Глава 16
ОТСТУПЛЕНИЕ ПЕРЕД РЕШАЮЩИМ УДАРОМ
1
Фрэнсис разумно полагал, что сейчас все испанские поселения на побережье Панамского перешейка встревожены его появлением и готовы к немедленному отпору. Поэтому он и не станет действовать немедленно! Пусть успокоятся, устанут проявлять бдительность — тогда он и ударит! А сейчас…
А сейчас он повел свои корабли на восток, к Картахене. 13 августа его кораблики бросили свои якоря у островка Сан-Бернардо, поблизости от порта. Дрейк на одной из пинасе отправился на разведку. У входа в бухту стоял на якоре испанский торговый корабль. На нем оказался один вахтенный матрос; вся команда была, как он объяснил, отпущена на берег. Испанец поведал, что два часа назад в Картахену прошла пинасса из Номбре-де-Дьоса, с борта которой его спросили, не видел ли он английские либо французские корабли, и предупредили, чтобы он был начеку. Матрос также показал на стоящий в глубине гавани другой испанский корабль и сказал, что этот должен завтра отплыть в Санто-Доминго, на нем нет никакого груза, только запасы. Дрейк вошел в гавань и захватил большой корабль, собиравшийся отчалить назавтра. Эти действия заметили с берега и открыли орудийный огонь. Но Дрейку тем не менее удалось увести оба корабля. Большой был двухсотпятидесятитонным!
Ведя захваченные корабли к острову Сан-Бернардо, Дрейк встретил два посыльных корабля, везущих в Картахену известие о нападении опасного пирата Дрейка на Номбре-де-Дьос. Пришлось захватить и их. Теперь у подветренной, юго-западной стороны островка Сан-Бернардо скопилось слишком много судов под командованием Фрэнсиса Дрейка. У него столько людей-то не было, чтобы составить команды для всех этих кораблей! Пришлось Гарри полазить по трюмам, исследовать совместно с Томом Муни набор и обшивку кузовов всех кораблей. В итоге два судна, и в том числе «Лебедь», составлявший более половины всего личного капитала Фрэнсиса, спалили. Подумав, Дрейк отпустил и испанские корабли — только, угрожая орудиями левого борта, отогнал их на запад от входа в гавань, чтоб не путались под ногами…
2
С одним «Пашой» и тремя пинассами он ночью покинул островок и отправился на запад — к перешейку. Через пять дней он обнаружил очень удобную гавань, защищенную от всего. Извилистый подход к ней с трех миль был уже совершенно не заметен, так что испанцы могли заметить вход, только пробираясь вдоль самого берега. Обосновались там — то есть снова срубили из бревен палисад с бойницами. И 5 сентября он послал брата Джона с Диего на пинассе — установить прочные контакты с маронами. Федор отправился с Джоном Дрейком — ведь с первого дня пути он мечтал вновь встретить Сабель, и все никак не получалось. Сам же Дрейк на двух других пинассах отправился на поиски продовольствия. Поэтому то, что случилось далее, Федор знал с чужих слов…
Сам же он попал в иное селение симаррунов. Это было более похоже на христианское поселение, чем то, где он в прошлом году побывал. Хижины стояли не кругом, а улицей в ряд, и еще узкие три поперек. Вокруг поселения — двойной бревенчатый палисад в четыре с половиною ярда высоты, между стенами слой земли в два фута толщиной. К высоте стен для нападающих следовало бы прибавить три ярда глубины рва, заполненного водою, — и в воду, как сказал Диего, при явно приближающейся опасности выливали ядовитый сок некоторых растений. Разведенный в воде, заполняющей ров, он не убивал уже, но выводил бойца из строя на время штурма с гарантией: искупавшись во рву, человек с воем сбрасывал доспехи, потом и одежду, отшвыривал оружие и начинал чесаться сразу во всех местах, плакать, искать ручей, чтобы обмыться…
В селении было очень чисто. Нечистоты по трубопроводу из полых древесных стволов смывались в глубокий овраг в полутора сотнях ярдов от палисада. Причем трубопровод был зарыт настолько глубоко, что проходил под дном рва!
А главное — главное, в селении к Федору подошла до смешного коротенькая, но с миловидной мордочкой мулаточка, потянула за рукав и, доверчиво глядя вверх в его лицо, сказала:
— Здравствуй, огненноволосый! Сабель знала, что ты придешь. Она ждала тебя. Она на охоте сейчас, но послезавтра вернется. Что ей от тебя передать?
— Что? — Федор все ночи думал о Сабель, но вот сейчас он оказался не готов. Его врасплох застали… И он, смешавшись, сказал:
— Ну, что, что? Ну, я еще найду ее — то есть еще здесь долго пробуду. Да, скажи, что я ее тоже помню и жду встречи. А она как узнала, что я именно в это селение прибуду?
— А это наш секрет. Симарруны умеют выслеживать любую дичь. Тут чуть не самое главное — терпение. Если умеешь затаиться и ждать долго — все увидишь, что хочешь. Терпеливый угоден богам и поэтому он притягивает события, которых ждет. Только нельзя торопиться и нельзя надоедать великому Огуну с просьбами и напоминаниями.
— Что, и никак вымолить нельзя, чтобы как-то ускорить событие, прихода которого ждешь? — спросил Федор, увлекшийся интересным разговором и как-то забывший, что говорит с дикаркой, неграмотной, женщиной по полу и дитем почти по возрасту — ну, сколько ей? Лет, наверное, тринадцать-четырнадцать, самое большее пятнадцать. Да и язык, на котором она кое-как изъясняется, беден. Поймет ли? Но малышка поняла и, серьезно глядя вверх на него, огорченно сказала:
— Не совсем никак, но гораздо хуже, чем если б совсем никак. Ускорится событие, которого ждешь, только ценой большого сокращения твоей жизни. Смотря по желанию, можно такого допроситься, что вот твое желание, сегодня в полдень оно сбудется, а к закату ты умрешь. Нет, уж дожидаться своего срока лучше… Сейчас я покажу тебе дом Сабель. Когда будет нужно — это твой дом. Она так сказала…
Федор заглянул в незапертое жилище со стенами, сплетенными из тростника. Вместо замка на двери привязаны синяя и две белых ленточки. «Непременно спрошу у Сабель, что означает такое сочетание на их языке», — подумал Федор, отдал коротышке моток бечевки — ничего более в карманах не нашлось, спросил имя — ее звали Клара — и вновь присоединился к своим. Коротышка ускакала, очень довольная его скромным подарком, а моряки начали приставать: мол, о чем ты с этим дитем беседовал и зачем в их вонючую хижину полез?
Федор представлял, чем можно удовлетворить их любопытство: сказать, что есть у тебя тут давнишняя любовница, почти белая, могучая охотница, ягуара руками душит. А девочка — ее младшая сестренка, прибежала за семьдесят миль, чтобы только сообщить ему, что его ждут, и приготовить все нужное для сладкого свидания… И все. И начались бы шуточки, откровенные намеки, предложения поделиться девочкой или вообще поменять на какой-нибудь там ножик или сапоги. А этого он не хотел. Правда, есть одно «противоядие» от таких разговорчиков: напомнить, что смелая охотница голыми руками может задушить ягуара или порвать напополам живую водосвинку! И что не от его воли зависит, с кем она будет. Во всяком случае, не только от его воли…
А перед глазами стояла чистенькая хижина, с приятно пахнущими ветками, подвешенными в углах, и широким ложем, устланным мягкими шкурами — он даже не понял, каких зверей — в три слоя. И это ему, это его ждало… Ну, погоди, Сабель, уж как до тебя Доберусь — увидишь, что не зря ждала; залюблю до полусмерти!
Федор что-то делал, но невнимательно, что-то слушал, но до конца не понимал и ни минуты не помнил сказанного. Он что-то даже сам говорил — и, судя по лицам и голосам матросов и офицеров, не окончательно бессмысленное, но что — не его о том следовало бы спрашивать.
3
Дрейк же тем временем из новой гавани направился назад к Картахене, чье население и власти, перекрестясь, решили уже, что на сей раз дешево отделались и «Дракон», как начинали называть Дрейка уже и в официальных бумагах, а не только на базарах и у деревенских колодцев (его фамилия по-английски и слово «дракон» по-испански писались почти одинаково), от их берегов ушел, почти не нанеся урона. Две пинассы под его командованием прошли у самого входа в гавань Картахены — в ту пору крупнейшего испанского порта в Южной Америке — и…
И, не сворачивая в гавань, прошли далее на восток. Вошли в устье Маддалены — крупнейшей реки этой части Южно-Американского континента, и сутки поднимались вверх по течению. В десяти милях выше устья, на левом берегу, близ селения Барранкилья, обнаружили громадные склады. Складские бараки в несколько раз превосходили величиной самые большие здания Барранкильи.
— Это, бессомненно, государственные магазины — склады товаров, предназначенных для отправки в Испанию! — поняли англичане. Так и оказалось. Охранялись склады слабо — очевидно, испанцы полагали, что десяток миль от морского побережья — самая надежная защита от пиратов. Ну что ж, до Дрейка так оно и было. А теперь — охрану связали, замки отчасти перепилили, отчасти вырвали с корнем. И все ахнули! Оказывается, в этих кое-как сколоченных дощатых бараках с щелями до двух дюймов, закрытыми прибитыми изнутри полосками козьей шкуры, хранились предметы роскоши, экзотические дары Нового Света, предназначенные для королевского двора, для высших придворных и «просто» для аукционной продажи богатым людям. На каждом мешке, узле, ящике красовались две дощечки. На одной написано, в какой области собрано, когда и каким чиновником зачислено в счет податей. На второй — эти самые назначения: Его Католическому Величеству (алыми чернилами), Его Преосвященству архиепископу Толедскому (пурпурными чернилами), гранду Такому-то или Сякому-то (вишневыми чернилами) и, наконец, «Д. А.», то есть для аукционов — черными чернилами.
Тут были сотни мешков с птичьими перьями самых неправдоподобных расцветок: коричневые с золотыми пятнами, сине-алые, черные с золотом и ярко-зелеными «глазками» и еще какие только можно себе вообразить! И были украшения для шляп из чучел колибри; и веера из пышных белых перьев; и плащи из перьев, и просто пучки прекраснейших перьев…
Тут были и сотни драгоценных сосудов: каменные флакончики для пряностей и дамских духов, серебряные кубки, украшенные каменьями, и золотые стаканчики на широких доньях, как бы заодно с блюдцами выкованные…
И индейские резные шкатулочки из зеленого камня, от таких маленьких, что обручальное кольцо вдоль еще войдет, а поперек уже застревает, и до таких, что любую дыню вместила бы. А также деревянные вещички разного вида и назначения, из черного дерева (вроде африканского эбенового) и красного, из розового и серебристого, ярко-зеленой древесины и желтой…
И еще тут были плащи и одеяла из невиданны ценных тканей индейской работы — от толстых и тверже брезента на ощупь до нежнейших, как лучший батист Фландрии, от затканных металлическими нитями до кружевных. А еще отлично свалянные войлочные шляпы. А еще древние, позеленевшие индейские идолы из меди. И палочки благовонных смол для курений. А также там были собраны — благо, места хватало — яркие тростниковые циновки и глиняная посуда, раскрашенная в непривычные сочетания цветов, мотки отличных белых тросов и слитки бронзы, и множество других малоценных но диковинных предметов…
Англичане забрали многое, а многое побили, порвали, — взять все места на кораблях не хватит, а испанцам оставлять ни малейшего желания нет!
Потом очередь дошла до длинного складского барака, стоящего особняком. Оказалось — это склад деликатесов. Там были всевозможные засахаренные фрукты и печенья с начинкой из желе, связки сухофруктов и целые плоды папайи, побеленные, чтобы насекомые не уничтожили…
И опять взяли немного, а остальное вынесли из склада и сложили на берегу, в месте, где по воскресеньям кипел индейский базарчик. Так и остались в этом году испанские знатнейшие люди без ставших уже привычными заокеанских лакомств и редкостей.
Три с половиной дня грабили англичане эти склады, а 10 сентября с утра Дрейк стал собираться в путь и вечером, с отвальным бризом, ушел. По пути в новонайденную гавань — Порт Изобилия — встретилось три испанских торговых судна, груженных свиньями, курами и зерном. Экипажи всех трех ссадили на третье, освободив его от груза, и привели их с собой в Порт Изобилия.
Джон Дрейк к тому времени уже вернулся с отличными новостями…
4
А что Федька-зуек?
А он воспользовался нуждой в уговаривателе, уже знакомом с симаррунами. «Король» симаррунов Дарьенского побережья Педро Первый, седовласый, но не крупный, как вождь симаррунов, с которыми англичане установили связи в минувшем году, был бессомненный король. Это каждому становилось ясно, едва Педро начинал говорить или даже молча двигаться. Величавый, неколебимо уверенный в том, что с трепетным вниманием, окружающие ждут каждого его слова (Федор часто был уверен в обратном, неведомо с чего) и потому стерпят любые паузы…
Федор заинтересовал Педро, увлекшегося добытым при налете на чью-то гасиенду глобусом. Педро долго выспрашивал, где это — «Руссия», да есть ли она на глобусе, да что там за народ, вера какая у него, обычаи, погоды, занятия и богатства — и даже как одеваются и с кем воюют. Отвечать любознательному негру было трудно оттого, что у него наперед было свое мнение о всякой вещи, в том числе и о таких, о каких он понятия не имел и не мог иметь, — и бурно радовался, если это мнение совпадало с его придумками, и горевал, если не совпадало. А огорчать его можно было только очень осторожно: все же его помощь англичанам была гораздо нужнее, чем английская помощь — ему.
Отвечая, Федор вспоминал то и дело другого седого любознатца, из Барселоны. У того предвзятых мнений не было, а если и были, он за них не цеплялся и расставался с ними легко…
— Мистер… Нет, сеньор. Сеньор Педро, вы не любите проигрывать? — спросил Федька.
— В игры? Гм. Наверное, да. Я не хочу уступать подданным, но не имею равных по положению партнеров. Поэтому предпочитаю не играть. Дел хватает, не до того. А что?
— Да так, мне показалось, что вы не любите проигрывать.
— Так. Но вы же не англичанин, говорите?
— Нет. Ну и какая связь? — озадачился Федька.
— Англичане больше всего любят пари, во всяком случае, те англичане, с которыми мне довелось встречаться. А вы тоже играете в эти игры?
— Тоже, — покладисто сказал Федор. Счел для дела полезным согласиться.
Умен был «король» симаррунов. Но — как заметил Федор — великодушие и благородство порою мешали ему управлять. Будто бы это лишним и не бывает, но в управлении людьми иначе дело обстоит…
Скажем, пришли к королю на суд двое тяжущихся, которых не смог рассудить симаррунский суд. В стране Бенин, на Невольничьем берегу, откуда все участники тяжбы родом, дочь одного была обещана в жены другому. Потом обе семьи захватили работорговцы — и поскольку девица была здоровой и крепкой, ее с отцом отвезли за океан. И там в результате сложной цепочки обменов рабами, перепродаж и даже, в одном случае, передачи по наследству обе семьи оказались в одном владении. Но хозяин выдал девицу замуж — и вовсе не за того, кому она была обещана с детства. Потом все негры этого плантатора ушли в лес, к симаррунам. А там девица нашла себе нового друга и уж родила от него ребенка. И тут ее первый нареченный вспомнил о своих правах и обратился к судье. Судья, по законам симаррунов, объявил брак, заключенный по желанию плантатора, несуществующим с самого начала и восстановил в правах первого жениха — при условии, что девица согласна. Но она оказалась несогласна. Ей нравился ее нынешний муж, а прежнего жениха она забыла.
Казалось бы, все ясно. Но нет! Ее нынешний муж изъявил готовность продать жену прежнему жениху, а тот был готов купить. И тут женщина сама пошла к судье: она не хотела теперь ни нового мужа (прежнего жениха), ни оставаться со старым… Она требовала развода! (А у симаррунов, католиков как-никак, разводы не поощрялись, хотя в крайнем случае, по решению суда или обоюдному согласию супругов, их родителей и совместных детей старше девяти лет, допускались).
Если б хоть кто-то из ее мужей, прошлый, с плантации, настоящий, согласившийся ее продать, и (возможно), будущий, согласился отказаться от нее так просто! Но нет! Женщина была красива, сильна и еще молода. И они все хотели ее или за нее…
Судья встал— в тупик и в конце концов заявил, что «у всех троих равные права — ну, или почти равные — на эту женщину», и предложил им тянуть жребий, от чего все трое отказались и пошли к королю за справедливостью.
И что он решил? А вот что:
— Объявляю окончательное решение: каждый из претендующих на эту женщину получает ее на два дня в неделю, а в воскресенье Христово она отдыхает от вас!
Тут все четверо взвыли. Педро пристально следил за ними. Посмотрев молча минуты две, сказал:
— Я нарушил наши законы, объявляя свое окончательное решение: не держал правую руку ни на Библии, ни на голове бога Огуна. Поэтому объявленное решение недействительно. Женщина, ты свободна! Вы — все трое — отныне не имеете на нее ни малейшего права!
Женщина исцеловала край одежды короля и убежала, а трое врагов ушли плечо к плечу пьянствовать. </emphasis>
Конечно, подумал присутствовавший при этом суде Федька, король Педро Первый поступил справедливо и великодушно, но — недальновидно. Потому что нажил одним своим решением по частному, незначительному вопросу троих врагов. Возможно, и много больше, но уж никак не менее троих!
5
Но вот наконец мальчишки-симарруны прискакали с вестью о том, что охотники возвращаются с богатой добычей! Федька едва удерживался от того, чтобы не выскочить навстречу, за ограду селения. Он бы, скорее всего, и не удержался бы, будь он свободен в тот час. Но Педро вел совет старейшин Дарьенского королевства симаррунов, и на последний вопрос, который был на том совете рассмотрен, — о взаимодействии с англичанами и о помощи им против общего врага, испанцев, — ему необходимо было не просто обратить внимание, а добиться разрешения Педро присутствовать на совете и высказаться.
Это было решено заранее, из-за его личных дел переносить совет, на котором ему, после долгих уговоров, соизволили разрешить присутствовать, никто бы не стал. А не явись он либо уйди до окончания заседания — это могло бы обидеть старейшин и лично короля, и вся миссия Федора оказалась бы сорванной. И притом из-за чего? Из-за свидания с женщиной! Дрейк его бы никогда не понял и не простил бы. Хотя, если уж честно, — еще вопрос, останется ли мистер Фрэнсис в живых, если переговоры с маронами будут сорваны?
Федор постоянно сбивался — «симарроны», «марроны»… Сами-то независимо живущие в дебрях средь испанских владений беглые рабы именовали себя «марунами», «симаррон» — это они признавали более правильным, но не употребляли. Вроде как на Руси: слова «Россиянин» или «Москвитянин» всем внятны, и никто не станет отрицать, что правильные названия. Но называть себя так в разговоре никому и в голову ведь не взойдет, верно? Ну, а «марун» как-то уж слишком простонародно. Вот «мароны» — это красиво и звучно. Хотя не совсем точно…
Об этом он думал, когда шагал в скоротечных тропических сумерках к хижине, приготовленной для него Сабель…
Ну, вот подошел — и что дальше делать? Стучать в дверь? А если она плетеная из циновок, и в нее хоть ты лбом бейся — звука не будет слышно? Он потоптался, хотел кашлянуть, но что-то не кашлялось, и — откинул циновку, пригнулся и вошел. Хотя «пригнулся» — не то слово. Совсем согнулся, поскольку дверь была уж очень низка, потерял равновесие и ввалился, непроизвольно вытягивая вперед руки, чтоб на что-нибудь мало приятное, вроде чана с кипящим супом, не наткнуться…
И тут его с игривым смехом подхватили, протянули вперед и повернули — и он перевести дыхание не успел, как лежал на лопатках, а Сабель сидела на нем верхом, едва прикрытая знакомой, старенькой, шкуркою дикой кошки, и хохотала. И жадно в него вглядывалась.
— Взрослый стал, возмужал… А я соскучилась! Совсем уж взрослый. Я как услышала, что ты на совете королевства, час ничего не соображала. Мой мальчик — на совете? Может, он и не мой давно, раз уже не мальчик? На совет ведь мужчин — и то да-алеко не всех — пускают. Тебе там хоть слово позволили сказать?
— Да если честно, так цельную речь говорить пришлось, — стараясь не возноситься и в грохочущий грех гордыни не впадать, сказал Федька.
— Правда? — недоверчиво спросила Сабель и даже привстала, готовая вскочить и прогнать хвастуна. Но по глазам поняла, что это — правда. И уселась на прежнее место, но как-то уже осторожнее. Уже не потому, что ей хотелось и отказа не ждала и слушать бы не стала, — а по молчаливому обоюдному согласию.
В такой позе они пробыли минуты три, или гораздо более получаса — Федька перестал ощущать течение времени.
Сабель… Могучая охотница, свободно выбирающая себе добычу, оружие для ее поражения, любовников…
— Сабель! А вот чем я тебе поглянулся? Тем, что мастью на ваших непохож и вообще иноземец, да?
— Нет, совсем нет. Что огненные волосы — этим ты мне не понравился, из-за этого я тебя только заметила. А понравился после этого. Стала к тебе приглядываться — что-то, вижу, есть. Что-то такое… Ну, в общем, нужное мне. То, что я в каждом мужчине ищу. Ай, я не знаю. Я чувствую, а слов для того, что чувствую, не имею. Может, это от того, что я неграмотная? А может таких слов вовсе нет. Давай лучше я тебе песню об этом спою! Слушай!
Сабель поднялась, повозилась у очага с какими-то горшками, потом уселась у огня, подтянув колени к груди и обхватив их руками, — и, глядя не на него, а в беспокойное, живое пламя, запела. Не по-испански, не на том коверканном языке, который он понимал теперь лучше настоящего кастильского наречия, а то ли по-индейски, то ли по-негритянски (хотя скорее первое, чем второе, уж больно певуче звучало, негры без отбивания ритма не могут, поэтому у них все песни обрывистые, а эта тягучая, почти как иные российские). Отдельных слов он не различал, но вот о чем песня — каким-то образом становилось понятно. О том, что девушке хочется, чтобы любимый был самый-самый во всем — и смелый, и сильный, и красивый, и умный, и добрый, и богатый, и удачливый, и щедрый… Но таких мало, гораздо меньше, чем девушек. Ищешь, ищешь — и все не то, все не те. Пока разберешься, что самых-самых много меньше, чем красавиц, молодость пройдет. А пока разберешься, что на самом-то деле нужно одно: чтоб умел любить, — годы ушли, и ты уже никому и не нужна. И счастлива женщина, которую любили, пусть не самые-самые, но любящие…
Песня была очень длинная, с повторами. Но Федька не скучал. Он смотрел на свою женщину. И думал о том, не бросить ли ему Англию, Дрейка, войну необъявленную с испанцами — и насовсем перебраться сюда. Потому что перетаскивать Сабель в город, конечно, бесполезно, она задохнется там. Тесно ей в городе будет… Ни поохотиться, ни голышом на свежем ветру постоять, ни побегать…
Федор был в ту пору еще очень молод и не понимал, в чем состоит истинная власть мужчины над любящей женщиной. А она не в том, что женщина послушно примет любую позу, какую ему угодно и не сочтет за унижение, нет. Она в том, что женщина приспособится к любому образу жизни, если этот образ жизни ей не власти и даже не приличия, а любимый мужчина навязывает. Она поступится чем угодно, и гордостью, и честью, всему найдет оправдание…
Если б он это тогда понимал — он бы увез Сабель с собой, и история его стала бы совсем иной историей. А пути его и мистера Фрэнсиса Дрейка разошлись бы…
Я думаю, что он был бы счастливее от этого…
Но он был для такого поворота судьбы слишком молод…
6
— Нет-нет, не трогай меня, а то я и так еле-еле сдерживаюсь, чтоб на тебя не наброситься. Сначала надо поужинать. Мужчину надо «до того» накормить, и непременно мясом. Тебе предстоит тяжелая работа.
— Сабель, к черту еду! Я чрезвычайно голоден, но не в таком смысле. Поем «после того», а сейчас иди ко мне, а то у меня штаны прорвутся!
Как обычно в жизни бывает (в книжках обычно бывает все наоборот), женщина настояла на своем.
— Все же неловко как-то. Тунеядцем себя чувствуешь, — с набитым ртом задумчиво сказал Федор. — Мужчина должен добывать еду и кормить семью, а я наоборот…
— Дикий вы народ — белые люди! — расхохоталась в ответ Сабель. — Непонятно даже, как вас до сих пор кто-нибудь, больше понимающий в жизни, как она есть, не поработил. Хотя — оружие у вас сильное, этим и берете. Этим, да еще, наверное, свободолюбием. Вас поработи — вы тут же взбунтуетесь. А на самом-то деле как? Еду я добуду и приготовлю, а ты меня за это люби. Тогда у меня сил прибудет столько, что хватит и мужа кормить, и детей, и дом обиходить, и красоту навести — и на лице, и в доме. Но люби не только так, как тебе не терпится сейчас, — взад-вперед, взад-вперед, а и душой. Честно и от всего сердца. А прокормить… Знаешь, в древние времена, когда самое большее из оружия имелись палка да камень, а из занятий — одна охота, наверное, так и надо было жить. Женщина и не прокормила бы семью, сил бы не хватило. Но с тех пор, как боги дали людям лук и стрелы, стало уже незачем бороться со зверями грудь в грудь. А целимся мы точнее вас. Да когда к этому добавились полезные растения — кормиться стало и вовсе по силам женщине. А мужчины…
— Что, уж без нас можно обходиться? — сердито спросил Федор.
— Дурачок! Кормиться без мужчин можно запросто. А жить никак. Мужчины — главное украшение и главная радость в доме.
— Тебя послушать — так мужчинам следует украшать себя еще более, чем женщинам!
— Конечно. И ваши, белые, ведь одеваются куда красивее наших мужчин.
Это было верно. Затканные, тяжелые ткани, из которых шили одежды в Европе, были куда красивее, узорочьем богаче, нежели простые, одноцветные или полосатые, скудные одеяния симаррунов.
Быть красотою жизни было, чего уж там греха таить, лестно, хотя и непривычно. Федор по-новому оглядел себя. Как роскошный кому-то подарок. И — представьте себе! — сам себе неожиданно понравился! Нет, все свои многочисленные недостатки, приводившие его в смущение, а порой и в отчаяние, он видел по-прежнему, но теперь они не значили уже столь много, портили настроение, но не внушали мысли о том, что ты всех в мире хуже, на тебя ни одна девушка не посмотрит, а если и посмотрит, то разве с жалостью и презрением…
А теперь… Хо-хо! Теперь его с толку не сбить! Его умная, опытная любовница, кое-что повидавшая и могущая выбирать из широкого круга мужчин, выбрала его и остается с ним надолго. Можно сказать — на столько, на сколько ему будет угодно.
…А на сколько ему угодно?
Федор снова подумал о том, чтобы остаться здесь, у симаррунов, навсегда. А что? Ей-богу, не так и худо… Или не стоит? Что ты потеряешь, ежели останешься? Города, мир многого множества мелких и немелких удобств; лица людей своей расы; зыбкую, уже неизвестно на чем и основанную, но неумирающую надежду хоть когда-нибудь побывать снова в России, услышать родную речь…
А что взамен? Вольная и богатая риском и приключениями жизнь в теплой стране. И любовь пылкой Сабель… И все. Оно вроде не так и мало. Но ни-ко-гда более не увидеть снега, не вдыхать колючий, обжигающий морозный воздух и не ощущать надежного уюта теплой одежды и натопленной избы в морозный день. И никогда не видеть белых ночей с их до рассвета не густеющими сумерками и бледными, как щеки чухонских девушек, звездами. Да, еще звезды! Ведь с детства привычных звезд, даже неизбежного ковша Большой Медведицы и путеводительной Полярной звезды тоже более не увидеть. То б вышел иногда в ночь, посмотрел на звезды и подумал, что вот. и в России кто-то на эти же самые звезды глядит — полегчало бы…
Федор надолго оцепенел, поугрюмел, состарел с лица и начал перебирать в памяти, как бы навек прощаясь с ними (нет, он еще ничего не решил! Так что это было не прощание, а как бы прикидка), приметы жизни белых людей в Европе. И обнаруживать, для себя внезапно, сколь многое в той жизни ему дорого несказанно. И то, и это, и еще вот что… Жил, не думал, даже и не замечал многого, что мило. А если замечал — то разве с досадой, изредка. А поди ж ты…
Последние сопревшие осенние листочки, уже и не желтые, а бурые, кувыркающиеся, падая в слякоть… И весенние цветочки — сами-то по себе не сильно взрачные, но дорогие тем, что — первые после долгой бесплодной зимы. И арбузный запах свежестиранного замороженного на веревке белья. И золотые брызги мать-и-мачехи на голой еще, черной от влаги земле. И ромашковые луга вспомнились. И запах черемухи в цвету. И паутинки, летящие по теплому в последний раз ветерку. И вдруг умильно вспомнился кислый запах овчинного тулупа…
Причем вспоминалось не столько английское житье-бытье, сколько давно уже утерянные невозвратно приметы российского уклада.
Федор мельком подумал, что не очень-то это справедливо и даже нечестно по отношению к Сабель — сравнивать с симаррунской жизнью не ту, которою он живет меж плаваниями, — а лучшее в прежней его, российской жизни (без худшего) да еще совместно с лучшими же частичками английской… И вдруг спохватился, что совсем в своих раздумьях закопался и забыл, что он ведь с женщиной на свидании!
7
Он встрепенулся и посмотрел на Сабель, сидящую рядом и тихонько, без тщания, толкущую что-то в каменной ступке медным пестиком.
— О-о, ты снова меня заметил! Какая честь для бедной женщины! — изображая полыценность, сказала Сабель. — А я уж поскучала-поскучала да и решила бесшумно собраться и ускользнуть. Думаю: займусь-ка я ночной охотой на барсуков, пока повелитель мой отлетел духом в свою неведомую Московию…
— Прости, дорогая, я завспоминался. А откуда ты знаешь, что я родину вспоминал, а не что другое?
— Откуда, откуда. Что я, мужчин до тебя не знала, что ли? Все вы одинаковы, хоть черные, хоть белые, хоть красные или коричневые!
Сабель проговорила это торопливо, будто боялась, что не хватит дерзости продолжить, помедли она хоть секунду. Федор догадался, что женщина ему мстит так за невнимание, за то, что оставил ее в одиночестве на… Ему ж неизвестно, сколько времени он просидел так, — возможно, что и долго. Темнота, тишина. Все спит вокруг.
— Ладно, Сабель, клянусь: больше от тебя никуда не удалюсь. Сегодня уж, по крайней мере. Ну, не дуйся, иди сюда!
— Да мне уже как-то вроде перехотелось, — строптиво сказала охотница, укутываясь в коричневую старую шаль.
— Ну, уж это ты врешь! — самоуверенно сказал в ответ Федор и потянул за ближний к нему угол шали. Не ожидая немедленного натиска, Сабель покачнулась и свалилась в его объятия. И тут же начала возмущенно вырываться и брыкаться. Но он, не обращая на ее фырканье ни малейшего внимания, прижал женщину к себе одной рукой, а другой стал гладить — по затылку, по шее, по спине и ниже…
И вот она уже затихла. Потом счастливо захихикала, потерлась лбом о его плечо и промурлыкала:
— Ну, не могу я на тебя злиться, когда ты меня ласкаешь.
— И правильно. И не моги.
— Да как же «не моги», если ты заслужил, чтобы на тебя злились? — не столько укоризненно, сколько жалобно сказала Сабель.
— Я заслужил, чтобы меня целовала красивая женщина, — а она вместо этого какую-то гадость в ступке трет!
— Это ты гадость, а в ступке — целебные травы.
— Нужна нам именно сейчас какая-то трава!
— Это не «какая-то», а та, которая нужна. Ты хотя бы спросил, зачем это снадобье.
— Ну, зачем?
— Для увеличения мужской силы, глупый.
— Да мне как будто этого дела хватает без снадобий. Ты же знаешь…
— Знала в прошлом году. А сейчас что-то не пойму, от того, что я знала, осталось ли хоть что…
— Ах, мне уже на слово не верят? Придется делом доказывать! — грозно сказал Федор и принялся прилежно доказывать. Обстоятельно доказывал, до визгов и стонов. Наконец, уже утро брезжило, обессиленно отвалился и спросил, с трудом ворочая языком:
— Ну и как ты считаешь? Доказал?
— Ох, доказал. Почаще бы мне так доказывали!
8
День за днем Федор жил в столичной деревне симаррунов, всматриваясь в ни на что ему известное не похожую жизнь поселка-крепости. И думал о ней примерно так: «Дикарство. Но так же, наверное, живут и те русские, что от царя да от бар убежали на Дон, за Волгу или в Украину…»
Охотники могли бы приносить намного больше добычи — но они же охотились самое большее по полдня, а полдня занимались тайной слежкой за ближайшими испанскими постами, ходили дозором вокруг поселка и прочими делами военными занимались. Хотя давно прошли времена, когда беглые рабы должны были денно и нощно печься о безопасности своей, хорониться и трястись, давно уж испанцы перед ними трепетали, а они все о самозащите пеклись более всего остального.
И строились у симаррунов большею частию не действительно нужные погреба, мастерские, колодцы, хлевы, а новые и новые линии укрепленных форпостов (заканчивали четвертое кольцо и уже начали готовиться к строительству пятого). И каждый из этих форпостов не намного уступал фортам, сооруженным пиратами под командою Тома Муни. Но было их не один-два-три, а многие десятки. И Федор готов был поклясться, что большая часть их никогда не пригодится. Симарруны зачем-то создавали свою оборонительную систему равноплотной по всем азимутам — хотя даже такому малосведущему в тактике человеку, каков он есть, понятно: испанцы никогда не рискнут вести атаки со стороны леса, в который и сунуться-то, даже вблизи от своих гарнизонов, боятся. И именно из-за симаррунов боятся! А уж чтобы они дерзнули наступать через лес да вблизи от симаррунской крепостцы — такое и помыслить трудно!
И еще одно, по наблюдениям нашего главного героя, здорово осложняло симаррунскую жизнь: стремление во что бы то ни стало соблюдать вывезенные из Африки древние обычаи. В жертву негритянским богам полагалось, к примеру, приносить петухов. Да не каких попало, а непременно одноцветных! Одному богу — исключительно белых, другому — черных. Федора удостоили высокой чести лицезреть этот обряд — причем прежде дали понять, какая это высокая честь и что да-алеко не каждому белому человеку сие дозволяется.
На утренней заре жрец в белой просторной одежде до земли резал петуха на алтаре перед деревянной статуей бога Шанго, вооруженного луком (без стрел) и мечом. При этом нужно было, чтобы горячая петушиная кровь забрызгала и одежды жреца, и идола. Если не запачкалось — значит, весь обряд погублен: богу не угодны ни принесенная жертва, ни жрец, но наипаче — те, за кого молился на сей раз служитель божий!
А одноцветные петухи в климате Нового Света, как нарочно, вылупляются из яиц нечасто. И болеют они чаще пестрых, и дохнут от каждого пустяка, даже в дни очень сильного ветра. Приходилось симаррунам, дабы обеспечить жрецов достаточным количеством одноцветных петухов, разводить неимоверное количество кур. Из-за этого симаррунам необходимы стали… водопады! Что, непонятно? Вот и Федор поперву не понял, решил даже, что темнокожие союзники шутят над ним, не со зла, конечно, — но все же насмехаются!
Оказалось — нет, всерьез оно так и есть. А дело вот было в чем: собранные в большом количестве куры способны поднять такой гвалт, что слышно за две версты! И помета горы, и пахнут они невыносимо. С подветренной стороны вонь тоже за пару верст долетать может. Вот и приходится симаррунам свои куриные фермы строить вне поселка, при больших водопадах. Шум падающей воды заглушает кудахтанье, а шум тогда громче, когда струя, пусть даже и не столь полноводная, падает с большей высоты. При куриных фермах устроены были форты, и дежурили при курятниках молодые парни — в сущности, смертники. При нападении испанцев они не имели права ни бросить своих питомцев — божьих птиц как-никак, ни отступать, указывая противнику кратчайшие пути к поселению и потаенные проходы в лесных завалах. Самое большее, что могли свершить для своего спасения эти смотрители укрепленного птичьего двора, — это принести в жертву богам как можно больше одноцветных петухов (для свершения обряда по всем правилам в каждой смене дежурных был свой жрец), а также молиться пресвятой Богородице в то же время!
Благодаря такому избыточному птицеводству у симаррунов было вдоволь курятины, яиц и пера для подушек и перин. Желтки, не скупясь, добавляли для прочности в известь — для прочности каменной кладки, а куриными печенками и пупками наживляли рыбачью снасть — все так. Только вот оттягивали эти птичьи дворы до пятой части всех способных носить оружие!
Точно такая же история была с белым просом. Боги африканцев были привередливы. Одному богу потребна была кровь одноцветных петухов, другому же — пшенная каша со свиными мозгами. Мозги-то ладно бы, но вот пшено… В мокром климате Дарьена оно ежегодно вымокало, и одно тут было спасение: договориться с дружественными индейцами, живущими в более сухом климате, чтоб они сажали это просо у себя. И каждый год немало симаррунов погибало в конце зимы, в пору сбора проса. Поход за двести шестьдесят миль на полуостров Асуэро, где в середине января вызревало просо, длился до апреля. Уходило в поход полтораста человек. И если из них сотня возвращалась — поход считали удачным!
А вообще нельзя было не восхититься тем, как симарруны выжимали пользу из всего, что давал лес. Они основательно изучили все растения (и сами тут не ленились, и индейские женщины, которых они похищали, делились с мужьями и передавали детям свои познания). При этом для испытания свойств нового растения использовали испанских пленников. Сначала выспрашивали у индейцев, для чего они используют это растение и как, и какие жертвы каким богам приносят при заготовке, и под какими планетами и созвездиями, и в какой фазе Луны надобно растение это собирать, чтоб действие его было наисильнейшим.
Если индейцы не знали ничего об этом растении и никак его не использовали — готовили кашицу из листьев растения, отдельно толкли коренья, отжимали сок, обжаривали часть, особо отделяя семена, — и готовые «блюда» принуждали есть пленников, частью в сыром, частью в вареном и частью — в заквашенном виде. Если кто из пленников умирал от такого «питания» — заставляли еще парочку обреченных есть то же самое малыми порциями: устанавливали силу и время действия нового яда. Если яд был силен и быстродействующ — им можно было отравлять стрелы. Менее сильный годился, чтобы смазывать остроги для крупной рыбы. Самые медленно действующие яды годны были и даже незаменимы для тайных убийств особенно жестоких испанцев.
Симарруны имели в своем арсенале растения, вызывающие вещие сны или священные видения наяву. Но вещие сны могли видеть не все, кто того захочет, а только подходящие люди, которые назывались «нгмерра». Федор раз видел, как «нгмерра» в вещем сне увидел, где воры укрыли похищенных вчера быков. Могли «нгмерра» узнать, в скольких милях от крепости находятся выступившие в поход против симаррунов из Номбре-де-Дьоса испанцы.
И еще у них были растения, шипы которых годны быть иглами или шильями для сшивания шкур; шипы других растений заменяли гвозди при сколачивании нетолстых досок…
Если испанцы ловко выдалбливали бутылочные тыквы — «лагенарры», делая из них фляжки с узкими горлами, — симаррунам тыковки эти за час выедали дочиста особой породы муравьи — серенькие, с красными крапинками на брюшке. Знали они растения, сок которых красил ткани в самые разные цвета, не выгорал и не линял; и растения, зола которых могла отстирать любую грязь лучше мыла…
Лесные растения давали симаррунам и всяческую утварь, и инструменты, и часто даже пищу… Лучше пчелиного воск они счищали с листьев не особо высокой раскидистой пальмы «карнауба». Пестики для ступок часто делали не из меди, а из коричневой мелкослойной древесины дерева «арикари». Древесина эта тонет в воде, не режется ножом и не рубится топором; только огнем можно придавать нужную форму кускам ствола «арикари». И еще симарруны называли это мрачное темнолистое дерево «алмазным». Почему? Потому, что алмаз тоже не режется металлическим ножом, но горит…
Федор уже начинал понимать, почему испанцы побаиваются симаррунов и обвиняют их в стачке с самим Сатаною. Их же оставь без всего, загони в самую чащу — и они не только передохнуть с голоду не подумают, но еще и заживут лучше, чем индейцы в своих поселениях! «В мире этом нет растений, бесполезных человеку!» — сказал Федору Амунта Пабло, советник короля Педро Первого и верховный жрец бога войны Огуна-Гу. Железная статуя свирепого Гу, в плоской шляпе, увешанная бренчащими на ветру подвесками, браслетами, цепочками и крючками, была оснащена тазиком из красной меди, прижатым к железному животу идола — впалому и гулко-пустому. И тазик этот наполнялся кровью уже далеко не петушиной — человечьей! Испанской.
Федору один раз удалось, благодаря нежданной симпатии к нему Амунта Пабло — пузатого угрюмого пожилого негра, в молодости великого воина, сплошь покрытого несчетными рубцами, — видеть и эту жуткую церемонию. Хотя вообще-то симарруны старались никому из чужаков ее не показывать и даже доказывали, что такого рода обрядов у них вовсе нет, клевета это, этого, дескать, и в Африке нет уже лет сто… (Федор, после обряда, задумался: не означает ли сей почет того, что он никогда уж не вернется к своим? Не назначил ли его непонятный, уклончивый друг-жрец быть следующей жертвой? Страшно и мерзко, конечно, но унижаться и молить он не будет. Если что — так хотя бы тем можно утешиться, что недолго…)
Связанных испанцев вывели на площадь, повалили перед статуей Огуна-Гу и раздели. Все снятые одеяния бросали в разведенный здесь же малый костерок. Испанцы глядели на огонь и видно было, что прикидывают: не их ли на огне этом жарить живьем собираются? Но их ждала несколько иная участь. Четверо симаррунов подняли одного из испанцев вверх лицом, раздвинув широко руки и ноги. Они держали пленника на весу — и тут подошел пятый. Бритвенно острым ножом он с одного маху отсек испанцу его мужские достоинства. Тут же шестой вытянул из костра раскаленные докрасна щипцы, прижал к ране так, что зашипело и пар пошел. Испанец взвыл и задергался — но темнокожие держали его крепко. Когда кровь из раны перестала течь, шестой симаррун остывающими щипцами прихватил с земли отрезанные части оскопленного испанца и, бормоча что-то, бросил их в огонь. Зловонный жирный дым низко пополз по площади, ел глаза и щипал в носу. Заклинания стали громче. Оцепенелые от ужаса пленники лежали неподвижно, явно собирая силы для последнего рывка, когда придет и их черед. И тут жрец резанул вдоль по жиле руку испанца, потом шею. Тот, кажется, новых ран и не заметил, воплями и проклятиями оплакивая утрату важнейшей части тела. Между тем два подростка-симарруна деловито собирали вытекающую из него кровь в подставленные медные начищенные котелки. Испанец затихал, его глаза помутнели, он побледнел, спал с лица… Кровь не сворачивалась — видимо потому, что подростки то и дело прикладывали к ранам венички из какой-то травы.
— Эти испанцы были настоящими, храбрыми воинами! — одобрительно сказал Амута Пабло. — Огуну не угодна жиденькая, пресная кровь трусов!
Второго испанца пришлось держать семерым симаррунам — И все равно он извивался так, что жрец изрезал несчастному ноги и живот, покуда смог отрезать член. Все повторилось еще дважды. Наконец обескровленные трупы унесли, чтобы отдать стервятникам далеко за стенами поселения. А добытой кровью врагов наполнили тазик идола, побросав в нее венички из травы, мешающей крови свертываться.
— Ну, все! — усталым и довольным голосом объявил Амунта Пабло, утирая пот с высокого лба. — Теперь наши воины три недели могут сражаться уверенно и побеждать.
— А через три недели? — тут же спросил Федор.
— Если победы будут достигнуты малой кровью — Огун-Гу проголодается. Он питается кровью храбрых и мужественных людей. Поэтому, если мы мало прольем крови врагов, наш бог сделает так, что прольется кровь наших воинов.
— Но стоит ли так делать? Ведь какие-то слухи об этом обряде доходят до испанцев, наполняя сердца их страхом и ненавистью, — и они дерутся с вами ожесточеннее, предпочитая уж лучше смерть в бою…
Тут жрец спокойно ответил:
— Мы это понимаем. Но — очевидные выгоды от содействия бога Огуна-Гу перевешивают!
Услышав это, Федор и принял окончательное решение относительно своего будущего. Нет, он тут не сможет жить. Он крещеный и не может железное пугало с тазиком за бога почитать! А это значит, что он здесь чужой. Тут, чтобы чувствовать себя своим, наверное, все-таки нужно хоть струйку африканской крови в жилах иметь…
И вмиг нахлынуло на него все то, что он старался не замечать, пропускать мимо. По отдельности все эти явления не так много значили, на каждое в отдельности можно бы и начхать. Но вот когда они скопом, враз…
Ну, симаррунская кухня ему, как и другим белым, малоприятна, потому что набор пряностей какой-то резкий. Ну, жиры у них невкусные. И пиво премерзкое, как скисшее. И сладости почему-то отдают затхлым. И от людей пахнет не так. Не по-людски пахнет, особенно если потные. Острый, звериный запах этот он с таким напряжением заставлял себя не замечать, когда был с Сабелью. Трудно это было не замечать. И заметно было, что женщина об этом отличии знает и старается его приглушить разными там натираниями, обтираниями и курениями. Да только это ничем не приглушить…
Опять же обычаи. Были б они просто католики, испанцами окрещенные и веру Христову искренне воспринявшие, — или пусть, в крайнем случае, язычники. С этим примириться как-то бы еще можно. Язычниками все люди были когда-то, в конце концов. И все веры христианские, хоть и враждуют не на жизнь, а на смерть, из одного корня вышли. А эти… Христиане, забрызганные жертвенной кровью!
Нет, у них в Англии понятнее и справедливее, и более по-божески…
Так Федор решил, что не останется среди симаррунов.
9
Сабель сразу почуяла это изменение в отношении Федора к окружающему — к ее миру, единственному во Вселенной. Весь вечер она не выпускала его из жарких, даже, если честно, душноватых объятий. Даже когда обед готовила, требовала, чтобы он был рядом, не далее такого расстояния, на котором хоть пальцем одним до него дотронуться можно. А когда улеглись на ночь — обхватила его сильными руками, прижалась И заревела в голос.
«Точь-в-точь, как русская баба. Все они тут одинаковы!» — с раздражением подумал Федор. И следующая мысль была порождена таким внезапным сходством: «Если все они так похожи — значит, жизнь не кончена, если придется расставаться; значит, и еще такую, как Сабель, встречу!» Но затем пришла мысль и о том, что он понимал, но отгонял прежде: «Она к тому ж намного старше меня — а цветные стареют рано. Еще десять лет или, самое большее, пятнадцать — и Сабель станет превращаться в старуху — отвратительную здешнюю старуху, с болтающимися длинными мешочками пустых грудей, с проплешинами на голове, шаркающей походкой… Б-р-р!» Последнее он, впрочем, наврал: такие старухи, он знал, старше Сабель не на десять-пятнадцать лет, а на все двадцать пять. Ну да, это он нарочно сам себе соврал. Зачем? Н-ну… Чтобы не так больно было расставаться, наверное…
А Сабель билась на подушке, судорожно сглатывала слезы и тряслась хуже, чем в лихорадке, до стука зубов.
А потом — то судорожно припадала к нему и обцеловывала, облизывала его всего-всего, то с отвращением отталкивала и кричала страшным хриплым голосом: «Уйди, уйди, видеть тебя на могу! Сейчас же скройся!» — но уйти не давала…
Она за ночь подурнела и состарилась. У Федора сердце на части рвалось от жалости. На сердце ныл грубый рубец, который теперь останется надолго, скорее всего — навсегда. Но… Но что тут сделаешь? Не надо было им идти навстречу друг другу, им принадлежащим к разным мирам…
Видимо, и Сабель подумала о том же. Она подуспокоилась, попритихла, погляделась в деревянную плошку с водой, служившую ей зеркалом, тяжело вздохнула и, тряхнув головой, сказала:
— Доревелась! Теперь можно без лука и стрел охотиться. Такого вида, как у меня сейчас, самая бесчувственная пума — и та не выдержит, повалится замертво. Ладно, не судьба нам с тобою быть вместе. Жаль. Я уж размечталась было… Ну, живи, Теодоро. Будь здоров и счастлив. Я тебя долго не забуду. А может, повезет — и Обатала даст мне ребеночка от тебя. Такого же красивого, с такими же красными волосами… Такого же предателя. И будет он мне как ты — радостью в счастливую минуту, а в трудную не опорой, а еще одной заботой. Придется все время об этом помнить — иначе трудно прощать предательство. Но я вспомню об отце — и пойму сына. Ну, все. Я и забыла совсем, что я же сильная, охотница. Не буду больше рыдать и биться об пол. Подумаешь, беда какая: еще одна женщина, которую бросил любимый. Я еще ничего, меня еще полюбят. И я кого-нибудь тоже полюблю…
Федор не мог отвечать на этот малосвязный отчаянный лепет: в горле стоял ком, и чувствовал он себя — ну, совершенно как если бы убивал человека, неумело и мучительно для обоих… Хотелось немедля уйти, чтоб оборвать муку, — но еще более хотелось обнять, приласкать, успокоить — хоть это всего-навсего оттяжка. Но, едва он рот открыл, Сабель сурово сказала:
— А вот этого мне вовсе не нужно. Как и тебе. Не лги себе! Ты что думаешь, мне нужно, чтобы ты оставался при мне не по своей воле, а по моей? Эх, Теодоро, Теодоро, о том ли я мечтала? Принц ты мой заморский! Я тебя всю жизнь ждала — а ты пришел на одну неделю! Теперь все. Буду мужчинами играть: завлеку, распалю — и отброшу! А если Богородица, или святая Изабелла, или наш Олорун приведут тебя в наши края еще когда-нибудь, и мы свидимся, и тебе не понравится, какою я стала, — вспомни: это ты, сегодня, сделал меня такою! Вот, все сказала. Нежностей больше не будет. Собирай свои вещи. Если что постирать надо — давай. Последний раз поухаживаю.
Вот и все.
Все… Федор все пытался принудить себя подумать о том, куда ж он сейчас пойдет, — на заре почти, и как будет объяснять, что ему срочно нужна новая квартира… Шевельнулась мыслишка — наплевать на все и уйти в лес, а там будь что будет и пропади оно все! Жить как-то не особенно и хотелось в это утро. Но его миссия ж не завершена, договор не заключен! Ладно, ты не то что хочешь, но согласен пропасть немедля, чтобы только избавиться от сердечной боли. Но товарищи ждут окончания переговоров!
Ощущения после разрыва с — все еще — любимой женщиной были как на похоронах. И очень похоже, что на собственных…
Господи Боже, что ж за судьбина такая у него? С четырнадцати лет терять самых близких людей: и отца, и мать, и сестру, и товарищей детства, и Сабель… Он отметил, что ставит Сабель наравне с теми, главными для него, людьми, в один ряд с отцом и матерью. Но — в этом ряду ведь все мертвецы!
Заметив это, он глубоко, до боли под грудинной костью, выдохнул — так, чтобы ни в одном углу, ни на донышке легких и капельки прежнего воздуха не осталось. Затем встряхнулся и, взвалив на плечо нетяжелый узел с вещами, решительно пошагал к «королевскому дворцу» — глинобитному куполу, обстроенному со всех сторон одноэтажными флигельками.
Во дворце он нашел главу дежурной смены придворных (у симаррунов не было синекур, этот человек был и старшим привратником, и министром тайных дел, и полковником армии) и сказал, не утруждая себя сочинением объяснения причин:
— Мне нужно место для житья, покуда я здесь у вас.
— Место. Угу. Стало быть, с Сабель уже… Впрочем, это ваше дело, а не мое. И притом личное, а не общегосударственное. Ну что ж, место для посланника наших друзей англичан мы всегда найдем. Комната в королевском дворце вас устроит? Правда, свободна сейчас комната, вообще-то предназначенная не для самих гостей, а для их свиты. Но вы же, без сомнения, знаете, кем заняты главные гостевые покои дворца?
— Да-да, разумеется, не беспокойтесь.
В комнатах для гостей высшего ранга уж два дня как поселился коронованный гость: прибывший с ежегодным визитом в Дарьен монарх Москитии Олосегун Третий — молодой высоченный парень с негритянскими вывороченными губищами на кирпичном и раскосоглазом индейском лице. Москития была самым северным из симаррунских «королевств» и находилась за полтысячи миль от Дарьена по морю и за тысячу без малого — по тайным тропам симаррунов! На берегах залива Гондурас, в низинах с гиблым для белого человека климатом жили одни симарруны да робкие, вытесненные более удачливыми и воинственными племенами индейцы.
…Федору отвели чистенькую комнатку с квадратным оконцем под самым потолком, даже обставленную грубой самодельной мебелью «во вкусе белых» из местного красного дерева. Ему даже понравилось. Он прилег ненадолго — и не заметил, как проспал весь день. Не успел ни над своими усложнившимися делами поразмыслить, ни валик подушки поправить.
Проснувшись, он наспех умылся и побежал искать старшего дежурного. Наказал ему будить немедля, если занадобится, не разбирая, день ли, ночь ли на дворе, — и снова провалился в неподвижный, глубокий, без сновидений, сон. Думал, что ночь теперь, отоспавшись, проворочается, — но нет, и ночью как бревно… Зато встал бодр и спокоен!
10
Теперь Федору не терпелось вернуться к своим. Он считал дни до возвращения и прежде. Но тогда он ждал с грустью и даже тоской, радовался каждой затяжке переговоров. А теперь он прямо-таки рвался на корабль! Он торопил советников короля — но они, как назло, отложили вообще все дела, срочные и несрочные и предались веселью, тем более что повод веселиться у них был: как-никак, король союзной Москитии раз в год приезжает, не чаще!
Федор старался пореже выходить из дворца, благо во дворце было все, необходимое для жизни, — от цирюльни до собственной сыроварни. Зачем встречаться с Сабель теперь? Только душу царапать себе и женщине. Уж она-то вовсе ни в чем неповинна! Но на второй день он услышал от повара, что через неделю будет много вкусного, свежего мяса, потому что самые лучшие охотницы Дарьена — Нкомпанде, Сабель, Беспалая Мерседес и их юные ученицы — ушли на большую охоту. Федор заопасался, что москитийский король останется надолго, чтобы поесть свеженинки — и празднества затянутся надолго, срывая переговоры или, по крайней мере, оттягивая их. Но Олосегун Третий сам ушел в лес поохотиться. Что ж, прощай, Сабель. За неделю, пока ты будешь охотиться, договор будет заключен!
Закончил он в четыре дня. И уж начал сборы в обратный не простой путь — как вдруг…
В дворцовом коридоре к нему подошел стройный негр с узенькой, даже хоть и для девицы завидной, талией и широченными плечами. Подошел и стал задираться, надменно глядя выше Федоровой макушки. Федору вовсе не хотелось драться — судя по татуировкам на щеках и росписи лба, парень был не из простых. А осложнять союзничество…
Но паренек, явно не старше Федора, не отставал.
— Слушай, откуда ты взялся? Чего ты от меня-то хочешь? Мы ж даже не встречались никогда. Я ничего против тебя не имею, ничего плохого тебе не сделал, — начиная злиться, сказал Федор.
— Это ты-то? Это мне-то? Ничего не сделал? Великий Огун и могущественный Олокун! Что ж тогда, по-твоему, означает «что-то сделать»? Что тебе нужно, чтобы содеянное тобой считалось «делом», чужеземец? — высокопарно вскричал темнокожий противник. — Наверное, надо, чтобы ты убил моих отца и мать и съел обоих без соли и перца? Так, что ли?
Федор пожал плечами. Мириться парень явно не хотел. Напротив, он откровенно распалял себя, «расчесывал свои раны», как говорят симарруны. И все-таки непонятно, из-за чего он кипятится?
— Слушай, а ты меня ни с кем не спутал? — последний раз попытался помириться Федор.
— Здесь что, белые толпами ходят? «Спутал», ха! Впрочем, я бы тебя не перепутал ни с кем и в толпе белых. Он у меня женщину увел — и еще какую! — и считает, что это «ничего не сделал»! Вы, белые, все такие! Вам все «ничего», у вас, как у бревен или как у крокодилов, и чувств-то никаких в душе нету ни у кого!
— Слушай, ты долго еще проповеди читать будешь? Хочешь подраться — давай!
— Я здесь у себя дома, и «проповеди» буду читать ровно столько времени, сколько нахожу нужным. Я ведь предупреждал! Я говорил Сабель: «Ну зачем он тебе? Ну, красивый, ну, иноземец. Но он же разобьет тебе сердце, хладнокровно перешагнет через тебя и пойдет дальше! Он же бе-лый!»
Последнее слово было не сказано, а прямо-таки в лицо выплюнуто с презрением…
Парень прекратил «проповедь» и зловеще закружился перед Федором. «Ага! Все же я очень не зря эти две недели здесь торчу!» — с удовлетворением подумал Федор. Он неоднократно внимательно присматривался к дракам и теперь понял, что паренек, хотя говор у него здешний, то есть как у потомков жителей Верхней Гвинеи, скорее из Нижней Гвинеи. То есть из португальских владений к югу от устья великой реки Конго. Потому что его кружение, куда более схожее с танцем, чем с поединком, — явные па «капоэйры» — борьбы, придуманной ангольскими невольниками из племен бамбуду, овимбунду и балунда. Это борьба, специально разработанная для того, чтобы с голыми руками противостоять вооруженному рабовладельцу. А это значит, что у Федора есть серьезный шанс… Так-так. Ну да, парень очень старательно соблюдает все правила «капоэйры» — и будь у Федора меч, топор или тесак в руке — ничего бы он этому плясуну сделать не смог!
Федька был куда ниже противника, и руки у него были намного короче. Но анголец, верный разученным правилам, скакал в ответ на малейшее движение Федора так далеко и так высоко, точно Федор был сродни пауку по длине конечностей или саблю в руке сжимал. «Эге! Вот оно как! Ну, попрыгай, попрыгай, милок. А как напляшешься — тут я тебя и достану. Ты выносливей меня, верно, да все равно не железный. Устанешь этак танцевать-то!» — хладнокровно подумал Федор и почти застыл на месте, шевелясь лишь ровно настолько, чтоб не давать противнику ни на миг покоя. Злоба как-то прошла и он был совершенно спокоен. Пожалуй, даже равнодушен.
Так он и переминался, время от времени отражая выпады противника, — стремительные, но из-за излишней длины движений неточные и напрочь утрачивающие неожиданность.
Все-ж таки «капоэйра» — борьба невооруженного с вооруженным, и ее правила строжайше запрещают сближение с противником, по крайней мере, до того, пока не удалось выбить у него из рук оружие. А если нечего выбить из рук… Интересно, сообразит парень или нет?
Нет, не сообразил. Или даже сообразил — но мышцы его не могли пересилить выучку. К тому же он начал уставать. Выпады его стали терять скорость, не прибавив в точности. Так, так. Еще миг, и… И вот Федор, чуть присев, подскочил к противнику и ткнул его под ребро. И тут же вторично, уже левой рукой и — отскочил. Но — вбок, а не на прежнее место. И противник его… потерял! То есть глазами-то он его видел, но руки продолжали метаться не туда, где Федька сейчас, а туда, где был полминуты назад!
С трудом удержав себя от обессиливающего смеха, Федор вновь подскочил к ангольцу и ткнул кулаком точно туда же, куда бил в прошлый раз. Противник пригнулся и повернулся боком, прикрывая печенку. Отлично! Такой момент Федор не стал упускать. Он пригнул голову и боднул противника под левую мышку, одновременно пнув по левой лодыжке. И тот повалился! Падал он долго, как срубленное дерево, без толку махая руками. И напоследок, плюнувши, наконец, на все приемы «капоэйры», ухитрился и Федора сбить с ног.
Но тот, точно во время удара шквала, стремительно согнувши колени, поклонился палубе — и упал упруго и безболезненно. Вот теперь они уж точно оказались в неравном положении. Длина конечностей африканца из так им и не использованного преимущества стала неустранимым слабым местом его. Пора было кончать. Федор перекатился — и всем весом рухнул на выставленный вперед и нацеленный под дых противнику левый локоть!
Через пару минут, прижимая противника к полу, Федор сказал:
— Ну вот, теперь можно и поговорить, верно?
Поверженный противник не отвечал. Дышал он шумно, неровно, а глядел свирепо. Но Федор знал, что теперь у него и чтобы кулак сжать, сил недостанет, и не обращал внимания на злобные взоры. Теперь можно было и признать:
— Ты, в общем-то, оказался прав насчет Сабель. Я ухожу с твоего пути. Когда Сабель вернется с охоты — можешь браться за починку ее разбитого сердца. Ну, желаю удачи. Мне некогда…
