Эжен проснулась на рассвете. Амелия лежала рядом. С искусанными губами, с синюшно-лиловыми следами греховного искушения на груди и шее, она казалась растерзанной и сброшенной со скалы. Только розоватые соски едва очерченных грудей все еще жадно топорщились вверх, словно клювы едва оперившихся птенцов: взлететь еще не в состоянии, но инстинкт уже выталкивал их из материнской скорлупы, заставляя устремляться к небу.

Несколько минут Эжен похотливо рассматривала лицо девушки, ее грудь, шею… Нервно парила над ней, подобно ястребице — над пьянящей, но слишком крупной добычей. До поры она не прикасалась к Амелии, побаиваясь, как бы та не проснулась раньше, чем налюбуется-насытится ею, а лишь нависала над девушкой, проплывая губами над ее полуопухшим ртом, осеняя грудью ее груди, набрасывая покрывало своих волос на волосы пансионессе.

Девушка пошевелилась во сне, едва заметно меняя позу. Маман Эжен замерла, выждала, пока Амелия успокоится, и с надеждой взглянула на едва освещенное первыми проблесками рассвета окно. Словно молила Всевышнего не торопиться с утром.

«Помолившись», она осторожно приподняла кончик простыни и, немного выждав, медленно стянула ее, постепенно оголяя живот, бедра, всю нижнюю часть матово-белого, распарившегося во сне тела.

Одна нога девушки оказалась полусогнутой в колене, как у бегуна на древнегреческой амфоре, другая — вытянутой и развернутой в ее сторону. Это была самая сладострастная поза, на какую только способна женская природа. На Эжен повеяло пьянящим духом вчерашней любви, молодой кожи и духов.

Не в состоянии больше сдерживать себя, Эжен нервно приподнялась, уперлась руками в ноги Амелии, словно еще надеялась, что в состоянии будет оттолкнуть юную, ничего не ведающую искусительницу. Но оказалось, что слишком слаба для этого. Да и стремления устоять против соблазна у нее не было. Маман Эжен не могла позволить себе отказаться от наслаждения — одного-единственного, видит Бог, наслаждения, — ниспосланного ей в этой скучной, хлопотной, по-крестьянски неуютной провинциальной жизни.

В последний раз взглянув на предательски светлеющее окно, словно в последний раз глотнув воздуха, прежде чем погрузиться в бездну греха и порока, Эжен мучительно застонала, уже не сдерживая своей сладострастной ярости, обхватила руками талию девушки, будто хотела вырвать из тепла перин и унести куда-то в еще большую темень, и принялась покрывать поцелуями ее тело — не сдерживаясь, не остерегаясь, безумствуя.

В чувство ее привел испуганный крик Амелии. Это был даже не крик, а душераздирающий вопль. Так способна кричать только женщина, которая, проснувшись, обнаружила на груди змею.

Амелия закричала, подалась ввысь, изгибаясь в невероятной стойке-мостике, и это, пожалуй, было последней данью той страсти, которая вдруг охватила ее, сонную.

В следующее мгновение тело пансионессы застыло в каком-то невероятном изгибе, словно достигшая своего высотного предела большая белая птица — в утреннем поднебесье, и вдруг обессиленно упало в барханы постели. Но с падением тела душа девушки не угомонилась. Наоборот, в ней проснулась разгневанная самка. Захватив Эжен за волосы, она оттянула, буквально отшвырнула ее от себя. Поднимаясь в постели — осатанело ударила коленом в лицо (возможно, это произошло случайно, но Эжен ни за что не поверила бы в такую случайность) и, еще раз оттолкнув от себя женщину, теперь уже за плечо, ринулась к двери.

Ринулась, призывно крича, негодуя на себя и маман-развратницу, поднимая на ноги всех, кто способен был услышать ее в эту рань, в полузабытом Богом имении; в этой ее ненависти к самой себе, к Эжен, к столь некстати проснувшейся греховной плоти…