Глава 24
МАГЕЛЛАНОВ ПРОЛИВ
1
17 августа 1578 года, в конце здешней зимы, корабли Дрейка снялись с якоря. Общее водоизмещение их составляло теперь всего-навсего двести десять тонн. Но Дрейк не любил больших флотилий: в дальнем походе то шторм размечет суда, то еще что — и приходится тратить слишком много времени на поиск и поджидание отставших. Туман вдали от берегов для одинокого корабля — никакая не преграда, а флотилии, чтоб не растерять друг друга, приходится лечь в дрейф…
20 августа показался мыс Девственной Марии, как наименовали его испанцы-первооткрыватели. Это был огромный светло-серый утес. Волны, разбиваясь о его подножие, взметались струями, напоминающими китовые фонтаны.
— Сейчас мы войдем в воды океана, в котором доселе не бывал ни один англичанин. Я впервые увидел этот океан с дерева, пять с половиною лет тому назад, в панамской саванне. Кто помнит? А, Тэд. Ты помнишь?
Ххо! Да разве забудется это необычайное зрелище: голубые бескрайние воды на востоке, за лесами — и золотистые бескрайние воды на западе, за степью?
— При огибании мыса спустить марсели в знак уважения к нашей королеве-девственнице! Пускай паписты считают, что мыс назван в честь пламенно почитаемой ими девы Марии — а мы будем считать, что он назван в честь нашей королевы! — распорядился адмирал.
А во время обеда в тот день Дрейк озабоченно сказал:
— Томас Доути был секретарем мистера Хэттона. Если к нашему возвращению капитан лейб-гвардии Хэттон будет в той же силе, что и во время отплытия — он может причинить нам немалое зло, если казнь его приближенного его обидит. Думайте, ребята, чем бы его задобрить?
— И милорда Берли также, — добавил Томас Дрейк.
— А-а, это пускай. Лорда-канцлера я не боюсь. Он был опасен, покуда мы не вышли в море. А когда дело будет уже сделано… Вот чем бы Хэттона к нам расположить?
— Имею предложение, — сказал капитан «Елизаветы» и вице-адмирал экспедиции Винтер. — Хэттон, сколько я его знаю — не столько лично, сколько со слов отца, — человек чрезвычайно тщеславный. Он падок на почести, титулы и так далее. В его гербе имеется золотая лань. Что, если так назвать одно из наших судов?
Дрейк хлопнул вице-адмирала по мускулистому плечу:
— Это замечательная идея, Джон! Мы так и сделаем. Переименуем «Пеликана». «Елизавету» переименовывать, естественно, недопустимо: в честь королевы названа. «Мэригоулд» мал, мало чести. А вот переименовать флагмана — это да! Итак, решено: «Пеликан» отныне становится «Золотой ланью»!
— Дурная примета — переименовывать корабль во время плавания, — проворчал Джон Честер, бывший капитан «Лебедя», а ныне помощник Винтера.
— Плевать на приметы! — беззаботно сказал Дрейк. — Когда в Вест-Индии я переименовывал пинассы, тогда-то и пришла удача. Ребята, помните?
Все, кто был в том плавании, дружно подтвердили.
— И потом, что это за название для корабля, совершающего великое плавание? «Пеликан», ха! Пеликан — смешная птица. Потомки хихикать будут. А лань — благородное животное…
Имя корабля имело немаловажное значение. Испанцы называли свои корабли именами святых. Так что любой испанский галион всегда годился для великих дел. Англичане называли свои именами королей либо так, как Дрейк назвал три фрегата, приобретенных после вест-индского плавания семьдесят второго — семьдесят третьего года: «Ридьютейбл», «Трайэмф» и «Виктэри» («Грозный», «Победоносный» и просто «Победа»).
Итак, решено было: в Магелланов пролив войдет «Голден Хинд» — «Золотая лань».
Прямо на ходу срубили фигурку пеликана, уткнувшегося клювом в собственную грудь, с носа корабля (знаете, зачем на всех парусных судах на носу, пониже бушприта, ставили скульптуру, прямо или аллегорически изображающую то или того, в честь чего (кого) назван корабль? Все очень прозаично. Романтическая фигура… скрывала гальюн, то есть по-нашему, сухопутному, уборную. На парусном судне ветер дул от кормы к носу чаще, чем наоборот. На так называемых «боканцах», решетке под бушпритом, присаживались, а романтическая фигура скрывала от взглядов со стороны.). Затем корабельные плотники всей экспедиции начали вырубать и остругивать благородный торс кроткого животного…
2
Обогнув мыс Девственницы, 22 августа корабли Дрейка встали на якорь при входе в Магелланов пролив.
Трудно перечислить все опасности, подстерегающие мореплавателей в этом проливе даже в наше время. А уж в шестнадцатом веке! Во-первых, пролив чрезвычайно извилист, при ширине менее четырех миль. А это означает, что приходится то и дело менять направление. А если направление того участка пролива, где находится в данное время ваш корабль, перестало совпадать с направлением ветра? Парусник может врезаться в берег. А берега Магелланова пролива сплошь каменные!
Во-вторых, корабли-то были деревянными, и малейшее столкновение с камнями сулило гибель — а избежать такого в тесноте пролива было затруднительно.
В-третьих, глубины в проливе были практически неизвестны, при этом якорь дна не доставал кое-где, даже если корабль стоял вплотную к берегу. То есть любой порыв ветра грозил толкнуть судно и… (смотри второй пункт).
В-четвертых, неизвестно было, где какое дно. Скажем, доставши даже дна якорем, невозможно было укрепиться, если дно — галечная россыпь. Или сплошная скала. Или жидкий ил с мелким песком. «Золотая лань» в проливе все эти три варианта испробовала, без малейшего желания экипажа.
В-пятых, ветры в проливе, из-за чрезвычайно сложного рельефа берегов, дули переменно с разных сторон, из каждого открывающегося к проливу ущелья — свой ветер. К тому же часто они были резкими, порывистыми или неравномерной силы. И эта его извилистость, будь она.. ! Из-за нее то против воли, вслед за ходом извилистого канала, уходишь от попутного ветра (он-то не изменился, ты идешь другим курсом). То напарываешься на встречный, а то еще того хуже — не успел зарифить паруса и тем уменьшить ход — а тебя понесло внезапным шквалом прямехонько на скалы!
Или такое: среди узенького канала, которым шла «Золотая Лань», — островок, и никто, даже Нуньеш да Силва, не может подсказать, с какой стороны их огибать, не рискуя сесть на мель. На карте барселонских картографов три четверти пролива, если не более — белые пятна с предположительным пунктиром береговой линии…
Матросы страшно уставали — тянуть канаты ведь приходилось непрерывно: то зарифливать грот, то поднимать марсели, то переваливать руль на другой борт в третий раз за час… И все каждый раз требовалось делать срочно! Потому что размеры теснин пролива не позволяли делать хоть что-то медленно, спокойно, как положено. Миг промедления — ты покойник! То все люди, какие есть, потребны на корме! То на носу — и времени на перемещение по палубе нет… От полного изнеможения людей Дрейка спасало одно: то, что теперь на трех кораблях размещались экипажи пяти. Благодаря этому людей на всякое дело хватало пока, и межвахтовый отдых кому-то всегда удавалось без авральных подъемов отваляться в койке… Хотя часто, от переутомления, без сна — но хотя бы в тепле, без опостылевших сапог, поясного ремня и клеенчатой куртки…
Берега были оба гористы — но вида один от другого весьма отличного. Правый, патагонский берег, был двух цветов: серого и желтого. Пустыня с разноцветными каменными россыпями, округлыми подушками кустарника — на вид сочного, приветливого и даже как бы нежного, но на самом деле — те, кто поднимался с Томом Муни по реке Санта-Крус, знают это, — твердого как гриб-трутовик… А от дерева до дерева на патагонском берегу было несколько сотен саженей, и то половина деревьев засохшие и обломанные. Там и сям по пустыне раскиданы серо-белые кости крупных животных…
А вот левый берег — берег Тьерра-дель-Фуэго, Огненной Земли, был покрыт сплошными, от кромки воды вверх до тысячи с лишним футов над уровнем моря, лесами. Роскошные, перепутанные лианами, сырые, похожие даже на тропические, где-нибудь в Гвинее, скажем, или в Вест-Индии…
Но много любоваться пейзажами не приходилось: у каждой горы тут был собственный ветер и дуло то туда, то оттуда, а то так и вовсе с нескольких сторон сразу! Если два ветра сшибались, возникал смерч — тем более грозный, что глубины чаще всего не позволяли встать на якорь. К счастью для англичан, смерчи, хотя и крутились неподалеку от кораблей, ни разу не задели их…
3
Несколько раз приставали к берегу — когда ветер крепчал, грозя перерасти в штормовой, а впереди «Лани» по курсу, как и позади, крутые колена пролива, так что, ежели не переждешь, разобьет о берег. Конечно, если на берегу есть за что закрепить канат…
При таких вынужденных остановках к кораблям подходили туземцы. Патагонцы Магелланова пролива ростом были поменьше своих северных соплеменников, редко кто выше шести футов трех дюймов (впрочем, и ниже шести футов такая же редкость). Одеты в шкуры гуанако, на голове повязка, украшенная белыми перьями. Тело они не красили, а рисунки на лице были не такими, как у техуэльче или патагонцев долины реки Санта-Крус.
От уха и до уха через верхнюю губу у здешних шла темно-алая полоса (отчего лицо при беглом взгляде казалось разрубленным и кровоточащим), а через веки от висков, параллельно ей — белая полоса, та и другая шириною в большой палец. Но у некоторых обе полосы были одного цвета, причем черные, а не белые или красные. Почему такое различие — осталось неизвестным: не то чтобы англичан это не заинтересовало — но здешние патагонцы испанского не знали уже вовсе. Они вообще, похоже, никогда прежде не встречали белого человека, поскольку изумлялись цвету кожи англичан и знаками показывали, что хотели бы, чтобы диковинные иноземцы поскребли или помыли бы кожу и тем доказали, что их кожа не покрашена белым. Эти туземцы зачем-то (опять с помощью одних только знаков не удалось выяснить, зачем это) стреляли из своих луков одновременно двумя стрелами. Вообще они были смышлены и сильны в ратном деле: к примеру, строились они так хитро, что казалось, будто их втрое больше, чем на самом деле. Они, кажется, не опасались никаких врагов, и были поэтому настроены невозмутимо…
По мере продвижения вперед левый берег, огненно-земельский, становился унылее, а правый, патагонский — веселее. Наконец, когда общее направление пролива резко сменилось с восточно-западного на северо-южное, вид обоих берегов уравнялся. Слева и справа торфяники — да такие мощные, что запах торфа долетал до середины пролива, заглушая собою все другие сильные запахи — и моря, и свежевыпавшего снега, и мокрого леса…
На обоих берегах равно теперь рос местный бук — с буро-зеленоватой листвою, имеющей явственный бронзовый оттенок. Из-за этого местность имела угрюмый вид и даже редкие часы, когда солнце проглядывало из-за туч, казались пасмурными. Пару раз налетали форменные пурги, отчего резко холодало и такелаж обледеневал. А однажды пошел такой снежище, что лесенку на ют завалило по седьмую ступеньку! Конечно, все это быстро стаяло, и все же… Все же обледенелые тросы рвали матросам ладони в кровь.
Не больно-то высокие прибрежные горы были покрыты снегом и льдом, как высочайшие вершины в местах с более теплым климатом.
Но особенно мрачно делалось на душе, если попадались проходы, ведущие на юг, — по левому борту. Узкие, сжатые между отвесными темными скалами, они казались бесконечными. Преподобный Флетчер в своих записках так писал об этих зловещих теснинах: «Проходы эти выглядят так, будто ведут куда-то за пределы этого мира». И видит Бог, пастор был точен!
На левом берегу, по мере удаления от устья пролива, становилось видно все больше поселений тамошних туземцев (впрочем, их, пожалуй, вернее было бы назвать «становищами»). Подле каждого — громадная куча раковин, отмеченная пятном необыкновенно сочной зелени, разросшейся на этой куче. Жилища огненноземельцев размерами, да и видом, смахивали на копны сена: несколько сучьев, косо воткнутых в землю, кое-как покрытых пучками травы или тростника. Окон нет никаких. Топят по-черному.
Огненноземельцы были ниже ростом, чем патагонцы, скуластее и раскосоглазее. Впрочем, теперь и на материковом берегу индейцы более походили на туземцев Новой Гранады или же Панамского перешейка, чем на техуэльче. Англичане все еще, по привычке, называли правый берег пролива «патагонским», но очевидно было, что Патагония осталась позади. Корабли Дрейка вступали в иную страну. Название ей придумывать не стали, а говорили и писали: «Обитатели Пролива», «Берега Пролива»…
На материковом берегу туземцы жили основательнее огненноземельцев. Прочные жилища крыли тюленьими шкурами, да и сами себе шили одежду из этих шкур. На огненноземельском же берегу пожиратели раковин одевались в шкуры гуанако — хотя оставалось загадкой, где же они их брали: ни одного гуанако на этом берегу видно не было. Возможно, они, как в долине реки Санта-Крус, держатся не ближе нескольких миль от морского побережья?
Но наиболее жалко выглядела одежда (если ее вообще позволительно назвать так) низкорослых обитателей обоих берегов средней части пролива — той, что идет в почти меридиональном направлении. Темно-коричневая шкурка выдры, держащаяся на хитроумной системе веревок, пересекающих грудь так, что ее можно легко передвигать, — ее и передвигают на ту сторону тела, что сейчас подвергается ветру. Изменилось направление ветра или сам пошел в другом направлении — шкуру передвигаешь на другой бок…
Сумасшедшие ветры в проливе порой относили корабли назад на такое расстояние, какое удавалось пройти за час, а то и более… Зато в местах, укрытых от ветра, воздух был не холоднее, чем в Девоншире летом. Склоны низких гор были покрыты роскошными лугами с обилием красивых цветов.
24 августа подошли к трем небольшим островам, на карте барселонских картографов обозначенных пунктиром и снабженных вопросительными знаками посреди каждого. На их берегах было великое множество тюленей и пингвинов. Дрейк решил, что пришла пора «выгулять» экипажи кораблей. Англичане пристали к крупнейшему из трех островков, набрали там пресной воды и начали, за неимением другого занятия, охотиться на здешнюю живность. Вскоре моряки вошли в азарт, опьянели от крови — и за два неполных дня набили дубинками и мечом симарруна Диего… две тысячи тюленей! По пятнадцать голов на каждого охотника!
Вода родников с этих островов была куда вкуснее патагонской речной. Остров, на котором англичане высаживались, они назвали в честь Ее Величества — островом Елизаветы. Средний по размерам остров назвали островом Святого Варфоломея, поскольку англичане впервые его увидели в день этого святого. Наименьший остров назвали в честь патрона Англии святого Георгия-победоносца: Сент-Джордж.
Во время этой стоянки англичане неожиданно встретились с группой туземцев, «любезных и сердечных людей», как отмечал Флетчер, вообще-то не щедрый на похвалы язычникам. А эти бедные люди к тому же ходили голыми! Только некоторые из них, пожилые люди, носили звериные шкуры — не одежду из звериных шкур, а просто шкуры, кое-как выделанные. Тела их были разрисованы, но лица женщин свободны от раскраски. Зато уж мужчины… Красные круги вокруг глаз, иного оттенка красные черточки поперек лба… Женщины, будучи совершенно нагими, щеголяли в ожерельях и браслетах из маленьких белых ракушек.
Эти дикари постоянно путешествовали — или кочевали, если угодно, — с острова на остров, оставаясь на одном месте столько времени, сколько находили там в достатке еды. Поэтому жилища их были легкими, похожими не на английские дома, а на садовые беседки той поры. Хотя климат здешний был не мягче южно-английского.
Англичан поразила утварь этих дикарей. Предметы обихода делались, в основном, из коры деревьев — но отличались таким изяществом формы и совершенством пропорций, что украсили бы, пожалуй, самый изысканный европейский дом. Но особенно восхитили англичан — ведь то были моряки, в лодках разбирающиеся! — лодки туземцев. Не просмоленные, не конопаченные, они сшивались из древесной коры узенькими полосками тюленьей кожи так плотно, что воды не пропускали вовсе. Металлического у них не было ничего, все инструменты их были — остро заточенные обломки раковин. А из коры они могли сшить в зависимости от надобностей, ведро и миску, плащ и шапку, колыбельку и пеленку, и палатку, и одеяло и даже мешки…
(Замечу в скобках, что когда через четверть тысячи лет после Дрейка в тех же местах прошел английский корабль «Бигль», пассажир, некий мистер Чарльз Дарвин, отметил, что за «двести пятьдесят лет от Дрейка до Фицроя своеобразные лодки островитян не изменились!»)
Первое слово, слышанное англичанами от этих дикарей, было «Яммерскуннэр!» — что означало «Дай мне!». При этом у туземцев безраздельно господствовали коммунистические принципы: все полученное делилось строго поровну, на всех. Кусок сукна, выпрошенный у англичан, с великими трудами — сукно было добротное, настоящее йоркширское — разорвали на лоскутки и были рады!
Питались дикари моллюсками, рыбой, тюленьим мясом, яйцами диких птиц да грибами, растущими на здешнем буке в тех местах, где кора не слезла. Выглядели эти грибы как ярко-желтые, чуть приплюснутые шары величиною с кулак, от женского до — самые крупные — матросского. Поскольку туземцы ели их сырыми и отравлений видно не было, кое-кто из матросов тоже попробовал. И объявили, что даже довольно вкусно: вкус сладковатый, запах нежный, точь-в-точь шампиньоны, и тонкая, почти слизистая, консистенция. «Французы были бы от этого в полном восторге!» — утверждали те из пробовавших, кому случалось повоевать или по другим делам побывать во Франции. Федор рискнул последним и убедился: ну да, очень похоже на французские грибные соусы, какими угощали его союзники в хоукинзовском рейсе на «Сити оф Йорк».
Но более всего на острове Елизаветы Федора поразили не туземцы, а две скромные маленькие птички, обе хохлатые: белоголовая мухоловка и дятел — маленький, сам черный, а хохолок алый. Край света, даль невообразимая — а птички свои, родные. Аж на душе потеплело — и не у одного только нашего главного героя. Как привет с родины птички…
4
Когда пролив снова повернул на девяносто градусов (нет, не следует думать, что он поворачивал дважды на протяжении своих трехсот сорока пяти миль, на манер самоварной трубы. Речь идет об общем его направлении, а не о бесчисленных извилинах и тупиках!), берега переменились враз. С обоих берегов — сплошная зелень, столь густая, что со стороны за десять саженей уже не разобрать, лес перед тобой, терраса, травою заросшая, или кустарники. Все это прорезано бесчисленными многоступенчатыми водопадами. И тут же — горы в нетающем снегу почти от подножия. В воздухе стало сыро, и после месяцев патагонской полупустынной сухости у людей пошли прыщи, каждая царапинка, какой прежде и не замечали, немедля начинала распухать и гноиться… Голубые ледники, цветом резко отличные от снежников, ниспадали прямо в незамерзающее море…
С берегов бросаются в воду пингвины, то и дело вдали киты пускают фонтаны (к счастью для англичан, не подплывая близко: ведь для лишенных маневра в теснинах деревянных кораблей Дрейка столкновение с перепуганным китом могло оказаться гибельным!)… А в воде появляются чудовищные буро-зеленые ремни длиною во много локтей. Они все длиннее, и их все больше. Прямо суп какой-то, а не море! Берега, если не отвесные, покрыты валами этих водорослей в ярд высоты. Свежие, они резко пахнут морем, высыхая на солнце, желтеют, съеживаются, покрываются кристалликами соли и пахнут слабее. Но если просохнуть не успеют — скажем, дождь или снег помешали или завалило новым валом выброшенных волнением водорослей — Боже мой, как нестерпимо они воняют, перегнивая! Хуже гнилой капусты! Ей-богу! И все же нашлись охотники эту неимоверную морскую траву засушивать на память! Потому что, видите ли, им никто в Англии на слово не поверит, если они начнут травить про травку в двести футов длиною и более. Причем кто-то из матросов (к сожалению, мистеру Хиксону так и не удалось дознаться, кто именно!) набрался дурости, взобрался до фор-марса-реи и развесил на ней свои пахучие сувениры, воспользовавшись тем, что фор-марсель давно не поднимали. Само собой, первый порыв свежего ветра эти ленты сбросил на головы офицерам, стоявшим на корме, и палубной команде, возившейся с переводом грота на другой галс…
Могучие сплетения этих водорослей плотно отгораживали у берегов невидимыми молами бухточки со спокойной водой. Выглядело это совсем как заводи на реке. А легонький «Мэригоулд» эти плавучие плотины часто останавливали, и ему то и дело их обходить приходилось.
После острова Елизаветы пролив стал как бы шире, но легче по нему продвигаться от этого не стало. Даже наоборот. Потому, что все пространство между раздавшимися берегами заполняли острова, островки, рифы и мели. Нуньеш да Силва сокрушался, что его богатый опыт в этих неизведанных водах малополезен. Определить глубину по цвету воды — и то не очень-то получалось из-за того, что скопления водорослей меняли цвет вод по сравнению с привычным. Думаешь, что тут мель — а тут как раз самое глубокое место, только дно заросло этими чудовищными водорослями. Пять раз бросали лот — адмирал любопытствовал, на какой глубине могут расти эти подводные леса. Оказалось, что вплоть до шестидесяти сажен!
Лабиринты, проходы в никому еще не ведомом мире… День за днем внутри белого пятна на карте… Поиск проходов между скалами и между отмелями. Холодные ливни и бешеные шквалы со снегом, летящим почти горизонтально… Казалось, никогда уже не выбраться трем деревянным скорлупкам из этого безлюдного лабиринта. Что выхода отсюда нет вообще!
Наконец, затратив на эти безотрадные блуждания более времени, чем на весь остальной путь через пролив, и нанеся на карту обнаруженный проход, 6 сентября корабли Дрейка вышли в Тихий океан. Дрейк ликовал. Сбывалась его заветная мечта. Он приказал поворачивать на северо-запад. Теперь ближайшей целью экспедиции была Перу — великая страна сокровищ…
5
Но на следующий же день после выхода кораблей Дрейка в Тихий океан разыгрался жесточайший шторм. Начинался он как самый обычный, каких каждому моряку за жизнь доводится испытывать многие десятки, если не сотни. Но утром не взошло солнце. То есть где-то оно, наверняка, взошло — но при выходе из Магелланова пролива его видно не было. Ночная мгла не рассеялась и к полудню. И еще сутки такая буря трепала корабли. Потом ослабела… На три часа. И разразилась с новой силой. На двое суток… И так пятьдесят два дня подряд! «Некоторые называют этот океан „Тихим“, но для нас он был скорее „Безумным"“, — писал преподобный Флетчер. К счастью, буря началась не сразу после выхода из пролива, и корабли Дрейка успели отойти достаточно далеко от берегов, — а то бы разбило о скалы!
Целый месяц люди Дрейка не видели ни земли, ни солнца, ни луны, ни звезд — только взбесившееся море да мутная мгла. Питьевая вода испортилась, непросыхающая одежда истлела и распадалась, еда загнила… Люди ослабели, двигались медленно, все были раздражены до предела. Ночью с 30 сентября на 1 октября при очередном усилении бури навсегда исчез из виду «Мэригоулд». Еще через пару дней потерялся или погиб и вице-адмиральский корабль — «Елизавета».
7 октября люди Дрейка увидели, наконец-то, сушу. Но это их мало обрадовало. Мрачные серые скалы прямо по курсу — не радостное для моряка зрелище! «Золотую лань» спасла перемена направления ветра. Зловещие светло-серые скалы растаяли во мгле.
Дрейк упрямо пытался идти курсом на север — берег на его картах имел северо-западное простирание, а значит, следовало идти почти на чистый норд, чтобы встретиться с материком, а не просто с какими-то там безымянными скалами… Но буря не менее упрямо отбрасывала судно. Корабль описал два овала на карте — и когда 28 октября шторм наконец утих — выяснилось, что «Золотую лань» унесло к югу на целых пять градусов! Ранее во все недели бури определиться ни разу не удавалось, поскольку небесных светил было не видно.
И тут Дрейк объявил соплавателям, что…
Что он видит в этом особенную милость Божию! Раз уж «Золотую лань» занесло сюда, гораздо южнее мест, где когда-либо случалось бывать цивилизованным людям — делать нечего, придется исследовать моря и земли к югу от Магелланова пролива…
Тогда считалось, что Магеллан открыл проход не между материком Южная Америка и островом Огненная Земля — а некое подобие Гибралтарского пролива, узкий проход между Южно-Американским континентом и загадочной «Терра Аустралис Инкогнита», — материком, о котором со времен древних греков было известно только одно: что он существует, вернее — должен существовать, хотя бы из симметрии (а то слишком много суши в Северном полушарии и слишком много воды в Южном. Некрасиво как-то получается!) или, если вам такой вариант более по нраву, — из справедливости. Древние мудрецы и современные ученые единодушно полагали, что таковой материк имеется, и равен он по площади Азии, Африке и Европе, вместе взятым!
Но экспедиция Дрейка установила, что Огненная Земля — хотя и не маленький, но остров, к югу и западу от которого лежит целая россыпь мелких и мельчайших островков — безлюдных, суровых и диких…
Достигнув наиюжнейших из этих островков и пройдя миль двенадцать к югу от них, англичане убедились, что суши к югу от достигнутых ими мест не видно и на горизонте. Тогда адмирал решил высадиться на островке, который лежит южнее других. Экспедиция провела там два дня. Дул пронизывающий западный ветер. По небу неслись тучи — темные, почти фиолетовые, и такие набухшие, что казалось — вот только утихни на краткое время ветер, и прольется ливень оглушающий, как в Вест-Индии… Но ветер стремительно уносил их на восток, к Атлантическому океану… Скалы, из коих, нагроможденных как попало, и состоял весь островок, были из зеленовато-синего камня, который чернел, намокнув. Ревущий прибой взбивал пышную пену у наветренного берега.
Дрейк и его люди полагали, что достигли крайней южной точки континента и надлежит это отметить. Флетчер гордо записал: «Там, на самой южной точке острова, я достал из мешка прихваченные с собой инструменты и выбил на большом камне имя Ее Величества, название ее королевства, год от рождества Христова и день месяца. Затем мы покинули самую южную из известных земель в мире… Мы изменили название этой южной земли с „Неизвестной“ (таковой она действительно была — до нашего появления здесь!) на „Землю, теперь хорошо известную"“.
Но Дрейк, а с ним и все члены экспедиции, немного ошибся. Архипелаг скалистых островков, которым Дрейк присвоил наименование «Елизаветинские», — одно из самых южных мест Нового Света. Но — одно из, а не самое-самое. В частности, остров Хендерсон, на котором преподобный Флетчер 26 октября 1578 года оставил вышецитированную надпись на камне, расположен в 75 милях к северо-западу от мыса Горн, истинной крайней точки этой части света.
Часть моря, в которой «Золотая лань» тогда оказалась, носит ныне имя адмирала. Это самый широкий в мире пролив — около четырехсот пятидесяти миль. В том, что пролив этот носит имя не испанца, а англичанина, виноваты махровый бюрократизм испанской сверхдержавы и сверхсекретность, царившая в ней. Дело в том, что англичане не были самыми первыми европейцами в этих неприветливых водах. Еще в феврале 1526 года, за пятьдесят два с половиной года до Дрейка, в эти воды занесло штормом испанский корабль «Санто Лесмес». Но это была злосчастная экспедиция Гарсиа Хофре Лоайсы — Хуана Себастиана Элькано, посланная повторить плавание Магеллана и проложить устойчивые пути на легендарный Восток. Только при пересечении Тихого океана скончались последовательно… четверо руководителей ее. Кругосветку экспедиция так и не завершила, а все материалы о ее плавании и открытиях были надежно захоронены в Севилье, в архиве Совета по делам Индий. В ведомстве Уолсингема острили, что этот архив — самый надежный в мире: якобы никому никогда еще не удавалось отыскать ни единой бумажонки, положенной туда на хранение! Шутники из «С. И. С.» несколько перебарщивали, конечно. Но — очень немного…
После десятка попыток пробиться на юг или юго-запад, чтобы добраться до этой самой «Терра Аустралис Инкогнита», Дрейк, к великой радости измученного экипажа, дал наконец приказ идти на север! Его матросы отощали, обросли волосами, их шатало ветром. Нечего было и думать с таким экипажем, да на единственном корабле о победах, о добыче, да если честно — даже и о возвращении на родину.
Но Нуньеш да Силва успокоил офицеров. Он уверил, что к югу от реки Био-Био, что на тридцать восьмом, кажется, градусе южной широты, испанских гарнизонов нет и власть Его Католического величества на берегах этих остается чисто формальной. На деле же там живут, обходясь без заокеанского владыки, гордые индейцы племени «мапуче», которых испанцы именуют, по названию реки Арауко, где впервые с ними встретились, «арауканцами». Испанцев, которым, по мнению всей Европы, этот край принадлежит, по крайней мере после походов конкистадора дона Педро де Вальдивии, который в 1550-1552 годах дошел аж до сорокового градуса, там на деле нет вовсе. Арауканцы оказались непобедимыми для испанцев! А дона Педро де Вальдивию индейцы убили в конце 1553 года…
Так что еще по крайней мере три недели можно набираться сил, не опасаясь прямого столкновения с превосходящими силами противника. На отдельных рыбаков там, старателей или просто авантюристов, ищущих, что плохо лежит, наткнуться можно — но эта публика неопасна: во-первых, у них каждый за себя, никто никому не верит. А во-вторых, ищет прибыли в этих незамиренных краях только тот, кто в неладах с законом и потому вынужден скрыться за пределы цивилизованного мира. Испания этих людей считает мертвыми. Так что они не поспешат докладывать о появлении англичан…
А уж за три недели люди отдохнут, окрепнут, залечат раны и язвы, а главное — найдут укромную бухточку и починят «Золотую лань», а то разболталась, бедняжка, за два месяца штормов. Ну и, возможно, удастся объединиться вновь с остальными кораблями экспедиции…
А уж тогда можно воевать хоть с испанцами, хоть и с самим дьяволом: отдохнув и набрав прежнюю силу, девонширские ребята покажут на деле, что непобедимы!
