— Я привел с собой двоих казаков, которые уже прошли весь свой походный путь — от истоков его до могильных насыпей. Теперь нам осталось принять свою смерть, как надлежит принимать ее истинным рыцарям Сечи, — не легкой добычей польских гусар, а во славу казачьего братства.

Оставив небольшой, огражденный повозками лагерь, в котором он обучал своих разведчиков основам пластунского искусства да умению переодеваться и перевоплощаться, Урбач с удивлением осмотрел невесть откуда свалившееся на него пополнение. Всем троим за пятьдесят. Жилистые, морщинистые шеи, исполосованные шрамами и глубокими бороздами морщин, лица, поредевшие чубы-осэлэдци — последнее и единственное отличие, удостоверявшее их принадлежность к степному рыцарскому ордену, к воинской аристократии.

— А мог бы ты втолковать мне попроще: кого собрал, почему привел, а коль уж привел, то почему ко мне? — обратился он.

— С зимников сошлись, султан-паша заморский. Думали, дозимуем свое… А тут война…

— Тебя как в курине твоем сечевом звали, казак?

— Галаганом , — ответил предводитель странствующих воинов-полустарцев, еще довольно крепкий мужик с обожженной левой щекой и подозрительным шрамом на челе, очень похожим на изуродованное клеймо. Широкоскулый, со вздернутым подбородком и спокойным взвешенным взглядом, он почему-то сразу же показался Урбачу человеком с крепкими нервами и мужественным нравом.

— Да надежные они вояки. Принимай, принимай, Урбач. Это наши «ангелы смерти», — посоветовал приведший казаков к этому секретному, выстроенному посреди леса лагерю сотник Савур. — Потом спасибо скажешь, что к тебе направил.

Сотник отсалютовал саблей и, лихо развернув коня, умчался редколесьем в сторону основного стана.

— Так мог бы ты втолковать мне, серому рубаке, как-нибудь попроще, за что Савур прозвал вас «ангелами смерти», — обратился Урбач к Галагану.

— А мог бы назвать и «ангелами спасения», — молвил худощавый приземистый сечевик, одетый, как и Галаган, в вывернутый овчиной наружу безрукавный тулуп. И тут же назвал себя. — «Огирем», жеребцом то есть, кличут. Да только отжеребцевал я свое.

— Смерть в постели да во хворях — для казака такая же постыдная, как смерть по атаманскому присуду, — вновь взял слово Галаган. — Одни из нас уходят в монастыри отмаливать неотмаливаемое, другие грешат, пропивая свою старость вместе с последними шароварами и крадеными седлами в шинках, третьи бросаются в первых рядах под татарские сабли. Мы же, грешные, недомученные, сотворив промеж собою совет, решили принять достойную нас и сечевого братства смерть, вводя врагов наших в гетманский блуд.

Урбач очумело повертел головой, пытаясь хотя бы в этот раз пробиться к истинному смыслу его слов, но понять, что такое «гетманский блуд», так и не сумел.

— Видно, что не из сечевиков, — мягко укорил его Огир. — Традиция такая, древняя, как само братство наше. Когда нужно ввести врага в блуд, выбирают охочих, которые бы, поддавшись турку, поляку или татарину… попали ему в руки…

— Обожгло, Огир, обожгло, — подтвердил Урбач. — Теперь кое-то проясняется.

— И там уже, под пытками лютыми, так сераскирам вражьим мозги затемнить, чтобы в страхе они начали думать не о том, как бы казаков изрубить, а как бы самим душу свою спасти.

— Но тут особый талант нужен. Не каждый, даже пытки-мучения приняв, сможет довести это дело до ума, — вклинился третий смертник, назвавшийся Остюком. Возможно, наиболее древний из них, с искореженной кистью левой руки. — Тут ведьмячьим глазом гляди, чтобы врага в блуд ввести, да придурь напускай на себя, как на местечкового юродивого. Чтобы, когда надо, и слезу пустил, и полу халата турецкого поцеловал, и трусом последним у ног мурзы перекопского отползал.

— Правда, хитрость свою потом, так или иначе, а на колу сидя, восхвалять приходится, — завершил за него Галаган. — Но когда видишь, как войско вражье от лжи твоей по степи мечется, в засаду попадая, и на колу плясать хочется, султан-паша заморский.

Урбач усадил всех «ангелов смерти» на ствол поваленного клена, сам уселся на полуистлевший пень напротив них и несколько минут молчал, ни на кого из пришлых не глядя.

— Но вы же понимаете, что такие казаки-смертники нам обязательно понадобятся, — наконец молвил он, исподлобья прохаживаясь пытливым взором по напряженным лицам отставных запорожцев.

— Что ж тут не понять, султан-паша заморский? — спокойно заверил его Галаган.

— И что идти в таком случае придется вам.

— Так ведь на то и обрекаем себя, во спасение всех невысвяченных в храмах святых душ наших и в благодарность тем сечевикам, что полегли во времена прошлые, овеяв нас, потомков, славой своих побед.

— Говоришь ты, отец, как проповедь читаешь. Но война, которую мы затеяли, это вам не налет на польский обоз. Голов и сабель поляжет немало. Поэтому мой вам совет: найдите себе хороший зимник, где каждый курень — что келья монастырская… А еще лучше — идите на волость да осчастливьте осенней радостью трех вдов казачьих.

«Ангелы смерти» красноречиво переглянулись, всем своим видом демонстрируя абсолютное разочарование.

— Видать, не к тому сотнику привел нас Савур, — извиняюще молвил Огир, взглянув сначала на Урбача, а затем на своих товарищей.

— Правду говорят: казак не из сабли и осэлэдця высвячивается, а из традиций Сечи Запорожской, — объяснил Остюк, поднимаясь, ибо дальше ему здесь делать было нечего.

— Нужно идти к гетману Хмелю, — поддержал их Галаган. — Тот хотя бы поймет, о чем мы с ним говорим.

Старые казаки с покровительственной грустью взглянули на Урбача, недовольно покряхтели и, размяв прокуренными пальцами табак в трубках, пошли искать правды у Хмеля, как, на казачий лад, именовали они Хмельницкого.

— Хотел бы я видеть, как кто-нибудь из вас хотя бы пять минут под каленым железом, под обручами или на дыбе продержится! — с вызовом бросил им вслед Урбач.

«Ангелы смерти» остановились и вновь переглянулись. Им показалось, что наконец-то сотник созрел для серьезного разговора. Не спеша, с достоинством вернулись к поваленному клену.

— А вот эти раны Господни, — указал Остюк на изувеченную руку и глубокий шрам, идущий от затылка до сонной артерии, которого Урбач раньше не замечал, — от вдовьих ласк, по-твоему, происходят, что ли?

— Если который из нас не выдержит и умрет под пытками, то умрет, сказав все, что нужно было сказать. Слово смертника — оно, как расплавленная смола, до мозгов прожигает.

— Наверное, так оно и есть, — сдержанно признал его правоту сотник.

А предводитель этих смертников Галаган ничего не стал предполагать и объяснять, уверенно подошел к костру, на котором обволакивался дымом и копотью видавший виды походный котел, извлек из него ветку с раскаленной головешкой и приложил к тыльной стороне ладони. Незаметно подступив поближе к нему, Урбач почувствовал запах жженого тела и с удивлением увидел, что лицо казака остается таким же невозмутимым, как и до этого «самосожжения».

Пожалев «ангела смерти», сотник отвел его руку с головешкой и взглянул на рану. Галаган прожег себя почти до кости, но держался при этом мужественно.

— Простите, отцы-казаки, всяк по себе сапоги меряет. Лично я к огню и прочим пыткам не очень-то охоч, потому и не верится. Но коль уж такие люди у нас появились, мыслю, что нужно нам создать отдельный курень, который будет состоять из «ангелов смерти», характерников, лазутчиков и казачьих лекарей. А чтобы не ошибиться при отборе, каждого желающего стать «ангелом смерти» станем подвергать испытанию кровавой пыткой, огнем и… словом; а еще — способностью на «гетманский блуд».

— Без этого нельзя, — согласился Огир. — Ты уж извини, что Галаган босыми пятками по огню не прошелся. Однако поверь, что он и по жару, как по иерусалимским камням, ступает.

— А ты, Остюк, говоришь, что Савур не к «тому» сотнику привел, султан-паша заморский, — невозмутимо подвел итог их недолгим переговорам Галаган, не желая, чтобы побратимы и дальше топтались по его ранам и достоинствам. — Сотник как раз тот, который нужен, просто мы к нему не с той стороны подступались.

— Сотник несомненно «тот», в этом можете не сомневаться, — многозначительно пообещал Урбач. — Была бы спина казачья пошире, а мастера «дарить красные ленты» в польском лагере всегда найдутся.