9. Храни секрет!
Полузадушенный, Ингрэм почувствовал, что движение наконец прекратилось; внезапно ловкие руки закатали его в сеть, сплетенную из толстой веревки. Он не мог двинуть ни рукой, ни ногой; те же сильные руки подняли его и привязали к молодому деревцу.
Поблизости никого не было. Биллмэн тонул в темноте. Жители города приступили к вечерней трапезе, и Моффет выбрал самый удобный час, чтобы никто не помешал ему совершить задуманное.
Ковбой сорвал со священника рубашку и отступил назад.
— Собираюсь преподать тебе урок, которого тебе хватит надолго, дрянь! — объявил Рыжий Моффет. — Будь ты мужчиной, я пристрелил бы тебя средь бела дня. Но поскольку ты всего лишь священник, мне придется сделать это!
Кнут погонщика свистнул в его руке и огнем ожег спину Ингрэма.
Последовала дюжина ударов — и ни звука со стороны жертвы.
— Отключился, а? — хмыкнул Моффет.
Он чиркнул спичкой.
Кровь струилась по белой спине Ингрэма. Ковбой обошел вокруг и при свете спички встретился взглядом с такими глазами, какие никогда прежде не видел у человеческого существа.
Выругавшись, он уронил спичку. Затем сказал в темноту:
— Это проучит тебя. А если завтра я увижу тебя в Биллмэне, то устрою кое-что похуже!
Он ускакал прочь, и стук копыт его лошади потонул в густой пыли. Силы Ингрэма иссякли, но веревки, которыми он был связан, выдержали вес его тела. Жгучая ярость, вызванная стыдом и ненавистью, поддерживала его до тех пор, пока в бодрящей утренней прохладе люди не нашли его и не разрезали веревки.
Юноша рухнул на землю, как бревно, почти потеряв сознание. Его отнесли в дом и влили в него глоток виски. Один из ковбоев с задумчивым выражением лица сказал ему:
— Тебе лучше убраться из города, Ингрэм, пока Моффет в конец не разошелся.
В голосе говорившего слышалась издевка, смешанная с жалостью.
Ингрэм не ответил. Его нервы были в таком плачевном состоянии, что он не решился разомкнуть губы, боясь, что из них вырвется стон или вопль.
Он лежал, дрожа как в лихорадке, до позднего утра.
Затем он встал, снял разорванную одежду и, стиснув зубы, вымыл израненную спину. Он вдруг вспомнил, что сегодня воскресенье, и что через полчаса должна начаться проповедь.
Священник твердым шагом направился в церковь — и не обнаружил там ни души!
Не было даже мексиканца, чтобы позвонить в колокол! Тогда Ингрэм позвонил в колокол сам, долго и громко, а затем вернулся в церковь и стал ждать.
Никто не пришел. В маленькую церковь через открытые двери вливалась знойная жара этого горького дня, но ни один человек не перешагнул порог, хотя прошло много времени после того, как проповедь должна была начаться.
Интересно, подумал Ингрэм, неужели деликатность удерживает толпу женщин, которые должны были быть здесь?
И в этот момент в церковь вошла не женщина, а неуклюжий великан Васа. Он подошел к священнику и сел с ним рядом.
Жалость и изумление читались в глазах кузнеца, но надо всем этим преобладала уничижительная насмешка.
— У меня для тебя записка от моей дочурки, — сказал Васа и протянул конверт.
Записка была удивительно короткой и по существу: «Как вы могли лежать и позволить кому бы то ни было сделать с собой такой? Мне стыдно и плохо. Уходите из Биллмэна. Никто больше не захочет видеть вас здесь!»
Подписи тоже не было. Слов было достаточно. А брызги и пятна, покрывавшие бумагу, говорили о слезах, вызванных горчайшим стыдом и отвращением, в этом не было сомнений. Ингрэм бережно свернул листок и положил его в карман.
— Я лучше пойду, — сказал Васа.
Он встал. И неожиданно добавил:
— Мне ужасно жаль, будь я проклят! Не думал, что ты окажешься человеком, который позволит кому-то…
Он замолчал, резко повернулся на каблуках и вышел. Ингрэм закрыл церковь и вернулся домой.
Деликатность не дала женщинам прийти в церковь этим утром? В местных жителях было не больше деликатности, чем в птицах и насекомых, населяющих окружавшую город пустыню. Люди отгородились от Ингрэма глубочайшим презрением.
К середине дня он понял, что должен сделать, и направился в телеграфный пункт. По дороге он встретился с сотней людей — но ни с одной парой глаз. Все отворачивались, едва завидев его приближение. Переходили дорогу, чтобы избежать встречи с ним. Только двое мальчишек выбежали к нему из подворотни, смеясь, улюлюкая, выкрикивая слова, которым научил их, вероятно, какой-нибудь взрослый.
Придя на телеграф, священник написал телеграмму следующего содержания:
«В Биллмэне я не принесу больше пользы; предлагаю вам назначить на этот пост другого (пожилого) человека; если нужно, дождусь его прибытия».
Телеграмма была адресована тем, кто отправил его в эту далекую миссию. Затем Ингрэм снова пошел по улице к своей хижине.
Ему хотелось бежать, но он заставил себя идти неторопливо. Ему хотелось пробираться до дома задворками, но он сдержался и продолжил свой путь сквозь толпу мужчин и женщин. Еще несколько мальчишек выбежали на дорогу, чтобы подразнить священника. Он услышал, как мать отозвала своих отпрысков:
— Мальчики, оставьте этого никчемного беднягу в покое!
Это было сказано о нем!
Входя в свою хижину, Ингрэм снова вспомнил, что сегодня воскресенье. Тогда он достал Библию и начал читать, заставляя себя вникать в текст, до тех пор, пока через порог не упала тень, протянувшись по полу до его ног.
Это был монах-доминиканец.
Он вошел и протянул руку. Ингрэм даже не взглянул на нее.
Тогда брат Педро сказал:
— Я многое предполагал, брат. Но о таком я и подумать не мог. Я думал, все решится просто, с помощью оружия. Я даже не представлял, что может быть что-то еще хуже! — Помолчав, он добавил: — Брат, я понимаю тебя. Остальные не видят истины. Сейчас ты их ненавидишь. Впоследствии ты поймешь, что они — как дети. Прости их, если можешь. Не сегодня, это слишком трудно. Но завтра.
Сказав это, он вышел также тихо, как вошел, и, переваливаясь, как обычно ходят толстяки, направился вниз по улице.
Спустя некоторое время монах поравнялся с домом Васы. В саду копошилась мать семейства, прервавшая свои домашние дела, чтобы наконец заняться овощами. Брат Педро прислонился к изгороди и заговорил с ней.
— Как Астрид?
— Девочка лежит в постели, — сказала миссис Васа. — Ей очень плохо.
— Плохо? — переспросил монах. — А что врачи говорят по этому поводу?
— А, врачам об этом знать нечего. В некоторых делах врачи бессильны, брат.
Педро побрел дальше по улице. Он зашел в гостиницу, где бездельники-отдыхающие обрушили на него град приветствий, предлагая разнообразную выпивку. Монах отказался от всего, не потому что считал ниже своего достоинства выпить кружку пива (или пульке, если была такая возможность), а потому, что обычно пил дома, а не в салуне. В дальнем углу гостиницы он встретил Рыжего Моффета.
Рыжий приветствовал его. Но поскольку монах молча продолжал свой путь, высокий ковбой встал перед ним.
— Послушай, Педро! В чем дело? Ты меня не видишь?
— Я не хочу говорить с тобой, Рыжий, — ответил священник. — Потому что если я заговорю, то могу не сдержаться.
— Полагаю, ты имеешь в виду Ингрэма, — сказал здоровяк.
— Я имею в виду Ингрэма.
— Ну а что я должен был сделать, по-твоему? Поднять на него пистолет?
— Могу я сказать то, что думаю, Рыжий?
— Валяй, старина. Ты можешь говорить все, что хочешь.
— Тогда я скажу тебе, что совершенно уверен — если бы ему не мешали угрызения совести, Ингрэм мог бы в одиночку уложить любых двух мужчин в этом городе!
— Это что, шутка? — спросил Моффет.
— Это не шутка, а достовернейший неопровержимый факт.
— Послушай, брат, этот парень — трус!
— Не говори мне это, Рыжий. Ингрэм просто держит себя в руках. Он не будет драться из принципа — даже ради спасения своей шкуры. И сейчас ты на гребне, а он — на дне. Но я не удивлюсь, если в один прекрасный день он поменяется с тобой ролями!
— Пусть поторопится, — хмыкнул Рыжий. — Этот трус получил свое. Он телеграфировал, чтобы его забрали отсюда.
— Неужели?
— Да, он завопил о помощи! — Рыжий злобно усмехнулся, не скрывая своего удовлетворения.
— Очень хорошо, — сказал доминиканец. — Он просит, чтобы его сменили на посту, потому что считает, что больше не может принести здесь пользу — после того, как ты опозорил его. Но говорю тебе, Рыжий — для тебя эта история еще не кончилась. Она будет очень-очень длинной!
Не сказав больше ни слова, монах с мрачным лицом вышел из гостиницы, оставив Рыжего Моффета стоять, погрузившись в раздумья.
Перейдя речушку, священник шел через беднейший район города, пока не оказался в кварталах своих соотечественников. Тема, занимавшая их умы, была той же, что и в более зажиточном районе Биллмэна.
К доминиканцу обратился прихрамывающий парень, только что вышедший из больницы:
— Брат, это правда, что наш друг, сеньор Ингрэм — не настоящий мужчина?
— Кто сказал тебе это? — рявкнул Педро.
— Но ведь… его высекли, как собаку!
— Хочешь, я скажу тебе одну вещь, друг мой?
— Да.
— Это большой секрет, амиго.
— Так скажи мне, брат!
— Этот сеньор Ингрэм — тихий человек. Но придет время, и все увидят, что он «muy diablo»!
Невозможно перевести эту фразу — «муи дьябло». Она означает «сущий дьявол» или «сам дьявол». Но она имеет и другой смысл. Можно сказать «муи дьябло» о человеке, не похожем на других, «белой вороне». А еще это выражение можно использовать, говоря о динамитном патроне. Услышав эти слова, батрак-пеон вытаращил глаза. Он ни на секунду не усомнился в словах монаха.
— Я буду хранить этот секрет! — воскликнул он. — Но… когда сеньор Ингрэм начнет действовать?
— Это знает только Бог и его совесть. Он начнет действовать в свое время!
Педро молча смотрел, как батрак убегает прочь. Он знал, что через полчаса весь город будет знать секрет о том, что сеньор Ингрэм, священник, каким-то мистическим образом является «муи дьябло». Брат Педро был в этом уверен.
