Он проснулся от звона клинков и воинственного ржания боевых коней. В комнате было темно, и еще несколько минут, лежа с полузакрытыми глазами, Гяур пребывал где-то между сном и пробуждением, прислушиваясь к шуму битвы, которая являлась из памяти и полусонного воображения, как воспоминание об одном из тех яростных побоищ, из которых ему каким-то чудом удалось выбраться живым.

Хриплые голоса, стоны, ржание коней, и снова голоса — изрыгающие к поднебесью то ли проклятия, то ли мольбы о пощаде. И вдруг среди всего этого смертоубийственного клокотания гортаней — ясный, решительный женский голос:

— Князь! Спасайтесь, князь! Испанцы!

И это уже не сон. Это-то уже не сон.

— Спасайтесь, князь! — вновь возник отчаянный женский голос и неожиданно осекся, словно прервался, как прерывается крик подстреленной на взлете птицы.

Подхватившись, Гяур растерянно оглянулся. Где свеча? Где оружие? В комнате царил почти полный мрак, при котором не выделялось даже окно. Тем более что полковник так толком и не понял, где он находится и что происходит вокруг.

Однако времени на то, чтобы разобраться в происходящем, отведено ему не было. Еще мгновение — дверь распахнулась и в опочивальню князя ворвалось несколько солдат с факелами в руках.

— Вы — полковник Гяур? — с явным испанским акцентом спросил один из них.

— Не исключено. А кто вы?

— Полковник Гяур, вы нужны нам живым, — пробасил самый рослый из ворвавшихся, держа в одной руке шпагу, в другой пистолет. — Только живым, поэтому не сопротивляйтесь. Именем короля Испании, вы арестованы…

— Ах, короля Испании?…

Подхватив свое ложе, Гяур сбил им с ног офицера, требовавшего его сдачи, швырнул все это изобретение доктора Зинберга в толпу солдат и, высадив ногой окно, выпрыгнул во двор. Что-то острое уткнулось ему в грудь, но, интуитивно поняв, что это копье, князь резко отшатнулся и, захватив его у самого острия, рванул на себя вместе с испанцем.

С невероятным усилием подняв идальго над собой, полковник прикрылся его телом от двух-трех ударов и, все еще живого бросив на окружающих врагов, попытался прорваться к стоящему чуть поодаль всаднику, панцирь которого тускло поблескивал при едва различимом мерцании лунного света — такого же невидимого, как и сама колдующая где-то за тучами луна. Но кто-то из тех, что находились в комнате, прыгнул из окна ему на спину. А уже узнаваемый по голосу и акценту испанский офицер кричал почему-то по-французски:

— Живым! Он нужен нам живым!

Того, что завис у него на спине, Гяур еще сумел перебросить через себя, добив ударом носка в висок, но, пометавшись внутри частокола из шпаг и копий, все же оказался в руках испанцев — босой, полураздетый, совершенно безоружный.

Князь споткнулся о чье-то специально подставленное копье. Он вырывался из рук пяти или шести отборных молодцев, посланных сюда специально для того, чтобы схватить его. Он в ярости рвал сеть, в которую попал вместе с одним из замешкавшихся кабальеро, и вновь оказался в той комнате, из которой недавно попытался бежать.

Когда Гяура вели к крыльцу, при свете факелов и неожиданно пробившейся сквозь фиолетово-черные тучи — очевидно, из чистого любопытства — луны, он видел тела убитых французских драгунов, которые несли охрану поместья. А у самого крыльца — изуродованное, буквально растерзанное, зависшее на перилах тело женщины.

«Мари, хозяйка, — не узнал, а скорее догадался Гяур. — Это она пыталась спасти меня. Пробиться и предупредить».

Не будь он сейчас опутанным сетью, конечно же остановился бы, чтобы убедиться, так ли это. Но его грубо подтолкнули в спину.

Офицер любезно предоставил ему возможность одеться и вообще привести себя в надлежащий вид. Появляться со знаменитым полковником Гяуром, схваченным в постели, а потому полураздетым, лейтенанту явно не хотелось. Не тот случай. Полковник был взят в бою. Пусть кто-нибудь осмелится утверждать, что это не так.

Гяур все же успел признательно коснуться опутанной сетью рукой волос женщины. Да, это была Мари. После того как она случайно стала свидетельницей любовной страсти князя и Дианы де Ляфер, вдовьи чувства ее были буквально взорваны женскими фантазиями и ревностью к удачливой графине. Весь последний вечер пребывания у нее в усадьбе князя Гяура (утром он должен был отправиться в свой полк) истосковавшаяся по мужской ласке вдова использовала свои наивные хитрости и отчаянное коварство, чтобы оказаться на том же ложе, на котором столь легко и бездумно оказалась Диана.

Это ее жертвенное грехопадение должно было стать не столько данью собственному честолюбию, сколько сугубо женской местью заносчивой графине, считающей, что нежиться в доме вдовы с ее квартирантом — вещь настолько приличествующая положению замужней женщины, что по этому поводу не стоит даже извиняться перед хозяйкой.

Правда, де Ляфер все же извинилась, но в каком-то слишком уж ироничном тоне, с явным пренебрежением к устоям морали. Это было извинение соперницы, которая сумела не только продемонстрировать свое превосходство, но и предельно воспользоваться им. И Мари конечно же почувствовала это.

Сейчас у Гяура не было времени, чтобы вспоминать обо всем том, что связано с амурными похождениями пустившейся во все тяжкие молодой красивой вдовы. Да и не до этого ему. Из дома Мари он должен был унести чувство признательности к этой женщине. Благодаря ей, он все же сумел оказать хоть какое-то сопротивление; не был взят в плен сонным, в постели.

В карете Гяура везли связанного по рукам и ногам. Испанцы уже успели оценить звериную силу этого парня и предпочитали не рисковать. Даже подчеркнуто вежливое отношение к нему было вызвано не столько его славой и приказом офицера, сколько необузданной бычьей силой.