Еще до того, как дружина Гяура огласила предречье своим боевым кличем, Бохадур-бей заметил ее авангард из трех всадников и, указав на него широкой кривой саблей, прокричал:

— А вот и гнев Аллаха, ниспосланный на наши головы!

— Их всего трое! — пытался успокоить бея сотник Рахманкули, изуродованные губы которого всегда источали слюну, за что, да еще за непомерную жестокость, он получит прозвище Бешеный. Которое, впрочем, ретиво оправдывал еще и ненасытной жаждой к насилию над любой попавшейся ему под руку пленницей. — Трое жалких кяфиров, отставших от охраны обоза!

— Троих Аллах не послал бы, — щурил слезящиеся от ослепительного солнечного сияния глаза Бохадур-бей. — Троих он…

Договорить Бохадур-бей не успел. Слово застряло ему в глотке. Он уже не мог вымолвить его, даже если бы распорол гортань, словно пустой прогнивший бурдюк. Он был потрясен. Да, если Аллах намерен покарать его за отступничество и прочие страшные грехи, то бичом должны были стать именно эти сотни одетых в латы воинов, очень не похожих ни на польских гусар, ни на литовских конников, ни тем более на пренебрегавших всякими щитами и кольчугами казаков.

И ему не нужно было долго размышлять, чтобы сообразить, что произошло. Именно эта тройка разведчиков заметила его кайсаков и, проведя отряд рыцарей по той стороне рощи, по существу перекрыла ему путь к отступлению.

Конечно, оставив прикрытие из двух десятков телохранителей, он, возможно, и сумел бы спастись, уходя берегом реки. Однако все остальное его воинство осталось бы здесь. Навечно.

Проскакав редколесье, отряд быстро выставил небольшой клин, во главе которого оказался могучий воин с тяжелым серебрящимся на солнце копьем. И нацелился этот клин на просвет между табором и ставкой Бохадур-бея. Нацелился именно так, чтобы сразу же отсечь его от осаждавших лагерь кайсаков. А сам отряд рассыпался полумесяцем, левое крыло которого огибало ставку атамана с тыла, правое же должно было охватить весь казачий лагерь.

«Две сотни — не больше, — мотал головой, словно действительно пытался пересчитать нападавших воинов, Бохадур-бей. — Можно было бы и сразиться. Но тот, кто их ведет, — опытный командир. Посмотрите, как хорошо развернул свое войско. Пока мы схватимся с левым крылом, правое уже соединится с казаками и очистит от моих кайсаков весь лагерь».

— И-гу-а! — заорал он, так и не подав своим охранникам никакой команды. — И-гу-а! — прорычал он таким истошным басом, словно одним лишь криком пытался и вселить страх в души окружавших его кяфиров, и взбодрить кайсаков, готовых в любое мгновение поддаться губительной панике.

Только потому, что, выставив впереди себя саблю, он помчался к берегу реки, в сторону лагеря и руин, его черная сотня поняла: бей решил пройти между лагерем и речным обрывом. Увлекая за собой остатки воинства, он стремится преодолеть руины, чтобы уйти долиной, которой пришел к реке польско-казачий обоз.

В той долине нет камней. И татарские лошади понесут легких всадников куда быстрее, чем кони казаков, а тем более — этих закованных в сталь рыцарей. Да и вряд ли они станут увлекаться погоней.

По мере того как Бохадур-бей со своими телохранителями приближался к берегу, клин воинов с Гяуром на острие тоже смещался в сторону лагеря. Еще один рывок, и он настиг бы группу бея, но какой-то отчаянный турок с густой окладистой бородой, из тех, что осаждали лагерь, бросился Гяуру наперерез, поведя за собой еще с десяток кайсаков. Прикрывшись щитом, он направил пику на князя, но тот одним концом своего копья-меча отбил ее и, мгновенно развернув оружие, врубился в шею нападающего.

Нанося удары, Гяур пробился через заслон и, прокладывая путь другим воинам «острия», начал настигать черную сотню бея.

— Бешеный, — крикнул Бохадур-бей, поняв, что всем не уйти, — осади гяуров! Задержи их!

Еще какое-то время он скакал, держась на полкрупа коня позади Бохадур-бея, однако оглянувшись, тот прорычал:

— Я непонятно объяснил тебе, отродье шакала?! Прими удар на себя! Они такие же гяуры, как и ты! Если спасешься, встретимся в урочище Кара-Бунар!

— Повинуюсь, бей, — плюнул ему вслед запеченной от страха и жажды слюной Рахманкули. — Я задержу их, во имя… — по привычке хотел сказать «Аллаха», но не смог произнести это слово, — во имя Перуна.

Он развернул коня, поставив его поперек движения сотни, и прокричал:

— Назад! Сражаться здесь! Приказ Бохадур-бея!

С большим трудом Рахманкули все же удалось остановить остатки черной сотни, которая, сбив с коня, чуть не затоптала его. Остановить и заставить повернуться остриями копий к преследователям, которые и в самом деле едва ли смогли бы угнаться за быстрыми татарскими лошадьми с легкими, без рыцарских доспехов, всадниками.

Каким-то чудом он сумел заставить отборных кайсаков сделать это, а значит, выполнил приказ Бохадур-бея. Однако сам он больше не считал себя его воином.

Не теряя ни минуты, даже не ожидая того мгновения, когда последний из черной сотни сразится с первым воином неверных, Рахманкули направил коня к реке. С него было достаточно налетов, грабежей, невинной крови. Он уходил. Не предавал, а именно уходил. Сделав то последнее, что он еще мог. Ради спасения Бохадур-бея.