Глава 14
ВТОРОЕ СВЕРХТАЙНОЕ, или СИМАРРУНЫ
1
Пробывши лето на берегу, при молодой жене, в зиму мистер Дрейк отправился в новое, снова сверхтайное, плавание.
Снова незнамо куда, неведомо зачем и неизвестно, когда.
На сей раз Дрейк удумал такую штуку: из прежнего сверхнадежного экипажа отобрал тех, кто наименее оказал себя болтливым, и приказал после 20 августа, собрав все в дальний путь, быть во всякий день готовыми к немедленному отплытию за моря аж на год, и не обижаться, и не расстраиваться, если выход в море отложится — и даже если не единожды отложится.
Так оно и оказалось. Раз народ с рундучками в руках и мешками за спиною собрался на набережной Хоукинзов, но капитан дал отбой и роздал деньги, объяснив, что жалованье всем идет с сегодняшнего дня. И снова разослал юнг сбирать людей через три дня. А там уж было велено оставаться в готовности ежедневной, допьяна не напиваться, Плимута не покидать и каждое четное число в полдень являться к месту, где стоял снаряженный в дальнюю дорогу барк «Лебедь».
Федору еще легче было, чем иным, семейным или даже одиноким, да дома живущим: ему хоть нужды не было каждые два дня вновь прощаться с домашними на год, и вновь объяснять, что снова откладывается уход…
Это же с каждым новым разом все труднее и труднее — прощаться на год! Все равно что каждые два дня укорачивать псу либо коту хвост на полдюйма, вместо того чтобы раз отхватить под корень и все! А Федору что, он один. Как дома матушка говаривала в тяжкие минуты: «Одна голова не бедна — а и бедна, так только одна!» Да, ему легко. Совсем один в семнадцать лет-то! И больше, чем один. Потому что хоть в гости кого зови, хоть на улице закричи, что ты один и невмоготу более это терпеть, — так и то не поймут, потому как не на ихнем языке тоскуешь.
А земляки со «Св. Савватея»… С ними горше, чем даже одному. Потому как они друг друга подзуживают в тоске по родине, как бы и не живут, а все домой собираются. Хотя остались в Англии только те, кто возвращаться не хотел, понимая, что кроме батожья, дыбы да петли там ничто иное не ждет…
Федор так жить не хотел. Раз уж выпало им всем — не по их вине вовсе, так на роду писано, очевидно, — надо вживаться в эту жизнь. А то два года прожив в Англии, все эту страну «Аглицкой землицей», по-русски, кличут. А тут еще, точно им назло, Иван Васильевич Грозный замыслил женихаться не то по третьему, не то уж вовсе по четвертому разу, и притом новую невесту брать из Англии — вроде как поперву к самой Ее Величеству Лизавете посватался, но узнав, какова она годами и ростом, перерешил и к ее племяннице, мисс Мэри Хейстингс, стал подлаживаться. Дело у них почему-то не сладилось, да Федькиным землякам от того не легче, потому что прожили они эти два года в страхе великом. Пришла лодья в Лондон загрузиться — а там шум, гам, фейерверки! Оказывается, сватов встречают, московитское посольство Андрея Совина! Ну и перепугались Федькины земляки, что их похватают, в оковы и вышлют в Московию на расправу… Напрасно Федор их уговаривал не труситься. Он тогда как раз в дальнее плавание с мистером Дрейком собирался. Так он нарочно, чтобы трус погибельный у земляков унять, сходил на подворье, где послы московитские остановились, напросился в гости, доложил им, что он, дескать был слугой Московской английской компании и годами с сущего малолетства живал и в Москве, и в Поморье, и последние месяцы в Нарве…
Нарассказывал, набрехал, наслушался, как ему брешут, новостей наузнал — потом четыре дни подряд пересказывал землякам, чаю китайского им пакетик отдал — они про такой еще и не слыхивали, но когда Федор им на пробу щепоть заварил, дюже всем понравилось. И сам русской еды от пуза наелся…
А главное — уяснил, что Грозный царь не смирил нрава, а того пуще вызверился. Хоть и не верится в такой тяжкий грех, но так ведь и есть: митрополита Филиппа Колычева, главу православной церкви, заточил яко мирянина, и не в монастырь на покаяние, как подобало бы за вдруг открывшиеся грехи, а в темницу. И опричники лютуют пуще прежнего. Новые казни изобретают…
2
Кажется, его так и не заподозрили. Но земляки, хоть и немало надивились на то, что он вернулся живым и даже непобитым, все одно трусили…
А ежели царь с английской невестой слюбятся? Что тогда с ними со всеми будет? Их, убеглых из Московского государства, в Англии не только два десятка со «Св. Савватея», а и кроме них всего до сотни наберется. Разного рода люди: моряки и боящиеся наказания и опалы воеводы после проигранных сражений, воры и дезертиры, и попенок, пробирающийся через Англию и как удастся в Святую Землю, дабы поклониться Гробу Господню и принять там мученичество за веру от сарацин поганых… Неуж всех в Россию на казни отошлют?
В Испании, по пути из Барселоны, Федька задал о том вопрос капитану Дрейку. Тот нахмурился и, поглаживая сверток с ковром, хранящим тайную карту-свиток, сказал:
— Не переживай по этому поводу, малыш! Дело каждого человека — где ему жить, как веровать и кем быть. Я не намерен допускать до своих людей иностранную полицию. Тебя никто им не отдаст, этим твоим «опричникам» — так, кажется?
И теперь, собираясь в дальний путь, Федор опасался вовсе не российского сыска, а пронырливой испанской инквизиции да еще более страшных иезуитов…
В последнее время о кознях этих «служителей Иисуса» поговаривали все чаще и чаще — и на рынках, и в конторе братьев Хоукинзов, и при дворе…
Поэтому каждый из двадцати восьми членов экипажа «Лебедя» не роптал, когда Дрейк вновь и вновь откладывал отплытие, — ведь с каждым новым перенесением срока все больше испанских агентов теряет терпение, разочаровывается и перестает следить за этой странной экспедицией, похоже, так и не собирающейся на самом-то деле плыть никуда…
Никто из двадцати восьми не мог, разумеется, знать, что и точно — испанский посол дон Диего уже отправил депешу о том, что еретики обвели его вокруг пальца: он выделил некоторое число людей и истратил некоторую сумму денег на организацию тайного наблюдения за пресловутым Дрейком, якобы собирающимся вот-вот отчалить в совершенно неизвестном направлении. Но похоже, что вся эта афера с «Лебедем» — операция прикрытия для чего-то (а вот чего именно — мы, кажется, проморгали), произведенного без шума. И во избежание дальнейшего бесцельного расходования государственных средств он с сего числа распорядился снять наблюдение с праздно стоящего в Плимутской гавани барка «Лебедь».
На «Лебеде» время от времени заменяли погруженные в количестве, достаточном для плавания хоть до Китая, припасы на более свежие, продавая их упакованными на отходящие суда.
Вообще эта экспедиция, осуществляемая на средства самого мистера Дрейка, без помощи лорда Винтера или кого бы то ни было еще, уже встала ему в копеечку. Но он, очевидно, рассчитывал на какие-то предстоящие доходы… Хотя не так и скоро-то предстоящие: он все снова и снова предупреждал своих людей, что и на этот раз доходов не будет — доходы будут от того плавания, что свершится после нынешнего…
3
Но вот однажды, наконец, они отчалили — к изумлению береговой публики. Ледяной норд-ост вдруг свалился на город, перемогши обычный для осени в этих местах сырой вест. Ветер принес колючий редкий снег, режущий лицо, — не чета норд-вестовому липкому, мягкому, снежки лепить очень способствующему и так украшающему деревья и кровли домов. Из этого снежка не слепить — в руке, как песок, развалится… На воде были забереги, лужи покрылись тоненьким ненадежным ледком, черным от того, что не до дна под ним вымерзло. Все ежились и с охотой делали всякую работу на палубе, чтоб только подвигаться и разогреться. Но при этом молили Господа, чтоб только ветер не менялся и не слабел — чтоб на мачты нужды не было карабкаться на прожигающем ветру…
Но ветер зарядил на несколько дней. Когда проснулись на следующее утро — справа по борту чернели корявые скалы мыса Лизард, а вест все гнал их. И тут Дрейк погнал всех на реи — зарифить марселя и тем сбавить ход: нет, ветер не менялся, изменился их курс. Теперь «Лебедь» пошел левым бейдевиндом, забирая на север.
Вывязывая узлы из обледеневших пеньковых тросов, больно секущих уже, казалось бы, привычные пальцы, матросы обменивались мнениями о цели плавания: мятежная Ирландия? Шотландия? Зачем?
Бейдевинд вызвал малоприятную бортовую качку, вовсе отсутствовавшую, пока шли с попутным ветром. Когда на второе утро развиднелось, бывалые моряки уже не сомневались, что их путь ведет в самые гиблые места Ирландии, на западное побережье треклятого острова, ни разу англичанам не покорявшееся, — край базальтовых растресканных скал, вечнозеленых лугов и климата, настолько сырого, что никакое дерево его не выдерживает, только трава.
«Нет, но зачем? Солдат на борту для десанта нет, да если б их и взяли — сколько б их уместилось на крохотном барке, если все трюмы забиты припасами? Лучше б тогда еще пяток солдат приняли, чем набивать трюмы жратвой из расчета на год, верно? А мы — что мы можем со своими двумя дюжинами боеспособных людей и тремя жалкими полукулевринками на борту против целой страны католиков? Хотя вообще-то это как раз в духе нашего капитана… Ох, сгубит он наши душеньки ни за грош…»
И тут капитан вышел на палубу и гаркнул:
— Эй, девонширцы и иные! Я вижу, вы трясетесь от мороза и греете только языки? Ну, сейчас я вас всех согрею одним приказом! А ну, все на ванты! Курс зюйд-вест-зюйд-тен-вест!
Новый курс был гораздо круче к ветру, чем прежний. К тому же пришлось совершать поворот через ветер, что утроило хлопоты с бизанью. Но сейчас все шевелились бодро, боцман Сэм Рейтауэр запел и все подхватили:
— Нас мокрый парус бьет по морде,
Но девонширец смотрит гордо!
Набьем потуже такелаж,
Возьмем судьбу на абордаж!
А вместо припева все дружно тужились, кряхтя и повисая на тросах всем скопом. Песня была тем хороша, что ее можно было реветь без определенного мотива, зато меняя темп согласно работе. Ведь одно дело обтягивать бизань-штаг через блочок, укрепленный на грот-мачте у ее основания, когда два-три человека тянут короткими рывками. И совсем иное дело — набивать грота-шкот, когда человек семь тянут сообща, небыстро, плавно и без рывков, верно?
Ведь поворот к югу, от опостылевшего мокрого холода, к теплу и, может быть даже, к сухости! Если даже с неба и лить будет — в тепле сохнет все куда быстрее… К тому же отвернули от ирландских берегов, где всех ждала, если уж очень повезет, гибель со славой, а скорее всего — безвестная гибель, и только… Наконец, поворот к югу означал либо Гвинею, либо Новый Свет, либо загадочный Восток — Индию, Китай, Яву, острова Пряностей… Федор аж трясся, едва помыслит о возможности заморского плавания, о тропиках, о Новом Свете…
Он уж столько наслышан об этом, но одно дело слышать, и совсем другое дело — видеть! И втройне было б лучше вот так, в зиму лютую их видеть, когда провожавший их из Плимута норд-ост напомнил о российских морозах и сковал Тейвисток и Пли, обе местные речушки.
Примерно треть команды допрежь не бывала за океанами, а большая часть уж сплавали туда, еще и не по одному разу. Но Федору, который едва припомнил — столько всевозможного за последние пару лет стряслось, что два года как двадцать два стали, а что до них было, то помнится смутновато, — что ради тропиков и пошел некогда к Дрейку, хотелось люто туда… А мистер Фрэнсис хранил тайну, никому ни под каким видом не открывая, куда ж намерен путь держать…
А в Мадрид, благодаря непонятным маневрам «Лебедя» в первые дни после отплытия, уже ушла секретная депеша следующего содержания: «Адмиралу Испании, Его Светлости дону Луису Рекесенсу-и-Суньиге. Ваша светлость! Спешу сообщить только что узнанную из верного источника новость: небезызвестный мистер Ф. Дрейк ушел наконец из Плимута в западную Ирландию. Учитывая слишком малый для успешной торговли тоннаж его барка и загруженность трюмов припасами, а также отсутствием на борту солдат и достаточного количества орудий, надо полагать, что целью вышеозначенного субъекта является долговременное крейсирование вдоль южного, юго-западного и западного, наиболее пригодных по политическим соображениям для поддержания постоянных контактов с ирландскими собратьями по вере, побережий Ирландии. Ввиду вышеизложенного предлагаю: выделить отряд быстроходных судов водоизмещением около ста тонн каждое, из состава Бискайской эскадры, отыскать судно Дрейка, загнать в один из заливов в южной части западного побережья Ирландии и навязать бой. В результате боя судно утопить, еретиков уничтожить, пленных при этом не брать, во избежание разглашения кем-либо из них операции. Ваш слуга, Икс-Игрек-Зет».
4
Судно шло на юго-запад. Воздух теплел с каждым даже не днем, а чуть ли не часом пути. Матросы поснимали вязаные фуфайки и колпаки, потом промасленные неуклюжие куртки, а потом…
А потом прошли меридиан Азорских островов — и на следующий день пассат — «ветер купцов», как его еще называют, подхватил судно и потащил курсом на чистый зюйд-вест, потом он посвежел и задул на румб круче к югу, то есть, вильнув было на два румба западнее допассатного курса, он вернулся на один румб. Все это время Дрейк не отдавал никаких команд на изменение курса, и матросы отдыхали, покуда «Лебедь», забирая полные паруса, шел чистым попутным курсом без всяких маневров.
Вот матросы в свободное от вахты время начали ловить рыбу. Привычные рыбы, как сельдь или камбала, перестали попадаться, зато шел на любую наживку — обычно из пойманной прежде мелочи, но годились и объедки: шкура от солонины, корка от сыра или хрящ, — сильный, беломясистый тунец. Это была большая, сытная, как курица, рыба с красной кровью. Такого трескоед Федька прежде никогда не видывал: надо же, на вид рыба и рыба, а кровь, как у зверя, еще и горячая.
Котлеты из тунца, жаркое из тунца, тунец в вине… Только он успел надоесть всем, как на палубу звучно шмякнулась летучая рыба! Широкие длинные плавники, растопыренные, почти в ладонь, а сама рыбка только немногим крупнее сельди — ну, в наважку, не более. А когда кок ее пожарил — Федька решил, что ну ничего вкуснее никогда он не пробовал! Куда там треске и макрели, на что тунец вкусен, а и то с летучей рыбой ему не сравняться…
Летучки были так вкусны, что и не приедались, хотя кок Питчер готовил их теперь каждодневно, да еще безо всяких ухищрений: раскалил на противне оливковое масло, выпотрошил сотню летучек, обвалял кое-как в муке, посолил — и в масло. Ну, чтобы не вовсе одинаковый вкус был у жарехи, через раз то лимоном сбрызнет, а то масла вдвое меньше, зато сала свиного тонкими полосками бросит…
Потом, то ли от кого-то, в воде невидимого, удирая, то ли, напротив, увлекшись погоней за кем-то, из воды стали выпрыгивать кальмары — красивые в движении, но отвратно мерзкие при потрошении. Старый знакомый Федора еще с Севильи, кок Питчер, не ел кальмаров, утверждая, что судя по виду, по клюву, столь нелепо торчащему из мягкого тела, по злым глазищам и еще по ряду признаков, коих всего не менее восьми, эти твари не Господом созданы, а диаволом. И есть их честному христианину не подобает!
К счастью, нашлись охотники потрошить кальмаров, а уж сварить выпотрошенного кальмара — тут никакого поварского искусства не требуется, шкурку сдирать не надо: ошпарил, жестким полотенцем или обрывком парусины обтер — она и сойдет пурпурными ошметьями, а там снова в кипяток и читай «Отче наш» — совсем как яйца варят. Только жесткий будет, если переварили. А с уксусом или лучше всего с французским соусом «майонез» (постное масло, уксус, яичный белок, горчица, сахар до соль) — вообще блюдо, как с царского стола!
После солонины трижды в день каждая свежатина как праздник, а входя в тропические воды, команда «Лебедя» разбаловалась, чтоб не сказать «обнаглела», и солонину вообще жрать перестали. Вместо того рассказывали друг другу сказки о благословенных краях, где всевозможные фрукты растут сами, как лесные ягоды, и величиною те фрукты якобы в дыню или детскую голову!
И скоро, скоро «Лебедь» прибудет в эти сказочные края.
Как случается от безделья, команда занялась вполне бессмысленными словопрениями. Решалась проблема ну просто необыкновенно важная: почему Господь отдал поганым язычникам благодатные тропики, а честных христиан поместил на земли, где зима бывает бесплодная, вплоть до полугода, где не растут вообще сладкие фрукты, где крестьянин должен гнуть спину с восхода до заката всю жизнь, даже если земли у него вдосталь?
— Сказать, что за прошлые грехи рода человеческого, — не значит ли умалить Господа, сообщив ему чисто людские злопамятность и мстительность? — глубокомысленно вопрошал соплавателей дюжий матрос Бэнкер.
— Или изменить христианству в пользу индийского идолопоклонства, именуемого «буддизм», — поддержал боцман Сэм Рейтауэр, который отродясь ни единой книги не прочитал, зато побывал в юности с капитаном Уэббером на островах Пряностей.
— Сэм имеет в виду веру индусов в переселение душ, — со смехом объяснил Питчер, в Индии как будто тоже побывавший, хотя до островов Пряностей не добиравшийся.
— Вот-вот, и в эту, как ее, «карму». Плохие места в этой жизни даны тем, кто нагрешил в прошлых жизнях. Для искупления их былых прегрешений, — кивнул боцман.
— Спросим у пастора, почему такая несправедливость, — сказал кто-то. Спросили. И его преподобие ответил, что в Священном Писании об этом и намека нет, но он лично склонен считать вот как: к нам, христианам, знающим истинного Бога, один счет, а к диким, не ведающим Его, — другой. Поэтому и общая сумма грехов язычника выходит меньше, чем общая сумма грехов христианина. И отданы дикарям посему теплые земли, а нам — холодные…
На том и сошлись — или, вернее, на этом спор оборвался, чтобы уж никогда более не возобновляться (меж этими же людьми, что никоим образом не означает, будто в иной компании, в праздную минуту, кто-либо из спорщиков не возобновил его). Капитан решил, что пришла пора собрать людей и объявить им о цели плавания.
5
— Девонширцы и иные! — сказал Дрейк, оглядывая всех собравшихся на шканцах — всех до одного, ибо дружественный ему «ветер купцов» нес «Лебедя» споро и ровно именно куда надобно и на часок-другой можно б без страха вообще всем лечь поспать, не выставляя ни вахты, ни хотя бы разъединственного дежурного, который, конечно, ничего не сможет сделать, кроме как разбудить капитана и команду в случае внезапной опасности, будь то шквал, Морской Змей или испанский вымпел на горизонте. — Пришла пора сказать вам все. Мы уже приближаемся к берегам Вест-Индии, и ни один испанский шпион, будь он на борту или за бортом, на самой быстроходной сабре, не сможет сообщить о наших намерениях раньше, чем мы эти намерения закончим осуществлять. Стоп! Отставить ропот! Вы отлично показали себя во время перехода через Атлантический океан, но это было, благодаря «ветру купцов», не так уж сложно, а главное — во время муторных откладываний даты отплытия. И я нико-го из вас не подозреваю. И все! А бдительность ослабевать не должна. Протестантский лагерь окружен врагами, не забывайте об этом ни на час!
Сейчас мы приближаемся к Наветренным островам в их северной части. Через какой-либо из проливов меж ними «Лебедь» войдет в Караибское море. Но пересечем мы это море не в юго-западном направлении, к Картахене и Рио-де-ла-Аче, не в юго-юго-западном, к Борбурате. Нет! Мы пойдем на чистый вест до траверса самой западной оконечности острова Эспаньолы, и там уж ляжем снова на юго-западный курс. Потому что наша цель в этом походе — не город, который можно разграбить, не торговля и не прибыль. Не нойте! Я предупреждал! Наша цель — создать базу для атаки в будущем году на Панамском перешейке. Если я говорю: «для атаки», я имею в виду «для успешной атаки», неудачи быть не должно.
Хотя бы потому, что неудачная попытка подтолкнет испанцев к улучшению обороны перешейка, которая и сейчас не худшим образом организована. А это может сделать безуспешными и кровопролитными все будущие попытки. Мы высадимся на материк в его самой узкой части, там, где расстояние от океана до океана не превышает шестидесяти трех миль. Высадимся скрытно, а это пока еще возможно, потому что народу там крайне мало. Создадим базу, такую, чтобы пересидеть момент причаливания, когда испанцы, если вдруг нас-таки засекут (чего никак нельзя исключать!), всполошатся и начнут готовиться к отражению нападения…
— Они готовятся, а нас нет, совсем как с отплытием, — мрачно усмехнулся боцман.
— Именно, Сэм, как с отплытием. В конце концов им надоест быть в готовности, тут мы и ударим. Далее, база должна быть укрепленной достаточно, чтобы выдержать атаки. Ну, а теперь все по местам! Проходим архипелаг, который испанцы назвали в честь нашей государыни, когда еще Генрих Восьмой не подозревал о существовании фрейлины Анны Болейн… Да-да, вы зря смеетесь. Еще Колумб окрестил эту груду камней, что сейчас откроется справа по борту, «Виргинскими островами».
Тут народ перестал гоготать и, озадаченно раскрыв рты, задумался: с чего бы испанцам называть острова в честь Её Величества, королевы-девственницы? Дрейк не стал им объяснять, что архипелаг открыт в день памяти одиннадцати тысяч дев — есть такой в католических святцах, потому так и назван.
Тут можно было натолкнуться и на подводную скалу, и на осыхающий только в отлив коралловый риф, и на коварное мощное течение в узкости меж островов, и на испанское судно в узкости, где и уйти от залпа некуда, кроме как выброситься на берег. И капитан выслал на марсы и к бушприту по двое самых зорких наблюдателей с задачей одному следить за левой половиной горизонта, второму — за правой, и при малейшей опасности или хотя бы возможности опасности проверять друг друга, и если не померещилось — то предупреждать немедля, в два горла, не щадя голоса.
И вот справа впереди показалась темная полоска, окаймленная понизу белой оторочкой: остров, первый клочок Нового Света в Федькиной жизни!
Ему так хотелось, чтобы «Лебедь» прошел возможно ближе к острову — хотя пенные буруны в трех местах между островом и кораблем ясно показывали, что это опасно и, более того, попросту гибельно!
Так и прошли поодаль от островков, зарифив марселя и даже на нижних парусах взяв по одному рифу, — чтобы уменьшить скорость и иметь возможность и время для маневра в случае неприятностей.
Единственно, что Федор успел разглядеть, мотаясь вверх-вниз по вантам (ведь только и было свободных мгновений, что вот эти, покуда взбираешься на рею, там-то уж не до любования красотами природы, там работать надо, и притом очень быстро!), — леса на островках были густыми до такой степени, что и на опушках понизу темнота днем. Людей видно не было, хотя где-то в глубинах второго островка поднимался дымок костра.
— Индейцы. Берега они боятся — испанцы ж на них охотились, прямо как мы на негров! — сказал боцман.
6
Переход по Караибскому морю был тяжелым. Не потому, что случались какие-либо особенные бури, или шквалы, или зыбь, а потому, что за месяц перехода через океан при попутном и постоянном ветре от тяжкой матросской работы все поотвыкли — а тут приходилось все время лазать на реи, к тому же шли круто к ветру, качка мешала работать и даже аппетит у многих убивала. Дважды марсовые замечали испанские вымпелы на горизонте, но оба раза удавалось удачно увильнуть.
Уже забылась зима, снег, уже перестала казаться нечаянным подарком жара. Уже начинали поварчивать иные из команды, что-де опротивело весь день потными ходить, то ли дело дома, прохладновато, конечно, зато фуфайку натянул, куртку поверх — и все в порядке, ты сухой, как ни работай, и тебе хорошо.
Федору эти разговоры казались смешноватыми, проистекающими исключительно оттого, что зимы настоящей, с морозами трескучими, они тут, в Англии, и не нюхали. Сыро, ветры, но, во-первых, нет морозов настоящих, и во-вторых, коротка их зима: проникнуться, проморозиться до глубины души не успеешь — ан уж подснежники появились на рынке! Он-то пропитывался здешним теплом впрок, кости прогревал от еще старого, российского, мороза.
А вот что действительно в здешнем море было распрекрасно — так это вода. Не свинцовая, как на Балтийском альбо Немецком морях, не зеленая с проседью, как в Проливе, а светло-синяя и прозрачней, чем даже в Барселоне, — а ведь когда Федька впервые увидел воду Средиземного моря у Барселоны, он задохнулся от восторга, точно подавился воздухом, и решил, что прозрачнее вод не может быть на свете! Оказалось — может. Моряки бросали с кормы леску и грузило было видно с двадцати, и с двадцати пяти, и даже с тридцати ярдов глубины, и даже — вот честное слово! — с сорока и с сорока пяти, а порою и с пятидесяти ярдов! И ясно видно было, как ходят возле наживки стремительные полосатые, как окуни, рыбины в два локтя длиною…
Но рыбы вообще-то было не больно много, и клевала она плохо, — должно быть, оттого, что судно, а с ним и вся снасть, быстро двигались?
Но вот переход закончился и на носу завиднелись некрутые горы, доверху поросшие густым лесом. Капитан Дрейк приказал держать влево вдоль берега, потому что вправо недалеко и до Портобелло, а уж там непременно испанцы заметят… К ночи заметили небольшой заливчик и попытались в него войти, не надолго, а для ночевки: идти во тьме в незнакомых водах без лоцмана, в виду берега, притом вражеского, — погибель бессомненная, не в бою, так на камнях… Увы, первый заливчик оказался недоступным: счастье, что помощник капитана Том Муни, вопреки нетерпению капитана Дрейка, распорядился выслать шлюпку для промеров фарватера. И оказалось, что вход в заливчик перекрыт рифом, должно быть, в иное время даже осушающимся, но «Лебедь» подошел к нему в пору прилива…
Через полтора часа открылся вход во второй заливчик. К этому часу уж солнце закатилось, и по цвету воды было не определить глубину. Снова спустили шлюпку. Она прошла спокойно всюду, еще и порыскала на всякий случай в подозрительных местах. Дрейку так не терпелось высадиться на берег, что он скомандовал пойти в залив, не дожидаясь возвращения шлюпки, ей навстречу. И когда вовсе стемнело, они бросили якорь на твердое, должно быть, каменистое, дно заливчика. Высаживаться решили все же поутру.
Было жарко, и к ночи нисколечко не похолодало и не посвежело. Воздух был сырой и тяжелый, с берега тянуло тяжкими сладкими запахами незнакомых цветов. К полуночи полил дождь, который к утру сменился белым пухлым туманом.
7
И вот Федька вступил на землю Нового Света! Он точно не знал — но похоже, что он был первым в мире русским, ступившим на континент Южной Америки! Федька подумал над этим, покуда плыл в шлюпке от борта «Лебедя» к берегу, и сердце его дрогнуло. Грех, конечно, гордыня — но он представил себе, как всезнающие барселонские картографы, ведущие точный учет всем событиям, связанным с космографией, запишут в своих книгах об этом событии…
— Тэд, о какой юбке размечтался? Прыгай на берег, не задерживай товарищей! — добродушно рявкнул Сэм Рейтауэр.
— Какое сегодня число? — невпопад, как показалось всем, озабоченно спросил Федька, соскочив на болотистую красную, как ржавое железо, почву.
— Тебе-то на кой черт? — изумился кто-то из матросов.
Но Дрейк, уже стоящий на взгорке в двадцати шагах от места высадки, понял правильно. И сказал:
— Да-да, малыш, не скажу о всем Новом Свете, но уж в Южной Америке из всего своего племени ты первый. Запомни этот день и час. Сегодня 6 января 1572 года от Рождества Христова.
И началась тяжелая работа, плоды которой заметны были ежевечерне. Матросы работали под командованием Тома Муни, низенького, уже морщинистого, но чрезвычайно крепкого; он порою спорил на чарку рома, что его с ног не собьет никто! И точно: раздвинув короткие толстые ноги чуть шире плеч обыкновенного человека его ростика (для него же это выходило точь-в-точь на ширину плеч), он насупливал лохматые темно-рыжие брови, зачем-то морщил нос и предлагал:
— Налетайте!
На него бросались по очереди с разных сторон. Но он — как в землю вкопанный, только ухмылялся да, если налетали сзади, заметно наклонял верхнюю половину туловища. При этом все выспоренные чарки рома он тут же опоражнивал, да еще и не закусывая! Но стоял так же несокрушимо, только кровью наливался весь. Вся команда его любила, но не так, как Дрейка, без некоторой боязни и почти суеверного почтения, а по-семейному, точно всем им он был родной старший брат. Хотя по годам он даже не в старшие братья, а в отцы любому здесь годился…
Матросы рубили лес, разделывали бревна, сволакивали в кучи сучья, ветви, верхушки, кусты и накрывали их старыми парусами, чтоб при сушке ежедневные дожди не намочили без того сырой хворост. А строевой лес шкурили, самые прямые кряжи пилили на толстые доски двуручной пилой, водрузив бревно на высокие, в сажень, козлы. Но больше бревен оставляли круглыми, сортировали по толщине и из самых толстых строили палисад с редкими бойницами в уступах и выступах, прорубленными с таким расчетом, чтобы вокруг палисада не оставалось «мертвых», непростреливаемых зон и в то же время из одной бойницы нельзя было стрелять в другую… Из бревен потоньше строили провиантские склады внутри палисада, поднятые на сваях на два с половиной ярда над землею… Из еще более тонких, в четыре-пять дюймов толщиною, построили четыре блокгауза с бойницами вместо окон и замаскированными подземными ходами вместо дверей.
Федор орудовал топором с удовольствием — как всякому помору, ему этот немудрящий инструмент нравился больше любых других. И как всякому помору, ему плотницкий топор служил при нужде вместо любого инструмента, исключая разве что бурав.
А кому надоедало строить, тот шел копать колодезь, или в лес, охотиться, или на берег океана, рыбачить. Словом, каждый мог найти себе дело по вкусу. А Том Муни следил, чтобы строительство не осталось без рабочих рук и чтобы не случилось так, что одни и те же повадились ходить на охоту или рыбачить, предоставив другим махать топорами и пилить.
Укрытую бухточку в глубине залива назвали «Портом Фазанов», потому что этой глупой красивой птицы здесь было многое множество. Похоже было, что пестрохвостые красавцы прежде никогда не видели людей: они позволяли подходить вплотную, нагло клевали пряжки на матросских башмаках, и всполошить их можно было, разве что начав пытаться ловить их руками. Матросы развлекались, соревнуясь в убиении птиц камнями и палками. Добычу потрошили, ощипывали и солили либо вялили на шестах. Всеумеющий Том Муни изготовил пару капканов, и фазаньи потроха служили в них приманкой. С попадающих в капканы пятнистых диких кошек сдирали шкуры, а мясо отдавали рыболовам для наживки. На чуть-чуть подпортившееся кошачье мясо крабы шли, как железо на магнит, стаями.
Матросы отъедались, крепли и мечтали пробыть здесь подольше.
Но Дрейк подгонял стройку и накопление запасов продовольствия:
— Не лодырничать, орлы! Все, что мы до сих пор сделали — еще не дело, а только подготовка к будущему делу. И ту мы все еще не закончили!
8
Когда палисад и строения внутри него были наконец закончены, Дрейк лично провел рекогносцировку: подходил к нему от моря, взбирался на ближайшие холмы, заставлял часть команды зайти на пару верст вверх по протекающей поблизости речушке и спускаться по ней вниз, внимательно вслушиваясь в любые доносящиеся со стройки звуки… По его приказаниям были прорублены просеки в лесу, расчищены заросли в двух местах, а в трех других сделаны высоченные завалы из хвороста. Все это, как пояснил капитан своим людям, было сделано для того, чтобы изнутри палисада открыта обстрелу была возможно большая площадь, а его обнаружить с любого направления можно было возможно более поздно — для чего, один за другим, воздвигнуты два завала в седловине, через которую палисад заметен вот с этого холма…
А потом капитан объявил:
— Ну, все, я вижу, что вы тут все без моего надзора закончите своевременно. А я отправляюсь на поиски союзников против испанцев. Тэд! Рашнсимэн, ты меня слышишь? Кончай топором тюкать, час на сборы и вперед!
Федор возликовал: снова капитан зовет не кого другого, а именно его с собой на необычное дело! И собрался за полчаса. Дрейк объяснил задачу:
— Негры есть разные. Они из разных племен, у них разные характеры и привычки, даже если одного племени. И попадаются — Хоукинзы говорят, что с самого начала рабства черных в Новом Свете такие были, а уж они-то о работорговле в этих краях знают все! — негры, которые свободу ценят выше жизни и сытости. Стоит их вывести из трюмов и согнать на сушу — они тут же взбунтуются, перебьют охрану и уйдут в леса. Благо тут такие же непроходимые заросли, как в Гвинее. И в лесах обосновываются, строят укрепленные поселки и живут в них по своим африканским законам, говорят на своих языках и молятся своим идолам.
Испанцы махнули бы на них рукой, но они посылают на плантации своих агентов, подговаривающих и других невольников восставать и присоединяться к ним. Они нападают на испанские селения и поместья. А победить их испанцы не могут: на стороне этих вольных негров и здешний климат, который они переносят куда легче, чем белые, даже если речь о «креолах» (так называют испанцев, которые родились в Новом Свете), и болезни, которые косят белых и обходят черных, и их выносливость. Но у этих вольных негров не было женщин. Они вынуждены добывать их силой. Скоро они поняли, что отобрать девушек силой гораздо легче в индейском поселении, чем в испанском, к тому же индианки так же хорошо приспособлены к лесной жизни, как и сами негры. И они стали захватывать молодых индианок. А индианки в большинстве — католички, испанцы уже успели их окрестить. Пошли у них дети — не чернокожие, не краснокожие, а коричневые разных оттенков или желтые. Сам скоро увидишь. И эти цветные уже говорят не на африканских языках, а на сильно испорченном испанском, и носят часто католические испанские имена. И молятся как Иисусу, так и своим идолам. В общем, получилась какая-то очень странная народность. Испанцы их назвали «симарруны». Для нас важно то, что они прекрасно знают здешние края — могут быть проводниками, разведчиками и тому подобное. И они ненавидят испанцев и воюют с ними. Я надеюсь разыскать их деревни, подружиться с их старейшинами, или кто там у них верховодит, заключить с ними союз и использовать их помощь в предстоящем нападении на Номбре-де-Дьос.
— А если не сговоримся — они нас испанцам не выдадут?
— Это ни в коем случае. Могут принести в жертву своим идолам. Но испанцам не продадут. Я думаю, мы договоримся, — спокойно сказал Дрейк.
Их ялик тащился на бечеве, которую они тащили, идя не по труднопроходимым зарослям берега, а прямо по дну речушки. Дно было хорошее, песчано-гравийное, с блестками слюды. Вода теплая. Федор снял сапоги и закинул их в лодку.
— Мистер Дрейк, жарко, разувайтесь! — предложил Федор.
— И не подумаю, малыш. Кстати, у тебя под левым коленом висит какая-то мерзость. По-моему, пиявка, — невозмутимо ответил капитан Дрейк. Федор перегнулся, не снимая бечевы, и содрогнулся: на ноге, как уродливый отросток, висела раздувшаяся до размеров испанского лимона (только не андалузского большого, толстокорого, а каталонского или галисийского, остроконечного, тонкокорого и обжигающе, нет — ошеломляюще острокислого) пиявка, полосатая черно-алая с прозеленью, блестящая и подергивающаяся. Было совсем не больно, только очень уж противно. Федор вытащил нож из ножен и потыкал пиявку. Она дернулась заметнее, но не отстала. Тогда Федор остановился, отбросил бечеву на берег и осторожно, чтобы не поранить себя, воткнул нож у самого края разинутого рта пиявки. Та задергалась. Федор ввел нож поглубже. Пиявка отвалилась, и стала обильно истекать кровью. Судя по тому, как несло ее течением, пиявка или была мертва или помирала. «Кровищи сколько! Господи, а ведь это моя кровь-то!» — изумился Федор, и вновь впрягся в бечеву.
Тут между ним и идущим впереди Дрейком просвистела стрела.
— Предупреждают! — весело сказал Дрейк. — А я боялся, что придется брести еще день или два, покуда на них наткнемся. Тэд, ори по-испански: «Хэй! Мы — враги испанцев, как и вы!»
— Ну да! А если это испанцы из засады? Им только скажи такое — враз прикончат! — заартачился Федор. Правда же, опасно в испанских владениях поносить испанцев во весь голос? Но Дрейк сказал:
— Ерунда! Во-первых, испанцы скорее выпалили бы из мушкета либо из пистолета. Во-вторых, посмотри на стрелу — вон она качается, в дерево воткнулась. Белому надо быть Томом Муни, чтобы так лук настроить, тетиву натянуть. Нет, это негр, и притом здоровущий. Нет-нет, это нас предупреждают, что мы у границы симаррунских владений. Орем!
Они прокричали это трижды, перестав продвигаться вперед, — и из темного леса, почти бесшумно, выскользнули громадный негр в одних подштанниках, индианка, еще менее одетая, но с крестом на веревочке вокруг шеи, и парень примерно одних с Федором лет, с желто-коричневой кожей, раскосыми глазами и при этом с негритянскими вывороченными губищами. Его прямые черные волосы блестели от какой-то смазки — должно быть, жирной, и были связаны в «конский хвост».
— Вы у нас в гостях из любопытства или по делу? — спросил негр на еле понятном испанском.
— По делу, друг, — сказал Дрейк.
— Дело какой важности?
— Решай сам. Предлагаю союз против испанцев.
— Да, это важно. Это надо с вождями обсудить. Идемте за мной. Челнок ваш привяжите к дереву, и идите.
— А его не уведут? Вещь, полезная в хозяйстве. Я бы поостерегся оставлять без присмотра: нам же на нем возвращаться к своим, — сказал капитан Дрейк. — Может, лучше оставить при нем моего или вашего человека?
— Не лучше. Вообще нет в том смысла. Наши если захотят завладеть челноком — один белый страж не остановит. Зря только погибает. Молодой. Жалко.
— И красивый, — сказала индианка, до сих пор не проронившая ни слова.
Федор покраснел, искоса глянул на Дрейка и торопливо сказал:
— Уж и красивый. Рыжий. Вон мой капитан тоже рыжий.
— И он красивый. До ты краше. А у вас все люди такие? Вы кто, если не испанцы? — начав говорить, женщина затараторила без умолку. Говорила по-испански она куда лучше негра, который выдавливал по слову и почти испуганно сам к себе прислушивался: то ли сказалось, что хотел?
— Мы англичане. Рыжие не все, но человек пять еще есть. Так, Федор? — спросил Дрейк.
— Четыре. Я считал во время перехода через океан.
Они пошли по тропе за негром не ранее, чем он сказал с видимой неохотой:
— Ну ладно. Если вы так боитесь на свой челнок, я тут оставлю свою стрелу. Тогда ни один симаррун не тронет.
— Лодку и все, что в ней. Ибо это подарки вашему вождю и всему народу.
— Ладно. Я оставляю две стрелы, — величественно, как о неслыханном благодеянии, сказал негр и бросил в лодку две стрелы из тростника с черным оперением и древками, окрашенными в три цвета — синий, желтый и черный.
9
После двух часов утомительного пути по узкой тропе — по большей части заболоченной — пришли к селению симаррунов.
— Тэд, нас, кажется, ведут самым кружным путем.
— Ага. Если не вообще петлями. По-моему, здесь мы уже были, или же второе дерево с темно-красными листьями и сломанной веткой, как буква «вай», лежащая на боку, точно такое же, как было, когда вас еще по глазам хлестнуло пальмовой ветвью, — озабоченно сказал Федор тоже по-английски.
— Э-эй, друзья! Если вы действительно друзья, то говорите на понятных нам языках! — сердито рявкнул негр.
— Хорошо. Но мы же не знаем, какие вам понятны, — невинно заявил Дрейк.
— Много какие, — важно ответил негр. — Испанский — раз, португальский — два, йоруба — три, куна — четыре…
— «Куна», «уруба». Что-то я таких и народов никогда не слыхал, — вежливо, но недоверчиво сказал Федор.
— Я думаю, парень, ты еще много чего не видел и не слышал, — необидно, добродушно сказал негр. — Йоруба — мой народ — не «уруба», а «йоруба». Великий народ: древний, красивый. Вот только невоинственный. А «куна» — краснокожие, ее племя, — негр кивнул в сторону почти голой индианки. Кожа ее действительно была светло-красной, у кирпича бывает такой цвет, а еще чаще — у черепков на изломе. Ей было лет тридцать. Обнаженные груди покачивались в такт шагам. Федор и радовался, что тропа узенькая, поэтому и не видно никого, кроме маячащего перед ним мистера Дрейка, и тянуло неудержимо видеть это худенькое радостно-оранжевое тело, чуть прикрытое застиранной юбочкой в две пяди шириной…
Селение симаррунов выглядело точно, как африканские селения по рассказам уже бывавших в Гвинее ребят: два круга глиняных круглых хижин без окошек, под высокими соломенными крышами. Вокруг селения двойная глиняная стена, покрытая узенькой соломенной же крышей. Ну да, конечно, иначе б ее за неделю бы напрочь размыло — при здешних-то ливнях!
В селении все указывало на то, что люди здесь, что они вот только что кишели всюду — но никого не было видно. А вот ступка, в которой — Федор заглянул — маис толкли, вот очаг, на котором пригорает каша пшенная с горохом в неровном черном горшке. Вот какие-то крашеные палочки замысловато уложены — это или детишки играли, или взрослая какая игра… Но скорее дети, потому что огрызки стеблей сахарного тростника всюду набросаны, как в Андалусии…
Негр крикнул по-испански:
— Выходите! Это свои!
И тут же, непонятно даже откуда, появились люди. Они и из хижин выбирались через маленькие двери, и из штабелей грубых досок и шкур, и вовсе уж неизвестно откуда — один седой негр выбрался из… колодца, как раз когда Федька глазел на этот колодец. Все — женщины, старики, дети (кроме малышей) — были вооружены. И отлично вооружены! Если палица — то густо утыканная заостренными железными шипами. Если сабля — то зазубренная, такой все кишки изорвешь. Двуствольные пистолеты с дулом в локоть… Два сорванца моложе Федьки года на три выкатили из соломенного амбара пушчонку малую на деревянных колесцах, как бы игрушечную. Но за ними ковыляли два пузатых кривоногих и совсем голых малыша с мешочками, в которых нетрудно было картузы с порохом и картечью опознать…
Люди в селении были разных оттенков темной кожи — от оранжево-красной до почти лиловой и от чисто черной до свето-светло-коричневой. Народ собрался на площади, и Дрейк по-испански разъяснил, что он враг Испании, хочет напасть на ее «мягкое подбрюшье», как он назвал Номбре-де-Дьос, и ожидает, что ему помогут.
Вождь селения — семифутовый негр коричневого цвета, в замысловато повязанном цветастом платке и дорогой испанской скатерти, наброшенной как римская тога, двигающийся и говорящий нарочито медленно, с достоинством и значительностью — и говорящий очень тихо (позднее в Гвинее Федька видывал таких великих вождей, которые и вовсе рта не открывали), — не сомневался в себе. Чтобы его расслышать, надо было замереть и напрячься. И площадь, забитая народом, в числе которого были и всегда шумные и неудержимые подростки, благоговейно внимала.
На собравшихся было очень мало тканей. Похоже было, что эти убогие пестрые лоскутки — парадные одеяния простых симаррунов. По большей части они облачены были в шкуры разных диких (мужчины, в основном) и домашних (женщины) животных. И потому, как небрежно выставлялись напоказ сокровенные части их тел, похоже было также, что стыд им малознаком, — хотя ведь говорил же их первый знакомый симаррун-негр, что среди них немало католиков…
Вождь изложил толпе своего разноплеменного народца уже известные Федору предложения англичан. Федор, чтобы не заскучать, стал разглядывать украдкой прекрасный пол. И обнаружил, что самая красивая здесь — величественная негритянка, высокая, но не толстая, лет, пожалуй, тридцати с лишним, одетая полностью в ткани, и даже с вовсе ненужной в жаркий день шалью на плечах, — что свидетельствовало о выдающемся месте ее мужа, а то и её самой, в иерархии симаррунов. Дрейк по пути подтвердил то, что Федор уж и раньше слышал от соплавателей: что у негров порой бабы и царствуют, и полки в бой водят, и оружие куют.
Но рядом с Федором стояла молоденькая с золотистой кожей, полуголая девица в пятнистой шкуре дикой кошки на бедрах и с белой козьей шкурой через плечо, оставляющей одну грудь открытой. И она… Эх! Конечно, не была она такой величественно красивой, и одета была, по здешним меркам, не ахти как, и лицо не нарумянено-напудрено, и украшений ни в волосах, ни в ушах, ни на шее, ни на запястьях нет дорогих, только браслетик кованый железный да серебряное колечко на тоненьком пальчике. Но изо всех здесь она была самая… Самая… А в чем самая-то? Федор затруднился бы сказать, в чем именно. Но не сомневался. А тут были другие девицы, своеобразно красивые, непохожие одна на другую — наверное, от разного состава и пропорций смешения кровей в их жилах.
Но эта, эта… Глядя на ее волнующие формы, Федор с ужасом почувствовал, что штаны в известном месте оттопыриваются и натягиваются. Позорище, теперь хоть под землю провались! И что прикажете делать, когда кончится это площадное действо и люди станут расходиться и каждый каждого увидит не в упор, как сейчас, а с нескольких шагов. Федор почувствовал, что снова краснеет. И тут красавица поглядела на него с откровенным интересом, встала на цыпочки, перегнулась через чужое плечо, уставилась на его штаны, улыбнулась и издали спросила:
— Огневолосый, я тебе нравлюсь?
Голос был волшебный, богатый переливами, как орган в католическом соборе. А Федор вдруг осип и мог только каркнуть:
— Да, и еще как!
— Ты мне — тоже. Пойдем отсюда?
— Меня потеряют, — нерешительно сказал Федор.
— Мы же не насовсем. Найдешься. Пошли! — решительно сказала прекрасная незнакомка и стала расталкивать соплеменников, пробиваясь в сторону ворот в ограде поселения.
Федор испуганно осмотрелся: как слышавшие это отреагируют? Женщины делали вид, что ничего не слышали и не видят. А два парня поблизости хором сказали:
— Счастливчик!
Федор поглядел на Дрейка, стоящего в первом ряду, в окружении старейшин селения, и решил, что сейчас он капитану навряд ли понадобится. И поспешил вслед за девушкой, любуясь походкой и уже не обращая внимания на топорщащиеся штаны.
Ух, какая это была походка! Двигалось все тело, обещало и звало. Непонятно было, как вся мужская половина собрания не устремилась ей вослед, отпихивая друг друга и в первую очередь рыжего чужака. Голос, походка… Выйдя за ворота, она остановилась и обернулась к нему.
Только теперь он смог не украдкой ее разглядеть.
— Ты как-то мало похожа на негритянку, — сказал он.
— Так я негритянка-то на одну четверть. Моя бабушка — негритянка из Ашанти — страны, которую белые называют Золотым Берегом. А моим дедом стал португальский работорговец, которого привела на берег Ашанти жажда денег. Он привез бабушку в Дарьен, уже носящую его ребенка, и преспокойно продал. Так что мой папа был не чистокровный негр, а мулат. А у мамы мамочка была индианкой из племени муисков, а маму ей сделал энкомьендеро, хозяин плантации. Так что судьба нашего рода в Новом Свете так сложилась, что ни одна женщина в нем замуж законным образом не выходит, а живет во грехе. — И незнакомка засмеялась. Тут только Федор вспомнил, что не знает ее имени! И он запоздало представился:
— А я — Теодоро по-испански. И не англичанин, а русский.
— Русский? Никогда не слыхала. Ты раздевайся, раздевайся, не стой столбом…
— Когда я на тебя гляжу, столбенею.
— Меня зовут Сабель. Испанцы говорят: «И-са-бель», а у нас сделали как легче выговаривать. Кстати, если еще будешь у симаррунов, надо понимать язык шкур. Вот, гляди. На мне была шкура ягуарунди — дикой кошки. Это значит, что я уже не девственница. Любовник подарил шкуру. А девушки, ещё не имевшие любовников, носят только шкуры домашнего скота. Дальше. Поверх пятнистой шкуры на мне козья шкура — значит, сейчас у меня нет постоянного друга. Если б был, я б козью шкуру не нацепила — это ему было бы оскорбление, потому что означало бы, что он меня как мужчина не устраивает. Ну, хватит пустых слов, иди сюда!
Я уже упоминал как-то, что Федор уже имел дело с женщинами. Три или даже четыре раза. С шлюхами лондонскими. В Плимуте были и местные, но Федору после каждого раза более не хотелось снова видеть эту женщину, а Плимут маловат для того, чтобы никогда не сталкиваться со знакомыми, с которыми решительно не хочется восстанавливать или поддерживать отношения. Вот Лондон — ино дело! Там можно распрощаться с женщиной, выйти на тот же перекресток, где с нею встретился, подцепить десять других, а ее так и не встретить…
И отношения с теми женщинами были совсем иными. Там — стараясь обращать внимание только на то, что тебе в ней показалось привлекательным, — торопливо сделал дело, ради которого ты эту женщину и купил, расплатился и деру! Испытываешь сосущую тяготу, нужду в некоем действии — до того, облегчение и покой внезапный — во время того и тягостный стыд — после. И нежелание вспоминать, и незваные, самовольно всплывающие воспоминания, — в дальнейшем. А тут…
В Сабель все ему нравилось, все восхищало: и редкие темные волоски на руках и ногах, на верхней губе и на переносье. И густые, курчавые — внизу плоского живота. И нежная податливость упругих округлостей. И соски, ставшие твердыми под его ищущими пальцами и неуверенными губами. Он не хотел спешить, ему хотелось, чтоб это длилось долго, хоть и всю жизнь даже: ковер зелени, небо, красивое трепещущее тело, отзывающееся на каждое его прикосновение… И ее смех, и глаза, восхищенно рассматривающие его тощеватое тело… И губы, жадные и ненасытные, и голос, и движения… Сабель целовала все его уголки, которые он стеснялся показывать, и приговаривала:
— Глупенький, этого не стыдиться, этим гордиться надо! Вон какая красота! Она ж не зря так устремляется вперед, наружу, сквозь всякие дурацкие штаны! Ну, терпежу нет больше, иди сюда!.. Ага, вот так. Еще так же! О-о-охх, какой ты!
Он не имел представления о том, сколько времени это длилось. Он забыл о существовании вне этой полянки мира, вражды со сверхдержавой, войн и политики, грабежа и переговоров. Ему начхать теперь было на то, что Дрейк его хватится, будет искать, а найдя, заругает и накажет… Были только два безмолвно понимающих одно другое, слившихся тела, и центр мира, горячий, темный, пульсирующий, был в них. И это-то и была истина, тут-то и был настоящий смысл жизни…
10
Но все прекрасное кончается. Когда Федор выплеснулся в нее, Сабель вдруг задышала глубоко и часто, оскалилась и выгнулась под ним. Потом замычала, и он обеспокоился: не сделал ли ей ненароком больно? Но она открыла глаза на секунду, посмотрела на него смутно и сказала:
— Сейчас, сейчас. Ты же можешь еще чуток?
Он мог. И задвигался ожесточенно. Но очень скоро Сабель обмякла, открыла глаза и сказала:
— Слезай же с меня, русский медведь! Насмерть задавишь!
Он улегся рядом, а Сабель, потянувшись сладко, сказала мечтательно:
— Ты еще лучше, чем я думала. Как здорово было! Когда вы уходите?
— Я не знаю. Но боюсь, что скоро. А вернемся… Кажется, что уже в этом году. Точно не знаю, но… Да, наверняка.
(Он перебрал в памяти все замечания Дрейка по этому поводу, и окончательно уверился, что прав).
— Это бы хорошо. Знаешь, Теодоро, я бы даже выйти замуж за тебя не отказалась. Честное слово. Хотя раньше мне с любым, как бы я ни любила, свобода была дороже. А с тобой… Я нарожала бы тебе кучу детишек. Научилась бы готовить всякие вкусности, которые ты любишь… Расскажи мне про свою страну.
Он лежал голый, мокрый от духоты тропического дня, в дебрях Панамского перешейка, о существовании которого восемьдесят лет назад ни один христианин в мире еще не подозревал, и объяснял лежащей рядом нагой женщине, принадлежащей к трем расам сразу, на своем бедном испанском языке, что такое «снегопад». Что такое «квашеная капуста». Кто такие «опричники».
Про снег и лед он объяснил приблизительно так:
— Ты знаешь, что в кузнице раскаленное железо становится податливым, как воск? А если его еще более нагреть, то оно станет и вовсе жидким.
— Знаю. Мамин брат был кузнецом, и я девочкой любила в его кузнице сидеть и глядеть на огонь. Свинец легче тает, чем железо…
— Вот-вот. А вода твердеет, когда холодно. А у нас полгода бывает уж такой холод, что реки все покрываются слоем отвердевшей воды. И с неба падает сыпучая отвердевшая вода. Она бывает иногда колючая, сухая и не мочит обувь и одежду. Ее можно стряхнуть, как песок. А если не стряхнул — в тепле снова растает и станет чистой безвкусной водой. Если этой талой водой мыться — кожа долго будет свежей и молодой. Особенно, если некоторые травы добавлять. Череду, например. Моя сестра так делала.
— Что погрустнел, красивый мой?
— Сестренку вспомнил.
— А что? Муж злой попался?
— Да нет, ее убили. Люди нашего царя. Хуана… Как бы это сказать по-испански? В общем, Хуана Злого. Напали на нашу деревню, всех поубивали, один я остался да те, кто в других местах был в тот час.
— Всех поубивали? И твоих родителей, и сестру? Боже, Боже, что ж, люди везде одинаковые, как хищные звери? Я-то думала, это нам тут одним так не повезло, что испанцы на нас охотятся и не дают жить как хотим. А оказывается, и у вас там так?
— Так. Но в Испании еще хуже. Я был в Испании, знаю.
— Ты такой молодой, Теодоро, а всюду уже побывал. Как тебе удалось?
— Мне повезло наняться на корабль к великому капитану. Я ему чем-то приглянулся. Он говорит, что я очень похож на него, каким он был в мои годы.
— А этот англичанин, с которым вы сюда добрались, — он тебе кто? Вы так похожи, что я сначала думала — братья.
— Вот он и есть великий капитан Дрейк. Великий враг испанцев.
— О-о! Такой молодой?
— Сабель, он стал капитаном собственного судна, когда был еще шестнадцатилетним мальчишкой. И отдал свое судно, уйдя в море на чужом судне, подчиненным другому капитану. И сделал это только затем, чтобы сражаться с испанцами: его собственное судно не годилось для таких дальних плаваний. Хороший был кораблик, но неподходящий… Между прочим, он меня, наверное, ищет и ругает…
— Ну вот, сама я, дура, навела разговор на то, чтобы ты вспомнил о делах. Твои проклятые дела! Всегда так! Стоит появится приличному мужчине — и его крадут у женщины дела!
Сабель вскочила, накинула свои шкуры и гневно сказала:
— Раз так — хватит нежиться, пошли к твоему «великому капитану» и его проклятым делам!
Вот так…
Дрейк еще заканчивал переговоры, но уже единожды спрашивал обеспокоенно, куда подевали симарруны его спутника. На это беспокойство вождь симаррунов ответил совершенно точно; Сабель по дороге, сменив гнев на милость, объявила Федору ну слово в слово то же самое. Что доказывает: вождь симаррунов занимал свое место по праву. Он сказал, что спутник английского друга сейчас, по всей вероятности, на седьмом небе. Фрэнсис схватился за пистолеты, и тогда вождь разъяснил, что он вовсе не то имел в виду: вовсе не навеки расстались душа и тело «Теодоро», а на сладкий миг… Смеясь, Дрейк отложил оружие и предложил выпить за женщин, знающих дорогу на седьмое небо, но провожающих туда не всех мужчин, увы, а только избранных…
11
Когда они встретились вновь, уж во тьме (к счастью — в темноте, ибо Федор опять начал краснеть под добродушным обстрелом шуточек Дрейка), капитан предложил такой вариант, для всех вроде бы равно выгодный: его сопроводит сквозь лес до Фазаньего порта симаррун — есть такой головастый парень цвета донышка кастрюли с очага, Диего. А Федор останется тут, как бы в заложниках. Тем временем молодые симарруны, которые уже вышли в путь, проберутся в Номбре-де-Дьос, разведают все, что требуется знать для нападения на город, снимут план города, подробнейший, улица за улицей, дом за домом, — и сговорятся с городскими рабами, самыми изо всех смелыми. А потом сообщат все вызнанное Федору, передадут ему план города, вождь симаррунов даст ему провожатого (или, хе-хе, провожатую), и он выйдет к «Лебедю». Годится? Правда, есть в обсуждаемом варианте одно скользкое место: если окажется, что на «Лебеде» — испанские шпионы, заложника убьют. Зажарят на сковородке живьем и труп скормят свиньям. Но мы же знаем, что мы уж наверняка не испанские шпионы, так что тебе это не грозит. Ну как, согласен?
Федор едва подавил в себе желание в ладоши захлопать и завизжать. Подумаешь, сковородка! Зато Сабель будет рядом… Он солидно сказал:
— Да можно. Толк в этом есть, конечно. И вам тут не торчать, и план будет. (А про себя подумал: «Если одним словом называть, то мистер Фрэнсис Дрейк помешан на картах и планах, — но, может, он потому и великий капитан?»)
Так вышло, что наутро он выбрался из индейской сетки, заменяющей симаррунам кровать, — «гамака», помог мистеру Фрэнсису собраться в дорогу, познакомился с Диего, проводил капитана на пару миль за ограду селения, вернулся и стал разыскивать Сабель. Через час нашел. Окруженная девчонками лет этак от пяти до пятнадцати, она пекла на угольях целую гору рыбин с приправами, половину из которых Федька видел впервые в жизни.
Увидав его, девушка уронила в костер очередную рыбину, вскочила, отбросила нож, просвистевший опасно близко у щеки одной из девчонок, сжала ладонями щеки, достала из огня рыбину, счастливо засмеялась и сказала хрипло:
— У этой ободрать пригорелое и отдать собакам. Можно в тесте запечь, если шкура повреждена. Ясно? Ну и ладно. Мария Росалия, ты остаешься за старшую. Доделай все, как положено. А мне сегодня некогда!
И потащила Федьку прочь от костра, к малой хижине, стоящей на отшибе. Там сидела у очага и грелась тощая голая негритянка лет, наверное, не менее ста. Когда она подняла лицо навстречу входящим, а вернее, вползающим, Федор увидел, что старушка слепая. Но она узнала Сабель, назвав ее сразу по имени, и двигалась в хижинке уверенно, как зрячая, даже — для такой древней бабки — проворно. Пахло в хижинке сеном. Оно и висело пучками и пучочками по стенам. Федор догадался, что это целебные травы. А вдоль стены в ряд стояли горшки, заткнутые тоже пучками травы. «Ага! — подумал он. — А это колдовские снадобья. Должно, гадость какая-либо. Навроде крысиного жира». Сабель пошепталась с бабушкой, после чего та набросила на голову кусок какой-то клеенки и заковыляла к выходу.
Сабель подвесила над дверью шкуру выдры хвостом-лопатой вниз так, чтобы хвост свисал до земли, перегораживая вход, и сказала:
— Ну, теперь мы сами себе хозяева. Ты ел что-нибудь? Чтобы быть хорошим любовником, надобно хорошо кушать. Сейчас я тебя буду кормить!
Сабель сбросила обе свои одежды к порогу, оставшись совершенно голенькой, быстро разожгла очаг и достала из угла сумку с припасами. Минута — и над огнем на железной шпажке заскворчал кусок ароматной козлятины. А рядом закачались два котелка — один с кипятком, а другой с соусом из кореньев, сала, лука, каких-то продолговатых темно-красных плодиков, даже на запах кисло-жгучих…
Потом он ел, а она подкладывала, смотрела, как он ест, била его по рукам, которые он то и дело к ней протягивал. Сама почти не ела: уверяла, что наелась с утра, сыта и доныне. И только потом сказала:
— А вот теперь — раздевайся и иди сюда! — и разлеглась на шкуре в средине хижинки. Федора уговаривать не надо было, он выпрыгнул из штанов, улегся рядом и они стали шутливо бороться, урча и перекатываясь друг через друга. Пока сцепились уж не шутя.
И каждый раз ему с нею было все лучше и лучше. Сабель относилась к любви так серьезно и просто, что отлетали, незначащими становясь, слова «стыдно», «не принято», «неловко» — и оставались двое молодых людей, старательно угадывающих и выполняющих потаенные желания второго…
Но вернулись посланные в город, принесли долгожданный план, вернее, картину на белой коре какого-то дерева вроде пальмы. Как бы с колокольни собора были нарисованы домики и помечены особыми значками. Федор сделал расшифровку, какой значок о чем говорит: этот — что в доме столько-то испанцев, а этот — что там еще столько-то негров, из них таких, на которых можно положиться, — столько-то. Другие значки говорили о том, есть ли в доме оружие, какое и сколько. Третьи значки выдавали понимающему человеку, где хозяин хранит свои драгоценности и деньги…
Неохотно Федор собирался в путь. Хоть за эти шесть дней он похудел (не помогала и сытная кормежка из рук влюбленной Сабель), но, если честно, ни разу не вспомнил ни о «Лебеде», ни о Дрейке, ни об испанцах. Сабель была здесь, постоянно готовая ответить ему, если он снова хочет… Пищу она откуда-то приносила, беспечно отмахиваясь от его устремлений принять участие в добывании еды: «Ну уж нет! Ты уедешь, мне будет без тебя тоскливо, вот и похожу на охоту в очередь и не в очередь, отдам долг. А пока ты здесь — люби меня и не думай о другом!»
Сабель проводила его и на границе симаррунских владений легла перед ним в последний раз. А потом разревелась…
— Ну, что ты плачешь? — досадливо и беспомощно сказал Федор. — Я же скоро вернусь.
— Разве это скоро? Я хочу, чтоб ты всегда был моим, всегда со мной…
Дальше они шли час по тропе, стараясь друг друга не коснутся. Потом Сабель сказала:
— Ты мой, пока ты здесь. А что, если я тебя не отпущу?
— Ну как же это? Вообще-то я не против, но мы же подведем товарищей, которые ждут план. И вообще…
— Вот именно. Ну ладно, не обращай внимания, Теодоро, это я так…
Как и во все дни их знакомства, Исабель несла маленький топорик, выкованный заодно с железной рукояткой. Она не рубила им ветви — для этого был «мачете», огромный тесак, который Федор сразу отобрал у девушки и пошел первый. Поперек тропы свисали петли какой-то лианы с граненым темно-зеленым стеблем и меленькими, как у брусники, листочками. Вот неделю назад их не было на тропе, честное слово!
Они шли по испанской территории, где опасность могла подстерегать за каждым поворотом. И Федор все чаще заботливо оборачивался, чтобы удостовериться, что спутница цела. Наконец, она дошагнула в два прыжка разделявшее их расстояние и снова приникла к нему, целуя его исступленно, до боли в губах. А в кратких промежутках между этими прощальными поцелуями торопливо проговаривала:
— И как я… Как же я теперь без тебя?… Всего неделю назад… Я тебя не знала… Жила спокойно… Без особой радости, правда… Но все было, что… Что нужно женщине для… Для жизни… Свалился ты, Теодоро… На мою бедную голову… Нет, это ж надо: русский… С ума сойти…
Пришли. В конце тропы в просвете мелькнула наизусть до последней заусеницы знакомая грот-мачта «Лебедя».
Федор даже забеспокоился: что ж, Дрейк и охранения не выставил? Или их всех уж захватили? Если охранение имеется, почему знать о себе не дают?
Тут Сабель сказала:
— Все, милый, дальше я не пойду. До, свиданья, милый. Я. Я… У меня язык не поворачивается это сказать. У нас, у симаррунов, такая жизнь, что эти слова говорят очень, очень редко. Потому что они обрекают того, кто их сказал… Но мне почему-то хочется тебе их сказать… Вот эти слова: я буду тебя ждать! Помни, что тебя ждет женщина. Это означает, что у меня не будет другого мужчины по крайней мере год. Я не требую с тебя такой же клятвы. Ты свободен. Нет-нет, молчи. А я потерплю… Ну, иди, не рви душу!
И едва Сабель торопливо ушла и исчезла за ближайшим изгибом тропы, из зарослей вынырнули позади Федора, по обеим сторонам тропы, два матроса.
— Уфф, слава Богу, закончили прощание. Я уж думал, никогда не дождусь. Главное, москиты, звери, кусаются — а ты и почесаться не моги! Ну, пошли, Тэд. Это вы по-испански чесали? Здорово! Как по-нашему. Я-то отдельные слова знаю: «женщина», «иди». А говорить толком не могу. А это что за кора?
— Что за дерево, и сам не знаю. Похоже на бересту, но не береста: пальцы белым не пачкает и гибче гораздо. Это карта Номбре-де-Дьос, симарруны ее нашему капитану обещали — и сделали. Ну, что тут у вас новенького?
