«…Что касается способа ведения войны на суше, то казаки предстают лучшими пехотинцами, нежели кавалеристами; они выносливы и неутомимы, подчиняются своим предводителям, с необычным мастерством выполняют земляные работы и укрепляются не только с помощью валов, но и используя для этого свои повозки. Они настолько сильны за этими своими передвижными крепостями, крайне необходимыми в безлюдных степях, где то и дело на них нападают татары, что тысяча защищенных таким способом казаков оказывает сопротивление шести тысячам неверных, которые совсем не слазят с коней и которых задерживает любой ров, любая наименьшая преграда…»

Секретарь французского посольства в Польше Пьер де Шевалье отложил перо и задумчиво посмотрел в просвет между пологами шатра. Теперь солнце уже не заглядывало в походную обитель, а пробивалось почти через ее купол, наполняя сиянием и теплом.

— Вы все еще пишете, господин секретарь? — возникла в проеме шатра костлявая фигура полковника Голембского.

— Ради этого и решился пойти с вами в поход.

— Лучше полюбуйтесь утренней степью. Отсюда она видна на десяток верст. Кажется, вскочи на коня — и через час окажешься на берегу Черного моря.

Шевалье молча вышел вслед за полковником. Старый вояка прав: здесь было чем полюбоваться. Лагерь они разбивали уже поздним вечером, когда разъезды драгун сообщили, что отряд повстанцев-казаков отошел от отрогов Подольской возвышенности в степь и, судя по всему, остановился на правом берегу последней речки, за которой начиналась пожелтевшая безводная степь.

Они возводили его в спешке, после тяжелого боя с повстанцами, и Шевалье даже не успел осмотреть местность. Этот, на удивление высокий, холм, настоящую степную гору, они с полковником избрали, только исходя из канонов походного лагеря: с холма легче командовать войском и на нем же легче защищаться.

Теперь же с этой возвышенности, словно с высоты птичьего полета, Шевалье видел, как в высокой траве по-муравьиному сновали по вновь проложенным тропам польские солдаты, тащились на водопои лошадиные коновязи, гарцевали у склона извилистого оврага, будто на берегу Рубикона, драгуны дозорной десятки. Желтая степь, желтовато-синее небо, желтые склоны оврагов… И лишь где-то там, в немыслимой дали, между редкими и, очевидно, чахлыми кронами деревьев, вспыхивала на солнце дымка речного плеса. Но за ним уже властвовали заставы казаков.

— Так, мы все-таки решимся преследовать их, полковник? — поинтересовался Шевалье.

— Не терпится побывать в самой гуще сечи? — осматривал степную рощицу в подзорную трубу Голембский.

— Если уж меня потянуло в поход, то хотел бы видеть казаков в бою.

— Только казаков?

— Судьбе было угодно, чтобы я стал их историографом .

Голембский громоподобно расхохотался.

— Историографом этих бандитствующих голодранцев?! Мне жаль вас, майор Шевалье. Не думаю, что казаки оценят ваш труд щедрее, чем того требует кол, на который вас, как офицера на польской службе, водрузят, как только вы им попадетесь. Не думаю, что жизнеописание этого степного холопства заинтересует кого-либо в Париже. А вот рыцарская доблесть моего, как выразились бы во Франции, экспедиционного корпуса вполне стоит вашего пера. Поскольку станет страницами истории Великой Польши.

— У вас и своих историографов хватает. А у этого мятежного войска я — первый, — сдержанно объяснил Шевалье, считая, что не видит здесь предмета для спора. — Кто знает, может, это уже не просто войско, а особый народ.

— Не народ и не войско — такой ответ вас, историографа казачьего разбоя, каковым вы и войдете в историю, устроит? — довольно суховато, хотя и без особого раздражения, спросил Голембский.

— Каковым я войду в историю, этого пока не знает даже сама история. Скажите лучше, что это за холм мы отыскали посреди степи? Не кажется ли вам, что склоны его слишком симметричны, чтобы быть естественными? Да и вершина представляется мне творением скорее человеческих рук, чем божьих.

— Русичи называют эти холмы «могилами».

— Могилами? Но чьими? Казачьими?

— Попадаются и казачьи. После очередного разгрома этих шаек польскими войсками трупов обычно появляется очень много. Но данная могила, как мне кажется, осталась здесь еще со времен Аттилы. Часто они называют такие могилы «скифскими».

— То есть перед нами Страна Скифских Могил. Как считаете, можно так назвать саму Украину?

— Для названия книги прозвучит довольно загадочно. Но если бы мне дали побольше войска, я бы не только истребил все их степное отребье, но и превратил бы эти края в одну огромную скифскую могилу. Возможно, тогда Польша, наконец, вздохнула бы с облегчением и зажила нормальной жизнью, не зная постоянного страха перед этим бунтарским племенем.

Шевалье искоса взглянул на Голембского и вновь устремил свой взор вдаль. Он не впервые в Польше, но только сейчас начинал по-настояшему понимать, сколь сложными являются отношения между Польшей и Украиной, польской шляхтой и украинским дворянством, православной и католической церквами.

«А ведь, создавая свою книгу, ты до сих пор так или иначе оставался на стороне короля, на стороне Польши, — сказал себе Шевалье. — Ты слишком коронопослушен, чтобы по-настоящему понять смысл и дух казачьей вольницы, — вот что тебя губит. И еще… Работу над книгой тебе следовало бы начинать из описания бытия Запорожской Сечи, находясь в казачьих “таборах”, а не у теплых каминов французского посольства в Варшаве».

— Как считаете, полковник, повстанцы осмелятся напасть на наш лагерь?

— Вряд ли. Будь это запорожские хоругви, возможно, и решились бы. Но это повстанцы. Казаков среди них не более двух десятков. Остальные — взбунтовавшиеся подольские крестьяне и ремесленники, большинство из которых и саблю в руке держать не умеют. Косами воюют.

— Именно кос ваши драгуны, насколько я понял, больше всего опасаются, — вежливо, хотя и совершенно некстати, напомнил полковнику Пьер де Шевалье. — Просьба к вам, господин Голембский: если в ваших руках окажется кто-либо из примкнувших к мятежникам казаков, потрудитесь передать его мне. Вы отлично понимаете, насколько важно для меня общение с ними.

— Передам, но лишь на очень непродолжительное время, прежде чем вздерну.

— Об этой услуге просил вас, как помните, в своем письме и господин посол, граф де Брежи, — постарался не акцентировать внимания на этой циничной угрозе Шевалье.

— Только ради моего старого друга графа де Брежи, — напыщенно бросил полковник, — я и соглашусь на эту уступку. Эй, адъютант, коня мне!

— Вы собираетесь наступать? — взбодрился Шевалье.

— Зачем зря терять людей? Уверен, что эти разбойники постоят-постоят там, за речкой, и подадутся на Сечь, записываться в запорожцы. А мы тем временем будем укреплять свой лагерь да присматриваться к этим вашим воякам.