Пригретая необычайно ранней оттепелью, степь вдруг начала по-настоящему оживать. Оттаивали, пропитываясь соками, чахлые деревца; сквозь стебли полегшей прошлогодней травы пробивались первые ростки зелени. Казалось, еще несколько дней и появятся целые ковры молодой поросли, а значит, корм для лошадей, вместе с которым в степях обычно зарождается новый виток походов, грабежей и сражений. И вновь луга начнут содрогаться от звона сотен тысяч копыт. И вновь холмы степные превратятся в могилы, а равнины — в поля сражений.

Но пока что эти двое воинов ехали, стремя в стремя, мирно беседуя, словно осматривали окрестную степь. И могло бы показаться, что коль уж военачальники соединили свои души словами дружбы и щедрыми дарами, войны на земле этой не будет, не должно быть. По крайней мере — в ближайшее время, до тех пор, пока они живы.

Но в том-то и дело, что мирная беседа их касалась именно того, как бы побыстрее собрать войско, вооружить его и начать новую войну, объединив при этом казачьи полки с конницей татарских чамбулов.

— До меня дошли слухи, что вы действительно намерены созвать огромную армию, господин полковник. — Теперь они говорили без восточных излишеств в обращении и словесной зауми. Завтра на рассвете Тугай-бей решил отправиться в свой Ор-Капи , и потому сегодня они должны были обсудить все то, что до сих пор находилось за пределами счастливого возвращения из плена его сына. — С кем воевать будете, с донскими казаками?

— Вряд ли. К тому времени, когда поднимется трава, в этих степях уже будет до двадцати тысяч моих воинов. Еще приблизительно столько же, собранных в полки, будут действовать в тылу поляков, ожидая моего прихода.

— То есть донские казаки опять станут вашими союзниками? — продолжал лукавить мурза, словно больше всего его интересовало, как поведут себя в этой войне донские казаки, а не то, что Хмельницкий все же решил воевать против Польши, а не против турок и уж, конечно, не против Крыма.

Полковник приподнялся в стременах и всмотрелся в склон открывающегося холма. Поддавшись его заинтересованности, Тугай-бей проделал то же самое, безнадежно щуря при этом слезящиеся подслеповатые глаза.

— Кого-то видите там? — с тревогой спросил он, понимая, что не способен разглядеть что-либо ни на склоне, ни по обе стороны холма.

— Пока никого. Хотя… обычно мы видим то, что хотим видеть.

— Вся мудрость нашего мира зарождалась в степи, — понял Тугай-бей, что Хмельницкий всего лишь выигрывает время, умышленно уводя его от вопроса о донских казаках.

— Но поскольку, так или иначе, вы вновь поинтересуетесь нашими отношениями с дончаками, — неожиданно решился полковник, — сразу же скажу, что будем вести себя так, чтобы не превратить их в своих врагов. В то же время сделаем все возможное, чтобы крымские татары, которые сродни казакам, стали нашими главными и самыми надежными союзниками в борьбе против Речи Посполитой.

«Вот и определена плата за свободу сына, — молвил про себя мурза. — Остается выяснить, когда придется платить и насколько дорого это обойдется».

— Странная держава эта Польша, — задумчиво повел подбородком мурза. — Наверное, нет другой такой в мире, где бы подданные так часто восставали против своего монарха. Ведь, согласитесь, такого количества восстаний не переживало за последние сто лет ни одно известное нам государство.

— При этом вы хотите добавить, что все они заканчивались поражением восставших.

— Не зря же вы начинаете свое восстание с переговоров со мной и с правителем Бахчисарая, через которого намерены выйти на султана Турции.

— Вы совершенно верно предположили, Тугай-бей, что очень скоро мне понадобится ваша помощь. Понимаю, что обратиться прежде всего придется к хану…

— К правителю Бахчисарая, — как бы вскользь уточнил Тугай-бей, и лишь сейчас Хмельницкий обратил внимание, что ведь до сих пор в разговоре с ним мурза так ни разу и не употребил титул «хан», не назвал Ислам-Гирея по имени. Приемлемым для него оказалось только одно определение — «правитель Бахчисарая». — Да, вначале — к нему. Из уважения к высшей крымской власти. Однако замечу, что решения, принимаемые в тени бахчисарайских предгорий, не всегда доходят до знойной степи. Точно так же, как решения, принимаемые в степи, не всегда понятны и объяснимы в предгорьях.

— Но после дани вежливости правителю Бахчисарая обращусь все же к вам, уважаемый Тугай-бей. Рассчитывая на ваше понимание, влияние на тех мурз, которые способны принимать решения, ориентируясь по степным ветрам, а не по теням предгорий. В Украине назревает огромное восстание. Мы, казаки, решили возглавить его, чтобы добиться независимости от Польши. Точно так же, как когда-то Крым добился независимости от орды, а затем и Турции.

— Замечу, что эта борьба все еще не завершена, — угрюмо признал Тугай-бей. — И кто знает… Вдруг мне понадобится ваша помощь, полковник.

Взгляды, которыми они обменялись, заменили множество невысказанных слов.

Поднявшись на возвышенность, воины увидели, что в сторону хутора, на котором они вели переговоры, мчится отряд всадников.

— Не наши ли сыновья? — спросил мурза, провожая его взглядом.

— Вряд ли. Отряд слишком велик. Скорее всего, это возвращаются из Сечи двадцать гонцов, которые должны привести ваших аскеров, тоже пребывавших в плену. А сыновей дождемся здесь, у днепровского лимана, за которым уже виден островок с моим лагерем.

— Если только дождемся, — суеверно произнес Тугай-бей, молитвенно взглянув на небо.

— Сегодня оно благосклонно к нам.

Потоптавшись несколько минут на вершине, они не спеша направились к лиману. Отряд казаков прошел в версте от них, однако Хмельницкий не пытался остановить его.

— На остров не приглашаешь, казак? — осклабился в хитроватой улыбке мурза. — Боишься, как бы не выведал ваши секреты?

— Теперь секретов от вас нет. Тем более что на острове ставка моя пробудет недолго. Вам хорошо известно, что казаки приглашают иностранцев даже на Сечь. Просто-напросто не хочу, чтобы мои казаки знали, что среди пленных находится ваш сын. Еще неизвестно, какой торг они попытались бы устроить.

— Неужели ваши аскеры все еще не знают об этом? — изумился Тугай-бей.

— Никто, кроме моего сына Тимоша. Все считают, что я потребую выкуп за воинов из нескольких известных татарских родов.

— Вы станете мудрым правителем, полковник. Ваша столица будет там, где находилась столица киевских князей. Великим правителем станете. Мурза Тугай-бей редко ошибается, он — из рода ногайских оракулов.

Тугай-бей хотел еще что-то добавить, но в это время оба заметили, как из-за возвышенности, подступающей к тому берегу лимана, вырвалась небольшая кавалькада. Поднявшись на каменистое плато, похожее на огромный стол, за которым мог пиршествовать целый полк, конники на минуту задержались, вглядываясь в две фигуры на той стороне залива, а затем, рассыпавшись веером, со свистом и гиканьем понеслись в долину.

— Встречай сына, Тугай-бей! — крикнул Хмельницкий, тоже пуская своего коня вскачь. — Теперь не ошибешься, поскольку я своего узнал.

Весь вечер горели у хутора костры. Весь вечер сотни татар и казаков, образовав несколько больших кругов, вместе ели украинский кулеш и татарскую бастурму , пили вино и привезенную ордынцами бузу .

Это было странное воинское братство, казавшееся Хмельницкому нереальным уже в самой своей житейской обыденности: татары и казаки едят из одного котла, пьют из одних кувшинов! Лагерь охраняют общие татарско-казачьи разъезды. Случалось ли еще когда-нибудь такое в истории Сечи, истории Запорожского казачества?

Хмельницкому не раз приходилось общаться с турками и с татарами. Он хорошо знал характеры и нравы этих людей и был удивлен, что сегодня ордынцы ни разу не прибегли к какой-либо хитрости, не попытались посеять недоверие.

— Вот так же сойдутся когда-нибудь две наши армии, — задумчиво проговорил Тугай-бей, принимая от Хмельницкого кружку с вином. Вопреки обычаю, он позволял себе этот грех и даже не пытался скрывать его от своих сотников и слуг.

— Это будет непобедимое войско, — поддержал его атаман. — Против татарской конницы и казачьей пехоты, укрепленной трофейной артиллерией, вряд ли устоит хотя бы одна армия мира.

— Не надейтесь, полковник, что в этот раз воинов моих будет много, но все же они придут. В то время как правитель Бахчисарая вообще не пришлет ни одного своего всадника. Выждет, увидит, как будут складываться первые наши сражения… Попробует поторговаться с королем Польши. Разведает, как отнесутся к его затее в Стамбуле…

— Так все же… Сколько воинов вы сможете привести с собой, досточтимый мурза?!

— Не более пяти тысяч.

— И еще столько же свободных оседланных коней.

Мурза вопросительно взглянул на Хмельницкого.

— Выступая в поход, татарские воины всегда берут с собой одного или двух запасных коней.

— Пусть на сей раз они возьмут двух, ведь по породе своей ваши кони отличаются от наших. Если это условие будет выполнено, ваши воины нужны будут нам в основном для того, чтобы криком и самим видом своим наводить ужас на польских легионеров. А на свободных татарских лошадок мы посадим казаков, одетых так, что ни один лях не отличит их от настоящих аскеров Тугай-бея.

Мурза коротко, понимающе рассмеялся.

— Я позабочусь о том, чтобы у каждого воина нашлось по два свободных коня.

Сыновья сидели у соседнего костра. Военачальники посматривали в их сторону, однако к себе не приглашали. Там сидели полководцы, которые должны прийти им на смену. Много ли будет у них потом времени, чтобы вот так спокойно побеседовать?

Как только солнце поднялось достаточно высоко, чтобы немного прогреть степь, оба лагеря проснулись, и воины, преодолев вброд речушку, остановились на левом ее берегу двумя отрядами, между которыми оказались полковник Хмельницкий и Тугай-бей со своим сыном.

Пора было прощаться, однако Хмельницкий все тянул и тянул с последними словами, нетерпеливо посматривая в сторону хутора. У Тугай-бея это вызвало удивление. Но вот, наконец, из одной из усадеб в сопровождении двух оруженосцев выехал Тимош. Он вел с собой подаренного вчера Тугай-беем скакуна, к седлу которого были приторочены ковер и кожаный мешок с остальными дарами.

— Султан-Арзы! — еще издали прокричал сотник по-татарски. — Передаривать подарки у нас тоже не принято! Кроме тех, которые подарил отец. Прими же от меня то, что принадлежало мне!

Султан-Арзы не знал, что то, что ему дарят, не далее как вчера было подарено полковнику Хмельницкому его отцом. И не обратил внимания на то, как округлилисъ от удивления глаза сурового Тугай-бея.

Увидев столь богатые дары, Султан-Арзы выстрелил вверх из подаренного ему пистолета, отвернув уголок ковра, восхищенно почмокал языком. А затем, отдав свою саблю одному из оруженосцев, заменил ее саблей, подаренной Тимошем, и поспешил пересесть на скакуна.

— Возможно, это не полностью соответствует древним обычаям наших народов, дорогой Тугай-бей, — произнес полковник, улыбаясь. — Но ведь мы должны согласиться, что дети имеют право на свои собственные обычаи, которые станут для их внуков священными.

— И все же мне не совсем понятно… — попробовал было возразить Тугай-бей, хотя в душе обрадовался, что все это богатство вновь принадлежит его роду. Он никогда не слыл щедрым, никакие святости традиций и обычаев не могли раздробить каменья его прирожденной скупости.

— Зато до конца дней своих буду спать спокойно, твердо зная, что сын ваш получил свободу без каких-либо даров, очень смахивающих все на тот же выкуп .

Запрокинув голову, Тугай-бей коротко, хищно рассмеялся и отсалютовал Хмельницкому взметнувшейся вверх саблей.

Сотни воинов-татар сделали то же самое. А еще через несколько секунд воздух пронзили сотни стрел.

С криком и свистом татарский чамбул уходил в сторону Перекопа. И чем больше он отдалялся, тем тревожнее становилось на душе Хмельницкого и его воинов. Срабатывал извечный казачий инстинкт: там, вдали, — татары!