и мусолил ее весь вечер. Ему нужно было протянуть там как можно долее времени. Там вербовали матросов в дальние плавания. Там и только там он, иноземец без рекомендаций и знакомств, слишком к тому же молодой, а значит, малоопытный, мог схватить за хвост ярко-пеструю и капризную птицу счастья. Разумеется, для этого нужно было какое-то чудесное везенье. Но разве он не единственный чудом спасшийся от опричного погрома? А это враки, что свое везение можно до дна вычерпать, и быстро. На самом деле вовсе не так. Везение или есть у человека, или не видно и не будет видно. Это от Бога или от врага рода человеческого… Но как бы то ни было — Федька-зуек верил в свое чудесное веаение и… И словил-таки свою Большую Удачу. И даже быстро.

Большая Удача Федьки-зуйка оказалась рыжеватой, а если уж откровенно сказать, так вовсю рыжей, кругломорденькой, с кошачьими усами вразлет и тщательно подстриженной бородкой. В левом ухе у нее была тяжеленькая золотая серьга. Одета она была в яркий дорогой аксамит: камзол ярко-лазоревый, штаны и дублет прорезной пунцовые, манжеты кружевные, воротник тоже, жилет и сапоги желтые, мягкие, испанской кожи.

Эфес модной длинной шпаги усеян изобильно малыми камушками — прозрачно-огнистыми. Когда незнакомец двигался, камушки выстреливали разноцветные лучики.

«Бриллианты!» — догадался и про себя ахнул Федяня. Он уже немало наслышан был об этих каменьях, сказочно дорогих, тверже стали и тверже любого другого камня — но при этом горящих как уголья. Правда, так близко и так много враз он еще не видел.

Владелец бриллиантов сидел во главе длинного стола, но не того общего, для публики поскромнее, а составленного из трех «чистых», с богатыми скатертями. Компания с рыжим сидела молодая, самый старый лет тридцати. За общим столом прошелестело:

— Фрэнсис Дрейк! С ним можно из ада целеньким вернуться запросто: везунчик. Но разборчив — черт поймет, что ему нужно. Матросов на один рейс выбирает как невесту на всю жизнь.

Федяня навряд ли отважился бы сам первым подойти к этому смугловатому, не в лад рыжизне, опаленному явно нездешним солнцем, богатому и властному капитану. Но…

Но за тем столом о чем-то заспорили, и вдруг…

— А кто из вас пойдет со мною, если мне взбредет в голову идти вперед и вперед, ни-ког-да не поворачивая назад? Ну, кто?

За сдвинутыми столами на мгновение смолкли. И… «Вот он, твой шанс, парень! Не зевай!» — сказал себе Федяня и, на чуть-чуть раньше, чем кто из парней, гуляющих с этим рыжим Дрейком, очухался от оторопи, вызванной словами рыжего капитана. Федька-зуек встал, рванулся к тому столу и неожиданным для себя сиплым басом сказал громко:

— Сэр, я готов идти с вами, куда прикажете, — и меня никто и ничто не остановит. Я молод и пока еще умею не слишком много. Но, во-первых, я буду стараться, во-вторых, я буду учиться, а в-третьих, я везучий!

— Гм, хорошо сказано. Но вы не англичанин, юноша. Откуда?

— Московит.

— О-о! Второй раз в жизни разговариваю с живым московитом. Вы сбежали со своего корабля?

— Нет. Царь у нас грозный. Его слуги спалили наше село, и мы навсегда в ваше королевство отплыли, поскольку и прежде торг с вами вели.

— Малец смел, находчив и, что немаловажно, рыж, как я и как Ее Величество! Но ведь малец… А, ладно. Юный московит, я вас беру. Но будьте готовы к тому, что ближайшие рейсы со мной не принесут ни славы, ни денег.

— Ближайшие — ладно. Не одни ж они будут?

— Верно. Кстати, как вы, юноша относитесь к испанцам?

— К папистам? Я с ними никогда еще не сталкивался. Но слышал, что они хотят и добиваются, чтобы все земли, сколь ни есть их в мире, стали одной веры — ихней — и под ихней властью. Ежели вправду так, то я против испанцев. Мне такие планы не по сердцу. Пускай каждый живет и от геенны огненной спасается, как он сочтет правильным.

— Браво, малец. Сейчас у меня полно малых дел, а ты нанят для большого дела. Через… Через два месяца ровно явишься в доки короля Эдуарда в Чатаме с утра, не позднее полудня и найдешь там барк «Лебедь». Там о тебе будут знать. А сейчас — прощай, московит. Вот тебе пять шиллингов, поскольку к осени дело, а теплая одежда денег стоит. Все ясно?

Этот разговор состоялся в таверне «Дельфин» в Лондонском порту в августе 1569 года…